* * *
Будивой позвал Еремея пойти и снискать благословения для поимки тура у Богини охоты, хранительницы диких зверей, кормилицы всех лесных племён — Зеваны. Они шли по лесу, величественному и приглушённому. Еремей боялся встретить воронов Яги, а-то и её собственной персоной. Ему было горько от очередного предательства и разочарования, и он пытался заглушить тревожные и печальные мысли лучезарным образом Рии. И тут его озарило. Он буркнул что-то неразборчивое Будивою и куда-то дёрнулся. Вспомнил, что где-то в этой части леса он расставил ловушки. — Еремей, етить-колотить! — Будивой только набрался смелости заговорить с ним о Людмиле. Он очень переживал за сестру и не мнил себя великим сватом, так что было о чём волноваться. К тому же он боялся, что Еремей его взбесит, огорчит и они подерутся. И не угадаешь, то ли Будивой изобьёт его до полусмерти, то ли наоборот Еремей сожжёт заживо. Но то были надуманные крайности. — Я хочу дерзнуть и попросить у Зеваны ещё кое-что, — Еремей быстро сориентировался и уже вынимал из западни труп зайчишки. Спасибо Цветане. — Что? — Получится — узнаешь, — Еремей довольно осматривал добычу, держа тело за уши. Они уже приближались к лесному алтарю, и Будивой решил: сейчас или никогда. Неизвестно, что Еремей задумал, и что за этим последует. — Слушай, малой. Поговорить надо, — Будивой вдруг стал походить на скалу, но от неловкости всё ж провёл ладонью по волосам. — О чём? — Еремей услышал сталь в его голосе, и приостановился, насторожившись. — О Людмиле, — Будивой остановился и заглянул в зеницы Еремея, пытаясь отыскать там ответы на все вопросы, но видел лишь незрелый страх, насторожённость, как при самой первой встрече. Он напоминал ему белку. И бобра. Бобробелку. Выдумав это слово, Будивой чуть не рассмеялся, и Еремей совсем растерялся от смешливости, скользнувшей по суровому лицу. — Не переживай. Просто знаешь, она уже совсем взрослая. И, как бы тебе половчее сказать… Люб ты ей, Еремей. Они смотрели друг на друга. Огорошенный Еремей глазами размером с репу, Будивой испытующе, ожидая чего-то невесть чего. — Пх... — Еремей немного отвернулся, щёки надулись, уголки губ приподнялись, рука потянулась к лицу. Будивой обомлел, поняв, что он сейчас засмеётся. И Еремей расхохотался, задыхаясь, сгибаясь пополам. — Аха-ха-ха, по твоей серьёзной роже можно и впрямь подумать, что ты не в шутку, — Еремей утирал слёзы, — е-э-эх-х, — пропищал он, пытаясь успокоиться. Весёлость, едва приметно тронувшая Будивоя, теперь была ясна. — Но я серьёзен, — Будивой ожидал чего угодно, но не смеха. Он отклонился назад, в ужасе взирая на Еремея. — Ты, наверное, чево-то не то понял, — казалось, он проглотил смешинку. Глаза сверкали весёлостью, он поглядывал на Будивоя, как на наивное дитя. — Мы с ней просто неплохо ладим. Вот я доделаю ей лекарство и, вот увидишь, она сразу раскрепостится, и женихи штабелями падать будут, — он как ни в чём не бывало пошёл дальше, продолжая посмеиваться. Жертвенник уже виднелся среди дерев. Мёртвый заяц покачивался, Будивой, ошалевший, смотрел на задорно топающие босые ноги. «Он совсем мальчишка! Ну ничего. Пусть делает свои дела, мы ещё вернёмся к этому разговору. Главное, убедиться, что у них нет шуры-муры с этой рыженькой» — он встряхнулся и помчался догонять Еремея. «Этот братец-медвежонок точно берега попутал. Влюбиться в меня. Что дальше? Замуж? И смех, и грех» — Еремей взглянул на кумира Зеваны, спрятанного в незамысловатом деревянном сооружении, вроде очень «дышащей» беседки. То была женщина в медвежьей шкуре, нож засапожник игриво и с угрозой таращился на почитателей, сильные руки натягивали тугой лук. Они с Будивоем пали ниц пред гордой и справедливой богиней, не жалея колен и лбов. Будивой помолился о туре, просил её позволить им поймать величественного зверя без жертв, нанизанных на рога. «Хотя бы молодого не убивай. И не сочти нас за ненасытных убийц, не знающих меры». Лоб Будивоя хмурился, глаза блестели и голос звучал проникновенно. Он молился своей покровительнице, бывалый охотник, знающий цену жизни. Еремей отчего-то даже восхитился им в этот миг. Заступник сестры, отец семейства, любящий муж, достойный сын и просто порядочный человек, не кривя душой, почитающий своих богов. Ни один змий не производил на Еремея такого приятного впечатления. Закончив, Будивой взглянул на Ерёму, мол: ну, что дальше? Еремей вспорол зайца на жертвенном камне. Гранатовая кровь окрасила серую породу, и струйки живенько побежали на землю, выписывая до ужаса красивый узор смерти. Еремей положил послушное тело, и лёгким движением открыл путь собственному соку. Сизая шерсть приняла поток, слипаясь и багровея. Будивой думал, что после масляной недели и Верлиоки его уже ничего не удивит, но то, как буднично этот мальчуган с коцаными ногами и лохматой головой режет самого себя охотничьим ножом… да это сочетание цветов: серо-красный, с голубым подтоном. Задорный и самоуверенный взгляд Богини, устремлённый вдаль, и Еремея — такой спокойный, уставший, травяной. Змейки крови, струящиеся по его рукам. Зрачки-щёлки. Лесное равнодушие и безмолвие. У Будивоя закружилась голова. Ему не хотелось здесь быть. Воздух разрядился, как в горах, было трудно дышать. Его начал бить озноб, когда Еремей принялся что-то бормотать, и его выпирающие срединные зубы выглядывали из-под верхней губы, будто вытягивая за собой десну. Казалось, он сейчас вонзит свои клыки в этого бренного зайца, а потом будет точить его кости, как неистовая бобробелка ореховое дерево. Дикость. Внутренний голос Будивоя утробно хохотал. Еремей же просто просил у Богини то, зачем и пришёл. Кровь на шкуре занялась пламенем, и он улыбнулся. И кумир Зеваны, казалось, тоже дёрнул губами. Будивоя откровенно трясло. Его глаза чуть не выпали, когда плоть животного, горя и тлея, сползла с костей, и они начали вытягиваться, меняться. Плавная волна, м-образная, из можжевельника и берёзы, с тугой стрункой-тетивой, лежала на месте трупа. Меньшая, чем обычный лук. Еремей, довольный, как слон, взял его в руки, и ещё раз преклонил голову перед Зеваной. Листья шептали, звери разговаривали, земля гудела, капли позвякивали. Будивой испытывал дикое желание начать прыгать зайчиком, истошно выкрикивая чувственную тарабарщину, единственно способную выразить весь его ошалелый ужас. Обернувшись на Будивоя, Еремей сразу изменился в лице. — Ты чего? Это лук для Рии. Я ей его подарю, только ты должен молчать. Это сюрприз, — Еремей пожалел, что проделал всё это при нём. С чего он вообще решил, что люди, какие бы то ни было, способны привыкнуть к подобным зрелищам? «Резать медведя и резать себя это ведь совсем разные вещи, как ни странно» — Еремей поглаживал плечи лука. Гладкие, блестящие, крепкие. В них чувствовалась сила. Не терпелось увидеть оружие в действии. Что оно передаст стрелам? Будивой сидел, бледный, разинув рот. Теперь, когда всё свершилось, Еремей вновь выглядел нормально. Ничего необычного. Глаза как глаза, рот как рот. Будивой нездорово рассмеялся. Еремей, вздохнув, что древний старик, встал. Колени болели, ноги затекли. Но он сделал своё дело. На обратном пути Будивой плёлся за ним, как плетётся за покинутым кораблём разодранный парус. Еремей подошёл к груде старого валежника, пока тот, видимо, запутался в ветвях. «Настоящий курган» — подумал Будивой, с печалью глядя на повалившиеся дерева. Он видел в них груду костей. Провалишься в них и поминай как звали. Тонкая веточка щекотала его бок, но это не раздражало. Еремей спрятал среди стволов лук, надёжно защитив его от зверей и непогоды на ближайшие дни. Будивой поморщился, когда он просунул руку в это гниющее тело. Но кроме того заметил, что лес словно обнимает, обволакивает его, словно чрево матери — ребёнка. Еремей, согнувшийся возле валежника, с блаженным, немного меланхоличным лицом, был словно недостающей деталью природной мозаики. Переливающейся всеми тонами зелёного и коричневого, с потаённой синевой неба, мигающего сквозь листву, крадущейся в тенях, тянущихся меж корнями и кочками, средь травинок и мхов, ласкающих букашек и птиц, укрывшихся под шляпками бледных, как его кожа, поганок. «Жизнесмертное царство, сосредоточение всего мира» — Еремей погладил заросшую меньшими жизнями кору. Мох, грибы, неведомые наросты, и насекомыши, обманчиво кажущиеся более живыми, питались павшими деревьями. Живущие дольше всего справедливо делились остатками своей души со слабенькими и недолговечными. Мать-сыра земля дышала свежим воздухом. Пока Марена забирала, она — даровала. «В смерти, однако, тоже немало любви» — отчего-то промелькнуло в голове у Еремея. «Опарыши, снедающие месиво зловонной плоти, конечно, не вызвали бы подобных размышлений» — он похлопал себя по коленям, будто отбарабанив коротенький марш смерти. Они с Будивоем вернулись в общину, но Еремей, посреди низких крыш, застыл. От боли у него полетели искры из глаз. Грудь, плечи, спина. Он невольно согнулся. — Всё в порядке, малой? — Будивой вообще не понял, почему Еремей обхватил руками грудную клетку. Он только что эти самые руки раскромсал, и ничего, а тут вдруг что-то приключилось ни с того ни с сего. — Всё ладно, — Еремей в ужасе осознал, что без Яги ему придётся как-то справляться с ранами самостоятельно. Рецепта он не ведал, себя не берёг. А зачем? Можно и побегать, и руками помахать, и на дерево влезть. Яга же поможет. Никому другому показать своей груди Еремей не мог.* * *
— Почему нельзя их просто залатать раз и навсегда? — Еремей просрочил приём зелья в первый раз и мучился-крючился от боли, пока Яга кашеварила, равнодушно помешивая розово-фиолетовое месиво. Оно значительно замедляло процесс заживления, но при этом делало его практически неощутимым и не позволяло возникнуть осложнениям. Фирменное блюдо Яги. Обычные раны она лечила более традиционными методами, но удаление груди — из ряда вон выходящая и сложная операция. К тому же у неё, как видно, на этот счёт были особые соображения. — Треба так, — напрасно пыталась отделаться она. — Ладно, допустим. Но… Почему нельзя там всё изменить? И никаких проблем. «Я можу видимое изменить, только духу от этого ни горячо, ни холодно не буде» — сказала Яга про себя извечное, а вслух ответила, махнув в сторону Еремея ложкой так, что ему на нос отлетела пурпурная капелька: — Не в моий власти таки пристрасти, — для значительности она сплюнула в сторону, хотя велик был соблазн добавить экзотическую специю прямо в супец. — И всё-таки эти раны… Неужели нельзя как-то быстрее с ними расправиться? — Тогда треба сидити на попи ровно. Слухати биение черепов. Пити стухлу воронячу кров, — она методично загибала свои поразительно длинные пальцы. — Я серьёзно, — Еремея раздражала её повадка всё сводить к шуткам, когда ему совсем не хотелось смеяться. Она словно злонамеренно любила подбешивать, буквально унюхивая гаденькое настроение. — Хочу я тебе помучити, и що з того? — она взорвалась смехом, откинувшись назад. Рыхлые складки на животе потрясывались под замызганными одеждами. Еремей подумал, что это очередная шутка в костяном стиле. Он, простонав, завалился назад, сильно ударившись затылком. Выругался, слово недовольная мышь. Вообще, не то, чтобы его эстетически привлекали мужские «затычки», как он называл это в детстве. У змиев он увидел их однажды, в восемь-девять лет, и его чуть не вырвало. Ну, точно вырвало бы, если бы он вовремя не сбежал. А у человеческих самцов он себе это «чудо» природы и представить не мог и, откровенно говоря, не очень-то и хотел. Но при этом мечтал об этом с детских лет. Унизительный парадокс, который он не осознавал до сих пор. Чуть позже, во время того же брачного сезона, первого и единственного, который он видел, Еремей в буквальном смысле принудил себя к подглядыванию за совокуплением, чтобы, как он определил для себя, «привыкнуть». Не к акту, а к виду орудия, как ему тогда показалось, пыток. Вряд ли самке было приятно. Потом все камни утонули в крови, в луже которой бедняжка плакала ещё какое-то время, когда деятель оплодотворения улетел, наверняка задорно посвистывая в душе. Еремей так и не понял тогда, откуда эта двуглавая гидра, будто с содранной кожей, вылезает, противно чертыхаясь меж лап, и куда потом исчезает. И был этому несказанно рад в глубине души. Меньше знаешь — крепче спишь.* * *
Рия уныло бездельничала, когда вдруг из леса прилетел ворон Карыч, любимец Яги, с зажатыми в крючковатых лапах диковинными травами, похожими на доселе неведомые органы человеко-дерева. Рия взвизгнула, когда он грубо кинул их ей на ноги, и судорожным движением сбросила их вниз. — Что-то случилось? — послышался голос Людмилы. Они с Искрой были в доме и топили очаг. В тесноте и духоте Рия им только мешалась. — Нет-нет, — она с отвращением переворачивала красно-фиолетовую растительность кончиками пальцев ноги. Один овощ, а может и не овощ, сочился зловонной жидкостью от малейшего прикосновение. Рия испугалась, что Яга её прокляла. — Ты кричала?! — запыхавшийся Еремей вдруг вырос перед ней, держась за бок. Страх, рана и внезапный бег его не пощадили. — ЕРЕМЕЙ!!! — из дома вылетела Людмила, вся в гари. Она вытерла испачкавшийся нос рукавом. Рия ненавязчиво взглядом указала Еремею на загадочные подношения. — Привет. Да я тут это. Травки принёс. Людмила наконец обратила своё внимание на странную кашу-малашу, разбросанную по земле. Даже не стала удивляться и ничего спрашивать. Еремей опустился на колено перед Рией и, пытаясь удержать на лице равнодушие, собирал настораживающие плоды, видимо, тёмных мыслей самой Яги. Возможно, подумал он, именно в это преобразуются её бородавки. Но одно растение очень знакомо пахло. И просто в избе он никогда этот запах не улавливал. «Это же противогрудное средство!» — Еремей вдруг замер, ошарашенно разглядывая зловонную сферу, похожую на стухшую редиску, обливающуюся лихорадочным потом. Престарелая редька в агонии. Причём не первой в этой жизни... Он держал сомнительный урожай, как младенца на руках, бережно и любовно, и заодно прикрыв окрашенный багрянцем рукав. Рия приподняла дугу своих и без того округлых бровей, похожих на слишком крутые мостики через слишком узкие реки. По выражению его лица она сообразила, что Яга, видать, не так уж их и ненавидит. По крайней мере не настолько, чтобы проклясть. Подошедший время спустя Будивой не стал тратиться на удивление и расспросы, что здесь такое происходит. Его больше занимала сестра, как-то подозрительно спокойно глядящая на Еремея. Какая-то странная убеждённость поселилась в её глазах. Конечно, жена рассказывала про басни Рии о том, как же Еремей восхищён Людмилой, но здесь было что-то ещё. — Кстати, Еремей, я твою косоворотку доделала, — искры из её глаз так и норовили выскочить и спалить всю общину. — Последние стежки удались на славу. — Не сомневаюсь, — Еремей, стоя здесь, на очередном пороге нового этапа в своей жизни, прислушался. Какая-то любящая родительница ласково орала на своих детей: «Ах ты-ы-ы-!.. Гмыз проклятущий!», Людмила побежала к матери, Будивой подкидывал сына к облакам, Рия что-то насвистывала, по-доброму, но с ноткой печальной нежности глядя на них. Ветерок трепал её локоны – золотое руно. Пахло дымом, скотом и свежескошенной травой. Пастушок гонял стадо, где-то стучал молоток. Трепыхалось на верёвках белье, развешиваемое низкими девчонками. Еремей недавно застал одну из них в бане, и та, страшно стушевавшись, выронила кровавую тряпочку на пол и выбежала. Еремей неловко убрал её, думая о том, насколько это по-людски: раз в месяц истекать кровью. Очередной неуклюжий жест рокового человеческого несовершенства, берущего своё начало с хождения на двух ногах. Зачем Богам выглядеть подобно им? И ведь совсем рядом, посреди этого чуждого мира, строился его дом. Незнакомые люди строили ему дом. Учили его работать с землёй, глиной и деревом, терпели его косые руки, памятуя о том, что они изрыгают огонь. Они смотрели на них, как на самостоятельные существа. А таким нелепым созданиям, без ушей и глаз, дозволено расти не совсем из того места, то бишь не иметь мозгов и присущей всему прочему сущему разумности. Еремей и сам иногда начинал их воспринимать как пятиглазых улиток, медлительных и бестолковых. Но привычка начинала брать своё, и он уже меньше позорился. И опять-таки: чужая семья кормила его, чужая баня грела, чужое племя готово было позволить ему стать «своим». Не верилось, что он ненавидел и страшился этих людей, и что они, чуть что, убили бы змия, который сидел у него внутри, надёжно запечатанный оберегом. Камень Рии вывалился из-под ворота и блестел на солнышке. Лучи играли в рубиновой материи. У неё он был более прозрачным и драгоценным, хотя с первого взгляда ничем, кроме немного по-другому искривлённой формы, не отличался. Её ирийская кровь внесла свою лепту. Он присел рядом с Рией, осторожно усадив ведьмовские дары, и заиграл на жалейке. Она немного смешалась, но, заглянув в его блаженное, на миг освобождённое от тяжких дум лицо, отстранившееся от телесной боли в том числе, решила подпеть, в такт постукивая ножкой.* * *
Тур. Грандиозное создание с изогнутыми рогами-пиками. Мясистая громада туши с лоснящейся смоляной шерстью, сияющей на солнце, и светло бежевой полоской, текущей по хребту, словно великий шёлковый путь. Казалось, шкуру хорошенько обмазали маслом. Бык был не похож на бугая или, тем более, вола. И даже шатун не шёл с ним в никакое сравнение. В этих налитых кровью глазках, едва-едва различимых издалека, не чудилось мудрой хитрости. Этот сын Матери-сырой земли и Перуна не станет мелочиться и, принюхиваясь, выжидать, инстинктивно оценивать ситуацию. Насадил на рога — и жизнь прекрасна. Мужи с трепетом представляли, слившись на мгновение в единый разум, как тур нанизывает по брыкающемуся телу на острия своих стальных рогов, равно как на мечи. Рогатины выпадают из ослабевших рук, головы безвольно опускаются на ватных шеях. По чёрному, как сердце душегуба, бездумному лбу стекают потоки неестественно яркой крови, будто ленты дорогих заморских тканей украсили зверя перед ритуалом. Мужи синхронно встряхнулись, когда потный холодок пробежал мистически шустрыми лягушачьими лапками по их согнутым спинам. Лошади переминались с ноги на ногу. Будивой с рогатиной был впереди всех, Еремей рядом с ним, подручный-фамильяр с ножом, крепко сжатым в потной ладони. Для всего поселения охота на тура была видным событием, и если медведь подразумевал под собой что-то коварное, представляясь нежитью в звериной шкуре, то тур был чем-то божественным, и, несмотря на всю свою лютость, более приближённым в жизни. В памяти Еремея тур выглядел совсем не так. Бычок-смоляной бочок, неповоротливое создание, оживший валун. Помычит себе что-то разъярённо, помашет рогами. Очередная бестолковая забава — погонять быка, нервируя его тенью своих крыльев, расплющенной по земле. Четырнадцать-пятнадцать лет, неокрепшие, не заточенные рога. Еремей уступал парням в жилистости, но не был тощим и хлипким. Природа позволяла ему ворочать тяжёлые камни и тела так, что иные парни позавидовали бы. Гроза всегда лезла на рожон, а один раз даже столкнулась с бычком, безумным во время гона, рог к рогу. Однако убивали взрослого тура как раз только в ночь трёх лун, день рождения Горыныча или при чествовании Первой Матери, соизволившей родить очередное героическое отродье, в обычное же время было запрещено наносить ему вред. А вот убить телёнка — плёвое дело. По любому случаю, при любых обстоятельствах. Еремею чудилось, что сейчас настанет неминуемое возмездие, от того и потел. Вот тут-то Перун на нём и отыграется за все пошатанные нервишки копытного семейства. — Еремей, ты чего ссышь? — Я-то? — Еремей растерялся. — Ты мужик или кто? Не сбивай настрой будущих соплеменников. Парнишка, первым кинувшийся на великана, млеет перед скотиной. А ну не ссать! Пусть моча вдаряет в голову где-то в другом месте, — Будивой по-братски пихнул его кулаком в плечо и уголок его губ удальски приподнялся. Кто-то позади рассмеялся. — Ты про мочу ему лучше не говори! Недавно стоит Славка, уд наружу, дворик строительный удобряет, а этот — увидел его жало, и харька такая сделалась, будто ни много ни мало сам див явился! — немногочисленный отряд захихикал. Еремей внутренне разлагался от позора, но приободрял себя тем, что вот оно — настоящее боевое крещение. «Убить змея, так или иначе, побороть дюжину воинов» — думал он, пока мужчины смеялись, обмениваясь прибаутками. Будивой не знал, радоваться, что обстановка разрядилась, или пугаться за будущность сестры в браке. Кстати вспомнилось, как Еремей постоянно косит от всеобщей обмывки, что бесит даже больше его неприспособленных к строительству рук. Жена рассказывала Будивою, узнав весть от Искры, которая изведала её от Людмилы, что с женской природой мальчонка тоже не в ладах. И что на подбородке, что под носом — ни единой волосинки, ни одного сорняка. Мягка бледная кожица. А сейчас сидит, краснеет. Будто в собственные штаны тоже никогда не глядел. «Свозить его что ли, бедного, к какой-нить варяжской блуднице вверх по реке? Чтоб не посрамился перед Людкой-то. Увидит бутон и сам завянет, прости Боже. Со мной-то толковал отец, брат, даже мать. А тут разговорчиками не поможешь. Уже нет» — Будивой, вздохнув, рефлекторно потрепал Еремея по голове, разлохматив его немного отросшие волосы, и тронулся вперёд. Другая группа как раз начала тормошить дикого зверя. «Люди» — Еремей тоже вздохнул и двинулся следом. Мужи продолжали посмеиваться. Уже немного нервно, так как разносился собачий лай. Обратного пути нет. Охотники улюлюкали и кричали вдали, вторя своим верным четвероногим друзьям. Их же банда должна была непосредственно убить рогатого. «Пожалуй, мне теперь его даже жаль. Интересно, какой обряд люди бы придумали с участием змииной тушки? Тоже бы содрали кожу меж рогов, ободрав чешую, и послали бы волхву или князю, а потом зажарили бы прямо на глазах у богов?» — Еремей рассмеялся. «Дурень малолетний» — Сивка-бурка мчался, вежливо пропуская вперёд скакуна Будивоя.* * *
Люда и Рия делали крапивную кудель. Вдруг ворвалась жена Будивоя: — Девки! Качаться пойдём. — Какой качаться, Бажен?! Напугала, — Людмила подпрыгнула от испуга. Рия вообще, казалось, старается слиться со стеной, настолько перепугалась. «Качаться? Только не это» — Рия была готова застонать от досады. Она видела, как это делали девушки из её предыдущего места обитания, и её вовсе не прельщало участие в таких дурацких обычаях. — Да будет вам! А ну пошли, пока я дитёнка сплавила, — она буквально выталкивала Людмилу. — Пока женихи уехали — самое время их заманивать! Да, Людк? — Она заговорщицки подмигнула ей, держа за плечи, и продолжая выволакивать из дому. Рия притаилась, надеясь, что про неё забудут. Что было решительно невозможно. — А ты чего расселась? Давай-давай, не робей, богатырь! — Бажена смеялась, выманивая её рукой, как зверька, словно в руке её были очень вкусные зёрнышки. Рия уже хотела её прибить. — Не волнуйся, я всех разгоню, к тебе и не приблизится никто, — заверяла та. «Кто б тебя саму разогнал, дорогуша» — Рия встала, недовольно стреляя глазами. Людмилу с одной стороны раздражало подобное надменное поведение, а с другой ей внутренне и самой хотелось бы уметь взглянуть на всех свысока и заморозить заживо. Качели были привязаны к раскидистой липе с выгнутыми ветвями. Потрёпанные верёвки, обшарпанная доска из светлого дерева. Наверное, тоже липы. Весной незамужние девицы и холостые парни катались на них, чтобы привлечь любовь. И, хоть это и не приветствовалось, молодожёны иногда раскачивали на них друг друга. Так как бороться с этим было бесполезно, — качели словно приманивали влюблённых, как крыши приманивают голубей, — волхв, бытовавший ещё до Белогуба, удобно сообразил, что сила их духовного единства питает дерево, как вода питает корни, отчего, разумеется, оно лучше действует на юные умы и телеса, наделяя их особой семейной мудростью и привлекательностью. Спорить никто не стал. Сейчас Бажена хотела, чтобы Людмила набралась у липы, у потоков сладкого весеннего воздуха и у качельной невесомости, необходимой для любовных подвигов лихости. И Рие, которую она обещалась взять под своё крыло, это тоже не помешает, что бы она себе не думала и как бы не противилась, прячась за спиной Еремея. Собственно, последнее обстоятельство и пробуждало особую прыть Бажены в сватовском деле. Людмила села на качели, обхватив руками неприятно жёсткие, словно тернии, верёвки. Она скромно помахивала полными ножками, раскачиваясь. Бажена, хохоча, принялась ей помогать, взявшись за одну верёвку. Быт её выматывал, и, кроме того, она подозревала, что вновь беременна, и ей хотелось отвлечься от рутины и насущного, повеселиться с молоденькими и невинными девчатами. Рия, угрюмо облокотившаяся о ствол и накручивающая прядь на палец, как на бигуди, сначала принципиально не обращала внимания на то, как обе они развеселились, но потом, будто бы нехотя, взялась за вторую верёвку. Дуга, выписываемая качелями, всё увеличивалась, и Людмила, улыбаясь до ушей, взлетала под одобрительные выкрики невестки. Прибежали маленькие девочки и несколько мальчишек, и, как зачарованные, начали водить хоровод вокруг дерева, легонько топоча и перебирая своими крохотными ножками. Людмила повязывала лапти слабо и на босу ногу, ловко обходя свои раны, так что дети, приглушённо запевая картаво-улюлюкающую тарабарщину, с редкими проблесками осмысленных слов, пробегали мимо и удивлённо заглядывали под поднимающийся подол. Развеселившись, подговорённая Рией, Людмила ловкими движениями скинула лапти, пальцами развязав нехитрые завязки. Они летели, как маленькие трупики с безвольными и бескостными членами, словно жаждая зацепиться ими за чью-то тонкую шейку. Дети аж подпрыгнули от восторга и нелепого страха. Рия, окончательно обалдевшая от вида жутких детей с безумными глазёнками, вкушающими мистическую взрослую забаву, принялась подпевать на их диалекте, и присоединилась к пляске, пригнувшись и держа в своих тёмных ладонях нежные детские пальчики, пухленькие и хрупкие. Ко всему прочему, это как бы избавляло её от необходимости самой садиться на качели. Дети пели и без того на удивление умело, а уж под её руководством и вовсе разошлись, без дрожи растягивая высокие нотки. Те, кому не доставало дыхания, просто пыхтели, обнажая дырявые ряды молочных зубиков. Пастушок недоумённо почёсывал затылок. Детский хор с возвышающимся, парящим над самой жизнью и смертью девичьим голом, навевал щекочущие нервишки ощущения. Дополняли впечатление Людмила, уносящаяся высоко к небу и липовым ветвям, и, беззвучно смеющаяся, плачущая Бажена, толкающая золовку в спину, будто желая, чтобы та упала. Прямо на растерзание дикому племени и их тёмной жрице. Пастух мотнул головой, и, помахивая палочкой, удалился от греха подальше, но со стойким ощущением, что сия светлая картина будет снится ему в кошмарах, контрастно дополняя мрачные пейзажи с трупными ужами, ползущими из тёмного леса. Всё началось после Велесовой недели. Людмила его настораживала всегда, но тогда что-то надломилось, причём не только в нём, родившемся преждевременно от чахоточной мамаши и полоумного отца. Он, Путимир, был изначально слишком восприимчив к потусторонним знакам. Белогуб сначала даже хотел принять его в ученики, но пугливость отнюдь не располагала к ремеслу волхва. И вот явился Еремей. Славный малый днём… Однако ночью, в морозных кошмарах изо рта его вместо языка выползала трёхглавая змея, угловатая, как молния, кровавая и скользкая. И он смеялся и смеялся, мечась по траве, подобный умирающей лани, и по следам его занималось пламя. Дикое, всепоглощающее. Земля страдальчески выла, и глас её был гнусав, подобно жалейке. Путимир уже боялся на ней играть и перешёл на обычную свирель. А сцена с шипящим языком повторялась и повторялась изо сна в сон. Под звуки дождя, под могильную тишину ночи, под стрёкот сверчков и младенческий плач. Пастушок для себя пытался объяснить всё стычкой Еремея и Володаря. Но неизменно боялся. Иногда в привычном сюжете, обрывчатом и сумбурном, вдруг являлась Людмила, и театр одного актёра превращался в настоящее представление с примой, которая, пытаясь затушить огонь своими слезами, вся чернела от гари, и радужки её желтели, становясь похожими на ядовитые одуванчики. Тогда она переставала рыдать и начинала плясать вместе с Еремеем. Они вальсировали, объятые жаром и дымом, и тогда Людмила, и без того задыхаясь, стремилась поцеловать кавалера, и змеи заползали в неё, разрывая уголки его собственных губ, и было видно, как они извиваются в девичьей глотке… Потом дева опадала в руках каженника, и рукава того насквозь пропитывались кровью. И он, отчаянно хохоча, убегал с её телом в лес. Было не вполне ясно, отчего вздымается её пышная грудь: то ли жизнь ещё теплилась в ней, то ли змеи коварно терзали изнутри. И по обугленной земле ползли тленные ужики, расступавшиеся под ногами каженника. Всё вокруг пропахло печёной гнилью, сладковатой и тошнотворной, но с дымком. Еремея и Людмилу невозможно было называть по имени в этих состояниях, лишённых человечности. В последние дни Путимир совсем перестал высыпаться. Иногда он просыпался, но не мог пошевелиться, ровно парализованный. В эти замедленные мгновения он краем глаза видел, как по полу ползут бескостные чешуйчатые твари, извиваясь по полу. Сон наяву. И невозможно было узнать, что это такое. Быть может, они его кусали, и их яды насылали сначала только ужасы в голове, а затем и обездвиживали. Белогуб на расспросы только мусолил в руках бороду и качал головой. В эти минуты Путимир искренне хотел возненавидеть Еремея, но зависть и ревность были единственными болезнями, к которым у него выработался иммунитет. Каженник далеко не худшее, что приключилось в жизни худощавого парня с дурным родом, ногами колесом и маленькими, круглыми и лысенькими свиными глазками. — Привет, Путимир! Чего такой кислый? — Володарь высоко вскинул руку, будто одним движеньем пришиб незримого анчутку и выкинул вон из этого мира. Путимира раздражала сия нарочито вольная, раскидистая манера. — Да ну, — промямлил он, несущий в своих серовато-синих мешках под глазами всю скорбь мира. — А ты чего на тура не пошёл? — Делов у меня что ли нет, по-твоему? Ещё и с этим пламенным-беспамятным, — Володарь едва заметно сморщился, проявив все возможные морщинки на лице, но, конечно, ухмыльнулся. Негоже мужику испытывать презрение, ненависть или страх перед лесным сосунком. «Ежели Ерёмка пугает во сне, то этот зубоскалит в жизни. Столкновение двух невозможностей» — Путимир легонько кивнул и неловкой поступью скрылся, наконец. Володарь привычно сплюнул, точно лама али верблюд. Пенящаяся теплота смешалась с пыльной почвой, намешав гаденькую лужицу. Муравьи обегали её, и наверняка брезгливо косили свои незаметные глазки.* * *
Мгновение до взрыва. Вернее, разрыва. Рогами богатырского нутра. Будивой метнул рогатину ловким, сильным движением, вложив всю свою силу в правую руку. Желваки играли, ровно закатное солнце на металле и блеск в очах рассвирепелого тура, копыта которого уже до изнеможения сотрясли землю. Кровь хлестала, но животное не было убито. Дальше всё замелтешило. Верёвки взметнулись, Еремей с криками под руку сделал ловкий надрез, чтобы зверь перестал брыкаться. Всё происхоидло в мутном тумане из крови и мужских тел. «Не будет, значится, никакой шкурки со лба» — Еремей глупо улыбался, немного растерянный. Голова закружилась от постоянной беготни и криков, и даже с Сивкой вести тура было тяжело. Капли долетели до него, так что пришлось прикрыть вежды, в зрачках которых только что отражалась рвущая плоть земли разогнавшаяся туша, уже издавшая последний вздох. Вспотевшие от страха и гонок мужи разом выдохнул: алые ленты сотканы не из их крови, зверь пленён, хотя и не сломлен. Убить его должен виновник торжества. — Спасибо вам всем, — Еремей едва держался на спине Сивки. Будивой, разгорячённый, насквозь мокрый, но удалой и задорный, весело прикрикнул, удерживая быка. Очередная победа в его кармане.* * *
Рия, словно мама-утка, вела выводок запыхавшейся ребятни. — А это вас Полудница убить хотела, а вы выжили и почернели? — спросила удивительно загорелая белокурая чушка с огромными глазёнками и головкой, болтающейся на тонкой шейке, как тяжёлый бутон на завядающем стебельке. — Не дури! — очевидно, старшая сестра дала ей незаслуженно сильный подзатыльник. — Ясно ж, что её Бабайка в печи жарила, пока она маленькой была. Вот ты если ещё раз ночью ныть бушь, тебя дед Бабай жене снесёт! И бушь горелая вся! — негодовала худосочная, но с пузиком девчушка, с какой-то травяной сапухой в локонах. Рия рассмеялась, звонко, искренне. — Слушай… а ты почему замуж не хочешь? — подоспела Люда, тоже с не совсем ровным дыханием и листьями в волосах. — А почему я должна хотеть? — Рия клюнула носом небо, словно хотела лопнуть его. И не получилось лишь от того, что кончик был, всё-таки, скруглённым. Людмила против воли восхитилась ею. Отчего-то толпа детей, в отличие от толпы их родителей, Рию не пугала, и она сияла уверенностью и готовностью противостоять чему угодно. Ободки глаз горели, волосы, растормошённые, приподнимались ветром. — Ну не знаю. Неужели ты никогда не влюблялась? Не жалела какого-нибудь парубка? Рия глянула на неё, как на дикую. — Нет, конечно. Я видела, как любят. Но мне это не по нраву. Подобные привязанности обременительны, — в голове Рии всплыл образ знахарки. За два года она намеренно пропускала мимо ушей её имя. Да и представлялась ли она ей? Было ли оно вообще, это имя? — А дружба? — Что дружба? — Рия с прищуром покосилась на Люду. — Ну, Еремей, например. — Это другое. — Что? — у Людмилы от волнения замерло сердце. — Просто другое. Мы — товарищи по несчастью. Держимся вместе, всё такое, — Рия отвернулась, вглядываясь в лес. Где-то сейчас он ходит? — Да вы друзья голимые, — Люда разулыбалась. — Я бы так людьми не разбрасывалась. — А я этого и не делаю, — Рия хмыкнула, и поправила волосы ловким, княжеским движеньем. Они разлетелись, и полились, сияя ещё пуще, золотым водопадом по спине, радостные от прикосновения хозяйки. — Вот для вас Еремей кто? Человек-костёр, Перунов избранник. Вам в определённом смысле выгодно его приютить. А мне выгодно приютиться радом с ним. — А как же я? Люда застала её врасплох, но Рия только замедлила шаг, выразительно глянув на неё: — Ты мне нравишься. Конечно, не так сильно, как Еремею, — она игриво блеснула зубами, вмиг смягчив взор, сделавшись игривой. Люда вспыхнула. — Но я бы не сказала, что мы подруги. Мы хорошие знакомые, и ты и твоя семья меня очень выручаете, и я вам отплачу тем же при первой же возможности. Люда не поняла, зачем она так отстраняется. Будто они с Еремеем не улыбаются друг другу как эти же дети, искренние и без предрассудков, будто он не мурчит её именем. Девчонки начали играть в люльку. Привязали длинную верёвку к деревцу одним концом, другой держала та, что не хотела играть и утирала соплюшки, размазывая их по лицу. — Со мной в детстве никто играть не хотел… С братьями только и играла, подружки были как бабочки. Порадуют мгновение и пропадут, словно их поймали за крылышки и забрали в кокон из ладоней, чтобы они переродились заново и играли с кем подобает… — Людмила с печальной ухмылкой смотрела на ребятишек, прыгающих над раскачивающейся верёвкой, как кузнечики. — А хочешь мы с тобой сыграем? Я тоже никогда такого не делала. — Тебя наоборот родители берегли, да? — Люда не восприняла всерьёз предложение. — Ну, можно и так сказать. «Этот князь берёг меня от своих же игр. Жадный хрыч... Ему ведь просто нравилось властвовать хоть над чем-то божественным. Нравилось тешиться, заставляя богоподобную пташку сидеть в клеточке. Почувствуй себя, Рия, человеком, каким я когда-то был. Вот молодильные яблочки, но захочешь их клюнуть — прибежит погибель. И Стратим… ты, Рия, великое создание, но должна сидеть в клетке и греть всех своим огнём, как канарейка какая-то». От воспоминания о Вольге, добившем её самолюбие и шаткое ощущение безопасности, она вскипела. Людмила напоминала ей саму себя, только случай Людмилы, немного эгоистично, но казался ей более разрешимым. Вся её проблема была в пятнах и неудачном детстве. Но пятна можно излечить, в отличие от богоподобности, примащивающей всяких Кощеев, в отличие от двух божественных пантеонов, нависающих над головой дамокловым мечом. И её ждут и любят дома. Пусть братьям и пришлось унизительно отделиться, чего обычно никто не делал, ведь род должен держаться под одной крышей. Рия решительно двинулась к детям. Она в свою очередь сделает всё возможное, чтобы немного порадовать себя в этой девушке. Конечно, просто из лёгкой симпатии. — Ты чего? — испугалась Людмила. Рия обернулась и одарила её уверенной, заверительной улыбкой. Мило договорившись с детьми, она взяла край верёвки и, озорно глядя на Люду, маняще крутила её, пока вокруг мельтешили маленькие головёшки с выцветшими волосиками. Сегодня эти дети ощущали, что выиграли жизнь: взрослые их не гнали, не заставляли что-то делать, а наоборот играли по их правилам. К тому же если за общение с Людой их могли бы выпороть, то Рия будто покрывала исходящую от неё скверну, словно целительный солнечный луч, изгоняющий мглу преисподней. Людмила и Рия поочерёдно крутили-вертели верёвку, пока одна прыгала вместе с малышнёй. Смех, беготня. Какая-никакая подружка. Удовлетворение разилось по сердцу.* * *
Половинка луны висела в небе. Еремей не успел в суматохе особенно пообщаться с Людмилой или Рией. Первая в спешке передала ему рубаху и счастливо повизжала, хлопая в ладоши, вся напряжённая и взрывная, когда он её надел. Она отлично сидела на нём, в меру свободная, удивительно подчёркивающая изгибы фигуры. Рия про себя восхитилась наблюдательностью Людмилы и её глазомером. Что было, в общем-то, неудивительно. Она обшивала всю семью, даже невесток и их детей, и была той самой мастерицей, заморачивающейся с покроем больше, чем было принято. Талант и куча неустанного труда налицо. Было очевидно, чем занимала себя маленькая Людочка, с которой никто не хотел играть в люльку. Пока Еремей, смущённый от количества внимания, оглядывал себя Людмила не удержалась и стиснула его, как щеночка. Она была выше, крупнее, очень прямой и статной от удовлетворения и любви. Зелёные узоры, изумрудно-малахитовые и болотные, были ему к лицу. Про змия на рубашке он тактично промолчал. Было не до этого. Белогуб ходил гордецом, даже будто сбросил десяток лет. Достал торжественный посох. Тура, со смазанными грязью ранами вывели из загона. Мужи, выкатив бочки с медовухой, заставляли выпить Еремея «для храбрости», после чего дети тащили его играть в свои бегалки-прыгалки и петь с ними потешки. Будивой и Мстислав чуть не померли на месте, когда увидели, как Еремей с серьёзнейшим видом, будто участвует в сакральном ритуале, шепчет «ладушки-ладушки», хлопая в ладоши с румяным мальчуганом, который всеми силами сохраняет торжественно-важное выражение лица. Рия уже было почувствовала себя потерянной в этом празднике жизни, но Бажена утащила её в женский пляс. Искра со старшими заправляла пиршеством, пока Милонег опекал Людмилу, действительно обособленную от торжества. Рия пыталась её утащить за собой, но Бажена многозначительно кашлянула и извиняясь улыбнулась свёкру. Еремей же, руководимый Белогубом и старейшинами, завертелся окончательно в обрядовом урагане. Каждому кумиру нужно было по-особенному поклониться и произнести особенные слова, пройти вместе с делегацией и жжёной полынью вокруг дома, окропить его заговорённой водой от пожаров (кто-то хихикнул, Еремей и сам улыбался. Он ведь и сам хороший такой громоотвод) и бед. Строители с гордостью и обожанием смотрели на плод своих трудов, построенный с совершенно феноменальной скоростью. Всё дело в том, что Белогуб, подгадывая удобный миг, подходил к ним по отдельности или группами, и поведывал, что строительство жилья для огненного посланника — испытание Перуна. Что случится за невыполнение они додумывали себе сами, по-разному интерпретируя тяжкий вдох волхва и скорбное покачивание головой из стороны в сторону. Самая ходовая версия — молния спалит их собственные землянки и полуземлянки. Дальше, за руку с пастухом, Еремей должен был омыть и расчесать коня, чтобы принял его местный скот и не тронули хвори. Сивка примерно отыгрывал роль болванчика. Бедный Путимир, казалось, боялся, что рука Еремея самовоспламенится, и ходил весь как на иголках. На самом деле он думал, что сон в каком-то роде сбудется, только вместо Людмилы будет он сам. Самая старая женщина общины поцеловала Еремея в лоб и осыпала какими-то лепестками, благословляя его на брак грядущий. Повитуха, насмешливо подмигнув, шепнула, что принимает роды круглогодично. Белогуб нашёл взглядом Рию, пылающую в толпе, и благосклонно улыбался. Бажена в ответ сверлила его убийственным взглядом. Рия не обращала на это внимания, наблюдая за Еремеем. Её накачали несколькими кружками какого-то ядрёного отвара, и она ощущала себя ватной и невесомой, но паника всё равно хватала её за горло, и только концентрируясь на чём-то знакомом и приятном, она могла немного прийти в себя. Бажена, которую Еремей дополнительно попросил присмотреть за Рией, вручив ей хорошенького кабана, добытого всеми правдами и неправдами, оберегала её пуще, чем родных детей, не позволяя никому стеснять её, глазеть, толкать и окрикивать. Одним взглядом исподлобья и руками, грозно расставленными в боки она создавала невидимый барьер, который никто не рисковал переступать. Еремей старался держать спину прямо и не очень краснеть, а когда можно было за кем-то или чем-то спрятаться, с удивительной прыткостью пользовался возможностью. Но, получая хмельные и трезвые поздравления, медвежьи объятья, рукопожатия и похлопывания по плечам, спине и голове, он переполнялся неожиданным удовольствием. Его никогда в жизни и вполовину не хвалили столь много.* * *
Еремей вырезал на плечах лука жар-птичьи огненные пёрышки. Когда он увидел его воочию, у него замерло дыхание. Оранжево-златое, такое дивное, непривычное, с изгибами и переливающимися кругами на концах, пылающее оранжево-златым огнём. Только Рия могла к нему спокойно прикасаться. Удивительный огонь не сжигал неживую материю, только грел её. От него исходила привычная ирийская аура Рии, но помноженная в тысячу раз. Людям без магии это было не так очевидно. Разве что они чувствовали жар, исходящий от Рии, прячущей его рядом с телом в специальном подвязном кармашке под одёжей. На рукояти Еремей нарисовал криво-косой силуэт заячьей головы, с одной стороны, и руну Зеваны с другой, в память о происхождении. Будивой, принёсший ему лук, заворожённо наблюдал за процессом, скрестив руки на груди. Еремей, увлёкшись, приоткрыл рот, опять напоминая бобробелку. — Тура провели по общине. Пора. — Хорошо. Я подарю лук после всего, — Еремей сдул стружки, погладил лук, ещё раз повертев его в руках и дивясь человеческим изобретениям. — Чего всего? — Сегодня особенная ночь. В том смысле, что это ночь трёх лун. — Какая-какая ночь? — Будивой выкатил глаза. — В мире есть одно солнце и три луны. Над нами, — он кивнул на серебряную дольку в тёмном, аспидно-синем небе, — явная. За мостом калиновым левая и правая. Левую сегодня не видно даже в Нави, явная — половинчатая, а правая — полна. Единственный раз за год они становятся в такой возрастающий ряд, по которому Перун с другими Божествами едет из Прави в Навь на своей громовой повозке, запряжённой лютыми Гарцуками, птицами Стрибога. В полночь, где-то у реки Смородины, поднимется страшный ветер, и я хочу направить его путь через это место. Будивой стоял, уронив челюсть. Подкравшийся Белогуб едва сдерживал восторженный девчачий визг, подкравшийся к горлу. — Еремей, нахуя нам лютый ветер?! — Будивой всплеснул руками. — Увидишь! Не смерч же это, в конце-то концов, — Еремей нахмурил брови. В Будивое заклокотало возмущение, но, когда он только-только захотел разразиться ругательствами, на его плечо легла старческая рука. — Твори свои знаменья, Еремей, — Белогуб наставнически улыбался, приподняв голову. Еремей невольно окинул их обоих таким взором, словно перед ним стояли два не смешно шутящих, разодетых в пух и прах скомороха с щеками, смазанными свёклой.* * *
Гусли и свирели играли, казалось, на всю округу. Девушку кружились, сцепив локотки, в разные стороны, и ночные птицы с высоты своего полёта видели, как юлами развиваются их нарядные одежды, вырисовывая на земле спираль, в которой должен был закрутиться Еремей, войдя в зрелую племенную жизнь. Какие-то трогательные бабёночки ревели в три ручья. — Каждый год ревёшь как в первый раз, дурёха! Ну сколько можно выть?! Я помру, ты так же орать в три голоса будешь или чё?! — какой-то мужчина перекрикивал музыку, песни, плач и гомон. — Да отъебись ты от неё! — его с ног до головы, как козявку, оглядела дородная женщина. — Три уда отрасти, тогда будет чем трясти, — она толкнула его куда-то подальше вольным и лёгким, царственным движением. — Отпихнула, что блоху с плеча смахнула, — загоготал чей-то хмельной голосище. Бажена дала Рие поносить свои украшения. Они танцевали вдвоём, и те побрякивали да позвякивали на очелье и шее. Лучистые полукруги из тёмного металла, словно сплетённые Луна и Солнце, мягко ударялись о светлые виски.* * *
Еремей, чуть расхристанный после деятельного дня, смотрел в турьи глаза. Тёмное, как сажевая тушь, мощное тело, в засохшей крови и грязи, а позади устремляющийся в небо идол Перуна — молния, ударяющая из земли. Буйно плясали тени от светочей, марево тишины поднялось над толпой. Верёвки, привязанные к вбитым в землю кольями, натянулись до предела. Еремей очень понимал своего дальнего родственника. Туча, проносящаяся по земле, не может быть скована. Не слишком долго. Настала пора отпустить дух дождя и грома обратно в небо. Людмила висела на руке отца, заворожённая и переживающая. Рия приходила в себя после пребывания в обществе, поодаль от толпы вместе с Баженой. В танцах было сложно держаться хоть сколько-нибудь обособленно, но благо, что танцевали без мужчин. Неподалёку от них был сонный и утомлённый Путимир и показательно безразличный Володарь, которого жена в очередной раз тщетно силилась облагоразумить и привлечь к всеобщему торжеству. Еремей с дирижёрским изяществом вспорол совсем свежую рану, которую ахающая Людмила зашивала ему, едва сумев утихомирить дрожь в руках. Рию в тот день куда больше увлекала Людмила, которую словно саму искромсали ржавыми лезвиями. Вторую руку пришлось тревожить по уже зажившему. Тур кровожадно выпустил пар из ноздрей, путы на шее заскрипели, тени рогов вытянулись, пронзив тень человека. Казалось, из неё начали прорастать крылья. Но тут Еремея обдало жаром, резко вспыхнувшим. Не сложно было догадаться, что Перун уже снизошёл с Ирия, благорасположенный к своим отрокам и отроковицам. Еремей оскалился от нахлынувшей удали. Пылающей рукой он взял чужие, завидных пропорций ножи прямо за лезвие и принялся резать быка, уже оторвавшего одну верёвку. Но Еремей не боялся. Сегодня рога тура — его рога. Кровь заливала алтарь и стекала вниз по небольшим трём ступенькам. Дети, сидящие на родительских плечах, восхищённо-испуганно загудели, затрепещали юнцы, глядя, как Еремей едва не напоролся на исполинское остриё. Животное выло свирепо и мученски, покрываясь ожогами от лезвий пламени и стали. Движения Еремея не были бездумными и скорее походили на странный танец. Деревянные рукояти ножей полыхали, и он дивно крутил ими, находясь в забытьи. Зрачки сузились в острые щёлки, радужки светились не столько от огня, сколько сами по себе, равно блуждающие огни, покрывающие болота. Огненные круги — две пылающие луны, крутились усердием его рук, будто водяные мельницы, вместо воды, однако, вращающиеся в крови. Взмахи-полумесяцы, пышущие жаром молнии, ударяющие в размякшую твердь тела, размашистые крылья — вот чем становились ножи в его десницах, заряженных звериным чутьём. Про себя он говорил слава на языке, что старее древнего, которому учил подрастающих самцов сам Горыныч. Это не были гимны людей, мольбы богам. Это было обращение к небу, к смерти, к смердящей реке, восхваление пламени единого для всех солнца и лунной охотничьей тропы, по которой едет змииный отец. Гусляры по наитию, от которого стыла кровь в жилах, подыгрывали танцу Еремея под предводительством смурного и возвышенного смыка, главного гостя на торжестве. Дух тура покидал своё прежнее обиталище с почестями, скользя по музыке незримым копытом. Гнев затухал под кровавым дождём. Белогуб вытянулся и накренился вперёд, будто потусторонний пламень магнитом тянул его к себе. Будивой сморщился и прикрыл один глаз, Людмила вся сжалась, сдавливая в кулаках родительскую руку. Бажена заметила, что Рия даже глазом не моргнула. — Ты что? Совсем невмоготу? — Не, — Рия облокотилась на неё и любовалась зрелищем. Еремей был в своей стихии. Кровожадной, обжигающей и клыкастой. Рия не знала, что происходит с ней, почему она не может оторвать взгляда, и почему каждый взмах ножа заставляет её сжаться где-то внутри, незримо для людского взора. Она млела от этого чувства, от чего-то созревающего в ней, секретного для чужого взора и нового для неё самой. Старейшины стояли ближе всего и с первобытным ужасом прижимались друг к другу, как замёрзшие птицы переминаясь на ногах: звериная алость извергалась водопадами и окрашивала собой молоденькую траву, грозясь достичь их ног. Еремей начал шептать что-то, но из-за безудержной улыбки и не смыкающихся губ было совершенно не ясно, что именно. Его зубы сияли в свете огня, как звёзды, а бледное лицо зияло, словно луна. Половинка, которую не закрывала косая тень волос. — Ты чё, пастушок? Впечатлился? Ха-ха-ха! Путимир трясся мелкой дрожью, вжимая голову в плечи, как улитка. Колесо ног казалось вот-вот унесёт его прочь. Слова Володаря прозвучали для него будто на чужом языке. Ветер хлестнул Еремея по щекам. Огонь затрепыхался, люди прикрыли глаза от полетевшей пыли. От шерсти тура пламень перекинулся на его же кровь. Старейшины попятились назад, затем, спотыкаясь, ринулись в толпу. У Белогуба вздыбилась седина. Искры разлетелись и будто врастали в почву вокруг капища. Ветер поднимался всё сильнее и сильнее, пока Еремей, вонзив ножи в жертвенник, рисовал раз за разом Перунов знак в неистовой мольбе. Рубашка трепыхалась и Белогуб, обострившимся вдруг старческим зрением заметил выбивающийся из общей канвы узор красного змия на внутренней стороне. Небесные огни застлали тучи, и только луна неизменно оставалась открытой — зияющее око в полотне неба. Чудилось, что чёрные облака застыли на месте, противореча сумасшедшему вихрю. Вдруг среди них промчались сверкающие златые ручьи молний. Гром прошумел прямо над капищем. Все замерли. — Перун милостивый! — выдохнула кто-то предобморочным голосом. Тут-то Рия с Баженой обнялись, затаив дыхание. Людмила же распахнула зенки, и воззрилась в рокочущие небеса. Девичьими слезами заморосил дождь. Из-под ног начали подниматься ростки. Они тянулись, будто на дрожжах. Люди начали отскакивать, наталкиваясь друг на друга. Вскоре всё покрылось редким, но полем из жёлтых бутонов. — Перуницы! — Людмила радостно подпрыгнула и присела на корточки, тронув бутон. Прокатилась волна облегчённого вздоха. — Они кожу успокаивают, — уже едва слышно прошептала она и подняла взгляд на Еремея. Он с улыбался ей, уже обычными своими глазами лишь с остатками света. Взбудораженный, часто дышащий, он отчего-то испытывал лютое желание пойти и нежно, но изо всех сил, обнять Людмилу. Руки его погасли. Тучи, прошитые златыми нитями, унеслись вперёд. Вдруг Еремей, будто ужаленный, шмыгнул за изваяние. Вышел, держа в руках лук. Нетвёрдой, но прямой поступью спустился, медленно, чтобы не поскользнуться. Только-только оживший народ вновь притаился, негромко булькая. Людмила встала, убеждённая, что он идёт к ней, оправила одежды, волосы и украшения. Он пошёл в противоположную сторону. — К Рие, — брякнул Будивой, уже стоявший рядом с отцом. Людмила, как ошпаренная, повернулась на него с вытянувшимся лицом. — Как?! — шёпотом возмутилась она, и карие очи её недобро заискрились. Еремей остановился перед Рией. Бажена понимающе отступила назад, с печальным разочарованием глядя на него. — Что это? Лук? — Рия, сдерживая радостное смущение, принялась поправлять волосы. — Зачем? — она лукаво улыбнулась, сверкнув очами. Теперь смутился Еремей. — Ну, штучка. Подарок, — он протянул руки ещё ближе. Она взяла тёплое дерево, скользнув подушечками пальцев по истерзанным рукам. — Миленько, — она погладила рисунки пёрышек, нежно усмехаясь. — Теперь он пропитается твоей кровью, — она подняла взгляд, и они стояли, сцепившись обручами глаз, молча задрав уголки губ, румяные, истощённые и полные неги. Рие никогда не было так приятно, так хорошо. — Поздравляю, — она взяла его за запястье. — И спасибо большое, — медленно выпустив его, словно нехотя, она пошла вместе с Баженой обратно в поселение, слившись с потоком измотанных людей. Рия и так, и эдак вертела дар в руках, и хотя света стало меньше, она видела его своими пальцами, вспоминала руки Еремея, и краснела, незаметно ни для кого. Большинство людей осталось, выведя празднество на новый уровень. Главным условием было не давить цветы. — Люд, ты чего? — Будивой тронул сестру за предплечье, когда она развернулась и быстро зашагала прочь. — Просто устала! — она одёрнула его и припустила домой. Белогуб, водя головой туда-сюда, кивнул сам себе, будто в чём-то убедившись. Нечаянно выдернул волосок из бороды и бросил его в огонь.