* * *
Неведомое проклятье никак не уходило, хотя заговоры, снятие сглазов и всех подобных недугов были специализацией Драганы со стародавних времён, отчего Радосвету настигла крайняя степень безысходности. Она, храбрясь в обществе, уединившись тут же теряла лицо, глаза её блекли, крылья и хвост безвольно увядали, и даже чешуя теряла свой цвет. Дни беспощадно текли, а от горького привкуса трав и кореньев во рту становилось совсем тошно. Она пила кровь телят, проглатывала наворожённых оленят, но всё без толку. — Радосвета, когда это кончится? Сколько я должен ждать? — молодой и горделивый, Яков недоумевал, как эта женщина смеет не рожать. Когда Рада открыла рот, чтобы что-то сказать, защититься, он с размаха полоснул её по шее вострыми когтями. Заточенными для боя, молодыми и крепкими, не ведавшими боли беременности, вечного огненного голода, истощающего каждую косточку и чешуйку. Кровь, бледная, почти прозрачная на фоне чешуи, обозначила клеймо позора ещё более жгучего, чем самое сильное змеиное пламя. Из глаз Радосветы полетели звёздочки, в горле стал комок, больше похожий на острый многогранный камень, режущий глотку изнутри. Она могла бы, действительно в силах была убить этого юнца. Он меньше, и, хотя более учёный, в нём не найдётся и капли её ненависти. Но она проглотила этот камень, не проронив ни слезы. Подняла его груз, взлетев с лёгкостью ласточки. Яков, довольный собой, хмыкнул — укротил строптивую. «Может, хоть теперь родит? Тоже мне, Золото гор» — он провожал её в высшей степени презрительным взглядом.* * *
Единственное прибежище Радосвета обрела в ночи, так как даже к Драгане Яков врывался и всё крушил в приступах ярости. Ночь же скрывала и успокаивала её немой и убаюкивающе прохладной. И однажды, слишком долго вглядываясь в округлую глыбу Луны, она поймала озарение, внезапное, болезненное и самую малость безумное. Она стояла на скале, омываемой буйными ветрами, нервная, потускневшая, уставшая, на грани истерики, и только эта внезапная мысль вынесла её из океана фрустрации на берег надежды: почему бы не попросить о помощи Луну? Белую, как яйцо, с серыми пятнами, похожими на не рождённого змеёныша, бережно спрятанного внутри. Глаза загорелись, сердце затрепетало и надрывный глас вырвался из груди: — О Луна, коли я не рожу это дитя, коли чрево моё вновь не нальётся соком жизни, я стану изгоем и никогда не заполучу любви Якова, никогда не освобожусь клейма "пустоцвета", не добьюсь воли! Помоги мне, помоги!.. — она зарыдала. «Прошу, о Луна, подари мне дитя,Моё чрево ты жизнью налей, Пусть молитвы мои до небес долетят, Да родится на свет Еремей! Прошу, о Луна, лишь проклятье сними,Прогони же далече злой рок, Отдаю тебе жертву — что угодно возьми, Я навеки усвою урок" Она пела произвольные куплеты своего гимна отчаяния до самого рассвета, пела на радость одинокой Ночи, пела непрестанно, вкладывая в голос все свои силы, посвящая свою лебединую песнь безмолвной Луне, висевшей на редкость близко к земле, будто желая получше расслышать мольбу. И, как выяснилось, Радосвета мучилась не зря. Просьба была услышана: Яков не растерзал её, она удержала свои пошатнувшиеся позиции, показала, что с ней не прогадали. Ну, почти… От благородного черновато-красного цвета отца и тёмной сангиновой матери, кожа которой отливала благородным и глубоким красным с ноткой пурпура, от крупных, изящных и являвших собой гордость змеиного племени змиев родилось серое недоразумение. Но глаза зелёные, шея длинная, хоть и не по-лебединому, и неизменно сын. Думали все, да только вот плохо умели думать. При вылуплении повезло присутствовать только Драгане и самой Радосвете. Накануне было солнечное затмение, настоящие событие, а в день рождения, ни много ни мало, осеннее равноденствие, так что все праздновали и проводили обряды под руководством Горыныча, да и на особых правах Радосвета уже давно заслужила достаточно уединённое гнездо с одной единственной соседкой, которая уже успела встретить своё дитя. Трагедия была короткой и развернулась молниеносно, всего в трёх фразах повитухи: — Ого, трещит малыш, трещит! — Ой, серенький. Ну, ничего, в семье не без урода! — Радосвета-а-а… Драгана даже не могла вымолвить этого рокового слова. Оно звеноло в голове приговором: «девочка». Драгана поднесла дитя к матери, предъявив перед ней доказательство краха и поражения. Но Радосвета решила идти до последнего: особо и не понятно будет, кто есть кто, если об этом не думать и не знать заранее. А уж вертеть и выискивать припрятанные половые органы никто не догадается. До первого сезона. — Ничего, Рада, продержится наша «Еремей». Продержится. — Драгана взглянула на небо, не в последний раз пытаясь различить в пятнах на Луне замысел сотворённого.* * *
Радосвета отреклась от него не сразу. Сначала она была как обухом ударенная: всем мило улыбалась заученным движением рта, но с пустым, пугающим взглядом. «Дочь! Дочь!.. если узнают — не простят!». При каждой похвале вроде: «Вот она, злато гор Восточных, Радость Света, иначе не скажешь. Светочь, несёт только сыновей!», её передёргивало. Только обиженные и разочарованные, вскользь брошенные взгляды завистниц приободряли её время от времени. Потом оклемалась запоздалая материнская нежность. Рада, укрыв дитя собой, лежала в гнезде и, осторожно касаясь маленького тельца с тонкими, как ледяная плёнка на воде, крылышками, ловила каждый тёплый вздох, наслаждаясь неловким ежовым пыхтеньем. — Эх, ты же мне, Еря, жизнь спасла… Благодаря тебе я не пустоцвет, не рано иссякший источник, не иссохшая калина, а почётная самка, видная-завидная, Яковом любимая. Он так горд, что я его жена! Так горд! Ведь ты хоть и так себе, но он-то ого-го, сделал меня великой самкой, смог наконец-таки назвать отпрыска именем, которое завещал отец. И завела колыбель: «Баю-баюшки-баю,Баю доченьку мою. Горы спят, Ночь веселится, В свете лунном сон струится; Звёзды водят хороводы, Увлекая прочь невзгоды. Баю-баюшки-баю,Баю доченьку мою. Пусть Луна её встречает,Да от навьих защищает, Баю-баюшки-баю, Ерю, доченьку свою". Дочерь уже мирно посапывала, сжавшись калачиком в материнских объятьях. Только ночами она была самой собой. До поры до времени. К сожалению, или к счастью, Радосвета начала улавливать сквозь пелену материнских забот завистливые насмешки других самок, которые всегда находили повод для злорадства: «Ай-ай-ай, родила урода и радуется! Как Яков её сносит!», «Серый, как тлен! Позор какой. Подумаешь, сыновей нарожала. Сколько она его зачать пыталась? Сколько шлялась пустая? А родила в итоге кого? ФУ! Смотреть противно! на этакое-та безобразье. А дальше тогда что будет?» и т.д. и т.п. Ревела она ночами, всё той же великомученице Драгане: — Что мне делать? Я родила и воспитала две дюжины отборных сыновей! И неужели на этом недоразумении всё оборвётся?! Мне нельзя терять своё положение: ещё немного и Горыныч объявит мне вольное положение, я смогу не рожать хоть десять, хоть сто лет, хоть вообще не рожать! Буду нежиться в лучах славы и уважения, буду делать что захочу, буду холить и лелеять своих подросших, любимых детей, не беспокоясь о грядущем. А если Еремей окажется недоразумением не только внешне, но и во всех остальных значениях? И что мне тогда делать?! — Спокойствие, только спокойствие. Слушай сюда: ты это дитя по-честному выкормишь, выходишь, а дальше, слушай меня! дальше тихохонько отстранишься, отречёшься и забудешь: мол, мне надо растить других сыновей, героев и силачей, а на этом моё чрево просто решило отдохнуть, сделать лёгкую передышку, но я всё равно свой долг исполнила. И всё, и шито-крыто. — Ну да, да, ты права, права. Мои сыновья, помимо прочего, славятся великолепным воспитанием. Они лучшие из лучших, одни Святогор и Пересвет чего стоят! Я просто не могу себе позволить расточать свои силы на эту ошибку. В конце концов, проклятье снято, я чувствую в себе былой огонь жизни. Может, кстати, жертва, которую Луна взяла это лишь эм… — она, склонив набок голову, с неуверенностью и вопросом глянула на ползающее по камням создание с пухлыми щёчками, — мужское начало моего дитя. — Ну, знаешь ли, сестрица Ночь благословенна для женщин, Луна тоже женщина, в окружении звёзд, таких же вертихвосток, потому, может, только на дочерей она и способна расщедриться. Этак, ежели прикинуть, больше её дочь, нежели Якова. Наверное, оттого и сера, что припорошена Лунным началом… Это я к тому, что зачем Луне нужна детская висюлька, — Драгана подняла свою комично недовольную гримасу на светило, силясь представить, зачем ему детородный орган. —И впрямь ведь, дочь Луны… Может, Луна и заберёт её к себе, когда придёт пора? То и будет настоящая жертва. — Авось и так. А пока ты будешь сыновей рожать, а Луна выжидать, я уж присмотрю за этой маленькой рогатой башкой… — Драгана ласково погладила детскую головку с едва-едва приметными рожками. — Да, рогатка? — Но что делать, когда она вырастет? Её запах учуют. А если Горыныч не увидит на её счёт никакого пророческого предназначения? Мне придётся её убить. Попросить других сыновей это сделать, — она лапой отодвинула Ерю от края валуна, чтобы та не расшиблась. — Если не увидит пророчества, то так уж быть. А если увидит, но не разведчика, то… думаю тоже можно будет убить. Но пусть поживёт хоть немного. Я всегда хотела с кем-нибудь понянчится, своих-то у меня нет, — Драгана улыбнулась и скорчила забавную рожицу Ерёме. — Так смешно язык высовывает, шкодливая рожа. Вот ведь рогатка! — они с Радосветой посмеялись.* * *
Драгана не рассказывала рогатке о том, что родная мать будет готова её убить, если вдруг появится угроза раскрытия истинного положения вещей. Она пыталась придумать отвар, зелье, что угодно, чтобы замаскировать запах. У неё уже был готов план, что делать, если Горыныч не увидит для рогатки пророчества. Она должна будет лететь через мост в безграничную Правь и просить заступничества у Богов и Богинь. Странно, глупо, наверняка бесполезно, но больше, чем ничего. Драгана, сама предлагавшая убить её, спустя семнадцать лет готова была саму себя принести в жертву, лишь бы дитя жило. Пол менять у неё не получалось, а когда она пошла, тайком, и смастерила маленьких кумирчиков Перуна и Мокоши, и молила их изменить его, то рогатка начала реветь и брыкаться, и болела несколько месяцев. Драгана даже решила, что эта болезнь и есть процесс смены пола, но нет. Дитя просто страдало, задыхаясь ночами, и лишь глядя на огромный серп Луны немного затихало. Няня всегда не могла налюбоваться ею в эти мгновения: в болтах глаз, в широких лунках зрачков блестит лунная дуга, и отражается, троясь, улыбкой на детской рожице. Единственное, что она наверняка могла сделать для рогатки — не скрывать от неё её остальной доли правды. Драгана рассказала про муки матери, и вообще про всё, кроме Луны. У ребёнка и так в голове каша и слишком много незадавшихся родительских фигур, говорить, мол, тебя подарила Луна, было бы как-то совсем зверски. Так она считала. Конечно, рост, более тонкий хвост, более хрупкие острия и мягкие линии черепа и всего остального тела никуда не девались, но их приписывали уродству. Что с тленного взять? А уж в понимании, что её ожидает, если пол раскроют, помогать не приходилось. Наблюдательное создание само отлично впитывало происходящее вокруг. Драгана в свою очередь отменно подстёгивала его меткими замечаниями: — Ну, какая ж ты девочка? Из тебя вышел бы отличный мальчишка, отличный, — говаривала она, приобнимая рогатку хвостом, обвивая неокрепший, сомневающийся разум своими доводами. — Может ли девочка так охотиться? А так любить лазать по скалам? И этот серый цвет, ну ведь совсем не девчачий. — Но раз я мальчик, значит мне надо любить девочек? — Что?.. — Драгана на мгновение опешила. — Нет! Ни в коем разе! только не в моём доме, — она смотрела на Еремея диким взглядом. — Как тебе такое вообще в голову пришло? Ты всё-таки девочка. Но, о-о-о-ох, — неровный вздох, казалось, разорвёт её. — Была бы отличным мальчиком, — Драгана, вложив щёку в ладонь, покачивала головою, трагически прикрыв глаза. Еремей, запутавшийся, промолчал о том, что ему нравятся девичьи лапки, глазки и голосочки куда больше мальчишечьих. Конечно, если они вдруг не оформляются на его теле. Но некоторые вещи неизбежны, и он уже неминуемо рос.* * *
Подросший Еремей с ужасом рассматривал своё отражение в воде. Мальчики начали мужать и заостряться, а он, даже раньше других девчонок, начал наливаться жиром и мягкостью. Страшные изгибы тела, истончающийся и удлиняющийся хвост. С округлившимися глазами он крутился, вертелся вокруг себя, не веря, не желая верить. «Хоть бы все ослепли» — молил он, и изображение расплывалось, грозясь вылиться вместе со слезами вон из глаз. Храбр, играющий в прятки с другими детьми, невольно стал свидетелем досмотра. «Ну и чудик. Крутится как дурак. Давненько я его не бил, особо после снежков. Пора что ли?» — он хищно щерился, и встал в позу перед броском, но, когда Еремей сначала захныкал, потом, едва сдерживаясь, глотая боль, разрыдался, решил повременить и насладиться представлением, подавливая, в свою очередь, дикий смех. Еремей ревел, задрав голову, обвивая себя хвостом. Потом вдруг, вдохнул и умолк. Он медленно посмотрел на воду. Река бежала по долине, уносясь куда-то далеко-далеко, где нет ни змиев, ни людей, — никого. Он встал, роняя слёзы, и засунул голову под воду. Храбр опешил: «Чё в башке у него? Придурошный». Он с интересом наблюдал, как Еремей стоит с головой под водой, а потом резко её выдёргивает, кашляя, а потом дико, безумно улыбаясь, и бежит куда-то. Поймал, как рыбку, какую-то мыслю. Храбр, разумеется, покрался за ним. О каких прятках может идти речь? Ерёму же бил мандраж от страха перед будущим и отвращения к самому себе. Мировая тоска душила его ржавой цепью. Всё вокруг виделось ему мрачным, душным и враждебным. Он не мог отрезать себе лишнюю матерю от плоти. Не мог приделать недостающую. Он разумел, что он больше, чем простой урод. «Ошибки надо исправлять. И ежели Матерь-сыра земля этого сделать не удосужилась, а всем плевать, то придётся всё делать самому». Еремей часто размышлял о смерти, но впервые перешёл к активным действиям. Он дошёл до места, куда обычно никто не совался: между подножием гор и густыми лесами жила большая стая волков. Змиям они не мешали и были не шибко интересны, а детей и вовсе могли загрызть. Храбр, услышав волчий вой, наконец осознал, куда они залезли. Еремей же упрямо пёр на звук, правда лапы его подворачивались и заплетались от страха, а крылья он со всей дури прижал к себе, стиснув зубы. Когда стая, рыча, появилась на горизонте, вылезая, подобно тараканам, из-за холма и камней, Еремей остановился. В его горле застыли крик и огненный комок. «Тленный, не дури. Ты чё, больной?» — Храбр, конечно, не боялся волков. Он был достаточно большим и взрослым, чтобы улететь, да ещё и подпалить их. Да и Еремей, честно говоря, тоже. Но он стоял и ожидал, пока волки двигались на него. Они не любили драконов, потому что залётные подростки иногда отнимали их пищу. Серые, они, скалясь, крались. В грязи оставались следы когтистых лап. Уж не змию было бояться клыков, но животный инстинкт, безжалостность в их круглых глазах и собственная готовность к смерти холодили нутро. И, главное, их похожесть на него самого. В габаритах, в цвете. Словно его собственная ненависть вырвалась наружу, и вот-вот сожрёт его с потрохами. Но на этот раз не изнутри. «Я правда готов?» — «Да» — подсказывал внутренний голос. Когда волки ринулись на Еремея, Храбр аж вжался в землю: тленный продолжал стоять, пробираемый крупной дрожью. Храбр понял, что тот и не шелохнётся, а волки уже налетали. Раздался звонкий лязг зубов. Туча кроваво-слюнявых пастей с айсбергами зубов. Он пахнул огнём вместо него, во всю свою мощь. Еремей, почуяв жар, пригнулся. Волки, как ошпаренные, разбежались. Пахло палёной шерстью. Ерёма оглянулся, но никого позади не оказалось. Он не понимал, что испытывает: облегчение или разочарование. Храбр молниеносно ускользнул. Ещё не хватало ему, чтобы этот недоумок думал, что он его спас. Он пролетел мимо друзей, потерявших его, и шикнул на них, когда они, обрадовавшись, собрались погнаться за ним. Отец Храбра был самым старшим, не считая Горыныча, змием по обе стороны моста. Увидев, как сын влетает в их пещеру с перекошенным лицом, он сразу понял, что что-то стряслось. — Храбрик? — он глядел на него, уткнувшегося в угол, проскользив по земле. — Сын? — он приблизился к нему и мягко боднул в спину. Храбр сдался: — Пап, что бы ты сделал, увидев, как кто-то идёт на смерть? — в его голосе слышалось волнение и раздражение. Такого отец не ожидал, но не растерялся: — Я бы помог ему. Сильные и мудрые всегда должны помогать заблудшим. А уж как приближённый главы, я несу большую ответственность за других. А ты бы помог? Храбр сдержанно кивнул. — Скажи, кто это был, сынок? — спросил отец, подождав. Ответа не последовало. Храбр нервно мотал хвостом, поднимая пыль в воздух. Отец лёг позади него, словно отгораживая от всех бед и горестей, и пустил тёплый воздух из ноздрей. Щекотный, родной, он всегда успокаивал его многочисленных детей, даже таких проказников, как этот. — Ты можешь не говорить мне, но ты обязан сказать его родителям. Тихо, тайком. Не нужно делать из этого шума, сынок. Ты уже поступил правильно, остановив его. Он сейчас в порядке? Он вернулся домой? — Он меня не видел. И я сразу сбежал... А если его родители не захотят меня слушать? — Храбр прекрасно знал родителей Еремея, и его самого что Радосвета, что Яков, с удовольствием бы послушали, ведь его все любили, только вот на имени своего сына их лица бы перекосились, и тема быстро была бы переведена. Он это не раз наблюдал воочию, особо с Радосветой. — Тебя-то? Кто в здравом уме не станет тебя слушать? Я не знаю таких. — Они ничего не сделают, отец. А к ведьме я не пойду. — Храбр понял, что прокололся, и его шипы встали торчком. Старый змий молча кивнул, обдумывая. Он был рад, что сын в кой-то веке сделал что-то благородное, а в отношении такого отпрыска сие было наравне с героическим подвигом, учитывая их прошлые отношения. — Ты молодец, что пересилил себя, Храбр. Ты станешь прекрасным змием. Ты уже. Но ведьма помогала твоей матери, когда та носила тебя, и только представь, как ей будет грустно, если у тленного всё-таки получится задуманное? Она больше не сможет нас лечить, вообще никого, ведь она растила его как собственное дитя. Иногда те, кто ничего не значат для нас, очень многое значат для других. Иногда потеря даже самого бесполезного камня в подножье грозит обвалом целой горной цепи. С Драганой наше потомство стало больше выживать, а зубы меньше выпадать. Нам стало проще. Мы стали сильнее. Понимаешь? Закончи начатое, Храбрик.* * *
Храбр прокрался к Драгане ночью, когда Луна насмешливо скалилась в небе, алая и пугающая. Старуха сидела над лучиной и плакала. Храбр едва подавил соблазн ретироваться обратно. — Еремей!!! — Драгана стремглав выскочила наружу, когда он поскрёб остриём хвоста о стену пещерки. — А… Вы его что… убили, мелкие злыдни?.. — она-то как раз его умертвила одним своим взглядом. — Нет! Я наоборот спас этого вашего ублюдка серокрылого. Он чуть себя волкам не скормил. Намеренно. А я их прогнал! Но он не видел меня, так что цыц. Никому не говорите. И я не знаю, где он есть, прах на ножках хренов… Драгана закрыла рот рукой и схватилась за сердце. — Расскажите, почему он это сделал? Он больной? Она, не глядя, оттолкнула его и помчалась искать Еремея. Храбр, закатив глаза, за ней. Еремей валялся на своём излюбленном обрыве, терзая себя самоненавистью и стыдом. Услышав крики Драганы, он скорчил недовольную мину. Пропустил мимо ушей раз, два. Три. Сдался на четвёртом. Подойдя к краю, камнем спикировал вниз. Он любил вот так «падать» с кручи, чувствуя бешеный ветер, свистящий меж рогов, и безумную лёгкость. Храбр впервые увидел его не просто никчёмностью, а чем-то большим: тёмный силуэт, летящий как серебристая молния с небес, на фоне зловещей Луны, обнимающей его багряным оскалом. Потом он часто ходил сюда ночами, поглазеть, как Еремей слетает вниз. Это было его тайное, запретное наслаждение. Он сам не умел вот так, отрешённо, бездумно падать, как тень или осенний лист, ведь его стиль полёта был совсем другим: величественным, резким, выверенным и всегда притягивающим взгляды. Под стать ему самому. Сейчас же Храбр притаился в темноте, подслушивая их с Драганой. — Рогатка. — она старалась держать себя в руках, не срываясь на крик. — Ты чего домой не идёшь? — Ты что, плакала?.. — Еремей подавлял сочувствие. Сейчас он был на пороге той стадии взросления, когда эмоции принято отвергать, подобно всем другим аспектам бытия и приличиям. В дальнейшем он на год прекратил купаться, даже в реке Смородине, всё чаще шатался один, сторонясь даже давних друзей, которые, все, кроме Светозара, об этом и не сожалели. С ним было стыдно и даже жутко просто стоять рядом. Храбр держался обособленно, но, когда кто-то совсем потерял берега, начав что-то говорить про не точенные рога и вонь прямо в лицо тленному, грозно шикнул. Еремей, как и всё прочее в этом мире, проигнорировал это явление: ему было плевать, оскорбляют его или что, в лицо или за спиной — тоже без разницы. Его тело менялось, ненависть к себе ломила кости, а первая влюблённость в девчонку, живущую неподалёку от подножья, снедала его разум и отравляла кровь, ведь он-то знал, что не сможет стать ей мужем, даже если ей в каком-то горячем припадке очень понравится его серая чешуя. В тот период его называли камнем, и это прозвище ему даже нравилось. Еремей создал вокруг себя барьер из истинного отвращения и страха неизвестного, потому что никто не знал, что ожидать от этого нелюдимого тихони с вечно ровным выражением лица, прячущего свои зелёные глаза как единственное уязвимое место. Камень, поросший мхом. Станет он твоей опорой, или ты сломаешь об него ногу? Рисковать не хотелось никому. — Еремей. Ты в порядке? — Ты дура? — он начинал разговаривать с ней язвительно, огрызаться и бранить её, и Драгана рыдала ночами ещё и поэтому, чувствуя очередной нож в спине. — Кому знать, как не тебе? — Ерюшка… — Иди спать, а, — прорычал он сквозь зубы, и полетел обратно на свой обрыв, как стрела, запущенная в небо. Ему всё осточертело. Он не знал, что с собой делать, куда вымещать весь свой гнев, как объяснить самим не понятую тоску. Внутри него формировались не кристаллы, а желчный яд. — Что с ним? — Храбр впервые за долгое время слышал, как Еремей разговаривает, и был удивлён переменами. Злоба и дерзость — не то, чего он ожидал от нюни тленного. Тем более в сторону любимой нянечки. После случая со снежками прошёл не год и не два, и он поразился, как много воды утекло с той зимы. — С ней. — сказала Драгана, отчаявшись. Храбр не понял. — Это она. И этим всё сказано. Ты имеешь право знать, так как спас жизнь. Скажешь кому другому — в твоём благородном поступке иссякнет смысл, ведь это всё равно, что убить. Чего так пялишь? Раде нужен был сын, вот и всё. Яков хотел Еремея, вот и всё. Вот и всё, и всё… — она уползла в свою обитель, оставив Храбра наедине со сказанным.* * *
Еремей начал выходить из сумрака отроческого упадка, взрослея и возвращая жизнь на круги своя, отбрасывая свои нерешаемые проблемы до поры до времени, но они всё равно драли ему душу и сердце, и он, даже прекратив прятать глаза, оставался закрыт ото всех и вся. Мысль обратиться в человека, в каком-то смысле, была самой ожидаемой, ведь не было и дня в его жизни без грёз о другом теле. Когда Гроза говорила, что родись она мальчиком — было бы поще, Еремей не знал, что отвечать. Он был свободнее её, и чувствовал свою вину за то, что не может её поддержать так, как ей нужно. Он частенько смотрел с завистью на того же Храбра: почему природа дала ему всё и сразу? Даже девчонка, которая нравилась Еремею, начала встречаться с ним. Они планировали, что проведут первый сезон вместе, и, пока Светозар и Ярополк странно переглядывались, Еремей начал испытывать к давнему обидчику ещё большую неприязнь. Он пытался себя убедить, что это глупо и по-детски, но можно ли запретить себе чувствовать? Когда выяснилось, что Еремей разведчик, и что он настолько не в себе, что готов стать человеком, то у Драганы отлегло от сердца, и она даже встретилась с Радосветой, и давние подруги испили крови телёнка тура: «За детей!». Это было торжество. Это была удача. Еремей даже не подозревал, как мать рада его долгу, его отбытию, или, вернее, сокрытию своей тайны. Заставлять сыновей марать об него лапы ей не прельщало, так что она помолилась, чтобы он пристроился где-то далеко-далеко и на веки вечные.* * *
Поведав в общих чертах историю матери и своего рождения, Еремей умолк. Его тошнило от этой истории, и он, мягко говоря, не мог её терпеть, а рассказывать и вовсе было пыткой. И Рие нетрудно было это понять. — Знаешь, Еремей, я всё понимаю, но… пол ведь не ошибка. Почему ты хочешь быть мужчиной? Это ведь всё предрассудки и вина взрослых, племени. Ты здесь не при чём и не должен страдать из-за них. Разве тебе наоборот не хочется скинуть с себя груз их воззрений и ожиданий, и просто быть собой, не оглядываясь на прошлое. — Ты не уразумела. Ты… я ведь был влюблён в девчонку. Детский бред, но ведь был. Не знаю, понимаешь ли ты столь низменные чувства, но, извини за откровенность, мне кажется я в отрочестве смотрел чуть ли не на каждую встречную с постыдными мыслями в голове. Моё существо противоречит подобным чувствам. Не может не мужчина любить женщину. Пусть мы и были не в детородном возрасте, но некоторые телесные ощущения… они ведь появляются раньше. У змиев так... Рия побагровела, и, опустив лицо, заправила прядку за ушко. На такие заявления у неё ответа не было. Голова гудела от противоречий, от совершенно новых идей и чувств. — Забей. Извини за всё это, — Еремей не знал, почему решил открыться ей настолько глубоко. — Утром отправимся к людям. Я не хотел к ним примыкать, потому что в их природе змиев освежевать, а не обращать в своих мужей, но, думаю, Людмиле нужна подружка… Может, найдём тебе какую-нибудь человеческую штучку, заодно, — Еремей обернулся и постарался улыбнуться так, словно ничего не было, но Рия не могла смотреть на него спокойно после такого. Она не понимала, что у него в голове, и это пугало. «Мне кажется, он. Нет. Она запуталась. И я так этого не оставлю. Разве может она вот так бегать и помогать всем подряд, когда сама нуждается в помощи? Я хотя бы понимаю, что у меня есть проблемы с неподвластным страхом» — Рия резко отвернулась от Еремея, не в силах ещё смотреть ему в глаза. «Я ей противен. Ну конечно. Стыд и срам» — Еремей отправился делать для Рии укрытие на ночь, оставив её с Сивкой. — Ну что, Бурка, ты знал? Конь кивнул. — Ну да. Она ж на тебе сидит… О чём я вообще думаю, боже! — она встряхнула голову, выметая из головы нежеланные мысли. Её очень обеспокоили слова о влюблённости. — Если она любила дракониц. То она и в этом теле их любит, в человечьем? Я никогда никого не любила. Ну. В таком смысле. Не в родственном… «Расскажи это Яге» — Сивка насмешливо фыркнул. Рия на взводе была похожа на суетливую птичку, прыгающую как воробушек из стороны в сторону. Она ему нравилась: в её голубых глазах был проблеск какой-никакой мудрости, и она пока что единственная, кто не стал подыгрывать Еремею в его сумасшествии. Сивка определённо был на её стороне. «Если она заставит его признать, что он — женщина, я найду Златогривку, и та станет её лошадью. Сваха-то я отличная» — конь смотрел, как Еремей устраивает шалашик для Рии, уже клюющей носом. — А ты где будешь спать? — Рия бросила беспокойный, суетливый взгляд на Еремея, поправляя свои разлохматившиеся локоны. На ночь надо было бы заплести косу. — Сивка очень мягкий и тёплый, — Еремей бестолково поправил еловую ветку, сделав последний штрих, и отошёл, пряча свой хмурый лик. — Ах да. Спасибо, — Рия неловко забралась внутрь и мгновенно угнездилась, похрапывая.* * *
— Люда, там твой Еремей скачет! — крикнул пастушок Людмиле, работавшей в поле вместе с остальными женщинами. Еремей и впрямь скакал на Сивке-бурке, уставший от недосыпа, с тёмными кругами под глазами и опухший. Но Людмила всё равно думала только о его зелёных очах, и всматривалась в них, улыбаясь во всё лицо, так что даже не заметила сначала, что его обнимают чьи-то тёмные руки, и за спиной виднеется копна оранжевых волос. — Люд, кто эт с ним? — невестка положила сильную руку ей на плечо. Люда сделала рукой козырёк, приподняв очелье с платком, и прищурила глаза, пытаясь разглядеть, чьи босые! ножки стучали по каурым бокам жеребца. Еремей подъехал прямо к ним. Махнул рукой в знак приветствия, пришибленно улыбнулся всем. По взгляду пастуха Люда уже поняла, что за его спиной сидит некто необыкновенная. Еремей спрыгнул, немного согнув колени, и двумя руками подхватил соскользнувшую Рию, дабы та не упала. Они чувствовали себя неловко, но, очевидно, уже знали друг друга. Все женщины стояли, разинув рты. Какая-то девчонка побежала звать народ. — Здравствуйте все. Это Рия. Я путешествовал. А её род умер от мора, а тётушка, жившая в другой общине, очень стара, а сама община мала... И она попросилась со мной. Сюда. Вот. Все слушали его, и он краснел, чувствуя на себе все эти ошарашенные взгляды, полные внимания и любопытства. Рия положила руку ему на плечо, вышла вперёд, не убирая её, и просто улыбнулась. Ей было страшно, и Еремей даже сквозь рубашку чувствовал, как холодна её ладонь, так что взял за руку. Она вновь поразила всех своим немым обаянием. Пока Люда, смятённая, стояла, сжимая Будивою предплечье до синяков, Белогуб и остальные приветствовали её, уже предполагали пиршество, а холостые мужи так и вовсе ликовали, сопернически переглядываясь. — Тихо-тихо, не напирайте, не шумите, ей многое пришлось пережить, и она сильно волнуется. Да-да, благословлена Солнцем, поэтому кожа темна, а волосы оранжевые. Да, она здорова. Да, всё благодаря Солнцу. Ага. Ромашковый чай? — Еремей оглянулся на Рию, вновь спрятавшуюся за ним. Она кивнула, уже бледная. — Было бы очень мило, сделайте покрепче. Спасибо большое. Спасибо. А где Люда? — спросил Еремей, когда они двинулись сквозь толпу за радушной Искрой, предложившей Рие чай. — Была тут где-то, — отозвалась Искра. Людмила тем временем провожала их взглядом, до сих пор держась за Будивоя. Она смотрела, как все поражаются Рие, провожая её благоговейными взорами, восхищаясь и ужасаясь её «солнечной» коже, и впрямь словно светящейся изнутри. Впитывала каждое движение Еремея относительно её. Он кружился вокруг неё, оберегал, как живой щит, потому что девушка бледнела и руки её потрясывались. Еремей оглядывался, спрашивал, она видела по губам, где же Люда. Только это не позволило ей выйти из себя. — А мы, а к нам зайдёшь? — А с кем она будет жить? — Пока в особой бане. — гудел народ. — Кстати, Белогуб, — ограждая собой Рию, Еремей окликнул волхва, на сей раз державшего себя в руках, несмотря на то, что Рия явно его очень потрясла и заинтересовала. — Если предложение в силе, то… я был бы не против тоже тут остаться, — он издал сдавленный смешок. Белогуб сначала поразился, но затем улыбнулся, преисполненный ехидного самодовольства вперемешку со старческой весёлостью при виде румяной молодости, и кивнул. — Женщины, Еремей, лечат душу, — он подмигнул Рие, но она не заметила, а Еремею было не до того, ведь толпа напирала.* * *
Рия не могла отойти от припадка где-то с час. Искра в недоумении и суеверном страхе смотрела на неё, задыхающуюся, с отлившей от лица кровью. Она хваталась за Еремея, как утопающая, пытаясь дышать ровнее, и бормотала таким голосом, что мурашки бегали по рукам и спине, о том, что вот-вот умрёт. И Искра ей верила, и, если бы не Еремей, давно позвала бы всех на помощь, подняв неистовую суету. Людмила, заглянув в дом, поняла, что сейчас лучше туда не входить. Во-первых, её пугало состояние гостьи, во-вторых, её раздражало, как крутится вокруг неё мать. — Будивой, они что, с ума все посходили? Что это за помешательство? Она им и слова не сказала, а они, глядя на неё, уже все от удовольствия кипятком писают… — она, негодуя, заламывала и расчёсывала руки. — Ты вообще видел их? Как они друг на друга смотрят? Стараются не встречаться взглядами, но… Я не понимаю! Когда, как, ОТКУДА он её взял? Где он так по лесу шлялся, что нашёл ДЕВУШКУ?! Как ему могли её доверить, как она могла ему довериться?! Чужачка чужаку. И теперь он, ради неё, НЕЁ, остаётся жить здесь. С ней! Его ведь поселят с ней. При мне он был непреклонен, но вот, вот и всё, — она запиналась, захлёбывалась от чувств. — Я, сестра, совсем не удивлён. Он превращает кровь в огонь, общается с банниками и как нечего делать идёт в лес навстречу нечисти, лицом к лицу. Вот его судьба и столкнула с подругой ему под стать: кожа сияет, волосы — пламень. Может, она тебе тоже понравится. Дай ей шанс. — Она мне итак нравится. Не имею ничего против. Но ПОЧЕМУ? Почему её кожа, тёмная, нечеловеческая — хороша, а моя — нет. Может, она тоже больна? Почему это вдруг её благословило Солнце? Разве мы можем знать наверняка? А глаза, ты видел её глаза? Голубые, с синими ободками, они прямо-таки горят, пылают! — Она красива, как красивы заморские чудеса. А ты ревнуешь. Оставь это, Люда. Еремей просто нашёл одинокую, родственную душу и помогает ей, как помог бы любой другой, как помогает тебе, как помог с Верлиокой и Обменышем. Не преувеличивай. Люда опешила. — Я? Ревную? Я? Да как ты… да что!.. Нет. — она сомкнула руки на груди и отвернулась, надувшись, как всегда делала в детстве. Будивой рассмеялся, и облапил сестру со спины, приподняв над землёй. Она не выстояла и тоже прыснула. — Всё будет хорошо, сестричка. Познакомься с этой Рией, объяснись с Еремеем. — Объясниться в чём? — Люд. Ну не дури, ну, — он с ухмылкой похлопал её по плечу. Людмила тяжело вздохнула, обняла себя и сжалась, смотря вдаль, словно могла где-то там, среди облаков, увидеть своё будущее, исход всего. — Ничего ты, братец, не смыслишь. Разве ты не видел, как он на неё смотрит? — Мне достаточно того, как на него смотришь ты. Люда зардела. — Мы с ним едва знакомы. — Как это? Ты с этим беспамятным созданием знакома дольше всех, — он подмигнул ей, и, цокнув языком, пошёл в свои владения, к жене и детям. Людмила, глядя ему вослед, думала, понимала, что тоже хочет вот так, встречать и возвращаться, оторвавшись навсегда от чувства неполноценности и одиночества.* * *
Еремей нашёл Людмилу позади землянки. Рия успокоилась, и Искра отпаивала её чаем. Люда сидела, тиская псёнку, и будто ждала его. Еремей шарахнулся, увидев собаку. Людмила прогнала её, отметив, какой противоречивый этот Еремей. На медведя идёт, на собак косится. — Привет. Извини, что вот так вот, свалились как снег на голову, матерь заморочили всю. Ты чего в собственный дом нейдёшь? — Кто она, Еремей? — Людмила испытующе заглядывала в его вязкие зеницы. — Рия. Людмила, не в силах это терпеть, отвернулась. Его глаза заблестели, в них так и загорелся, отразившись, огонь и злато её локонов. А как он тянет это Р? Но он, очевидно, ещё и сам ничего не понял. — Я думаю вы подружитесь. У неё тоже было нелёгкое детство. Ей самой тяжело об этом рассказывать, так что я буду в роли гонца. Людмила покосилась на него. Её карие глаза были неожиданно темны, похожи на зыбкую землю, наступив на которую упадёшь в жуткие кручи. Кручи, в коих колосится животворящая рожь. Еремей наконец почувствовал себя более-менее в своей тарелке. — Её родители, земля им пухом, были довольно суровы и держали слабую девочку дома, взаперти, буквально всю жизнь, и кормили сырыми зёрнами. И теперь, когда их скосил мор со всем родом, она скитается одна-одинёшенька, неприкаянная и боязливая. Ты не обязана с ней дружить. Но я не могу относиться к её сиротливой душе равнодушно. Без семьи ведь как без памяти. А теперь, может, сыграем? — он показал ей жалейку, и она согласно кивнула. Рия, слыша гнусавый плач брёлки, окончательно вернулась в ровное расположение духа, и смогла завести внятный диалог с Искрой и подоспевшим Милонегом, который, подобно дочери, скептически относился к новоявленной гостье, но, конечно, не мог не крениться под её ирийскими чарами. Мать Обменыша пришла на звук жалейки и сказала Еремею, что девушку можно заселять в баню. Она лично там всё обустроила со своими детьми. — Белогуб наказал и тебе там постелить. Ходит весь, как птица перекормленная, уже готов тебя в мужи обращать. — Еремей, вы что, будете с ней вместе спать? — У Люды глаза стали размером с блюдца. — Ну, выходит, что так. У Людмилы вытянулось лицо, но, вспомнив познания Еремея о менструации, она быстро оправилась: — Еремей. Все подумают, что вы с ней разделяете ложе. Как мужчина и женщина, то бишь. У Еремея медленно, но необратимо защипало всё лицо, вплоть до ушей. Ему лично чудилось, что даже под волосами всё горит от стыда. — Давай ты переночуешь у нас, тебе же не впервой. — Но я не могу оставить её одну. У Люды дёрнулся глаз. — Тогда она у нас, а ты в бане. С нами же её оставлять не страшно? Я заодно и познакомлюсь с ней.* * *
Еремей вышел поутру из мовницы, потягиваясь всем телом, разминаясь, зевая до щелчка в челюсти. Люди выходили, выползали и вылезали из своих домиков, щуря глаза на беспощадно ярком рассветном солнце, и тёрли руки, как сонные мухи, предвкушая очередной нелёгкий день, полный забот до краёв. Еремей шёл, волочился средь зелёно-бежевых крыш, и влажная трава омывала, щекоча, его стопы, и он чихал на разрыв, окончательно будя припозднившихся и заспавшихся. Рие Людмила весьма и весьма понравилась, особенно глаза: словно кору тёмного дерева осыпали позолотой. Она была статной, настоящей, что называется, красной дивчинкой, с широкой костью, налитой крепостью и силой, с низким голосом, который, когда она пела между делом, затапливая очаг, готовя или заплетая себе косу для удобства, брался за душу смертельной хваткой. Он был мясистым, насыщенным и густым, так что Рие о подобном оставалось лишь грезить. Он выходил из Людмилы, как деревья восходят из земли; великовозрастные дубравы и берёзовые рощи, уверенно пустившие корни в недрах Матери-сырой земли. Если бы не кожная болезнь, подумала Рия, она была бы самой прекрасной женщиной, какую ей только довелось увидеть. Пятна, подобно цепям, сковывали её душу. Только забывшись она становилась самой собой. «В здоровом теле здоровый дух, да?» — с тоской думала Рия, любуясь народной труженицей. Еремей, постучавшись, и застав Рию и Людмилу бок о бок, неловко вглядывающихся друг в дружку, занятых какой-то рубахой, сходу заметил в них это различие. Они были, что называется, небо и земля, но обе таили в себе огонь: Рия снаружи, Людмила внутри, так, что он давал о себе знать только пронырливыми искорками в очах, которые так и взорвались, когда Люда подняла на вошедшего взгляд. Рия сразу заметила, как плечи её расправились, и вся она выпрямилась, будто к темечку была подвязана нить, за которую дёрнул великан-кукловод. Из лёгких её со вздохом вышла вся тяжесть. Она и думать забыла о своём недуге, о Рие, сидящей рядом, обо всей суете сует. Если б дом сейчас снёс ураган, она бы и на то плюнула. — Как спалось? Чем занимаетесь? — Еремей стоял рядышком, в уголочке, с благодарностью приняв от Искры кусок немного засохшего хлеба. Рия отметила, что он похож на грибок. Растёт, прячется средь зелени и ветвей, вроде бы неприметный, а как найдёшь его, разглядишь, остаётся только гадать, что в нём скрыто — яд али жизнь. А может, и на мох похож. Обволакивает собой пенёк, и тоже вроде бы сливается, срастается с окружающим миром. «И как его понять? Ни то и ни сё» — заключила она, всматриваясь в зелёные радужки его глаз, немного серые в тусклом свете внутри землянки. Он рассматривал узоры на вороте, смущённо распинался в благодарностях, щупая ткань, заметно растрогался от того, что Людмила заморочилась с косым воротником, не присущим для их общины. Было в принципе мало понятно, откуда Яга достала косоворотку, но косой ворот люди воспринимали как особенность таинственного, забытого Еремеем родного племени. Люда сделала рубаху из более мягкого материала, который обычно приберегала для неё мать. Благодаря нему болячки меньше натирались, и кожа чувствовала себя комфортнее. Людмила каждый день сидела, вышивала узорчики, напрягая глаза даже в темноте, при слабом свете лучинки, вся увлечённая и заворожённая. Это была её лучшая работа, самая вдохновенная и трудоёмкая. Не состоявшись в обществе, она всю себя посвящала рукоделиям, и вышивка была её любимой частью, так что даже недоделанная, рубаха выглядела бесподобно. «На мне природа отыгралась, так и я тоже не лыком шитая» — сообщила она как-то Рие между делом, смеясь. И сейчас, когда Еремей, довольный, польщённый, хвалил её работу, она ощутила себя на седьмом небе. Муза снизошла к ней и одобрила плоды кропотливых трудов, от которых пальцы болели и натирались мозоли. Рия уже прознала про склонность людей к сватовству, так что, заметив, каким взглядом Искра окутывает сценку между Еремей и Людой, без затруднений всё поняла, потому что женщина совершенно не стеснялась и не таилась. «Ну конечно. А он, наивняк, первый раз в люди вышел. Надо с ним потолковать, чтобы снизить потери с обеих сторон». Но тут в дверь постучали. Белогуб и старейшины пришли переговорить с Еремеем по поводу его обращения в мужа общины. Он попытался улыбнуться, но получилась какая-то сморщенная прямая полоса, явно говорившая о его нежелании куда-то идти и что-то обсуждать, а взгляд, который он кинул напоследок Рие многозначительно сообщал, что пошёл он на это из чистой безысходности. — Людмила, а женщин тут обращают в своих? Мне-то рано, но я просто интересуюсь. — Да ничего, спрашивай. Ну, я такого не видела. Только при женитьбе. К нам просто так редко чужаки захаживают. А ты, ма, как, ведаешь? Искра отрицательно покрутила головой. Сейчас она, как мать, пребывала на пороге высшего счастья. У её дочери есть без одного дня жених, который и от хвори её излечит, и вообще, и даже подругу ей сообразил. Шустрый малый с замедленными повадками. Впервые в жизни она была оптимистично настроена насчёт своей единственной дочери, наследницы, многострадальной кровиночки. Наконец-то она обзаведётся собственным кровом, семьёй, заведёт детей. А как она любовно вышивает символы на рубахе для своего воздыхателя? А какие они вдвоём скромненькие, неловкие, что дети малые? И Рия эта, милейшая девушка. «Болезная у них, всё-таки, намечается компания. Моя девочка с кожей, эта красавица с душой, а третий и вовсе беспамятный. К слову…» — А ты чего, душенька, босиком ходишь? Этот что ль тебя научил? — она кивнула в сторону входа. Ей нужно было понимать, что за дикие нравы у её будущего зятька. Авось, и дочке придётся пятки обнажить. Рия же посмотрела на свои ноженьки, словно проверяя, действительно ли они босы. Людмила тоже заметила это только что: когда у человека столь яркая голова, то опускать взгляд на тёмные ноги, сливающиеся с землёй где-то под подолом, отнюдь не приходит на ум. Но теперь эта деталь неприятно кольнула её.* * *
Люда рубила дрова, а Рия сидела рядышком, и люди смотрели на неё со стороны, немного издалека, выглядывая друг у друга из-за спин, просили что-нибудь спеть. Она, нехотя, повиновалась. Пение её всегда успокаивало. Люда аж выронила топорик, услышав её голосок, льющийся и тонкий, что кожа на запястье, он летел куда-то высоко-высоко, куда-то дальше самого неба. Рия заметила её взгляд и рукой пригласила спеть вместе. И Людмила не посмела отказать. Их голоса – толстые корни вековой берёзы и потоки быстротечного весеннего воздуха, — слились в косу, тугую, волнистую, длинную, уходящую за горизонт. Еремей остолбенел на полпути к Капищу, а за ним и остальные мужи. Их дуэт был настолько выше всех его ожиданий, что он не мог дышать. Белогуб покровительственно похлопал его по спине: — Хороши девчонки. Пусть себе поют. Сейчас мы испросим у Богов позволения принять тебя в племя, чтобы потом не было неожиданностей, а они пусть своей песней их умилостивят. Разве можно под такое кого-то отвергнуть? Люда и Рия пели о своём доме, о синих реках, о сочных яблоках, о матери, что всегда ждёт, укрывая от ненастий, о птицах, уносящих горести на своих белых крылах. Люда и подумать не могла, что у этой сдержанной, пугливой девы, такой огненной, внутри могут быть столь глубокие чувства. Она выглядела как красивая ягодка, порожняя внутри, но на самом деле, сейчас, в песне, перед Людмилой раскинулись роскошные сады переживаний и любви, грёз о лучшем будущем и свободе. Рия же только сильнее прониклась к ней симпатией, вслушиваясь в то, как ладно она берёт низы, как пристраивает осторожно свой голос к чужому, как волнительно он вздрагивает, когда Людмила поёт про братьев и жалейку, ведущую её во снах, прямо по воде, усыпанной лунной пылью. Они, увлечённые пением, даже не заметили, как к голосам пристроились чужие, как женщины, растроганные, старые и младые, создали своим волнительным многоголосьем подпорье для их голосов. В единении и блаженстве все восприняли как должное щебечущих птиц, окруживших Рию — они садились ей на руки, плечи, летали над головой и прыгали возле ног, едва не заскакивая на тёмные пальцы.* * *
У Рии разболелась голова, и Люда заварила рябиновый чай. — Людмила, Еремей мне много о тебе рассказывал, — Рия с усердием проминала виски, стараясь не давать боли повлиять на настроение. Только в человеческом теле, при разделении волшебства с пером, хвори, хоть и пустяковые, начали одолевать её. — Правда? — Люда заметно оживилась, на лице наметился проблеск улыбки. После пения и возни по хозяйству она вся измоталась и вспотела. Рия притягивала очень много внимания, отчего даже ей, непричастной, становилось неловко. Немудрено, что у Рии начались тревожные приступы, под таким-то неусыпным надзором. Та как раз приметила настроение Люды и решила её приободрить, чуточку изменив своим недавним намерениям «снизить потери с обеих сторон». Почему бы не порадовать её? Тем более, ложь и правда понятия растяжимые. — А-то. Он говорит, ты очень стойкая, редкой красоты девица, — Рия сузила глазки, точно от удовольствия. — Расспрашивал меня о последней капельке крови для лекарства, но тут я ему ничем помочь, к сожалению, не смогла. И она говорила и говорила, передавала из уст в уста всю ту распологающую похвальбу, которую ей изложил Еремей на досуге. И щёки Людмилы вновь заросли розовым вереском, и улыбалась она, помешивая рябиновый отвар, так, что лицо трескалось. Рия была довольна результатом. Она привыкла окружать себя подтянутыми уголками губ, как гирляндами с фонариками блестящих зубов. Порой и пагубную новость Рия умела изложить так, что она казалась не такой уж и плохой, в самом-то деле. Преувеличивая, она не считала, что врёт, в конце концов всё должно быть с размахом: и никакой позолоты — всё из чистого золота.* * *
Тем временем люди готовились к принятию нового члена общины. Еремей успел зарекомендовать себя как надёжный человек, и за него зарекались лучшие из племени, от Белогуба до братьев Милонеговичей. К тому же, Рию они восприняли как некий дар, что он или сами Боги через него преподнесли им в дань. Народ обсуждал грядущие перемены, кто что приготовит на пир, а дети особенно радовались предстоящему торжеству и раздумывали себе игровой план, в который намеревались вовлечь новоприбывших взрослых, обманом внушив им, что это особый обряд. Белогуб получил от Богов разрешение, преподнеся со старейшинами всем небольшую бескровную требу, приготовленную заранее добровольцами, и заговорённую им самим. — Ты, Еремей, уже прошёл обряд перерождения в лесу, теперь тебе лишь надо обзавестись достойной кровавой жертвой и избрать день, когда мы совершим конечный ритуал. Задумайся над этим. Ты должен выбрать себе помощника на охоту, и помощницу, которая смастерит тебе необходимую для случая одёжу. Еремею не пришлось ломать голову. Будивой и Людмила были единственными кандидатами. А вот с днём и жертвой придётся повозиться. Он глянул на белое, замутнённое дневным светом пятно растущей луны. «Когда на небе появится половина луны, в Восточных горах начнут праздновать ночь трёх лун. Самое время поиграться с огнём» — придумав это, он заметно приободрился, и прямо-таки полетел к подругам. Застал всех на улице. Будивой и Мстислав с семьями как раз знакомились с Рией, держась от неё на почтительном расстоянии и изо всех сил стараясь не потревожить её хрупкий покой. — Всем добрый день, — Еремей взмахнул рукой, и подошёл к Рие, которая про себя облегчённо выдохнула. Будивой и Мстислав и впрямь казались пугающими, особенно когда стояли вместе и смеялись, размахивая своими руками-вёслами. — Мне сказали найти себе помощников. — А мы тебя как раз с этим и поджидаем, — Людмила выглянула из-за Рии. Она уже распустила волосы, и они водопадом стекали с её головы. — Ты точно выберешь Будивоя. Но кто вторая? — Ну, я надеялся, что ты согласишься. Тем более, та рубашка, — Еремей явно растерялся. Людмила улыбнулась до ушей, выскочила вперёд и обняла его со всей силы. — Вот увидишь, я такой пояс к ней сошью! Все навек запомнят, — она, хлопая в ладоши, ускакала в дом. У неё уже был хитрый план на изнанке пояса сделать вышивку в образе змия. Приговаривая при том особливые словечки. Еремей сообщил всем, какой выбрал день. — Почему именно он? — Увидишь. Но есть она загвоздка. Будивой вопросительно глянул на него. — Нам нужно убить тура. Будивой оскалился и демонстративно согнул и напряг руки, показав бугры мышц. Он был только рад такой возможности ещё раз проявить себя. — Эх ты, лишь бы покрасоваться, — шутливо упрекнула его жена. — А тебя, Рия, берусь учить уму-разуму я. С матушкой Искрой, ясен пень. Мы тебе жениха вмиг найдём! Рия рефлекторно спряталась за Еремея. Все переглянулись. — Не давите на неё с этим делом. Она итак слишком часто меняет семьи, — вступился Еремей. — Всё успеется. — Но! Как же так… — Если она начнёт кого-то стеснять, переберётся ко мне, — перебил Еремей. Отдельная история была со строительством жилища. Еремей и мужи в тот же день начали подготавливать углубление под полуземлянку, местные мастера пошли осматривать заготовленные на всякий случай под сруб осины. Предстояло их срубить, снять кору и высушить на солнце. Да, жилище планировалось небольшим, так как Еремей был холост. Однако поселение разделилось на два условных лагеря: первые прочили ему в жёны Людмилу, от которой, разумеется, никто детей не захочет, вторые, под предводительством Белогуба, сватали ему Рию. Слухи, сплетни разлетались быстро — люди были жадны до любых новостей. А уж когда за одну лишь весну столько всего происходит, год можно считать заранее удавшимся.