* * *
Еремей с Сивкой помогал в поле, когда Рия и Люда уже привычно удалились в рощицу упражняться в стрельбе. Пока Рия стреляла, Люда занималась каким-нибудь рукоделием или просто расслаблялась в тенёчке. — Слушай, Люд. Ты же знаешь, что Еремей у нас человечек дюже непростой, да? — Рия целилась, морщась от боли в руках: мышцы крепли, мозоли натирались, царапинок было не миновать, к тому же теперь не было знахарки, которая беспрекословно выполняла бы большую часть бытовых забот, что тоже дополнительно нагружало её тело. — Ну ясен-красен. А что? — Люда предвкушала приоткрытие завесы. С Еремеем заговорить о змиях она больше не решалась, а вот Рия была куда более словоохотливой. — Лук-то этот не простой, вот что. — Золотой? — усмехнулась Люда. Рия, хмыкнув, пустила стрелу. Количество попаданий изрядно увеличилось с первого раза. — Нет. Зеваной закалённый. Есть в нём секрет, который я не могу раскрыть. Никак не могу заставить его действовать. — Рия достала ещё одну стрелу из-за спины: одним утром она просто обнаружила на пороге бани простенький, но крепкий и новенький колчан, на котором Людмила вышила белые яблоневые цветочки. Еремей спросил у Белогуба, кто бы такой мог это сделать, но тот ничего не знал, после чего Еремей пошёл к старушкам-хохотушкам, которые пристыдили его в первый день пребывания в общине, когда банька ещё не стала гостиницей. У них он выяснил, дескать, да, есть у Рии тайный воздыхатель. Еремей угрюмо кивнул, но старушки будто прочитали мелькнувшую у него мысль о том, что в этом поселении есть ещё один скверный язык, который, быть может, нужно подрезать, а потому они наотрез отказались раскрывать имя секретного дарителя. — А ты пробовала кровью? Рия и Люда переглянулись ошарашенно, будто было произнесено нечто запретное и из ряда вон. Люде захотелось даже хлопнуть себя по губам. — Не пробовала. Но ведь это Еремея способ, как-то я даже не знаю… Смогу ли? — Рия глянула на свои руки, представила их в крови, и ей тут же подурнело. — Нет, не смогу, — она облокотилась на дерево позади себя. — Еремей очень расстроится при таком раскладе. Люда предложила Рие хотя бы попробовать и вызвалась помочь кольнуть её пальчик, вызвав для начала малую каплю крови. Рия взвизгнула, зажмурив глаза, но Люда не дрогнула и не наделала лишнего. Капельки падали с иголки, когда-то бывшей обычной костью в скелете рыбки, на лук. Люда надавила на палец, ещё и ещё. Рия попробовала стрельнуть с мольбами и без, но никакого эффекта лук не возымел. — Ну, видимо резаться это исключительно Ерина забота. — Ерина? — у Люды ласточками вспорхнули брови. — Ага. Еремей — это, конечно, хорошо, но меня так и тянет назвать его Еря. Правда не знаю, понравится ли ему… Как думаешь? Еря! — у Рии в глазах рассыпались кристальные звёзды. «Зарычала» — сокрушённо подумала Люда, к тому же впервые приметила у неё эту смущённость, загадочную робость, какое-то неуклюжее предвкушение. Обыкновенно спектр её настроений варьировался в фигуре из страха, уверенности, озорной весёлости, агрессивной апатии и просто кромешного упадка. А тут… стесняется назвать Еремея сокращённо, выдумывает что-то, размышляет, примеряется… Чем они занимаются во время её ночных побегов? Что-то невнятно буркнув в ответ, Люда уже слышала это перекликивание Рия-Еря-Рия-Еря в различных вариациях, что будет рыкать у неё в ушах с обеих сторон, и взрываться в голове кошмарным Риерей.* * *
— Рия, а вот какова была Лыбедь? — Еремей заворожённо наблюдал, как она шустро уминает пирожки, будто в бугорке её живота была бездонная пропасть. Крошки собирались в уголках тёмных губ и Еремею страшно хотелось пальчиком их смести. Он вдруг вздрогнул от пробежавшего по спине холодка. Рия усмехнулась его судороге и сопровождавшему её удивлённому бульканью. — Рыба из проруби на лёд выскочила, — подтрунивала она незлобиво. — А Лыбедь… Красивая, возвышенная и как бы блаженная. Ты бы от того сада голову потерял, такая там красота. Ты ведь и лотосов никогда не видел и вообще, можно сказать, ничего. Здесь оно всё, природное это, какое-то тусклое, мягкое, приглушённое, словно кто-то прикрыл лучинку рукой, и нам ещё предлагает разглядеть. А там! Пестрящее безумие. Ну, прям как я, — она томно вздохнула, и лёгкая улыбка облаком растеклась на её лице. — Однажды ты туда вернёшься, прогуляешься по садам, пересадишь всё так, как тебе угодно. Я бы тоже хотел прилететь в горы, прогнать волков к хренам… — А что ты так псов не любишь-то? — Рия всегда гладила и тискала местных щенят, пока Еремей ошалело стоял за её спиной и презрительно-ошарашенно следил за щёлкающими пастями и шустрыми хвостами. Они играясь облизывали её руки, и она лепетала что-то умильное, мечтая, чтобы её охраняла целая свора псин. А Еремей не знал, что хотел сделать больше: убежать или убить. Конечно, если они её цапнут, он постарается с ними расправиться, но почему-то он не был готов столкнуться с ними лицом к лицу, как с Кощеем. И Рия это тоже с удивлением примечала. — Да было дело. В детстве я их терпеть не мог, а потом с дуру сунулся в волчье логово, так и не понял, кто тогда их огнём вместо меня ошпарил, — Еремей истерически хохотнул. Он надеялся, что после откровений с его стороны, Рия тоже побольше раскрепостится, но уже мечтал оборвать разговор в зачатке. — Зачем ты к ним полез? — Рия приподняла одну бровь, говоря с набитым ртом. При Еремее она не сковывалась и не играла роль придворной княжны. — Тебе никогда не хотелось умереть? Рия перестала жевать: — В смысле? — Ну, например, скормить себя стае волков, — Еремей решил не отступать, хотя уже ощущал провал операции. Рия планировала побег, а не смерть. Не падала со скалы, представляя, что разобьётся, «забыв» расправить крылья. Зачем ей хотеть умереть, когда она ещё не вкусила жизни? Бред. — Забей. Рия медленно продолжила переминать еду, смотря на Еремея с нового, но ожидаемого, угла. Умереть! — Нет. Не знаю. Я же жар-птица, что такое смерть для меня? Осталось ли частица предыдущей меня там, у Шакти, или она целиком переродилась, бесследно пропав? А если осталась, то вдруг я тоже попаду туда, а не в Ирий? Буду ли я что-то помнить? Нет, это слишком страшно. А что происходит со змиями? — Не знаю. Это не то, что ты ведаешь на семнадцатом году жизни и не то, что принято обсуждать. Разведчики умирают чаще всего… Ну и те, кто встречаются с витязями и прочими пришибленными на самом мосту. Почему-то убить змия считается чем-то великолепным. Даже голова такого ущерба как я, была бы довольно почётным трофеем для того же Будивоя, ха-ха. Интересно, отчего больше пользы, от живой или мёртвой моей головы… В комнате повисла мрачная тишина. Еремей немилосердно тяжко вздохнул, и Рие даже расхотелось есть от налетевшей с этим вздохом волны грусти. Змий, сторожащий смерть, сам не ведает, что будет с ним после кончины. Переродится в ужа? Забудет всё и вылупится заново из яйца через многие тысячи лет? Станет молнией Перуна? Канет в лету, будто и не было ничего? А что будет с ней? Она не помнит прошлой жизни, и её ли то вообще была жизнь? С одной стороны, да. Но то была не Рия: она точно не сидела в клетке, не знала Лыбеди, Яги, Еремея... А Рия даже не знает того «родного» языка. Хочется ли ей вообще увидеть те земли, те небеса? Жар-птица, волшебное создание, любимица Перуна, неблагодарная беглянка, лицемерка, украшение в золотой оправе — это всё она и не она. Но что скрывается под всем этим, что спрятано под фасадом из пышных перьев и огня? В чём её суть? Умеет ли она что-то окромя того, чтобы петь? — Знаешь, Еря. Я несу счастье. Но неужели это всё, на что я способна? Может, они скрывали от меня не только внешний мир, но и внутренний? Ты змий, извергаешь огонь, занимаешь какую-то, пусть и нишевую, но роль в своём горном мире, а я что, только перьями богата да петь умею, просто порожний златой кубок? Что-то здесь не сходится… И все эти слухи, должна же быть в них доля правды? Не мертвецов мне, конечно, воскрешать, но что-то другое непременно должно уметь, — она надулась, подперев рукой голову. — Наверное, это нечто и есть ключ к луку, — довершил Еремей. — Но погоди: Еря? — Ой... — Рия вспыхнула. — Ну, это более ёмко звучит. — На самом деле Рие казалось, что это звучит по-женски. Ей хотелось обозначить своё знание, запечатлеть хоть как-то, пусть и ничтожно мало, женщину, которую она знала, и которая так притягивала её к себе. — Мне нравится. — Еремей немного зарумянился, что-то припоминая, будто кто-то уже так его называл. «Мама» — подумал он неминуемо, вспоминая дымку голоса столь же родного, сколь и чуждого. Но вскоре они вновь затихли.* * *
Люда постучала, но никто не отозвался, а открыв дверь, она застала два застывших изваяния. У Рии глаза поросли льдом, Еремей точно был где-то не здесь, но и в облаках точно не витал. — Перун милостивый! — Люда ахнула. Еремей вздрогнул и обернулся на неё, как на приведение, Рия вжала шею в плечи и тоже, не моргая, обернулась. — Напугала! — сказала она, выдохнув. — Сами-то! — усмехнулась Люда. — Вы чего здесь баклуши бьёте? Там над лесом вашим страсти какие-то творятся, воронья налетело, словно сам Леший помер, — Люда оглянулась назад. Еремей и Рия наконец расслышали далёкое карканье. Еремей вышел на улицу, Рия тревожно высунулась, словно испуганный птенчик. Серое небо и чёрная буря над чащей. Еремей прищурился. Вороны словно кого-то окружили. — Еремей! — Белогуб был тут как тут. — Пойду посмотрю, — Еремей сделал шаг, но тут его схватили: Рия сзади вцепилась в рубашку, Белогуб и Люда за руки. Он вопрошающе повертел головой. — Не уходи! — голос Рии дрожал. Вдруг это отвлекающий манёвр Кощея? Вдруг новая затея Яги? Вдруг ещё какая неведомая напасть? — Мало ли что там, а. Зачем сразу с места срываться? — Людмила заглядывала ему в лицо. — Ты теперь муж племени. А там что-то недоброе творится… Твой удел встречать угрозу, если это она, со всеми, — шептал Белогуб со спокойным лицом, улыбаясь перепуганным женщинам. Всех охватила тихая паника, тянущая свои щупальца от тёмного леса. — Сами вы угроза, — шутливо-раздражённо брякнул Еремей. — Я пойду, —он стряхнул с себя руки. Повернулся к Рие, — не бойся, побудь с Людой. Всё ладно, — он похлопал её по напряжённым плечикам. Она умоляюще-пугливо глядела на него, вмиг побледневшая, с часто вздымающейся грудью. Она чувствовала, что от леса идёт потусторонняя, непривычно громкая энергия. Но Еремею она казалась до боли знакомой.* * *
Храбр, побитый терниями и безжалостной магией Яги, сидел за оградой из подрагивающих черепов. Яга немилосердно сильно его измолотила: сверкнула из мглы избушки своими глазищами и под бьющее по мозгам карканье и стук черепов наслала на него чёрный дым, который проник и окаменел в лёгких и чреве, и Храбр мигом начал задыхаться и тяжелеть, ничего не видя. Увязая в болоте, он кое-как выбрался и только за пределами кольев колдовство его отпустило. «Как Еремей вообще с ней справился? Или самцам вход воспрещён?» — Храбр сверлил глазами неподвижную, угрожающе возвышающуюся избу, тихую, как сама смерть. Ждал. Еремей вышел к избушке, но тернии привычно не вылезли ему навстречу. Он покричал заветные слова. Тишина и неподвижность. Храбр вытянул шею, услышав знакомый голос. Пошёл на него. Еремей же, услышав шевеление в зарослях, вооружился ножами и двинулся навстречу, насторожённый и неслышимый, сливающийся с лесом. А вот белоснежный Храбр светился упавшей звездой. Еремей увидел его первый и обомлел. Сразу возник порыв развернуться. — Храбр? — его лицо перекосилось в недоумении с примесью недоброжелательства. — Еремей! — Храбр даже завилял хвостом, разглядывая вблизи своего не друга, но и не врага, но быстро оклемался, почувствовав наконец на себе резонно изумлённый и неприветливый взгляд, только усугубившийся после странно радостного приветствия с его стороны. — Ты же страж, нет? Что происходит? — Скоро брачный сезон. Еремей словно набрал в рот кашу из тухлого мяса и кислого лимона и смотрел на Храбра с немой, но доступной для понимания просьбой скрыться с глаз долой и как можно скорее. — Суть в том, что парочка разведчиков уже померла, героической и не очень смертью: одного убили какие-то охотники или варяги, другого анчутка дёрнул залететь к Аспиду и тот его и порешил, а третий с какой-то нечистью подрался почём зря и его Горыныч же и отозвал от дел, отправив в яму. А скоро брачный сезон, и многие вернулись в горы плодиться. Сам знаешь, разведчики в первых рядах. Сделал дело — гуляй смело, ха! Но суть-то в чём? А в том, что Изок сбежал, месяц-то братец! Взял и слинял! И не будет без него ничего. Все отправились на поиски. И тут, и там, и вообще везде, а он как в воду канул! — Храбр рассказывал нервно, уничтожаемый недовольной человеческой миной, в которой только глаза, казалось, сделались змеиными, будто вспоминая дом Еремей преображался сам собой. — Ну так вот! К тебе никто лететь не хотел, и все знали, что сам ты тоже не прилетишь. Ну, Горынычу-то плевать, а я слышал, что ты и Верлиоку победил и вообще недурно справляешься, — Храбр неловко усмехнулся. У Еремея увядали уши, а рот заклеился от неприязни и нежелания продлевать ответными репликами этот бредовый разговор. — И я решил, что сам к тебе полечу! — Храбр замолчал, осознав, насколько это глупо звучит. Еремей только вопросительно выгнул бровь. Храбра пугала излишняя человеческая подвижность. — Надо бы тебе тоже присоединится к поискам, кхм… — Серьёзно? Верлиока — нечисть, Изок — ирийский уроженец. Каким боком я втесался в это дело? И почему вообще у вас то жар-птицы, то месяцы пропадают то и дело, чем вы там занимаетесь, на мосту? Раз уж мой отец так потрясно справляется, то и я недалеко ушёл… Возвращайся или ищи его сам, зарабатывай себе подвигов, — Еремей махнул на него рукой и развернулся. Храбр глянул на эти руки без когтей, но с ножами, на исцарапанные ноги, лохмы коричневых волос. И это Еремей. Тот самый Еремей.* * *
Храбр удивлённо наблюдал издалека, как Еремей, весь красный, стоит перед Горынычем под шквалом презрительных взглядов. «Если бы ты с такой чешуёй уродился, авось и не травили бы мы тебя. Хотя, в чешуе ли дело…» — Храбр оглянулся на своего отца, гордого и чуть ли не плачущего от нежности, и перевёл взгляд на Якова, которому он с этого дня будет подчинён. Яков его любит, его, Храбра, вообще все любят, если не учитывать Еремея… но приспешничать и преклоняться перед тем, кто так смотрит на своего ребёнка? Уважение к высшему рангу не перекрывало призрения к личности. Храбр вырос и много для себя понял, наблюдая в сторонке за змеиным миром, который, все были уверены, он созреет и будет охранять. Так оно и вышло. Но к этому времени он осознал, что это вовсе не та реальность, которую ему бы хотелось хранить с рабской слепотой. Он легко объяснял для себя самоубийственную склонность Еремея тем, что его не возлюбила мать и тем, что ему приходится вечно таиться. Но потом, наблюдая за ним и за всем вокруг, в его мысли начали закрадываться сомнения, что всё так просто. Его любимая, он заметил, побаивается его и первого сезона, и чем ближе последний, тем больше её страх. А говорить, объяснять ничего не хочет. При этом, чем дольше они встречались, тем сильнее она прилипала к нему и весь её мир начинал вертеться вокруг его белоснежной фигуры. Сначала Храбр скандалил, она плакала, а отец только качал головой, когда сын делился повесткой дня: она слишком липнет, постоянно ломает мне голову. Но потом Храбр вспомнил о Еремее и мимолётом подумал: а нет ли в этом чего-то общего? Почему всем так нужен сын, если и дочь Еремей, по сути, в корне своём, ничем не хуже? Перун дал ему предназначение! Разведчица. Самое опасное назначение из возможных. А Гроза, которую, как узнал он впоследствии от Светополка, тот же Еремей стращал странными идеями, тоже могла бы быть неплохой стражницей, разведчицей, да и вообще кем угодно. И тогда Храбр начал смотреть на то, на что Еремей, он вспомнил, всегда глядел будто сквозь, будто не желая видеть. И, ломая голову, прозрел, точно его ударили обухом по голове: его друзья, он сам, обсуждали самок как что-то неживое, как навороченный инструмент: —После меня-то стоять не сможет! — Я хочу, чтоб моя родила, как Радосвета, одних сыновей. Во змеюха-то! Хорош-ша-а-а-а! Вы видели её задние лапки, какие изгибы, какие окорочка! Люблю я всё-таки матёрых, да покрупнее, ехехе… — Вы, молодёжь, должны свою женщину держать на острие хвоста! Пока она ваша — вы её Бог и Царь, а она — ваше злато. И тут Храбр пригляделся к шрамам от широких мужских когтей, бывших даже у Радосветы, к тому, как его родная мать, вроде безумно любимая и выбранная спутницей его отца на остаток жизни, тоже пресмыкается перед тем, ластится, будто содранная шкура. Постоянно интересуется делами мужа и его расположением духа, но что на душе у неё самой? Почему он этого не замечал, почему видел в этом норму? Может, и не было бы загадки в женщинах, если бы с ними кто поговорил, как с равными? Но, что страшнее всего, они будто и сами не замечали происходящего. — Храбр, ты что-то совсем странный в последнее время, что-то случилось? — спросила его девушка, «огненная бестия», как выражался он и его друзья до недавнего времени. Её голубые глазки с синими ободками пронзительно глядели на него, горемычного, с претензией и тревогой одновременно. — В смысле? Что странного? — Ты будто какой-то мягкотелый стал… Не подумай плохого! Я просто не знаю, как это обозвать иначе. На деле Храбр перестал язвительно отзываться о ней в кругу друзей, а из-за «бестии» и вовсе подрался раз-другой, изначально с самим с собой. «Она моя любовь, а я обсуждаю её с друзьями, подкалываю её и поддерживаю язвительные замечания в её сторону. Думаю о том, как она должна меня удовлетворить в будущем. С чего бы она вообще мне или кому-то ещё что-то вдруг должна?! Да кто ж я такой? «Выедает мне мозги»? Так я же сам не говорю с ней по-хорошему и глаза закрываю. От правды бегаю. Конечно, ей страшно, конечно ей грустно, ведь для неё брачный сезон это начало пекла. Она думает, что я, как это и принято, воспользуюсь ей разок, заберу сокровенную девственность, и отправлюсь восвояси, получив сына! Она и спрашивает всегда, а ты девочку хочешь или мальчика, а я всё «да что ты заладила» и «сколько можно, да какая разница», увалень проклятый. Она, наверное, считает, что мне просто плевать на неё, что я так только отнекиваюсь, а если родит не сына, то я её пришибу и унижу. Да я чудовище! Она только не может меня прямо так назвать. А всё почему? Потому что так заведено. Тысячелетний мой отец и тот стал мудрым только когда? когда уже десятки жён оприходовал? Старик, вот и всё. А молодые делают всё так, как делали отцы. Лепота!». Но пока он до этого дошёл, его любимая тоже на месте не стояла, только летела своим умом в противоположную сторону. И в её полярности он, Храбр, сделался мягкотелым. Подозрительно чуткий и участливый, предпочитающий её своим друзьям. Где же такое слыханно? Такое поведение не могло ей понравится, потому что вызывало ощущение подвоха, неправильности и, казалось, предвещало беду и крах то ли отношений, то ли самого Храбра, то ли вообще вселенского миропорядка. И Храбр не знал, как ей объяснить. Они будто говорили на разных языках. — Какой гнёт? Кто кого гнетёт, Храбруш? Ну что ты вообще мелешь-то? — уверяла она, но не умела спрятать тревогу во взгляде. — Да как ты не понимаешь! Что ж ты такая… — Храбр метался, и слова его не поспевали за мыслью, а эмоции захлёстывали. — Ну глупенькая я, да, но кто ж кого гнетёт? Я женщина и своё место знаю. — Вот об этом-то я тебе и толкую! Какая глупенькая, какое место?! Кто тебе это место указал, сама ты что ли его выбрала? — он скалился с насмешкой. — Ну а кто? Кем родился, тем и пригодился. Тебе-то как раз место указали, а мне-то никаких указаний свыше не доносили, — усмехнулась она под стать ему. Храбр не знал, на кого злится: на себя, на неё, на всех остальных или в принципе на всё сущее. — Знаешь, что, Храбруш. Ты что-то слишком много думаешь, вредно это, даже для такого молодца, как ты. Это всё волнение перед Велесовой неделей. — Да какая неделя?! Какая неделя, рыжик?! Ты что, не понимаешь, лисица ты моя, что у тебя вся жизнь — это сплошное волнение! — Храбруш, ну уж моими-то чувствами ты не правь. То ты так, то ты эдак. Я тебя не совсем понимаю, и ты тоже, мне чудится, не вполне в ладах с собою. А ещё говоришь, что я тебе мозги выедаю, — усмехнулась она, уже готовая забыть об этом неловком разговоре, пока Храбр только мрачнел.* * *
Ему очень хотелось поговорить хоть с кем-то, кто мог бы его понять. Лучше всего с тем, из-за кого это началось. Но Еремей канул в мир людей вместе с тайной своего несостоявшегося самоубийства и размышлениями о так называемом месте женщины. — Драгана? — Храбр подошёл, вернее, подкрался к ней со спины. Хвост распластался, как неживой, по земле, а глаза её глядели сквозь пространство-время. Где-то там сейчас её маленький Ерёма, её рогатка, бегает босиком. Вот что она дала ему в наследство: свои же ноги. Сколько ему отведено, её маленькому, её маленькой? Какая ей вообще была разница, кто это? Лишь бы сердечко билось, лишь бы смех разливался, да ноги-крылья шевелились, несли куда-то подальше от горестей и страхов. — Чего тебе, Храбр? Ты ж вроде уже улетел на ту сторону, к Якову. Молодые, резвые, стражи свежие… — Я немного задержался. Сказал, что дела с подружкой… мол, попрощаться нужно более основательно. Я хочу поговорить про Еремея. — Вот уж правда, лучше б с подружкой полизался… Что тебе о нём говорить-то? Ну шпынял ты его в детстве, и что дальше? Всякое бывало, и? — Давайте зайдём в вашу пещерку. — Да кто тебя здесь слушает? Думаешь, кому-то правда есть дело до моего мальчика? — Право слово, давайте зайдём. Выпьете там чего-нибудь успокоительного, — Храбр не мог равнодушно слушать её сдавленный, надрывный голос, так напоминавший о том дне. Его отрывчатые образы сливались в единое полотно, будто всё случилось только вчера: несуразный Еремей плачет, топя слёзы в воде, лязганье волчьих клыков, неудобный разговор с отцом, плачь чужой матери, падающий со скалы силуэт, ставший таким привычным после. Подумать только, как событие одного дня подняло смуту в его душе. Драгана что-то варила, бесшумно роняя слёзы с недрогнувшим лицом. Будто Еремей не улетел под присмотром Яги, а помер. Хотя, последнее обстоятельство обычно об этом и говорит. — Значит, ты не понимаешь, почему Еремей убился. Ну, собрался. И почему больше этого не делал. Ну, насколько нам известно. Храбр кивнул. — Ты что, правда думаешь, что я знаю? Ну, тогда он рос, и рос не так, как было надо. А что он думает на этот счёт сейчас — не знаю. Почему не попытался ещё раз? Может, попытается там, а я даже не успею обнять его ещё разок, — она горько усмехнулась. Постояла мгновение обездвиженная, и вдруг веки её затрепетали, горло сжалось, и она разрыдалась. В последний раз она оплакивала так саму себя, лишённую дома, семьи и ног, побитая Кощеем, как блохастая шавка. Храбр опустил голову, растерянный и постыдно беспомощный. Он даже Пламену не мог толком успокоить, а тут ведьма. — Думаю, тебе, Храбр, лучше поговорить с ним с глазу на глаз, раз тебе покою не даёт, — она села, немного придя в себя. — А я, дура старая, ничем тебе помочь не могу. Мне его до зимы точно не видать. А может, и вообще не видать, — её губы с подбородком вновь задрожали, из носа потекло. Храбр молча удалился. В небе плыли серые облака. Прах небесный.* * *
Служба Храбру не нравилась. Он стоял при Якове, был уважаем и чтим, но притом походил больше на гонца и прислугу относительно начальника. Другие стражи его либо любили, либо ненавидели — иного не дано, но с этим Храбр привык бытовать и до этого, правда раньше ему доставляло удовольствие намеренно раздражать недругов, а сейчас их злобные взоры исподлобья только утомляли и наводили лишнюю суету, когда не надо. Кому-то не понравилось, как он распорядился нижестоящими, и начались разговоры о схватке один на один, на что Храбр не хотел идти, но Яков ему намекнул, что плебс воспринимает отказ не как гордость и здравомыслие, а как трусость и нежность. И, дабы никто не шушукался о размягчённых когтях новоиспечённого лидера, Храбр принял вызов. Какой-то мелкий, цвета стухшего жёлтого яблока, оскорблённый больше не решением Храбра, а тем, что того экстерном поставили на одну из высших должностей, змий с мордой-кирпичом показушно скалился. Даром, что рядом не было самок, и красоваться приходилось перед такими же мужами, как он сам. Удар рогами. Удар остриём. Взмах выпущенных когтей. Немного огня. Поверженный и без одного глаза, выскочка сжимается, прикрывая себя крылом. Так похоже на что-то, так ужасно похоже… Храбр пятится назад от содеянного. Еремей, закиданный ледяными снежками, уползает куда-то в белоснежную пустоту. Это был перебор. Он не просил этого. Он не мог себя защитить. Что он наделал? Неужели он думал, что своим теневым покровительством искупит вину, в которой не сознавался даже самому себе? Змии помогли поверженному встать. А кто помог Еремею? Храбр принял приглашение Светозара и Ярополка ради встречи с ним и даже, глупо вспомнить, удивился, что тот не пришёл, даже не понял до конца, что стало причиной. Храбр удалился и попросил у Якова день отпуска. — Зачем? — Хочу увидеться с любимой. Она так переживает из-за брачного сезона, а он вот-вот будет. — Иди. — Можно вопрос? Яков бросил вопросительный взгляд. Он был занят обеспокоенным рассматриванием каких-то незамысловатых карт вычерченных когтями на плоских камнях. Храбр уже не первый день замечал тихую суету вышестоящих. Что-то уже случилось или только назревало. — Вы знали, что я когда-то травил Еремея? Такого выпада Яков не ожидал, но лица не потерял. — Да? Ну, значит, было за что, — он даже не оторвал взгляда от своих дел. Вроде бы отец Храбра ему что-то такое рассказывал, но подобному сору не место в памяти. Храбр кивнул и удалился прочь.* * *
— Помнишь Еремея? — Храбр и его благоверная любовались закатом, сплетя хвосты. Она наконец начала находить плюсы в его растущей «мягкотелости». — Тленного что ль? С чего это ты про него вспомнил? Вы вроде никогда не ладили. Храбр шутливо стукнулся с ней головами, призывая не отвлекаться. — Помню. Он со мной даже здоровался, и мы с ним иногда говорили, но потом мы с тобой начали встречаться, и он вылетел у меня из головы. Только не надо меня осуждать! Он был славным малым. С ним можно было мимолётом посмеяться, когда у всех других свои дела. У Храбра упала челюсть. — Зачем ему было с тобой общаться? Ты же такая… такая! — Храбруш, ты первый по достоинству оценил мою красоту, — она улыбнулась, словно вот-вот рассмеётся. Храбру захотелось восхвалять её, как люди восхваляют богинь. — Хотя Еремей мне говорил что-то хорошее о моих голубых глазах… — в них тут же забегали воспоминания. — Мы с ним ещё в детстве пару раз играли вместе. У нас были довольно волнообразные взаимоотношения, если подумать. И хорошо, что он сам от меня отстал, а то вон какие у него беды в голове, — она было засмеялась, но наткнувшись на ошарашенно-испуганное лицо Храбра, запнулась. — Ты чего, милый? — Как ты думаешь… ты могла ему нравиться? Ну, как нравишься мне… — Храбр молвил это, сам судорожно пытаясь постичь настигнувшую его мысль. Череп взрывался, нутро холодело, в глазах всё кружилось и горело закатным пламенем. — Ну может быть, Храбруш, я не ручаюсь. Никогда об этом не думала. Но что с тобой, ты что? Храбруш? — Пламена… Она с непередаваемым ужасом смотрела на его безумное, сострадательное лицо, на любопытство, загорающееся в глубине глаз. — Что?.. — едва различимым шёпотом спросила она. — Не знаю, когда и как, но однажды… нет, срочно. Мне срочно нужно полететь к Еремею…* * *
— Еремей, постой! Да, я немного сосвоевольничал, отправившись к тебе, но я правда считаю, что ты с этим справишься. Подумай только, ты заявишь о себе, тебя зауважают. — Сдалось мне ваше уважение, — Еремей продолжал идти, не оглядываясь и насмешливо щерясь. — Да постой ты. Я хотел поговорить. — О чём нам с тобой говорить? — Да о чём угодно! — Ты что, в опале? — оглянулся Еремей, раздвигая завесу из ветвей. В его взгляде мелькнул интерес. — Что? Нет. — сказал Храбр и получил веткой по лицу. — Ай. Еремей, погоди, постой. Помнишь Пламену??? Еремей уже намеренно запустил в него, согнувшегося в три погибели и ползущего следом, огромной ветвью, проигнорировав вопрос. Как же он мог забыть эту детскую безнадёжную влюблённость. Храбр узнал о ней и решил расправиться? Не похоже. Или это изощрённая месть, и Изок — ловушка? — Еремей! Ну постой, ну прошу тебя! — Храбр следовал за ним по пятам. Тот остановился и, недовольно тыкая ножом в воздух, сказал, испепеляя Храбра взглядом: — Не смей ходить за мной. Я живу у людей, они то и дело шастают по лесу, и ты их всех перепугал. Окстись и иди со своей Пламеной на все четыре стороны. — Меня терзает… чувство вины, — Храбр выплюнул это слово, словно комок шерсти. — Вины? — Еремея сотрясло видение девушки, уносящей на себе Боли-Башку. — Да что ты вообще знаешь о вине, герой и любовник? И причём тут я? — Еремей, я хочу извиниться перед тобой за детство и за скрытность. Прости меня, прими моё раскаяние. Я был глупым хулиганом, оболтусом и негодяем. Я не понимал, что творю. То есть, не понимал того, как мои действия влияют на окружающих. Я… сожалею обо всём, что сделал. Тебе и всем другим детям. Однажды я смогу раскаяться перед каждым. Еремей смотрел на него, как на круглого дурака, и честно говоря, готов был пустить ножи в действие. — Храбр. Мне уже всё равно, и я знать не знаю и не хочу, какая муха тебя укусила. Иди с миром, я уже давно забил на эти твои… — он крутанул ладонью с ножом, подбирая слово, — проказы. А вот Изок сам себя не найдёт. — Но простил ли ты мне то, что я начал встречаться с Пламеной? На этом слове лицо Еремея дрогнуло. — Я не слепец, — слова сами выскакивали из дрожащего горла Храбра. У него было ощущение, что сейчас его голос сломается в обратную сторону, и он начнёт пищать, как малое дитя. — Ты здесь ни при чём. Будто я не знал, что мне ничего не светит, — Еремей весь насупился, но принял нарочито дерзкую позу и нервно усмехался, ловко вертя нож в руке, на что Храбр отвлекался, но не терял решимости продолжать разговор. — Наверное, это было бы менее обидно, если бы всё дело было в чешуе или имени, — Храбр не мог всё сказать прямо, его начинало мутить и трясти. Это было слишком, будто ещё одно слово — и он нарушит смертельное табу. В нём смешивалось омерзение, сочувствие и страх. Он не понимал, с кем он рос бок о бок, и понимал, что Еремей — не может быть одним таким. Одной такой. У женщин не было выбора быть с женщинами. «А если бы я полюбил какого-нибудь друга?» — огонь внутри стал холодным. — Что ты имеешь ввиду? — острое колесо резко остановило свой бег. Еремей был похож на змею перед броском. Храбр буквально прикусил язык. Еремей испытующе смотрел ему прямо в глаза, и у него самого начало спирать дыхание. Храбр едва-едва сдерживался, чтобы не отвести взгляд. Это было невыносимо для обоих. Одно слово — и земля уйдёт из-под ног. — Когда… — Храбр едва ли мог говорить, голос его затух, притих, будто его придавило камнем, — ты пошёл к волкам. Я… Нож упал, лицо Еремея покрылось красными пятнами, глаза мигом потеряли всю свою человечность. Казалось, что его душу выпотрошили на всеобщее обозрение, насмеялись над ней и растоптали останки, но только деревья скрипели да стучали бездушные черепа на кольях, а вороны канули в небесах, обрушив на землю плиту безмолвия. — И ты пошёл к Драгане, — изрёк Еремей со странным выражением, так, что у Храбра не осталось мочи что-либо отвечать. Гнев, стыд, страх, негодование, разочарование? Он не понимал, что испытывал стоявший перед ним, он не ведал о том, что он может быть так жуток. Жуток, как змий. Еремей ли это? Или он сам, Храбр, уже некто другой? — И ты знаешь, кажется, больше, чем следовало бы знать, — второе колесо закрутилось, ускоряя ход. Сердце Храбра бешено заметалось. Весь огонь, какой был в нём — погас, отравляя тело едким дымком, и слёзы увлажняли глаза. — Храбр, я хотел… отпустить себя, — Еремей явно избегал точного слова. —Представляешь, что я хочу сделать с тобой? Понимаешь, что мне будет плевать на то, останусь ли я жив? Храбр сглотнул: — Еремей. Я пришёл сюда, чтобы сказать, что благодаря этому я многое осознал о себе и наших горах. Я увидел то, как живут другие и смог относиться к Пламене так, как она заслуживает на самом деле, и заслуживала всегда, — голос его дрожал. — Я понимаю, что это не то, что мне нужно было бы знать, я понимаю, что я бы должен был умереть с этой тайной, но я так же должен понять, почему ты это хотел сделать. Я обязан понять, чью жизнь спас, и кто сейчас держит мою в своих лапах. Руках. Я понимаю, что для тебя это больше, чем просто гордость, я всё понимаю, поэтому для меня дело чести принять этот… нож? Если ты сочтёшь нужным пустить его в ход. Еремей немного остудился после его слов, и колесо замедлилось: — Почему я должен изливать тебе душу? — Ты не должен. Но я прошу об этом. Еремей понимал, как убить зверя, который не сопротивляется. Он знал змеиное тело, как ни одно другое. Так хотелось покончить с этим белоснежным существом, возомнившим себя вестником добра. Он никогда не хотел мстить, но выражение глаз Храбра доводило его до белого каления. Обезопасил бы он себя, убив сородича? Нет конечно, они бы прилетели и спалили всё. И нашли бы Рию. — Понимаешь ли, Храбр… Мне в принципе плевать, в каком я теле: человека, змия, лягушки, поганки. Я не соответствую сам себе и этого не изменит даже самоё тёмное колдовство. Как можно с этим жить? — Не понимаю, — Храбр слышал лишь странный набор слов. Человеческие зубы были ужасны. Только полный безумец выбрал бы такое добровольно. — Вот и чудесно, я тоже тебя не понимаю, — Еремей чувствовал, как расщепляется на мелкие кусочки. У него не было сил выносить этот разговор, нагрянувший, как удар под дых, как гром среди ясного неба. Его выдержка иссякала, хотелось реветь, катаясь по земле, убить зачинщика, а потом себя, хотелось упасть в никуда. Он устал, ему хотелось домой, как когда-то в горах. Хотелось спрятаться в неведомое, родное место, сродни чреву матери. А лучше и впрямь, обратив время вспять, очутиться под кровом хрупкой скорлупы, и в ней и сгинуть, не ведая холода и тоски. — И почему мы… очутились здесь? — Храбр моргал. Руки Еремея чесались как никогда. — Моё имя, при всём его уродстве, — мужское. И… всякие Пламены всё ещё живы. Человеческим женщинам тоже нужна помощь, знаешь. Они помолчали, освежённые внезапным ветерком. Еремей глубоко вздохнул, шустро поднял упавший нож с земли, и убрал оба от греха подальше. Храбр тоже немного успокоился. — Если ты так преисполнился в познании, Храбр, то лучше не со мной разговоры води, а делай дело. А Изока искать я не собираюсь хотя бы потому, что не горю желанием обращаться, как бы не хотелось полетать. Ты совался к Яге? Ну, значит, выкусил. А с её колдовством всё и того хуже. Это тебе не глазками повертеть, как Горыныч. — Так, я и не говорю обращаться. Изок человек, и среди людей, видно, и запрятывается. Если ты его найдёшь по моему предложению, то выгода будет нам обоим. Нет у тебя что ли коня? На той стороне моста с людьми, к слову, сообщение лучше, и они, я тебе скажу, те ещё... — Храбр ругнулся. — Так они там мёртвые, — Еремей усмехнулся. — Где мне искать Изока вашего, на коне-то? Куды бежать, куды соваться? Вы хоть на след бы его напали. — В том-то и беда, что не напали. А ты, Еремей, как про Верлиоку узнал, так и этого отыщи. — Возвращайся уже, пока я обратно ножи не достал. Ты меня выпотрошил и я, при случае, в долгу не останусь. Храбр намёк понял, и, ещё раз попытавшись его убедить, покрался восвояси, чтобы больше не волновать людей Еремея, и не навлекать лишней мороки на его голову. У него у самого в черепе бушевали мучительные ветры, от которых он трещал по швам, и от боли, казалось, вот-вот отскочат рога. Он поговорил! И он был прав… Женщина! Ведьма не наврала, он не сошёл с ума. И Пламена! Храбр и не знал, что его больше поражает: его догадливость или то, до чего оная его довела. Помимо тихого бешенства Еремея. Что он должен был рассказать Драгане, давшей ему заговорённый гриб взамен на весточку о её воспитаннике? Жив, здоров, любит женщин… Но этого, конечно, сказать было нельзя. Только нести это новейшее знание в себе и гадать: как такое возможно, и что это значит.* * *
Белогуб был удивлён, что не произошло ничего сверхъестественного: судя по времени, Еремей дошёл в самую глубь леса, и природа унялась. И он вскоре вернулся, всех успокаивая, но с таким уставшим и задумчивым видом, одним словом — убитым, что нельзя было ничего не заподозрить. Белогуб был убеждён, что он встретил там чудище. И Еремей в своих соображениях был с ним солидарен. Рия не могла выйти на улицу, Люда где-то запропастилась, и Еремей не хотел тревожить никого своим видом, так что пошёл к реке. — Удивительно хорошие блинчики, — Людмила подошла к нему, держа руки за спиной, и мило раскачиваясь, переступая с носка на пятку. — Привет, Люда, — Еремей вяло, но радостно улыбнулся ей. — Давненько мы с тобой тут не были наедине. — Он сел, выпрямив одну ногу так, что она окунулась в прохладную воду, а на согнутую положил локоть и свою обременённую голову. — Ты меня извини. Я слишком переживаю за Рию, но не забыл про тебя. Мне просто стыдно, что я так близок к завершению, но застопорился на последней, буквально, капле. Поверь, если бы нужна была моя кровь, я бы вылил её всю. Ну, почти, — он усмехнулся. — Жаль, что в день посвящения мы совсем не повеселились втроём. Какие тут ещё будут праздники? — А зачем нам праздники? Мы можем и просто так повеселиться. Знаешь, там есть качели. Ты на них точно ещё не качался. Пойдём? — Люда села рядом и без обиняков облокотилась на него. Еремей не обратил внимания, но ему было уютно от её тепла и мягкости. — О-о-о, нет, сейчас я предрасположен к спокойствию. Ты не выяснила, кто этот тайный поклонник? — Нет. Конечно, было бы удобно, если б Володарь, но тогда б его уже сдали с потрохами, и усилиями жены он бы не дожил до отсечения языка. — сказала Люда, и, услышав смешок Еремея, удовлетворилась и растаяла. — Ереме-е-ей, — протянула она. — М? — он оглянулся на неё. Румяные щёки и ушки, покойная и игривая, судя по искромётному взгляду. — А сыграй на жалейке. Ни-ни, не рыпайся, я её принесла! — Еремей принял рожок из её рук, и их пальцы соприкоснулись. Люда чуть задержалась, чтобы продлить мгновение, но Еремей всё ещё был слишком в себе. Плеснулась рыба, запустив круги на воде. — Я так понимаю, ты ею дом как родненький пометил? Этакое клеймо? Он с довольством кивнул в ответ и заиграл. Томно, с тоскливой романтикой. Людмила расслабленно прикрыла глаза, вдыхая прохладный, переполненный влагой воздух. Вот в видении выросла жёлтая перуница — пламя средь зелёных трав, которую она уже успела собрать, любовно засушить, и в скором времени планировала применить. Ей нравилось травничать, сочинять что-то своё, раз уж чужое никаких плодов ей не приносило. Матушка многому её научила, ворожеи из соседних селений кое-чему, да и Мать-сыра земля не меньшему. Но чего-то ей не хватало, ещё одного знания, кое она собиралась непременно восполнить. До Еремея оно просто не приходило ей в голову. — Знаешь, — начала она, когда тот прервался. — У тебя есть ножи и огонь, у Рии нашей твоими стараньями есть лук, хотя ещё неведомо, как он творит чудеса, а вот у меня ничего, окромя прялки да скалки, нету. — Ох! Ну так, у людей своя магия. — сказал Еремей, не подумав ни о чём, кроме того, что он виноват в её обездоленности. Люда уже обрадовано, с энтузиазмом приоткрыла рот, но припозднилась. — Я имею ввиду ворожба, травы всякие. Отчего б тебе у Белогуба не поучиться? Пусть отрабатывает повинность. — Не хочу ничего у него просить. Да и скажет, что не девок ему учить. Думаешь, никто до меня не набивался в ученицы, когда с Путимиром не срослось? Да и чему он меня научит? Он никогда и близко не был к тому, чтобы меня вылечить. Зачем мне столь никчёмная способность? Однако, ты можешь научить меня сообщаться с лесом. Еремей не мог не вернуться к реальности. — Люда, я ничему не могу тебя научить. Все мои пути ведут к крови, — Еремей не собирался знакомить Людмилу с Ягой, Лешим и любой другой нечестивой силой. Лес не добрый и не злой, он равнодушно выполняет своё предназначение. Нежити не более интересно людское благополучие, чем росомахе или бобру. — Думаешь, мне страшно пролить свою или чужую кровь? — Людмила оторвалась от него, не померкла, но загорелась совсем иным огнём. Еремей заинтересованно повернулся к ней. Ему она нравилась такою даже больше: низкий голос металлически густел, и она не пыталась его повысить, и хоть и не переставала прятать руки, делала это без робости, а только от привычки. Решимость и лёгкая злоба делали её свободней. Еремей даже подумал на мгновение: а почему бы и нет, почему бы не познакомить её с Ягой? Такая Людмила ей придётся по нраву. Но, вспомнив про старушечий норов, мигом выпинал эту идею из головы. Яга всё более обрастала теми красками, какими её обычно вырисовывало прямолинейное народное слово. Состыковка, но отнюдь не приятная. — Я в тебе не сомневаюсь, но не хочу быть причиной твоих бед. Если я тебя возьмусь учить тому, что сам ведаю только по наитию, то к чему это вообще может привести? Нет, Люда, что угодно, но только не это. Хоть на край света пойду ради тебя, но не стану учить никаким чудесам. Сама общайся хоть с лесом, хоть с небом, хоть с чем, коли хочешь, но не с моей подачи. — Хорошо. Мне большего и не надо, достаточно, что ты во мне не сомневаешься. Но если я попаду в беду, то… — Я всегда готов подставить тебе плечо, — он улыбнулся ей и похлопал по предплечью, отчего она вся зацвела. И решилась. — Кстати, Люд. Возможно, я скоро уеду.* * *
— Он опять, Будивой, он ОПЯТЬ! «Возможно, я скоро уеду» — передразнивала Люда, от души кривляясь и искажая голос, не обращая внимания на умилённо-саркастичное выражение лица брата. Она походила на гневного бурундучка, набравшего за щёки еды. — Ну, он же сказал, что что-то там вспомнил, что-то хочет найти. Куда-то спешит… Наверное, боится опять забыть. Но что он вообще вспомнил? Я так и не понял. — Да какая разница что? Главное, что оно его опять от меня уводит. Я устала, Будивой, я устала. И? Что ты думаешь? Сегодня Рия вдруг заявила, что поедет с ним! А он два раза глазками хлопнул и такой: а давай! А давай! А я? А я «Люда извини». — В смысле «какая разница», Люд? Воспоминания есть часть его сущности. — Да не хочу я, чтобы он что-то там вспоминал! Зачем? Он уже наш, всё, путь назад закрыт. — Неужели он вспомнил нечто решающее? — Я не знаю! Он мне не доверился, — у Людмилы вдруг заблестели глаза и пыл начал иссякать. — Сказал, чтоб я не переживала... Будивой вздохнул и встал, опёршись на колени. Обнял сестру, похлопывая по голове.* * *
Еремей протянул Рие руку, и она вскарабкалась на Сивку. Она отправилась с ним под публичным предлогом «поупражняться в стрельбе», хотя и на самом деле собиралась это сделать. Они отъехали, сопровождаемые многозначительными вздохами Людмилы и подозрительным взглядом Белогуба. Он был рад, что Еремей чем-то занимается, ему было любопытно, к чему всё ведёт, и он определённо радовался, что они с Рией отделились от Людмилы. Но последняя как-то странно на него поглядывала, что не могло не настораживать. Вдруг она решит, что он как-то ко всему этому причастен? Неизвестно, как далеко простирается её обида. Еремей, убедившись, что они одни, вынул из гривы Сивки волшебный клубок, указующий путь, который ему передала Яга в обмен на кабана. — Не знала я, конечно, что у него ещё и грива волшебная, — Рия выглядывала из-за Еремея улыбаясь с толикой иронии. Она сидела уже куда более раскрепощённо, но всё равно немного робела от этой близости, и в животе всё скукоживалось, когда она вдыхала запах его волос или прислушивалась к дыханию. Еремей тоже млел, когда она прикасалась к нему, но больше его интересовало, как долго это будет продолжаться и умрёт ли кто-нибудь на этот раз. Половина соседнего поселения, погибшая от лап Верлиоки, погубленная Несмеяна, убитая чуть ли не им самим незнакомка — слишком много смертей для одной весны. Слишком. Аномально тёплое начало года, от того, что живицы будто всей гурьбой развеялись по земле, а не как обычно, медленно и поступательно. Но теперь он хотя бы узнает, на кой хрен нужны месяцы.* * *
Они спешились к ночи. Путь оказался долгим. Клубок, оказывается, не бесконечный, то и дело скручивался и бежал, разматываясь, заново. Красная, кровавая верёвка, подобная той, что обвивает их шеи. Рия решила размяться и пострелять, пока Еремей обустраивал ночлег и костёр с едой. Если б не Драгана, ему было бы в пять раз сложнее привыкнуть к человечьему распорядку, даже со всеми усилиями Яги. Храбр опять разбередил его рану. Драгана, оставшаяся одна-одинёшенька в своей пещере, где она, теперь уж наверняка, совсем перестанет пытаться создавать сколько-нибудь пристойную обстановку. Сломленная женщина. Как втолковать ей, чтобы она жила ради себя, чтобы забыла Кощея, как страшный сон, где найти ей покой и дружбу, где и как ей помочь, к каким людям привести, чтобы не спугнул их её хвост? Тут он подумал, что, прежде чем Кощея убить, надо заставить его расколдовать её ноги. Еремей ворочал ветки, думая о горах, и его глаза слезились от дыма. Чтобы как-то отвлечься и скрыться, начал играть на жалейке. Стрела просвистела мимо дерева, но Рия уже не обратила внимания. Запах костра и хвои, скрип дерева, писк комара в ухе, и главное — его, нет, её облик средь всполохов пламени. А позади щиплет травку конь, на котором они только что сидели, соединившись в нечто непостижимо единое. Она даже начала задрёмывать на её спине: тёплой, мягкой, сутуловатой, пахнущей уже так по-родному. Как хотелось бы ей укрыться под её крылом, пролететь на её спине, потрогать рога, заглянуть в нечеловечьи глаза… Хотя, иногда они и становились таковыми. Нездешними. Тогда у неё что-то закипало внизу живота и слабели руки, голова шла кругом. Рядом с Ерей она забывала обо всём: кто они, что они, где и почему. Сбежавшие потусторонние сущности, каженница и сирота, две женщины, две подруги, две незнакомки — какая разница? Когда она прикасалась к ней, когда успокаивала после приступа, когда смеялась с ней в унисон, когда просто говорила, что у неё крошка в уголке губ, — нет не здесь, левее — когда вот так, как сейчас, играла на жалейке — было неважно всё. В такие мгновения невольно думалось: как вообще можно чего-то бояться в этом мире? Рия легонько прошла и села рядом с Ерей. — Смотри, там, среди веток, звёзды светят. И искорки к ним летят. Может, звёзды — это просто застрявшие в небе искорки… — она томно вздохнула, разглядывая мелкие листочки, покачивающиеся едва приметно, но согласно музыке. Хотелось петь, хотелось не издавать ни звука. Рядом с Ерей ей впервые стало приятно молчать. С Лыбедью она молчала потому, что было просто нечего говорить, или эти блаженные разглагольствования окончательно выедали ей душу, с Ягой — потому, что ей было невыносимо и боязно, она чувствовала себя не в своей тарелке и не могла ничего понять, не хотела ничем себя связывать и выпускать лишних воробьёв, чтобы потом жалеть, тщетно силясь их поймать; со знахаркой — потому, что та ею в принципе перестала восприниматься, как нечто полноправное, а с Людмилой они, вроде как, особо и не молчали, постоянно о чём-то вереща и шушукаясь. А с Ерей молчание было как глоток свежей воды, как горный воздух, как шелест нив, как свет луны — оно заполняло всё и при этом отдавало это же всё тебе в руки. Зачем нужны слова, когда ими всё равно невозможно ничего выразить? Как назвать то, что она чувствовала в эти минуты? Вернее, не только она. Разве что Еремей, по натуре молчаливый, переливал свою глубинную тишину в неприметную, как свежая лесная тропка, мелодию. Голоса для неё не нужно. Только дышать. Рядом с Рией ему хотелось дышать, прогонять воздух через всего себя, через жалейку, через весь мир, чтобы всё и вся знало: он здесь, она рядом с ним. Он, не понявший ещё, что есть смерть, в этот миг начинал сквозь дымку тайны различать, что же есть жизнь. Она была подобна ощущению холодных ветров, несущих крылья, подобна Рииному тёплому дыханию, щекочущему шею. Неужто, она и впрямь была красива, эта шея? В мире, наполненном жизнью, он был готов в это поверить. Не отрываясь от игры, мельком взглянул наверх. Могли ли эти звёзды, эти искры, сравниться с ней? Когда она садилась рядом, всё внутри переворачивалось, встрёпывалось и замирало в невесомости. Сивка жевал траву и любовался. Он уж и позабыл, что это такое — любовь.* * *
— Сколько нам ещё тащиться? Мы уже столько вёрст промчались, и Сивка устал, — Рия, лишившись от усталости стеснения, закинула руки на плечи Еремея и потянулась. «Если я так и буду мчаться, то вы сами же с меня и слетите, держу в курсе» — Бурка фыркнул. — Тогда давай остановимся. Целыми днями скачем. Тебе-то уж тоже хочется без нас под солнцем спину прогреть, — Еремей похлопал его по мощной шее. Рия и Еря, потягиваясь и похрустывая, разминали свои члены. — Рия, тебе бы, наверное, пора упражняться стрелять в живое. — Не уверена, что это хорошая идея. Что мне белки с зайками сделали? — Лук — это защита не только от врагов, но и от голода. Ножи и ловушки не всех могут поймать. К тому же, Кощей, конечно, не подходит под определение живого, но он и не мёртвый. Не будет же он на месте стоять, и ждать, когда это там ты ему в глаз попадёшь. Рия шумно выдохнула. В первый ли раз они это обсуждали? Нет. Есть ли теперь куда отступать? — Еря, мне первый год вообще было странно есть мясо. Я знала, что люди его едят, но когда Яга вывалила передо мной кусок тетерева! Я же сама птица! Ты-то змий, ты сам охотился. А я? Ещё и Вольга этот… — Представь, что они — это Вольга, и стреляй, — Еремей подошёл к ней и приобнял сзади. — Мы путешествуем дольше, чем предполагали. Ты убьёшь даже не ради учения, а чтобы мы поели. Всё по заветам Зеваны. Ты не заберёшь ничего лишнего. Мы помолимся над ещё тёплой тушкой, и всё будет хорошо. Рия задумчиво нахмурилась, затем утонула в его объятьях, отпустив себя. Еремей держал её, зардевшись, а она чувствовала себя в тёплом коконе. Её золотистые волосы щекотали ему нос. — Ерь. Мне так покойно с тобой. Я никогда такого не ощущала. — И я. Они стояли вдвоём, растворившись в природе и щебете птиц. — Каково это — отнимать жизнь? — Больно. Очень больно. — Ты винишь себя за ту девушку? — Да… Рия тронула его щёку, проверяя, плачет ли. Нет. — Ты сделал правильный выбор. И там, и у Яги… Мне так радостно, что ты со мной делишься, и что я могу поделиться с тобой. Лыбедь это Лыбедь, Люда из другого теста, как ни крути. Ну, ты понимаешь. А это чувство, я впервые его вкусила, я даже не знаю, как его лучше назвать… Не свобода, не дружба, нет, что-то другое. — Доверие. Это доверие, Рия. И я тоже его никогда не знал. — Но у тебя же были друзья. Живые, такие же змии и змиица. — Да, были… Когда я улетал, я помнил о них только худшее. Да и сейчас этот осадок никуда не делся. Хотя я не был лучшим другом, но и они не были худшими. Они меня предали и этого не изменить. Но я даже рад, что сложилось так, как сложилось, и надеюсь, что у них всё удачно в жизни. Иногда они мне снятся. Всё реже и реже, и это хорошо. Знаешь, как говорят? Всё, что ни делается, всё к лучшему. Думаю, у нас с ними тот самый случай. Я начал задумываться о том, сколько боли мне приносит общение с ними, о том, что иногда я через силу заставляю себя лететь с ними на встречу, потому что я понимал их суть, а они мою нет, и они, вольно или нет, но причиняли мне вред, и я принялся размышлять, как же мы будем дальше жить, но потом понял, благодаря их предательству, что я им не нужен. И стало ясно: они-то мне на самом деле тоже не нужны. Я лечу в одну сторону, они в другую. И я нашёл вас с Людмилой. Одно уходит, приходит другое. Чтобы найти доверие, нужно было исключить любое не. — А я всегда мечтала о подружках помимо Лыбеди… Думала, это легко. Но чего я совсем не понимаю, так это любви. Какого это, Еря, — любить? — Не знаю… Любовь это какое-то неземное, высокое чувство. Моя влюблённость такой не была. Это было что-то обречённое и жалкое. Я на неё дышать боялся и с ужасом ожидал, когда она сама полюбит кого-то. А когда это случилось… Было плохо. Я не хочу больше этого испытывать. — Ты хотел умереть? — Рия представляла себе эту счастливицу, неизвестную драконицу, и думала: почему она сама никогда до этого не знала о существовании подобной любви, почему её будто и нет, хотя вот же он, её источник — немного учащённо бьётся за её спиной. — Хуже. — исчерпывающе ответил Еремей, не зная, как объяснить пытку, которую испытываешь, осознавая свою коренную неправильность, мечтая и молясь о невозможном. Сколько не крутись наизнанку и обратно, сколько не бейся головой о камни, сколько не кидайся волкам в раскрытые пасти, всё равно ничего не изменится. Вдруг, убив себя, он только запустит это страдание заново? Вместе с влюблённостью на него накатила новая волна безнадёжности, отрицания, гнева, подавленности и одержимости, необъяснимой радости на грани срыва. Это было отвратительно, улыбаться Пламене при встрече, потом видеть, как она ластится к Храбру и понимать, что так и должно быть. И что он лишний в этой системе. Уголь среди драгоценных камней, мечтающий быть чёрным опалом. Рия предпочла бы никогда не слышать этот безжизненный от воспоминаний голос. — Не суди о любви по мне. Когда влюбишься, полюбишь — не бойся. В тебя, я уверен, невозможно не влюбиться. Рия, смутившись, не могла сдержать улыбки. «Убивать-то они кого-нибудь сегодня собираются?» — Сивка, не мешая молодым, прятался за деревьями.* * *
Людмила приметила, когда они уже уехали, что помимо неё задержался полюбоваться удалявшимися спинами её же двоюродный брат. В детстве он её не любил, она его тоже, хотя в первые годы их жизней все ветви рода ещё надеялись, что болезнь Людмилы — явление временное, и они даже смогут их сосватать. Не срослось, и слава Богам. Но с ним Людмила разговаривать и препираться не боялась. — Привет, братишка. А ты чего застыл? — подскочила она к нему. — Боже мой! Дура, чего выскакиваешь как из засады, с руками за спиной, как с ножом. Сгинь! — Ты Рие колчан подарил? — спросила она ему вдогонку, так как он уже подорвался с места, бросив на неё негодующий взгляд. Всегда он так на неё глядел, когда она предлагала ему поиграть, как на внезапно найденную вошь — не хотел при других детях признавать, что имеет к ней какое-либо отношение: вдруг и его начнут избегать. Пару раз надавал ей тумаков, но, отхватив от Будивоя и отца, брата Милонега, притих и обращался с ней как с невидимой. — Тебе какое дело? — Не светит она тебе, дурилка, ох не светит. Разве ж ты её достоин? — прошептала она. — На тебе-то я и буду пробовать свои травинки, братишка, — в её глазах засияли злорадные искорки.* * *
Рия, под руководством Ери, битый час пыталась кого-нибудь застрелить. Уже несколько раз её подводила дрожь в руках. — Я уже хочу их убить, хочу их крови! Но в последний миг я понимаю, что отниму их жизнь… Я тупица, да? — Нет, Рия, ты не тупица. Тебе пора отдохнуть. Не всё сразу, ты и без того много сделала. Я поймаю, а ты прокатись на Сивке. — Нет! Я сказала — я сделала, — грозно и решительно возразила та. Еремей не мог противоречить такому тону. Для неё это важно: преодолеть, завершить до конца, победить. — Уже сумерки... Кстати, о сумерках. Бобры, ты можешь поймать бобра! Рия удивлённо посмотрела на него: — Бобр? Бобр съедобен? Теперь удивлялся Еремей: — А ты думала, что, ядовитый? На суше они неуклюжие и медленные, и видят так себе. Но всё равно придётся красться. Сивка вещает, что здесь неподалёку старица. Наверное, там мы сможем найти их семейство. Была не была? — О-о-ох, — Рия упёрлась ладонью в лоб, задрав локоть. Голова вспотела, руки устали, но азарт только проснулся, да и второе дыхание было не за горами. Она впервые так долго упражнялась и в целом гуляла. И Еремей всегда рядом, тенью следовал за ней, приободрял и помогал, чем мог, ошибался вместе с ней, и они хохотали, смеялись до слёз, распугивая остатки живности. — Была не была!* * *
Дугообразное, похожее на крутую петлю староречье захватило в свои объятья, помимо всего прочего, бобровую хатку. Из воды возле низкого берега торчала её крыша, с первого взгляда похожая на беспорядочный ком веток. Рия кралась, со стрелой наготове, навострив все свои чувства. Еремей плёлся поодаль. Стрелять в голову — вот что было самым важным. И, приятное дополнение, — в сумеречном свете всё выглядело омертвевшим, так что убивать было попроще. По крайней мере, казалось, что это так. Бобр, мокрый ком жёсткой шерсти с плоским хвостом и довольно маленькой головой, выполз из воды, цепляясь когтями за скользкий берег. Рия села в засаде: прямая спина, руки натягивают тетиву из последних сил, лук скрипит. Закрыла один глаз. Животное спокойно перемещалось, думая о своих скромных делах. Видели ли они когда-нибудь людей в этой глуши? Пока ехали, они не встретили ни одного поселения на много вёрст вокруг. Безлюдная пропасть между Новгородскими и Киевскими землями. Рия понимала, что медлит и, задержав дыхание, пустила стрелу: была не была. — Попала! Рия, ты ПОПАЛА!!! — Еремей торпедой выскочил из кустов, с листьями в волосах, радуясь так, как никогда не радовался за себя самого. Рия смотрела на осевшее тело, не веря, что сделала это. Она впервые причинила кому-то вред. Летальный, безоговорочный. Еремей сначала подбежал к ней, ошалевшей и одурманенной, с неуверенной улыбкой на устах. Она убила. Может, после этого лук начнёт лучше ей поддаваться? После жертвы, после охоты? Пока она думала, Еремей уже подбежал к бобру. Остальные животные начали суету в воде, хлопая о неё хвостами и ныряя. Лишились члена семьи, испугались. Но Еремей тащил тяжёлую метровую тушу вверх, и благодарил богиню за пропитание и оружие. — Еря, я не смогу вытащить стрелу. — Давай вместе. Они склонились над телом, Еремей взял руку Рии в свою. Тёплое дерево, остриё в крови, застывшее непонимание в мёртвых зенках. Пришлось приложить неприятное усилие, но стрела была вынута. Рия с испугом и удивлением разглядывала ошмётки на наконечнике. Это сделала она своими собственными руками. У Еремея, казалось, уже текли слюни, но, переполненный бурными чувствами и голодом, он тихо присел рядом с ней. Слова тут не помогут — он понимал. Первое убийство нужно осознать и переварить, свыкнуться с мыслью, что в твоих силах забирать жизни так же, как и в чужих силах отобрать твою. Видя, что небо в глазах Рии темнеет, он ненавязчиво погладил её по спине. Она, выдохнув, посмотрела на воду, на стремительно меркнущий небесный свод, затем на Ерю. Улыбнувшись, устало повалилась на него. Еремей приободряющее её приобнял, когда услышал, как кто-то идёт по лесу. Судя по звукам и едва слышному кряхтению — человек. — Еря? — Рия вжалась в него, и в страхе обхватила руками. Еремей вытянул шею, всматриваясь в лес. Сивка стоял рядом, подняв уши. — Дети, вы чего тут раскричались? — из густых ветвей вылезла лысая голова. Рия зажмурилась и постаралась срастись с Ерей, увидев в ней Кощея. Еремей похлопал её по плечу и шепнул, что это не он, что всё в порядке. — Извините, мы не думали, что здесь по близости кто-то живёт. — Ну так, никто и не живёт. Кроме меня, хе-хе. Старик, хворой, сухой и морщинистый, с пятнами на лысом черепе, приветливо улыбался прогалинами среди редких зубов. Он хромал и трясся, всем телом опираясь на посох, на котором были повязаны клыки, когти, перья, мотки шерсти, сухоцветы, ленты и ещё невесть какая дребедень. Поверх длинной рубахи была накинута волчья шкура: видимо, ослабшее тело мёрзло даже в такую щадящую погоду поздней весны, или он надеялся слиться с природой. — Я, детки, ушёл от людей, когда понял, что меня сжирает болезнь, растёт где-то внутри. Понял, что если где и доживать свой, уже и без того затянувшийся век, то наедине с природой. Нечего детишкам глядеть, как я чахну, нечего им головы забивать. Увозили меня и плакали, ревели. А мне вон, хорошо выйти в ночи и на бобров при Луне полюбоваться. Рия и Еря выразительно глянули на тело. — Не бойтесь, я волхв, знаю, что и зачем делается, — он мягко улыбнулся. — Пойдёмте ко мне, погреетесь, поедите. Шкурку мне оставите, так уж и быть, — он подмигнул. — Я этот лес как свои пять пальцев ведаю, когда ослепну и то смогу здесь ходить. Боишься меня, девочка? Ну уж раз боишься, то дай я тебе хоть обувку передам, миленькая. Еремей вопросительно глянул на Рию. У него и Сивки старик, как ни странно, опасений не вызывал. Не чувствовалось в нём ничего потустороннего, и болезнь его ела изнутри. Рия кивнула: он не испугал её, а наоборот, растопил страх. Это было ново, к тому же, ей не хотелось очередную ночь проводить на улице. Старик не волки, обжитая лачуга не мрачная времянка под угрожающим навесом дерев, где совы, ухая, убивают мелкое зверьё. Они взвалили бобра на Бурку, Рия села на него же, и Еремей, держа названного брата за ошейник, пошёл следом за престарелым отшельником.* * *
— Так я дети, тут и оказался. Прожил век, век и мру, хе-хе. Хаживают ко мне изредка гости разные, совету выпросить. Вот вы едите сейчас пряности заморские, ни много ни мало! А у меня-то и зубов нет, что-то жевать, — дедушка забавно клацнул остатками зубов о дёсны. — Только пара друг о дружку стукается, что уж тут поделаешь. Да и внутри уже не тот, перцы всякие есть, тьфу-ты. У меня нутро от любой еды горит, и чахну я, и кровь кипит, и волос уж не осталось совсем, и бледный я, как поганка. Хе-хе, — он с загадкой глянул на Еремея. Рия ела бобра, посыпанного византийскими специями, смакуя удовольствие, пока Еремей уже догонялся кулагой, запивая сладость горячим отваром из ягод и трав. — Тебе бы, девочка, паволоки носить цветастые, да яства царские есть во дворцах белокаменных, — старик умилялся, глядя как она статно сидит, как примерно ест, не догадываясь, что она же вполне себе может сидеть на столе, усыпанная крошками и говорить с набитым ртом. Рия, кивнув, вежливо приподняла безукоризненно чистые уголки губ. Еремей растроганно ухмылялся. — Богатые у вас гости, старче. Чего ж вы незнакомцев в дом ведёте, вдруг убьют и заберут всё, что нажили. — Да я им сам отдам, и жизнь, и нажитое, хе-хе. Чего ж мне бояться, когда меня в том мире встретят такие добрые существа. Еремей, приподняв брови, заглянул в выцветшие, сердечные стариковские глаза. Рия перестала жевать. — Какие такие существа, старче? — Еремей продолжил спокойно есть. Рия последовала его примеру. — Да вот как вы, — видно было, что дед веселится. — Души добрые что ли, хотите вы сказать? — Ну да, души, — кивнул он, уже без плутовства. — А вы, я вижу, добрые, но заблудшие. Оперение меняете, кожу сбрасываете. Рия и Еря переглянулись: что ему надо? — Я вам одно скажу: в этом году весна для того будто и предназначена. Расти, цвести, греться в тепле. Но в следующем году холода будут лю-у-у-утые. На масляной неделе на льду поскользнуться — дело плёвое. Но и привычное. Но такой будет лёд ядрёный, такой мороз, до костей пробирающий. Переживёт кто его, тот и всё прочее переживёт. Закалочка для новой шкурки подходящая, хе-хе. — Ну да, в этом году тепло да дожди. Чем теплее один год, тем холоднее другой… — сказал Еремей, чтобы заполнить пустоту. Есть расхотелось. — Как на качелях, да, — Рия поглаживала локон, пропуская волосы через пальцы. Холода она не любила, и из лука их застрелить было нельзя. Хотя, учитывая то, что они едут за одним из братьев-месяцев… Она усмехнулась своей мысли.* * *
Рия уже сидела, бодрая, как огурчик, на весёлом Сивке-бурке, пока Еремей прощался со стариком. — Хорошая шкура у бобра, значит, и мясо было вкусным. — Спасибо вам за ночлег, за угощение, за то, что простили нам вашего зубастого друга, — Еремей уже сделал шаг, чтобы уйти. — Постой, нетерпеливый ты мой, — дедушка взял его за локоть своей трясущейся, немощной рукой. — Я умираю, и чем ближе смерть, чем ближе слепота, тем больше у меня видений, тем больше жизней тянется ко мне. Чем дальше я ухожу от мира, тем больше его ко мне тянет. Я всю жизнь всем помогал, но знаешь… Не всегда был правым, не всё понимал. Но лес меня многому научил, многое показал. И я хочу тебе помочь. Любишь ты летать, никак не осядешь на местечке. Но вот, что я слышу, что я вижу, что я ведаю, что шепчет мне дубравушка: возле твоей любви, — прошептал он Еремею на ухо. — Чево? — Еремей посмотрел на него, как на умалишённого. На ум сразу пришла Пламена, о которой и без того было слишком много разговоров в последнее время. — Не о том думаешь, балбес! — старик дал ему хорошенький подзатыльник. — Ай! — Еремей недоумённо потёр больное место. Рия оглянулась на них, пытаясь понять, что такое вообще происходит. Ерёма встретился с ней взглядом и пожал плечами. — Ты плечами не жми, ты глаза разуй. Еремей вопросительно выгнул бровь. — Другое дело! Главное, чтоб не выпали, хе-хе. Ты, огненный мой, сам в свои глаза загляни: не бойся родного болота, коли не испугался чужого, и поймёшь, что к чему. Где какая птица пролетала, какая змея ползла, — старик подмигнул. — Ветер дует с севера… гости ко мне скоро придут. — Я… я вас не понял, — Еремей отвернулся и опять занёс ногу для шага. Ну его к анчутке, этого волхва. Угадал он, кто они есть, ну и пусть кукует дальше в своём лесу. — Э-э-эх, милок. Возле твоей любви, знаешь, птицы песни распевают, да костры разгораются… Думаешь, это так у всех рядом с нею? А с чего ты решил, что ты — это все? Еремей застыл. Рия нетерпеливо потрясывала ножкой, напевая песню и заплетая Сивке косы. Почувствовав его взгляд, обернулась, с нежной, ничего не значащей улыбкой, и он почувствовал то же, что и обычно: греющий пожар внутри. Но теперь он понял. — Еря, всё в порядке? — Рия с волнением наблюдала, как меняется его лицо: красные пятна на щеках, уши загорелись, и выражение такое, будто его пырнули ножом в спину. — Ага, — Еремей мигом встряхнулся, согнав краску с лица. Хмуро, немного зло и слёту запрыгнул на коня, будто и не был Сивка таким уж громадным. Рия поняла, что лучше обождать с расспросами, какие непонятности ему этот дед наплёл. Сивка так же благоразумно хранил молчание. Рия обвила Ерю руками, и он сморщился, как от боли. «Что же я за урод такой, Перун милостивый… Ха! Перун! Змий влюбился в жар-птицу — да этот же Перун меня и сожжёт, когда я этой жар-птице перестану быть нужен. Что же я за мерзость такая гадливая? Она думает, дружок-пирожок, а я блять влюбился, изверг несчастный. Не в бровь, а в глаз. И ставки-то какие! Выше головы, говорят, не прыгнешь, ну так значит пиздят. Сначала у меня Пламена — простая, да не шибко, девчонка, а теперь вот оно что!» — Еремей неслышно смеялся сам с себя, угрюмо скалясь. Клубок катился вперёд, Солнце поднималось ввысь. Где-то за лесами ехал князь, навестить одного из любимых волхвов.* * *
Волхв разливал привезённые вина, пока князь со своею доверенной свитой располагались в землянке да на улице. — Что, Олег, мне тебе сказать? — Ты скажи мне, старче, от чего я умру? Повисло молчание. Все переводили взгляды с князя на волхва, с лысой головы на седую, туда-сюда, сюда-туда. Старик усмехнулся, подмигнув: — Всё-то тебе надо знать, хе-хе. Как пожелаешь, друг старинный. От коня своего ты смерть сыщешь. Как он жизнь тебе спасал, так её и заберёт… — Шутишь? — князь Новгородский и Киевский, покоритель морей, Олег Вещий, оскалился добродушно, зная нрав старца. — Не шучу, Олежа, не шучу, — волхв прикрыл глаза и покачал головой. — Весна в этом году тёплая-тёплая: смерть босиком хаживает, хе-хе. Все натужно рассмеялись, стараясь разогнать налетевшую вдруг мрачность. Князь поверил. Клубок катился вперёд, солнце поднималось ввысь. Когда Еремей спешился «по делам», а Рия запела с птицами, собирая цветы, чтобы вплести их себе в локоны и Бурке в косички, но конь всё равно не мог заглушить звук безысходного плача и ломающихся веток, проклиная свой чуткий слух и благодаря Еремея, что тот избавил его от прочего. «Как можно быть таким ничтожеством? Почему я, почему она? Конечно, она никогда меня не полюбит, я же урод, я же змий, я же какой-то дрянной падальщик и убийца. Ей всё в новинку. Друг я, может, не такой уж поганый, но я же ей надоем, как надоел всем в этой проклятой жизни. Я ей как удобный скоморох с огоньком в придачу. Ладно, она не такая. Но я-то такой. Какой есть. Я могу сколько угодно помогать, вредить, совершенствоваться и падать вниз, но я это я. И притом совсем никакой, серая плесень, гриб вонючий. Я урод, я змий, я…» — он опять заревел, приглушая себя ладонью и осознанием, что она может услышать. Она так сладко, так беззаботно пела! — Еря, как тебе? — Рия крутанулась, показывая новую причёску. Она собрала передние пряди, сплела из них косички и закрепила их вместе на затылке. Стали видны её ушки, более выразительным предстало лицо. — Тебе безумно идёт. Ты где-то такую видела? — он был рад, что она ничего не заметила. — Нет, сама, — она довольно поправила волосы, сияющая и забавная. — Тогда я восхищаюсь твоим умом и выдумкой. Улыбка на лице Еремея была искренняя, переполненная чем-то непередаваемым, но делала его вымученное лицо особенно трагичным. Рие это нравилось внешне, но по сути пугало. Она не глухая и умеет соображать. Они сели, Ерёма уже дёрнул за верёвку — пускать в свои мысли он никого не собирался, — бросил клубок, но тут Рия вколола ему в рубашку фиолетовый цветок сон-травы, привязанный к колкой веточке. — Развеселись немножко, — Рия мягко обняла Ерю, плотно прислонившись своей щекой к тёплой спине. Еря всегда её успокаивала после приступов, всегда была готова защитить и защищала, поддерживала, и Рия радовалась, что может ответить тем же. Сколько усилий стоило не зарыдать вновь, знает только цветок, приколотый к — её — сердцу.