* * *
— Здравствуй, Людмила, — Белогуб подошёл к ней, угрюмо плетущей что-то, сидя на лавке. Присел на другой край, стараясь не нарушить порядок разложенных для работы вещей. — Чего вам? — она недовольно сверкнула на него исподлобья. — Вчера увидел у Еремея удивительный красный узор на внутренней стороне рубахи, — как бы невзначай сказал Белогуб, поглядывая на солнечные одуванчики. Людмила раздражённо вздохнула и процедила сквозь зубы: — Ну и что? Еремей и Рия проскочили где-то меж домов: он держал её под руку и что-то спрашивал, пока она сжимала лук с такой силой, что тёмная рука потрясывалась. Видимо, получив удовлетворительный ответ, Еремей просиял в улыбке, и, что-то лепеча, уверенно зашагал вперёд, участливо заглядывая в голубоглазое личико. Людмила сморщила нос и закатила глаза, брюзгливо тряхнув головой, словно обращая свою реакцию кому-то незримому. Плетение шло из рук вон плохо, и она сердито отметнула бесформенное безобразие в сторону, повалив всё с лавки. Белогуб точно не заметил. — Не разевай роток на чужой медок, Людмила. Я был страшно несправедлив с тобою, но позволь хоть этим немудрёным советом сослужить добрую службу. Еремей скоро переселится в свой дом, Рия — в баню. Уж переночевать-то она одна сможет. Потом, поверь на слово, и дальше пойдёт за ним, а он за ней, и так и будут кружиться… Ать-два, ать-два. Я знаю, что это такое. Сам летал следом. Лет, эдак, четыредесят минуло с тех пор, как я впервые понял, что она — та самая. Был готов пить воду из грязных следов её ног, покуда остальные справляли тризну. Любовь есть счастье. Не делай из неё горя. — Я потеряю последнюю надежду, если не буду действовать… — влага блеснула в её глазах. Мальчишка убегающий от венка уже давно схватил новый и встретил свою красную невесту, а она так и осталась в девках, и от свадебного наряда — только нитка в руках. Гадких, болезных… Только он дотронулся до них. — Я всё сказал, что дозволено. Но почему именно такой узор? Обычно рисуют соколов алых, а у тебя… Не угляди в моих словах намёка на тот день, но, однако ж, отчего? — Ха! — её бросало в дрожь от такой дерзости, лицимерия. — Ступайте уже с миром, а? — она принялась поднимать упавшие вещи резкими движениями. — Прежде чем браться за иглу, попробуй-ка сама ею стать, коли уж тебя не остановить. Людмила подняла на него тёмный взор: испытующий, едкий. — Почему он не подействовал? Мне ведь уже виделось, как подёрнулась рябь в его глазах, когда мы встретились взглядами… — Он был под влиянием куда более великих сил, нежели девичье баловство. Окстись, пока не поздно, — Белогуб проницательно заглянул ей в зеницы и, качнув головой, поднялся и заскрипел костями прочь.* * *
Рия натянула тугую тетиву. Рукам определённо ещё предстояло окрепнуть. — Спина-то прямая, но прямым должно быть всё. Твёрдо стой, но не так, чтоб окаменеть. Ага, — поправлял её стрелец. Он явно привык к учению на деле, а не на словах, и млел перед Рией. Еремей стоял меж ними и заворожённо наблюдал, зубами обдирая кожу с губ. Мишенью служило дупло на умирающем дереве. Мимо. Раз, два, три, четыре… Царапины на дереве появились в …надцатый раз. — Ну, с первого никогда не получается. Тем более с такими ручками, — успокаивал стрелец. Рия заметно злилась, то ли на непослушные стрелы, то ли на саму себя, а может и на весь мир. Морщинки меж ярких бровей сгустились, веснушки будто бы почернели, крылья носа вздымались, но скорее от усталости и напряжения. Пот проступал на лице, щёки покрылись тёмным румянцем. Наставник действовал ей на нервы и настораживал. — Эм… Слушайте, а вы не могли бы отойти подальше? У вас же зоркий глаз, а ей так будет легче. А то, того и гляди, она в вас стрелою зарядит, ахах, — Еремей сделал вид, что шутит. Стрелок без споров отступил ещё дальше, но дети, то там, то сям шмыгающие по общине, только больше проявляли любопытство. — Тёть Роя… — Рия, — спешно поправил Еремей девчонку. Рия, опустив лук к земле и заправляя новый снаряд, простонала от досады: «Не хватало ещё перед детьми позориться». — Рия, — исправилась малышка, за которой жалась остальная шпана. Женщины не часто носили оружие, всё больше в былинах. — Можно посмотреть? — Нет, цветочек, — Рия прищурила раскосый глаз. Как же заставить этот лук работать по-особенному? Прицеливаясь, она попробовала мысленно проговорить сочинённую на ходу мольбу. Остриё со свистом прорезало воздух, перья на другом конце пригнулись от потоков ветра. Попала почти в середину дупла, но ничего магического в этом не было. Еремей радостно заверещал, лицо Рии озарила азартная улыбка, озорной прищур затрепетал огоньками, возвещавшими об открытии второго дыхания. «Цветочек» ослушался наказа «тёти Рои» и, как зажжённый успехом мотылёк, запорхнул на бревно, праздно валявшееся сбоку, на которое следом шмыгнула прочая шпана. Рия посмотрела на Еремея с преувеличенной гримаской моления: «сгони их!». — Не переживай, они же как ужаленные и дольше мгновения на месте не усидят, — шепнул он, бросив насмешливо-умильный взгляд на болтающую ногами и пинающуюся малышню, среди которой были два странных ребёнка-лоскутка, пришитых в компанию с какого-то совсем другого, угрюмого полотна, где не было места смешливым краскам на бархатных младенческих щеках. Девчонка и её братец сидели понурые, две побитые мышки среди обласканных хомячков. Судя по тому, что мальчонка сидел больше на руках, чем на седалишке, а девочка комкала коротковатую юбчонку, из-под которой виднелись синяки на тощих ножках, расцветавшие на бледной кожице разномастными бутонами цветка, именуемого в этих краях брат-да-сестра. «Раньше времени зацвели» — Еремей скорбным взглядом смотрел на нелюбимых детей. Рия проследила за ним, и бедняжки зардели, когда в них попали её небесные, вострые стрелы.* * *
Матушка Ивара, блондинистого и коренастого мальчугана, да Мали, младшенькой, но долговязой чернобровки, была найдена их отцом где-то в путешествии по реке. Сына она нарекла по-своему, а дочурку, родившуюся размером примерно с пальчик, единогласно наделили именем все присутствовавшие на тяжких родах добровольные приспешницы повитухи. Нынче Ивар и Маля были изувечены матерью, вновь ходившей на сносях. То ли они слишком много ели и говорили, то ли мало помогали и занимали чрезмерно много места в доме, в котором и без них было тесно с чахнущей то ли бабкой, то ли дедкой — настолько древнее и всю жизнь, казалось, угасающее создание потеряло всякие признаки человеческого существа. Обрюзгшее тело в пролежнях приходилось ворочать возле очага, сквернословием насылая на него все возможные смерти, имеющиеся в щедром арсенале Марены. С животом всё стало ещё сложнее, и женщина, озверев, не видела иного выхода, кроме как сорвать злобу на своих же детях, после избиения и криков с удовлетворённо-печальным видом («Я, видит Мокошь, не хотела этого делать! Но эти бессовестные, безобразные дети меня вынудили) похлопывала по набухающему животу, словно предупреждая: обожди, я и до тебя доберусь. — Почему мамка заместо того, чтобы стрелять, нас родила? Дура, — Ивар яростно драл кусты руками, царапая тонкую кожицу кистей. — Вырасту и сам ей врежу. Думает, мы её тоже ворочать будем? — К хуям! — бессмысленно взвизгнула Маля, всплеснув руками, подражая отцу. — И ты дура мелкая! — Ивар с отвращением перекосил своё упругое и румяное личико. — Вот видишь этих гусей? — Лебди! — заулюлюкала Маля, кружась и размахивая ручками, словно гусе-лебеди, коршунами парившие над ними. Ивар с сомнением глянул на диких птиц, мигом забыв, что хотел сказать. — И вы дурные! — он попытался бросить в них камень, но тот, высоко, но не далеко улетев, рухнул на голову сестрёнке, тут же заревевшей, схватившись за голову. Ивар рассмеялся, а потом обозлился. — Да чев-о-о ты но-о-оешь, — врезал он ей подзатыльник. Яга, скучающе подложив ладонь под щёку, слушала их перекрикивания через волшебное блюдце. Тяжко вздохнув, хрустнула пальцами. — Маля-а-а-а-а! — Ивар разрывался от страшного крика, пока гусе-лебеди, тёмные вестники беды, уносили его сестрицу, немо хныкающую на грани беспамятства. Гневно распинывая ветки, Ивар мчался за удаляющимся, медленно и жутко, будто во сне, хлопаньем крыл. Спотыкался, рвя и пачкая свои хлюпенькие серые онучи. Ножки то и дело проваливались в ямки, норки и ледяные лужицы, припрятанные в тени. Сестрицу он дико не любил, но если она потеряется, то, во-первых, мать его прибьёт, а во-вторых, даже если и не прибьёт, то с кем-то ему теперь хныкать и смеяться, делить яблочко пополам? Дети перестанут с ним играть, потому что он бессовестный разиня, не могущий уберечь малютку-сестру. А если он не может даже родную сохранить, то кто ж за него выйдет замуж, кто отдаст свою дочь? Отец всегда, шумно хлебая щи, стучал его по спинке и, смеясь говорил: «жених растёт!», на что Ивар только смущённо брыкался и бурчал, но, однако ж, всегда держал предназначение на задворках памяти. И вот теперь всё пропало, сгинуло следом за Малей во тьме недружелюбного леса. У Ивара не было сил и времени делать метки на деревьях, или собирать и разбрасывать камушки, которые всё равно затерялись бы в высокой траве, так что он просто бежал бездумно, удаляясь, равно как от сестры, так и от дома. Говорила мать, не ходить за околицу, а тем более, коли занесла судьба несчастная, не играть вдалеке от общины.* * *
— Славянским духом пахнет, а? — Яга, шевеля своим длинным носом и бородавками-щупальцами, стучала костяной ногой в направлении обомлевшей, но живой ещё Мали, которую гуси-лебеди швырнули в распахнувшуюся дверцу крутанувшейся избушки. Из девочки вышибло возможность говорить и двигаться. Перепуганная, отбитая и исцарапанная, зарёванная и лохматая, она смотрела на кривую громаду трепыхающейся старухи, на ногу, которая вот-вот её задавит. — Вставай, дитино, откармливать тебе буду. А мыться потом, потом… Маля кое-как установилась на покосившихся ногах. Тощие коленки стукались друг о дружку. Яга нащупала её ушко, большое и оттопыренное, схватилась за него костлявыми пальцами-ветками и потащила к столу, не обращая внимания на лясканье детских зубок и подволакивание непослушных ног. Чуть ли не насильно пихала в девочку кашу, едва ли не топила её в ней, нагибая круглую черепушку. Пересоленная получилась еда. Ивар, околевший, покусанный насекомыми и исцарапанный кустами, со вздувшимся отчего-то веком, сине-бледный и шатающийся, невесть как добрёл до избушки. Когда птицы и его затащили в неё, он только обречённо стонал. — И тебе я, крепыш, откормлю, — Яга, не заморачиваясь совершенно, взяла его за руку и тоже потащила за стол, где Маля была даже не в силах радоваться брату, перекормленная практически до смерти. Карыч тихо сидел на покатом плече своей дорогой старухи, и глядел на детей, вопиюще живых и явных, вместо неё.* * *
Еремей только начал осваивать быт в землянке. Рия дни напролёт чирикала вместе с ним, летая по пустому дому с очагом, наспех сбитым столом да качающейся лавкой, ходила стрелять с ним или Людой в малолюдные рощицы, и только вечером упархивала на ночлег в мовницу. Людмила с насторожённостью восприняла весть о переезде Рии, и переживала за неё, а потом и вовсе с ужасом приметила, что после её ухода в доме опять не заладились мелкие дела, опять она роняла ложки да спотыкалась на ровном месте. Нынче же Еремей шустрыми движеньями резал ревень, а Рия, покачивая ножкой, сидела прямо на столе, радостная от возможности предельной обособленности, но не выспавшаяся совершенно. После захода солнца одна в тёмной бане, равно в клетке, Рия была совсем обнажена перед волнами удушающего ужаса. Холодными ночами она на трясущихся ногах кралась по холодной земле к Еремею, и будила его рыданиями, сквозь которые можно было разобрать только рвущееся, воющее, будто зимняя вьюга «умираю-у-у-у-у!», от которого она рано или поздно должна была бы потерять голос. И Еремей вскакивал, будто на него вылили ушат ледяной воды, с успокаивающим бормотанием приобнимал её, усаживал на нагретую собственным теплом лавку, наливал кружку воды, подносил ей и шептал что-то, покуда Рия рассматривала его горбинку на носу, вырванную тенью от колышущегося света лучинки, и теребила в своих ладонях его руку, перебирая пальцы, словно чётки. Рия напевала, помешивая суп в горящем очаге, Людмила, вышивая, рассказывала какую-то сплетню, когда вдруг дверца распахнулась, и в полуземлянку влетела мать Ивара и Мали. Захлёбываясь слезами, она пыталась остановить брешь руками, соль с которых вытирала о красный замызганный передник. Еремей стукнул ножом по ревеню инерционным движением, про себя думая о том, что его дом есть ни что иное как проходной двор, всё равно что в горах. Рия, распахнув глаза, смотрела на женщину как на неведомую зверушку, и одна только Людмила разбирала, о чём бедолага толкует. — Детки пропали? То-то их не видно давно. Муж прибьёт? А-а-а-а, — Людмила заметно разочаровалась после последних хлюпающих слов. — Еремей, в лесу видели их следы. Смекаешь? — сказала она с лёгкой иронией и обречённостью. Еремей вздохнул и вышел поговорить с женщиной, чтобы уберечь подруг от вида её непомерного горя или страха перед мужем. Рия и Людмила переглянулись. — Придётся нам за его халупой приглядывать, покуда он опять по лесу рыщет. Что же это за ремесло у него такое, как назвать-то его? — Разведчик, — лицо Рии покрылось шкодливыми дугами. Людмила улыбнулась ей в ответ, утешаясь тем, что теперь, когда Еремей покидает её, она всё-таки не остаётся одна. — А муж-то её где? Почему отец детей не ищет? — Дык муженёк её плавает, что-то вроде торговца-добытчика, привозит нам всякие вещи диковинные, вроде того же смыка. Ну так вот. Пошли они… — продолжила Людмила свой рассказ, уже не надеясь на присутствие Еремея. Рия закинула мелко нарезанный ревень в суп, где он затанцевал хоровод, размахивая зелёными юбочками.* * *
Яга кормила детей медовым хлебом — сластью из ржаной муки, ягод и, в большей степени, мёда. Сначала они ели пугливо, не чувствуя вкуса, будто языки их отнялись, затем начали наслаждаться, привыкнув к обстановке и заглушив пряным ароматом болотное зловонье, да и в принципе радуясь плотному обеду, но спустя дни праздник больше походил на пытку. Мёд — любимейшее яство, и хлеб — главнейшая еда на столе, стали для них тошнотворными, и они вместо них с радостью бы съели парочку стухших яиц, а лучше б и вовсе ничего никогда больше не брали в рот. Еремей быстро нашёл в лесу кусочки материи от порточков и онучей Ивара, но было странно, что нигде не было следов его сестрёнки. Судя по всему, он догонял нечто, её похитившее. В общем, искал Еремей в лучшем случае тела, в худшем — останки после хищного обеда. — Огонька не найдётся? — выпрыгнула из-за скрещённых деревьев Цветана. Еремей погружённый в следопытчество, вздрогнул: — У тебя для меня родилась какая-то просьба? — Не-е-ет, ещё не надумала. Но я видела неподалёку что-то… необычное, — Цветана ехидно улыбнулась, потираясь голым телом о кору дерева и царапая её когтями, словно росомаха. Которая, как раз, водилась в местных лесах. «Могла ли росомаха украсть длинноногую девчонку?» — думал Еремей, следуя за невесомой, реющей меж ветвей Цветаной, поступь которой щекотала землю, и та в ответ покорно хихикала, слегка склоняя траву. Еремей в ужасе остолбенел, наконец разглядев «необычное». Боли-башка сидел на закорках у измождённой, едва волокущей ноги девицы, держа в руках порожнюю корзинку. Девушка услышала чьи-то шаги и посмотрела на Еремея, всё равно что маленький зверёк, ожидающий помощи от великодушной человеческой длани. — Ну что? Спасать будем? — Цветана сочилась едкостью, точно стебель сорванного одуванчика. Еремей наивно попал в её незамысловатую ловушку. Он смотрел на незнакомку с ввалившимися красными глазами и чёрными синяками под ними, на её впавшие щёки, на обречённые руки и истоптанные ноги, на ободранную юбку в репейниках, на тёмно-русые со светлыми прожилками волосы, за которые дёргал Боли-башка, карликовый, добродушный с виду старичок. Она, видимо, пошла что-то собирать в свою корзиночку, и обнаружила его, немощного и нуждающегося в помощи, наклонилась, чтобы подсобить, и тогда он проворно шмыгнул ей на спину, и голову её сжали тиски боли, а ноги сами понесли прочь от дома по неверной тропе, ведомой одной нечисти. И здесь только два выхода: либо он, либо она. Боли-башка питается её болью, её жизнью, и если отпустит, то всё вернётся ей: голова пройдёт, она встанет, отряхнётся, напьётся из ручья и найдёт тропку домой. А он — продолжит чахнуть с голоду. Еремей подошёл к ним: Боли-башке, чувствующем змия, и девушке, видящей человека. С такою жалостью он глядел на неё, со слезами, копящимися в уголках глаз, мочащими длинные чёрные ресницы. — Милая, добрая девушка, — он ещё раз заглянул в её очи, жёлто-буро-зелёные, яркие от надежды. — Я не могу вам помочь, — выжал он из себя сдавленным голосом. Цветана, приоткрыв улыбающийся рот, с раскрытыми вовсю глазами алчно поглощала происходящее. Что-то надтреснулось в девушке и Еремее, точно души их сокрушились, столкнувшись, уничтожив нечто бесценное друг в друге. Кони поломали ноги, колёса повозок отлетели, сумы покатились на дно реки; смерть и вина смешались в котле чудовищным ядом. — Если не вы, то другая, вот в чём загвоздка. Если же я всех, и вас и других, буду спасать, то в нём, — он указал головой на Боли-башку, — будет копиться голод, и он помрёт, выродившись в ещё худшую тварь. Понимаете? — Еремей, плача, сел перед ней на колени, и взял за руку, на которую капали её живые, горячие слёзы, капли агонии и безнадёжности. — Если я помогу вам, то запущу цепь страшный событий, одно другого хуже. Умрут другие, и умрут либо так же как вы, либо ещё мучительнее, в ещё больших муках. Я не могу, не могу помочь. — Но меня… мама ждёт! Я на выданье, я… я же даже… — плакала та. — Так это же! Наоборот без детей проще умирать, нет ли? — безумно улыбаясь сказал Еремей, и сам захотел себя убить. Ненависть взорвалась в нём, вновь настигло это удушающее желание — покончить с собою. Зачем боролся с ним столько лет? Зачем затеял это всё? Зачем стоит он здесь, коленопреклонённый, виноватый, без малого убийца? Нечисть, которую ни одна мовница не отмоет. И всё вдруг навалилось на него заново, вся его бренная, тленная жизнь. Зачем же он свою бережёт, никчёмную, бездарную, а чужой, драгоценной, прекрасной, распоряжается? И видела сию борьбу девица, молодая, ещё совсем недавно пышущая жизнью и гадающая на ромашках: любит али нет? Маменька её ждёт и будущее. А что ждёт его? Но вот Боли-башка смотрит на него с содроганием. Такой же никчёмный, нужный одним лишь божественным идеям и мировой гармонии. Вредитель, клещ, пиявка, возмутительный комаришка, которого съест иной зверь, крупнее и ненасытнее. Еремей встал, отвернулся на миг, чтобы втянуть слёзы, собраться с духом. Повернулся на старичка. Злобные зенки загнанной в угол забитой собаки, у которой хотят отнять обглоданную уже кость. Еремей кивнул, будто шею сломал, и тот поехал дальше, дёргая сильно за волосы девушки, застонавшей так, что у Еремея помутнело в глазах. — Ты, наверное, детей ищешь? У Бабы-Яги они, змий. Отпроси у неё для меня одного, а? — смеялась Цветана. — Издеваешься? — с затаённым гневом, но больше устало сказал Еремей. У него и самого вдруг заболела голова. Сытый Боли-башка, видимо, был достаточно силён, чтобы распространять свои чары по воздуху. — Да, а что ж? — Цветана истовой егозой поскакала восвояси, дивно хохоча. Еремей противно скривил лицо, но уже от самого себя.* * *
Еремей дошёл до избушки больше подсознательно, чем осмысленно, весь занятый мыслями о жертве, которую сейчас где-то допытывал мерзкий старикашка. Избушка даже как-то радостно протянула ему свой необычный мост, и он шёл по нему, как на казнь, осознав наконец, что его ждёт там за дверью: благодетельница, которой он должен был охотиться, но от которой он сбежал, поджав хвост, потому что она перешла негласную границу. Зачем ей эти дети? Открыв дверь, он увидел, как Яга насмехается над Иваром и Малей, хнычущими во всё горло: — Думали, значить, в очаг меня заманить, виродки малолитни?! Шиш вам! АХАХАХАХАХАХАХА — загрохотала Яга. Неудачная попытка покушения её только развеселила. Дети её, её! намеревались обвести вокруг пальца. Но тут она заметила Еремея, стоявшего в дверях, и не сумела скрыть радости, мелькнувшей в глазах. — Она его видд-и-и-и-ит! — завизжала Маля, ещё пуще испугавшись старухи. Способность видеть делала её, казалось, всемогущей. — Вижу! Чому б мени его не видеть! Повернувся, голубок? — она сдерживала свою рвущуюся наружу нежность, не ведая ещё, с каким настроением относительно неё он вернулся, но, конечно, сознавая, что цель его — забрать детей. — Здравствуй. За побег я не извиняюсь, а за то, что более не связывался — да. Прости. И спасибо за то самое. Но я пришёл за этими малышами, им пора домой, — Еремей мялся на пороге. — Пора-пора, только я их уже решила съесть. Вон воду нагрела, — Яга показательно облизнулась, подмигнув только-только успокоившимся детям, и они вновь завыли. Еремей глянул на неё с укоризной. — Ти ведь мене не кормишь, голубок, этакую дребедень вековую. Рассыплюся скоро на ветру-то! — Извини. Я просто затерялся в обустройстве на новом месте. — М-м-м-м-м, шустрые ви у мене голубки. Улепётываете бы-ы-ы-ыстро, диву только и даёшься, — Яга цокнула языком, расставив руки в боки. — Отдам детей, коли повернетеся. — Нет. Нет, — помотал Еремей головой. — Я уже породнился с племенем. Буквально. И Рия только начала привыкать к воле, к людям. Зачем ей опять запираться в четырёх стенах, говорить с одними только птицами, нюхать болото, которое ей не так уж и любо? Мы можем к тебе приходить в гости. Яга, закипая, сжимала детские головки. — Тогда отдам только одного. Або одну — выбор твий, — Яга глядела ему в самую душу глазами-щёлками, вжимая костяную ногу в пол, будто хотела его пронзить. Маля запищала. — Неправильно всё! Не так всё, не так! Злые ведьмы тупые, ты тупая, дура-дура-дура!!! — забрыкался Ивар, пытаясь отлепить от себя руку Яги, да получалось только оттягивать её сухую, грубую кожу. — Хватит! Что за херня? Причём здесь дети? Зачем они тебе нужны? Зачем их калечить? — Либо так, либо эдак. Выбирай, — она сильным движением стукнула головы детей друг о друга. — Не буду я выбирать, не могу! — Еремей видел перед собой эти жёлто-буро-зелёные очи, полные мольбы. И он словно последний изверг, вынул их и растоптал голыми ступнями, не достойными и ноготка с её крупных рук труженицы, безвольно повисших, как не повисали, наверное, даже после жатвы. — Выбирай! — Нет! — страдающий стон раздирал его перепонки, голова гудела, вес Боли-башки упал на спину, и её щемило всю, будто позвоночник вот-вот треснет и раскрошится в пыль. А Яга неумолимо дёргала хрупкие головки, и те тоже болели, снаружи от прикосновения, и от изнуряющих слёз изнутри. Еремей выл, будто волк на луну. Отчего не ночь была на дворе, отчего он видел так отчётливо эти глаза? А в голове всё же начали, под напором скрипуче-громогласного «выбирай» и ответных истошных «нет!», бултыхаться в болезненном огне, на дне рассудка, какие-то поганые мысли. «Девочка. Вырастет и будет рожать-рожать-рожать, пока её насилуют на камнях двуглавые уды, а мальчуган будет истязать жену и плевать в неё, потому что самого его били, потому что самого гнали, потому что знаю я этот материнский тон, потому что ещё лучше, в глаза знаю я этого вечно отлучавшегося отца. Что мне надо делать, кого ещё обречь на муки? Не проще ли нам всем сгореть заживо на этих куриных ногах и пеплом опасть в болото, и пусть несёт оно нас в ямы смертные на растерзание и осмеяние моим же сородичам». Еремей, схватившись за голову, стоял на пороге и скрежетал зубами. — Девчонка, — прошептал он не своим голосом. «Хоть кто-то же должен выбрать девчонку, хоть кто-то же должен… мой мир — не её, может, не будет она так страдать, не будет» — ладони Еремея сползли на лицо, он медленно сел на корточки, развернулся, и, вывалив ноги с порога, сидел, закрывшись и отвернувшись от казнённого его словом Ивара. — Ты что, голубок, поверил?! — Яга, насколько умела добродушно, рассмеялась, довольная своей шуткой. Еремей остолбенел, обомлел, да тут же обмяк и упал на спину, руки его тоже куда-то стекли, и он заразился этим смехом. Щёки его отчего-то заблестели влагой. Ивар и Маля, отпущенные Ягой, спрятались под стол. Еремей и сам не понимал игр Яги, куда уж было им.* * *
Ивар сидел, прижавшись к Еремею, и смотрел на Малю, прыгающую по кочкам, по кочкам, по маленьким лесочкам. В ямку бух. Маля звонко смеялась. Яга подмигнула Еремею, когда он сказал, что память о последних днях порядком подпортит их жизни, так что он немного расслабился. — Я не знаю, как помочь Рие с её страхом. — А ти не пробовал с нею поговорити? — Ну, мы разговариваем итак… — Не-е-ет, поговорити, це тоби не просто поговорити. Не дури, ти ж не хуже мене знаешь. Еремей задумался. Ему очень не нравится говорить, как в ту страшную ночь. Пытать её память, искать роковые истоки? Да вроде итак ясно, что её замучили ловцы, подосланные князем, что ей страшен этот заклеточный мир. Зачем её терзать, ворошить, сыпать соль на рану? Но он вспомнил её руки в ледяном поту, то, как она еле стоя на ногах выбежала к нему и Кощею, то, как она с приглушённым от дурмана ужасом мелькала в толпе в день его инициации, её хитренькую улыбку, когда она спокойна, то, как она вжималась в его спину и как глаза её сияли на рассвете тем сказочным утром. Она выслушала его отвратительные излияния и продолжала общаться с ним, как ни в чём ни бывало, почему бы ему не сделать того же для неё? Да, с луком в руках, бегая от дерева к дереву, скача на Сивке, она стала меньше бояться, и чем больше она была активна днём, тем меньше пугалась ночью, но этого было мало, мало-мало-мало, будто капелька пресной воды в солёном океане. Еремей с грустью отметил, что Яга даже не извинилась за тот случай. Понимает ли она вообще что-нибудь? Страшно было и заговаривать с ней о том дне, что сковывал их лишним грузом неловкости и заново наросшей чуждости. «Ей всего-то и надо кого-то держать при себе, как птиц. Детей забрала, чтобы меня приманить. Заставила выбирать, хотя, сто пудов, в блюдце своём видела всё, что происходило под сенью леса».* * *
Еремей нёс дремлющую Малю на спине, пока Ивар, будто сонная муха, держался за его рубаху одной ручкой, а в другой держал корзиночку с медовым хлебом. Яга напоила их чем-то, и во сне должны были не исчезнуть, но исказиться все воспоминания об избе. Про сласти она не уточнила, но Еремей подумал, что это утешительный гостинец. Он довёл детей до матери, которая при нём чмокнула и обняла их, но потом, удаляясь, услышал, как она кричит на них, обзывая паршивыми овцами. Охая и ахая, уставший как лошадь Еремей вернулся в свой новоприобретённый дом, когда сумерки уже накрывали мир, и обнаружил, что Рия и Люда спят, сидя на лавке, облокотившись подружка на подружку. Он, умилённо улыбаясь, на цыпочках крался, чтобы убрать со стола миски, пахнущие супом, и какие-то палочки, в которые играла местная молодёжь, вытягивая их из кулаков. На желания, разумеется. И тут Рия приоткрыла раскосые очи, самоцветно сверкнувшие, при виде вошедшей. — С возвращением, — мягко шепнула Рия, и всё равно что укрыла Еремея тёплым одеялом. Ему даже расхотелось вдруг умирать.