* * *
Изок был четвёртым в семье месяцев, где братья иногда ласково звали его кузнечиком. Вечно юный, вечно рвущийся, вечно загорелый и вечно обречённый быть в Ирие, не говоря уж про Правь в целом. Он мог гулять, но недалеко, а когда приходило время, обязан был вернуться в дом, к костру, и шевелить угольки. В общем-то, особой силой он не обладал, являясь скорее её издержкой. Сгусток магии, низшая из всех приближённых к богам сущность, он замыкал цепочку, по которой текло волшебство смены времён года, будучи его проводником. Прикладываясь к огню, он передавал силу прочим созданиям, являясь посредником между богами и низшими. Без него на посту всё, конечно, прахом не падёт, но сместится, и получится неприятный казус, последствия которого будет сложно ликвидировать, и быстренько вернуть всё на круги своя. Нет, он как штык должен быть на своём месте, чтобы время текло своим чередом, чтобы мир крутился-вертелся так, как ему и положено, не запинаясь о камни. Изок был старше чем Березозоль, постоянно спотыкающийся малыш, совсем ребёнок, говорящий пискляво-мямляще, Цветень, среднее звено, осознанный ребёнок, и Травень, отрок, который застыл в возрасте, когда бунт ещё не разгорелся, и опека необходима; но младше, чем прочие месяцы, мудрые и ведающие, способные покойно терпеть свою участь и не маяться. А участь его была превосходна в своём ужасе. Каждые три года его память возвращалась в исходное состояние, всё обнулялось и начиналось заново. Он мог заводить знакомства, мог влюбляться, однажды он даже нечаянно завёл ребёнка и родился богатырь, но петля всё равно неотвратимо замыкалась. Жена пришла к нему с младенцем, а он их забыл. Он ничего к ней не чувствовал, впервые о ней слышал. Изок не мог так быстро наверстать прошлое, чтобы участвовать в воспитании, он вообще не был больше тем, кем стал за три года жизни и отношений. Она его забыла, живя где-то в Прави, а он их вспоминал вновь и вновь из-за рисунка на дереве, нацарапанного им возле дома. Изок смотрел на него каждый раз, каждые три года, и голова его взрывалась от обилия мыслей, а сердце от обилия чувств. Не видать ему покоя, не знать жизни. Когда-то на заре времён он дорос до этого возраста, до рокового двадцати одного года, и застыл в круговороте жизни. Вечность прошла, вечность есть, вечность грядёт. И он во всех них, до скончания веков ворошит костёр. Может вырастить любой цветок из начала лета, может призвать всех зверей, что рождаются во время его очереди, может пригреть солнцем, но не смеет жить. Идея сбежать втемяшилась ему в голову, когда он узнал об улетевшей жар-птице. Но было страшно и неясно, и он мучился, варился в соку собственных переживаний. Сейчас был последний год его памяти, его чувств. Кто потом ему расскажет про жар-птицу? Узнает о ней, когда найдут, а он охнет и тут же забудет. И он подумал: к анчутке мир, богов, долг и вообще всё. Он проживёт остаток своего времени где-то далеко. Увидит то, что, будь у него нормальная людская память, он бы никогда не смог забыть. Будет странствовать, будет любить, он натворит дел всем богам назло. Пусть отменяют свои законы, пусть он будет терзаться вечностью из-за несовершенства своего разума, далёкого от божественного, но пусть он помнит, пусть он не теряет себя так, как они нынче потеряли его.* * *
— Одним словом, мне надоело быть паинькой, — он нервно улыбался, и ямочки танцевали на его щеках. — Хочешь сказать, оплодотворить невинную женщину и оставить её одну с волшебным ребёнком — это то, что делают паиньки? — Еремей умилялся его наивным безумием. Он-то думал, что сам натворил ерунды, но этот сорвиголова! Отправиться к людям и забыть самого себя по доброй воле в этой дыре. Что-то не стыковалось в его голове. Такой знатный и не сказать, чтобы лишённый разума и чувства собственного достоинства полу – в энной степени – бог, вдруг срывается с места, ставя на кон естественный ход вещей и в принципе миропорядок. Ответственности ему явно не хватало изначально. — Тебя вдохновила жар-птица? — Рия загадочно поглядывала на него, маяча из-за Сивки. Она расслабилась и миленько прилегла ему на шею, подложив руки под голову. Видно было, что Изок её чем-то заинтриговал. Лицо Еремея лучше было не видеть, но Изок сам обрёл себя на эту участь. Уголки его губ стекали с лица на землю, глаза испепеляли всё сущее, кожа, казалось, позеленела. Неприятное зрелище. Он походил на сгорбленного уродца в своём немом негодовании. Изок поразился, но счёл, что это особенность змеиного племени, и неподготовленное человечье лицо чуть ли не плавится от внутреннего огня. Когда Еремей на него зыркнул, глаза в глаза, Изок нервно икнул. — Вы чего в гляделки играете? — Рия свесилась с коня, пытаясь разглядеть лицо Еремея. — Ах да, любезная моя! Извините. Меня вдохновила птица счастья. Не знаю, как в другие разы, но на этот она меня поразила! К сожалению, она относится к числу тех, кого я постоянно забываю. Помню только тех, кто появился раньше меня на этом свете или, когда я ещё имел свойство меняться. Видел её до этого или нет, увы и ах, не имею чести помнить. — А расскажите нам, как там в Ирие? Очень любопытно узнать, как бытуют высшие существа. Как так получилось, что сама жар-птица, а потом и вы смогли сбежать? Еремей восхищался готовностью Рии хитрить, не подавая виду. — Ну, Стратим, птичья прародительница, чуть всех не порешила. В моём сознании она покойная и рассудительная, какой и должна, наверное, быть мать. А это! О-о-о, она лютовала, она топила корабли, проверяла всех своих подопечных, допрашивала каждого и каждую, кто в тот день был ближе чем на тысячу вёрст к саду. Всё в верх дном перевернула, одним словом. Никакие вещие птицы ей не напели ничего толкового. Ни весточки, ни следочка, ни оброненного пёрышка. Говорят, слухи разводят, что жар-птица повелась с Бабой-Ягой. Но Яга… проще договориться с дохлой рыбой. А ты, милая, откуда свалилась? — Я-то? Да так, малёк с мелководья. Что там, то сям, толку от меня маловато будет. Прибилась вот, к Ере, — Рия невольно опустила на светло-каштановую макушку нежный взгляд, но та сегодня оказалась непробиваема для добрых знаков. — Конечно, извини, Изок, но ты спалён с потрохами. По этой ниточке тебя теперь кто хочешь и не хочешь отыщет, — Еремей попытался притвориться, что ему не всё равно, и якобы сокрушённо вздохнул. — Еря, погоди! Ну он же того… ну, ты понимаешь. Сбежал! Еремей угукнул не раскрывая рта, понимая, к чему неизбежно катится дело. Будто это не было очевидно с того самого часа, как этот летний ребёнок раскрыл свой белозубый роток. Скрестив руки, Еремей приготовился к продолжению мысли. — Мы не можем его просто так сдать. Подумаешь, месяцок потеряется… Ну то есть, не совсем уж так всё просто, да, но не можем же мы его так вот, на растерзание. — Рия, не боись, я, в отличие от этого глубоко молодого человека, беру на себя ответственность за содеянное. Можешь меня потом огреть помелом по голове, забранить, застрелить, воля твоя. Я могу понять ту же сбежавшую жар-птицу… Но Изок, ты же сам нам поведал, что твой побег имеет более явные не для Стратим и прочих, но для всего мироздания в целом последствия. Времена года меняются везде, так или иначе. Без тебя время не то, что сломается, но треснет наверняка. Ты покорёжишь, коли не вернёшься, действие вообще всех существ, одухотворённых и не совсем. — Я не собираюсь ставить мир выше себя. Думайте обо мне что хотите, сдавайте кому хотите, но по доброй воле я никуда никогда не вернусь. — А когда ты теряешь память? — чирикнула Рия. — После конца своего третьего дежурства у костра. Ну то есть, потеряю я её в любом случае, буду сидеть возле него или нет. Это заложено во мне самом, а не вовне. — Видишь, Изок, как всё некстати и неудобно складывается, — Еремей покачал головой.* * *
Рия уговорила Еремея повременить с решительными действиями. Ей хотелось побольше узнать всяческие подробности бытия в нынешнем Ирии от Изока и, между прочим, о нём самом. Он её не пугал. Он был из её круга. Он был на неё похож. Она соскучилась по дому, пусть и постылому, она соскучилась по возвышенным сущностям, пусть и осточертевшим. Та реальность слишком въелась ей на подкорки, тянула детскими привязанностями обратно. Еремей точил ножи, с ленивой такой, кокетливой пассивной агрессией, искоса подглядывая, как Рия, чтобы покрасоваться, утвердиться перед её идейным последователем, прицеливается в птиц. Может, ещё для того, чтобы перестраховаться: ну какая жар-птица будет стрелять пусть и в обыкновенных, но пернатых? Та самая, у которой дрожат пальцы, и которой постоянно что-то мешает в этом окаянном небе, земле, воде и воздухе. И птицы сами тоже какие-то вылупившиеся из гнилой скорлупы и выкормленные такими же никудышными червями. Она нервно смеялась, выслушивая рассказы Изока о том о сём. А как он на неё смотрел! Словом, так, что Еремей как раз размышлял, что количество его ножей удивительно точно соответствует количеству человечьих глаз… Рия предстала перед Изоком вольной пташкой, коя способна вести светские беседы, мило улыбаться, изящно поправлять локоны и, между прочим, напрягать мускулы, примеряет стрелы к птичкам, невинно скользящим по водной глади или летящим над нею. Нерадивые всё-таки попались на её крючок. Еремей принципиально не дёрнулся подбирать побитую дичь, глупо, суицидально заплывшую в мелководье. Хотя, кому как не Ерёме её понимать. Но Рия остановила и Изока, услужливо метнувшегося помогать своей спасительнице, доброй конвоирше. Она сама пошла к воде, сама зашла в воду, одной рукой задрав юбку, сама взяла тушку, сама помолилась на ней перед водой, сев на колени, и сама же вернулась к ним со своей добычей. Взволнованная, с дикими глазами, Рия поражалась собственной кровожадности. Вопреки нелюдимости Ери, она подскочила к нему, к ней. — Я! Я смогла! — она держала птицу чуть не плача, с какой-то очумелой улыбкой. Еремей не мог устоять, не мог продолжать кукситься и на неё, невесть по каким приметам. — Я и не сомневался, — он встал, убрал ножи. Проигнорировал телепающегося рядом с Рией Изока. Она, собравшись, протянула ему руку. Переволновалась, саму себя испугалась, ещё и этот напомнил ей о малой родине. Еремей мягко взял её под руку, и она оперлась на него, выдохнув. — Где ты, Изок, нынче обрёл пристанище? — обратилась она к нему чуть погодя, пока он смиренно шёл позади на радость Еремею. Изок был под впечатлением, и отвечал Рие учтиво, но как пришибленный и пьяненький, путаясь в словах, не глядя под ноги, то и дело натыкаясь на Еремея.* * *
Изок весь день не то заискивал перед Рией, не то заигрывал с нею. Когда она ела, смотрел на неё, как на каверзную головоломку, весь приторможённый, до краёв полный дум. Еремей только обрадовался, что он умолк, но тот очнулся, видимо, разрешив задачку: — Рия, я всё смотрю на тебя. В этой халупке сырой, дырявой и покосившейся, ты восседаешь как княжна. Ешь эту птицу, и даже не скажешь сразу, что руками — столь выверено и изящно ты это делаешь. Клюёшь, будто семечки: медленно, да верно, что и неясно, куда и как еда из твоей мисочки девается. Истая кудесница. Но я вот и не мог понять сразу, кем же ты мне являешься, кого напоминаешь так, что голова по шовчикам расходится. — Кого же? — Рия сложила руки в замочек, положа на колени, и смотрела на него с интересом, напустив на лицо страховочное равнодушие. При свете дня он был вполне себе приятен, напоминал Рие озеро, рядом с которым она жила в последние дни. Постоянно лепетал что-то, даже спел с ней дуэт своим глубоким, летучим голосом, лиричным молодым баритоном, с умелой ноткой драматизма. Еремей смиренно подыгрывал им на жалейке, к собственному удивлению лучше, чем когда-либо, но в конце сделал какую-то досадную пакость, увидев, как Изок почти привлёк Рию к себе в их лёгком пританцовывании. Так что песнь сразу оборвалась и слетевшиеся на звуки жизни привидения местных жителей подёрнулись, зашатались и начали издавать непотребные звуки смеха. Изок, возвышаясь своим голосом над толпой, хохотал, выгнув грудь колесом и задрав голову навстречу солнцу, стыдливо прикрывшемуся облаками. Рия сначала улыбнулась, но споткнулась о тучи на лице Ери и быстренько заставила Изока стушеваться многозначительным взглядом. Тот, увлечённый Рией, опрометчиво забыл, что Еремей играет роль пастуха для скота, устроившего себе вольный выгул, и что он, Изок, сам себя занёс в эту касту. Еремею на самом деле было плевать на смех людей и Рии. В конце концов, он обычно и сам смеялся над собою с превеликим удовольствием. Но веселье Изока… от него внутри жестоко клокотало нечто коварное и постыдное. Жгучая трясина вздымалась, кипятилась, алкая расправы. Не крови, но избавления. С глаз бы его долой. В Ирий ли, куда ли подальше… Это чувство Еремей знал, как свои пять не пальцев, но когтей. Обыкновенно его вызывал Храбр. Да и этот голубчик был в принципе на него похож. Возможно, обратись Храбр человеком, примерно что-то такое и вышло бы, с поправкой разве что на цвета и детальный состав мозга, незримый, но так хорошо ощущаемый. Изок умело втянул Еремея в общее веселье, лихо подскочив, просияв ямочками на щеках, пожав плечами разок-другой. Еремей был вынужден отсмеяться, встать и пойти смотреть на местные красоты вместе с пробуждённым народом. Казалось, что стайка упырей наконец-то поняла, что к ним в логово припёрлась добыча, которую можно умотать различными активностями да съесть под шумок. На самом же деле молодёжь, какая была, просто почуяла, что эти самые гости — их возможность воскреснуть и воспарить над проклятой землёй. Изок очень радовался за этих невинных детей, вдруг прозревших, и начал их увещевать, дескать да, начинайте менять мир с самих себя. Рия его поддержала, и они парили над худосочными птенчиками, как два благородных лебедя. Еремей уныло урчал сизым голубем, когда к нему лезли мальчонки да девчонки с просьбами показать жалейку. Оказывается, с каждым новым поколением игрецы только убывали. Почему-то было приятнее соорудить уютную петельку на веточке, нежели незамысловатую дудочку. Такова была местная народная песня… Когда дети, просвещённые во мрачном аспекте бытия, шутили про это, Еремей умело отзывался, что даст поиграть только взамен на крепкую верёвку. Услышав заразительный смех Ери и детворы, Рия и Изок в умилении переглянулись. Однако сейчас, в тёплом, душном сумраке, пусть и со сквозняком со всех сторон, летний месяц казался Рие не таким уж и симпатичным, тёплым и цветущим. Яблоко противно ползало в его горле, отчего ей самой становилось тяжко дышать. И его руки. Юношеские, с нежной кожей, но такие… непередаваемо мужские. И голос его вне песни представал неуместно грохочущим, особо в предложенной обстановке: казалось, стены вот-вот обвалятся, и свистящий ветер продует их окончательно и бесповоротно. Рия на протяжении всего вечера всё ближе и ближе подвигалась к Ере, чувствуя себя всё менее и менее комфортно в обществе Изока, всё пристальнее и пристальнее на неё смотрящего. Она ещё не кляла себя за то, что была с ним столь обходительна, но уже не вполне понимала, почему настолько. Свежая повестка из Прави того не стоила. По крайней мере, она уже подвергала это сомнению. — Лыбедь, — ответил Изок, решившись не обращать внимания на немигающий взгляд Еремея, упёртый в него. — Когда ты такая собранная, ты ведёшь себя точь-в-точь, как она. В лесу — нет, на охоте — нет, и когда поёшь — тоже нет. Или, когда, например, всем своим существом находишься в мирке с нашим замечательным змеиным знакомцем, — он кивнул на Еремея. — Но загвоздка в том, что ты «малёк с мелководья». Но откуда подобной фигурке могло быть дано такое воспитание и сдержанность? К тому же, ты так волнительно, хоть и скрываешь, слушаешь об Ирие. О Стратим и той же Лыбеди… И ведь, Рия, самое интересное то, что я не знаю имени жар-птицы, — он вещал, склонившись над столом, доверительным полушёпотом, пока Рия клонилась назад, словно под напором ветра, и сжимала в панике найденную руку Ери. — Знаете, мне ведь надо приловчиться отрезать языки, — Еремей миленько достал ножичек и тяпнул им стол. Показательно, отрезвляюще, чудодейственно, и не глядя на главного зрителя. Изок мигом сообразил, что надо бы договорить свою позицию. — Я же всё забуду! Даже если бы не забыл, я бы хранил молчание. Ведь я ей восхищаюсь! Я ей обязан всем тем вольным воздухом, что успел вдохнуть за эти дни. Почему ты убежала, как ты это сделала, расскажи мне, поведай, чтобы я позабыл всё это, придя к закономерному завершению цикла, — перевозбуждённо тараторил Изок. Еремею очень хотелось встрять, но он смотрел на паучка, ползущего по столу. Хотелось защитить её, выгнать эту хроническую жертву солнечного удара взашей, но это была история Рии. Он уважал её, желал, чтобы она потихоньку училась стоять за себя и перед людьми, перед мужчинами в частности, а в особенности перед теми, кто имел отношение, даже косвенное, к её прошлому. За Еремеем же стояла миссия послать Карыча к Драгане с весточкой о беглеце, чтобы та передала первую Пламене, а та в свою очередь свистнула Храбру. Еремей рассудил, что так будет справедливо, да и сам Храбр намекал на подобный путь решения проблемы. — А после сегодняшнего я и вовсе, если б мог себе позволить, влюбился бы в неё, потеряв навек всю свою дурную голову, — Изок мечтательно, с лихорадочными бликами от лучинки в серых очах, глянул на Рию, всем своим видом показывая, что не если бы, а уже. Еремей не опустился до того, чтобы на него смотреть. Рия сидела, забыв, как дышать. Изок только захотел извиниться за резкость, за грубость, но суетливо вздрогнул, и она, опомнившись, излишне дёрнулась назад, что опрокинутая ветром. Еремей подхватил её левой рукой, упорно не желая встречаться с ней взглядом, а потому уставился куда-то в тёмный угол. Тени танцевали на его лице. Паук уполз восвояси, плести дальше свою узорную паутину, колышущуюся по углам. — Не обнадёживай себя, — Рия встала, меча искры из глаз. Промаршировала на улицу, не хлопнув, но вполне выразительно закрыв дверь. Изок глянул на Еремея, вытянувшись, как перепуганный суслик: — Мне бы научиться держать язык за зубами, да?.. Еремей перевёл на него взгляд с потаённой иронией: — Определённо, — уголок губ слегка приподнялся в неприятной улыбке. — Надо бы пойти за ней, — Изок беспокойно отодвинул лавку. — Сиди. — сказал Еремей сквозь зубы, как ненавидимой и глупой собаке, сверкнув глазами. Не хватало ещё, чтобы он за ней побежал и вызвал у неё новый приступ. — Знаешь, змий, тени отнюдь не делают тебя краше, — Изок хлопнулся обратно, по-детски надув щёки. Еремей вздохнул: этот глубоко не молодой человек был на редкость надоедливым, и обезоруживающе беззлобным в своей сути. Может, если б дорос хотя бы лет до тридцати… Но Рия… — Почему она так резко отреагировала? — посидев с выпяченными губами, спросил Изок. — Тебе двадцать четыре, да? Ты уверен, что каждые три года у тебя плюсом ко всему не отнимается капелька ума? — Еремей, прищурившись, почти сомкнул указательный и большие пальцы. — А ведь за столько лет, это, наверное, целое ведро здравого смысла. Изок сморщился. Еремей удивительно хорошо шёл к тому, чтобы вывести его из себя, но Изок считал, что яриться — выше его достоинства. Тем более, Рия говорила, что ему сколько? Семнадцать. Мелочь пузатая, жалкий змий, да ещё и обделённый… ну, в принципе, всем. — Я же ей даже не признался. Я просто… сказал, как есть, — он отвёл взгляд, будто нашкодивший ребёнок, для которого слово «нечаянно» переводится как «полностью оправдан». — Мне кажется, ей не от чего так бушевать: я не настолько плох. Особливо на фоне тебя и всего этого пакостного места, — он издевательски скривил рот. — Она жар-птица, всю жизнь бывшая в клетке. Птица, кретин. Ты-то был на вольном выгуле, а она всю жизнь в пестрящем саду, который видела только через прутья да изредка в ночи. Ты всех забываешь, а она и узнать никого толком не могла. Захочет полетать ночью, скушать яблоко — князь лицемерно подсылает всяких выродков, чтоб поймали. Радуйся, что она вообще с тобой была мила, учитывая, что ты очень похож на всяких завидных Ирийских птицеловов. — Но чем её так моя любовь вспугнула? Вероятная, но не более, кхм… И вообще она весь вечер была напряжённой. — Я итак тебе много сказал. А вот ты много чего не договорил. Кто тебе помог прокрасться? Даже если бы на стороне Прави тебя проглядели, здесь уж точно увидели бы. Яга тебе помогала? Кощей? Кто? И ведь ты ещё должен был из Ирия выбраться незамеченным, а, — Еремей был само злорадство, но примятое и гаденькое. Он был уверен, что потом ещё больше будет мерзок себе. — Не имею права разглашать. — Да пожалуйста, но странно как-то ты моргнул на Кощее. Изок наморщился, вспыхнул: — Кощей тут не причём! — прозвучало правдиво, но Еремей понял, что он всё-таки как-то промелькнул в этой мутной истории, где-то, скорее всего, за полем зрения этого оболтуса. Слишком быстро Изок, беспамятный наш, вспылил, да видно было, как запылали его щёки, притягивающие свет. — А ты поменьше ори, — Ерёма мотнул головой в сторону выхода. Изок обиженно сжался, скрестив руки на груди, в ком волнительной задумчивости. «Походу, ему было не так-то просто сбежать. Но кто, помимо Кощея, мог произвести такое впечатление? Мягко скажем, не положительное. И при этом быть влиятельным и знающим, как провести всех от мелких мостовых до самого Горыныча, и иметь связь, собственно, с костлявым придурком. А как он до сюда добрался без посторонней помощи? Как нашёл путь? Чувствую, что зря в эту историю влез. И Рия… Да уж, хочется выскочить, успокоить. Но она бы показала, что хочет, чтобы я пошёл. А так, очевидно, что ей необходимо время наедине с собой. Первое недо, но признание! А она даже ещё не разобралась, что это такое наша поганая любовь».* * *
Рия стояла лицом к ветру, объятая противоречиями. Ей было неприятно! Ей было даже гадко, хотя, казалось бы… Лучший из всех Ирийских обитателей, ей известных, пусть и не безгрешный. Не блаженный, чуть ниже, но всё же приблизительно её ранга. Хотя тут как посмотреть. Её потерять, как выяснилось, проще. По крайней мере, её ненахождение не разрушит мир во всём мире, несмотря на то, что ей всю жизнь мелкими порциями внушали обратное. Он, пусть и постоянно забывает, но всё же знает её родной дом. А как, должно быть, интересно каждый раз знакомиться! Какая свобода. Он не запомнит её страхов, ошибок, они всегда смогут начать эту непонятную «любовь» заново. Со стороны всегда ясно, когда кто-то влюблён. Взять ту же Люду. А как понять, что влюблена ты сама, как разглядеть это нечто изнутри? Как не ошибиться? Изок объективно хорош собой. Но… никакого трепета, о котором воркуют всякие кумушки, который так просто увидеть в чужих прозрачных глазах со стороны третьего лица. Более того, у неё это противное чувство… Как тогда, как они. Молодец, ловящий её, жадно смотрит на её пышный хвост, чуть не капая слюной: дай пёрышко, а я князю скажу, что не отыскал воровку. Или тот помощничек, которому она добровольно это перо отдала. А ещё Вольга, Кощей… И эти их мужественные черты, особенно, на лице, потому что на него в первую очередь падает взгляд и их рты никогда не умолкают, постоянно перебивают женщин. У Изока была только щетинка. Светлая, неприметная с первого взгляда, а усами и вовсе не пахло. У него были мягкие черты лица, даже немного женственные, хотя, стоило чуть-чуть опустить взгляд на шею и дальше, подобную характеристику ему мог приписать только слепец. В целом, если смотреть на него непредвзято, забыв обо всём плохом и о том, какой он может быть жуткий, Изок будто яблоко. Лучшего сорта, большое, сочное, наливное, выросшее в лучшей земле, облитое чистейшими дождями. Но даже такое не сравнится с молодильным, которое ты вдыхаешь и чувствуешь аромат самой жизни, откусываешь, клюёшь, и его сок сочится по венкам, ласкает само существование. В Ирие, кушая их, она испытывала что-то, что можно назвать счастьем. То же она испытала, когда впервые прогулялась после побега, вдохнула лес, потрогала кору дерев своими девственными пальцами, запела песнь, ощущая своё тело по-новому, потому что оно и было ново. И когда-то ещё, совсем недавно, она тоже ощущала нечто подобное… «Еря» — подумала Рия, глядя на Луну, одинокую среди звёзд, невидимых в этом заколдованном кровью небе. «Но… мы же просто товарищи по несчастью, друзья, кто угодно, но не… это» — она издала нервный смешок, заметалась, как рыба в незнакомой воде, как запертая в банке бабочка. В голове взрывались потоки мыслей. «Я ведь никого в этой жизни, по сути не видала. Подумаешь, что я больше такого не испытывала никогда? Ну и что. Мало ли. Да, она… это она. Она! И, если вспомнить, мне с первого взгляда что-то в ней приглянулось, но ведь что это, по существу, значит? Просто увидела впервые в жизни родственную душу, эка невидаль!» — ноги Рии увязали в холодной земле, липкой и мёртвой, волосы развевались на ветру. Она была похожа на факел в тёмной пещере. Энергия переполняла её, хотелось взлететь, заорать, криком разогнав вязкую мглу, стенами наросшую вокруг. Прикоснуться бы к Луне рукой, отдать ей, далёкой и ледяной, свой жар. «А что меня останавливает? Что мешает мне побежать, закричать что есть мочи? Почему я вообще подражаю Лыбеди? Почему, раз думала, что освободилась от этого? Почему я не могу орать, беситься, пачкать подол и мешать всем спать? Почему я не могу быть растрёпанной, невежливой, злой, сомневающейся? Почему я должна волноваться о чувствах Людмилы прежде своих, если вдруг этот бред —правда. В конце концов, кто сказал, что жизнь — не бред, что чувства — разумны? Почему я вообще должна волноваться о том, насколько обременительна любовь? И почему я вообще верю в то, что она такова? Если, ха, допустить, что я влюбилась в Ерю, что это и есть влечение, что это горящее, жмущее чувство в животе, когда она смотрит на меня своими неземными болотистыми глазами, это нечто… то, что она же испытывала к тем драконицам, то, что испытала к ней ранее меня Людочка, то у нас не будет ни детей, ни долга перед людьми. Мы их всех переживём! Я сбежала из Ирия, я сбежала от Стратим, я не покорилась воле Перуна, чего мне до этих обычаев, до продолжения рода? Почему если я никогда такого не видела и не знала, то должна этому противиться? Мне нечего терять кроме себя и её. Люде всё равно с ней ничего не светит, ведь человек и змиица это сумасшествие, от коего был порождён разве что убогий Вольга. А мы с ней можем лететь по жизни, как птица и змиица, можем не привязывать себя за ниточку ни к какому гнезду, можем сдать этого Изока и лететь, лететь, лететь!» — она глубоко вдохнула, улыбаясь от уха до уха, и заорала, разрывая всю себя. Протяжно, страшно, хрипло, громче, чем могла себе представить, но так радостно. С криком её душа очищалась, скидывала лишний груз. Она согнулась, будто кричала на треклятую почву, когда на улицу вылетел Еремей: «Что случилось?!!». Рия глянула на него, озорно, едва различая его в тусклом свете загнанной Луны. Усмехнулась, схватила его за руку и рванула куда не глядят глаза. В редких домах зажглись лучинки, а они бежали, спотыкаясь, перепрыгивая, будто неловкие птенцы, подхваченные заботливым ветром. — Рия, что с тобой?! Почему ты смеёшься? — Еря, мне хорошо! Хорошо-о-о! — блаженствовала Рия, когда они выбежали на редкое, бедное растительностью поле, и, кружились, сцепив руки. Ере было странно, тревожно за её душу, но так приятно видеть драгоценную улыбку, освещённую мягкими лучами ночного светила, чувствовать прикосновение её рук, и кружиться-кружиться-кружиться, пока не лопнет голова и не взорвётся счастливое на миг сердце. Их руки разорвало, и они упали на землю, громко хохоча, катаясь, и не думая ни о чём, кроме подруга подруги. Оставленный в растерянности Изок изо всех сил старался успокоить вылезших будто из могил, мятых и замедленных селян, лениво бранящихся.* * *
Людмила знала, как навредить. Нельзя было сказать, чтобы она никогда об этом не думала, когда её бросали, дразнили или избегали, но она всегда отметала эти, как ей казалось, страшные, злые мысли. Но в ней кое-что действительно надломилось в роковой день Велесовой недели. После него она впервые всерьёз подумала: «Почему я сразу жертвую собой, а не ими?». Но, увязнув в думах, плетясь по пылающей тропке, топящей снег меж прогалинами, следом за крылатым силуэтом с вострым хвостом, она вдруг очнулась от тёплого оклика матери, от запаха наваристых щей, от смеха отца, от голосов братьев, невесток и племянников во дворе. И, вроде как, забыла обо всём этом. Но сейчас она понимала, что её знания, которые она скребла по сусекам — её сила. По крайней мере, потенциал. Да только чтобы его раскрыть мало делать только хорошее, нужно, для равновесия, познать и силу, действующую во вред. Ну, относительно, как она считала. Лук и огонь тоже, знаете ли, отнюдь не лечат. Самое её любимое, самое частое в запретных фантазиях растение — прострел. Она мечтала его соком потравить всех мерзких детей, чтобы они тоже мучились от кожной болезни. О нём ей случайно, между прочим, упомянула неместная ворожея. Сказала, что пыталась однажды выбить клин клином, а вышло только хуже. Но как-то странно, с сочувствием подмигнула Люде, тоже как бы невзначай показав ей это растение, повертев его разок-другой. Сейчас же Люда, для начала, собрала все имеющиеся травы для того, чтобы расстроить желудок и кишки жертвы. Не шибко ядовитые, не смертоносные, но при определённой дозировке весьма огорчающие и раздражающие цветки, стебельки и корневища она завязала в небольшой узелок. Теперь ей нужно было сделать нечто необыкновенное: отворотить при их помощи родственничка от Рии. Чтобы при мысли о ней у него начинало страшно крутить живот. Это было наиболее оптимальным вариантом, так как головная боль и любая другая не заставили бы его при виде Рии тут же метнуться прочь куда-нибудь в окружение приветливых лопухов. А убивать и действительно его пытать Люде не хотелось. Ну и, ей было стыдно себе в этом признаться, но она жаждала увидеть его унижение. Так или иначе, в конце концов он станет соотносить Рию с недугом и неминуемо отвяжется. У него просто не будет выбора. Такую вот шалость затеяла Люда, когда пошла в лес искать озарения. Ей было ясно, что просто так ничего не получится. Зато она прекрасно помнила, как странно влияют вороны на эту шальную парочку, так что бродила по лесу, выслеживая, прислушиваясь: не каркают смоляные ли, клича беду.* * *
Яга с интересом заглядывала в блюдечко. Людмилу она уже видела, пока следила за Еремеем во время первой вылазки, да и много ли народу с пятнами на коже? Яга увлечённо теребила своё лицо, размышляя, нужна ли ей эта девица. Она надеялась, что Еремей и Рия начнут к ней ходить чаще, ведь вот-вот должна была зацвести морошка, да и в целом топь куда приветливее выглядит летом. Да и куда они без этого прудика неподалёку? Не смогут, она знала, долго довольствоваться рекой. Слишком широка, у всех на виду, и течение постоянно сносит, а вместо умиротворения — людские вопли. Даже если сейчас, молодым и безумным, им это любо, ново, интересно, пройдёт десяток другой — окстятся и побегут в уединение сломя ноги. Тем не менее, глядя на Людмилу, Яга понимала, чем она смогла Еремея и Рию заинтересовать. Ходит, шепчет что-то деревьям на ушко, зовёт неведомую силу, невесть какую помощь, идёт вглубь, будто чует, куда надо. Наблюдала за этими балбесками безо всяких приспособлений, поняла, что дело нечисто. И глаза! Так и искрятся. Знает она этот блеск, эти искорки, ох как знает… — Ну-ка, Карыч, полети до неё. Поговорим, — Яга ехидно расхохоталась, выщипнув волосок из бородавки на губе и положив ему в клюв Вороны разлетелись, каркая и роняя перья в болото. Те лежали на зелёной поверхности, замерев в пугающей неподвижности. Стукались, как живые, черепушки — переговаривались.* * *
Люда вздрогнула, по телу пробежал холод, голова пошла кругом от страха. В чаще что-то будто надорвалось, раздалось и взорвалось диким воплем птиц, от которого загудели деревья и попрятались звери. Она испуганно присела на корточки, вжавшись в раскидистый клён с кучерявыми лохмами, совсем юными, зелёными-зелёными. Она глубоко вдохнула, успокаиваясь. Вспомнила о Рие, о том, как та то и дело впадает в ужас и истерику. «Хотелось бы, чтобы мы втроём жили не тужили, здоровые и счастливые. Я с чистой кожей, Рия с душой… И если Еремей змей, то кто она? Тоже ведь не лыком шитая, но и вряд ли его поля ягодка» — думала она, дёргая рукой кудрявую траву, когда вдруг прямо перед ней на корягу сел громадный ворон. Заглянул прямиком в душу. Люда затаила дыхание. Даже моргнуть не могла. От ужаса начало звенеть ушах. Очень странный звон… Будто склизкий, бугристый язык чудища пробирался сквозь уши, они болели и звон усиливался, пока в глазах сгущался туман, среди которого только и различался тёмный силуэт ворона. Вдруг его крылья захлопали. Громко, слишком громко. «Ежели хочешь зло вчинити, коли хочешь живот закрутити, коли хочешь жизнями правити, ежели хочешь силу получити, то тоби её должен кто-то передать, ти должна её из рук в руки взяти, вирвати с кровью, запалити огнём. Хочешь? Уверена? Готова ли переменить законы, що тянут мёртвое к мёртвому, да живое к живому?» — жуткий голос клокотал в голове, разливался, царапая стенки черепа, скользил, оставляя жгучий след, разрывал перепонки, застилал тьмою глаза. Все члены налились свинцом, нос щекотали перья, кто-то дёргал за волосы, пока она пыталась продрать свои застывшие впервые в жизни мысли сквозь чужеродный глас. Будто и не принадлежала ей самой её голова. «Хочу. Уверена» — сдавленно прошептала Люда. Ей смерть как хотелось обрести себя, силу, приблизиться к миру Еремея, быть с ним на одной волне. «Я готова». «Выпей крови» — раздалось жуткое эхо, вновь раскидывая её собственные мысли. Они падали, как выстроенное в линию домино — пустые чёрные монолиты под напором потустороннего вихря. Люда резко прозрела, и на этот раз её ослепил свет. Перед лицом сидел ворон, обмотанный её же волосами. Он ткнул клювом ей в губы. Она в наваждении открыла рот и птица, словно птенчику, подала ей в рот кроваво-красного червячка. Люда раскусила его. Металлический, животный привкус. Кровь текла по горлу, и податливое тельце червя словно растворялось в ней. Она отёрла рукой рот, оставив на рукаве след. Тёмный, как ночное зимнее небо, будто мазок беспросветной мглы. Ворон хлопнул крыльями, и Люда зажмурила глаза. Открыла, подобрала с земли парочку перьев. Убрала под очелье, смакуя странный привкус во рту. В таком средненьком червячке оказалось столько жидкости… У неё даже не было сил и желания что-либо осмысливать здесь и сейчас. Казалось, что плотно сплетённые волны её мозга ожили и змеями закопошились в голове. Руки и язык чесались, сердце пылало — хотелось творить.* * *
Изок понял, что никакой милости ему больше ожидать не стоит. Нить сцепилась на руке, как стальная цепь, закалённая драконьим пламенем. Странная парочка на чудо-коне скрылась за тёмным горизонтом, провожаемая потускневшими обратно лицами местной молодёжи. Рие было несколько прискорбно оставлять его на растерзание, но не может же она, и, главное, не хочет создавать сопротивление высшим божественным силам. Еремей был уверен, что, в чём бы этот парнишка не был замешен, Рию он не сдаст. И был прав, Изок и впрямь влюбился и хотел хоть какой-то хороший, добрый след оставить в её судьбе. Хватит с него разрушенных девичьих судеб, не в этот раз.* * *
Еремей и Рия обходным путём, не попадаясь в поле зрения своей общины, прокрались в лес к Яге. Еремей вернул клубок, Рия безучастно топталась, разглядывая увешанные травами и всякой всячиной стены, будто бы замечала изменения в этом хаосе, порядок коего ведает одна его властительница. — Почему ты просто не отдала бы клубок этому прилетавшему змию? Зачем все эти сложности? — спросила Рия, упорно не сталкиваясь со старухой взглядами. — Ишь чого выдумала! Мени одного голубка такой породи хватает. Та и мени самий выбирати, кому таки ценности доверяти, а кому в рожу плювати, — Яга ухмыльнулась, заговаривая пучок какой-то вонючей тёмной травы, перевязывая его коротенькой ниткой от клубка, — Драгана смекнёт, що с ним робити. Спалити травушку треба вместе с ниткой. Хто дым унюхает, тот путь изведает, та в языках пламени лик искомый узрит. Клубочек мий помнит последний путь, як ви помните своё имя. Пока они не дойдут, нельзя его заново использовать, иначе чары развеются и встанут посреди полюшка та хлебнут блудлива горюшка. Дыма як не видать, лик из памяти — ать! — она цапнула своей граблей воздух, и жадно прижала себе, весело скалясь. Откашлялась, передала пук Карычу. Затем дала Ерёме мелкую деревяшку, и тот нацарапал на ней летнюю руну с одной стороны, а с другой змеиное крыло и огонь, а затем от него стрелочку-мост к другому крылу и злобной драконьей моське, весьма узнаваемой в их семейном кругу. Моська нюхала полосочки, изображавшие дым. — Жесть, Еря, это что? — Рия вклинилась рядом своей любопытной мордашкой. — Это те самые Пламена и Храбр? — она очаровательно прыснула, умиляясь этим в спешке нарисованным угольным калякам-малякам. Еремей шутливо как бы пихнул её локтем, сам смеясь. Рия начинала по-особому осмысливать их отношения, тщательнее прислушиваться к себе рядом с ней. Сейчас ей было тепло, хорошо, особенно учитывая то, что Еря постепенно вернула себе душевное равновесие. Рия с удовольствием заметила ещё той самой ночью, что она не снимая носит вколотый ею цветок. Уже завядший, потрепавшийся, он до сих пор сентиментально красовался на груди, втайне обезображенной. Яга готовила Карыча к полёту, что-то подвязывала, давала ему поесть, неразборчиво мурлыча себе под нос. Она старалась не обращать внимания на их слаженность и не отпускать никаких комментариев, памятуя свой обидный для всех провал. Но она чувствовала бурю, витавшую внутри и вокруг них, и не могла постичь, как же так вышло, как так возможно. Ужасно хотелось сделать им какую-нибудь пакость, всё её естество бунтовало, когда она видела их задумчивые взгляды, которые она уже умела трактовать, продравшись сквозь крайнее предубеждение: «неужто люблю?» и «точно не любит». И притом эти их дурацкие улыбки, возникающую внезапно застенчивость, точно они шли по ровному лесу и нежданно-негаданно угодили в охотничью яму под настилом из ветвей. А на деле они просто вдруг столкнулись этими самыми вдумчивыми глазами, смешали тусклую зелень и сияющую голубизну, и как конченные дуры обожглись, испугались, увидев отражение собственной любви в чужих глазах, но приписав этому какое-то своё неведомое значение. Но они были её голубки, и она сама была своего рода бунтаркой, а потому всеми силами сдерживала своё враждебное естество. Они скрашивали её одиночество своим существованием, они были чем-то новым, необычным. Яга хотела перешагнуть через себя, ступить в тот мир, который они невольно открывали себе и всем, кто был способен его постичь. Её долг — провожать отжившее, её мечта — привечать расцветшее. Ей хотелось помочь новому своими старыми методами. И Рие, с которой у неё ничего толком не сложилось, скорее даже потому, что в сущности они были очень похожи, и Ере.* * *
«У неё такой взгляд! Не знаю, как передать. Не знаю, как объяснить. Чем ей было хорошо той ночью? Она так и не сказала, странно отнекиваясь, улыбаясь, багровея, отворачиваясь и непременно переводя тему. Предположил, что дело в Изоке — нахмурилась и махнула рукой. Вчера сказала, что ей тоскливо спать в шалаше одной и как-то так на меня глянула, что я вообще ничего не понял, да и она, судя по всему, тоже. Поморгала на меня глазами, махнула рукой и залезла похрапывать. А потом вылезла, с засохшей слюнкой на щеке, лохматая, с росой в волосах. И мы так мало говорили… Я не могу толком этого выносить, да и молчать с ней отрадно, но мне кажется, что она что-то подозревает. Молчит, вздыхает, куда-то утыкается взглядом и странно на меня косится время от времени. А мне тошно от самого себя» — думал Еремей, мечтая и страшась вырвать свою потную руку из её. Она сказала, что утомилась и спросила, можно ли? Он только улыбнулся: конечно, чего спрашиваешь? Мог бы, донёс её на руках. Сивку они давно отпустили, чтобы он не мучился в лесу, побегал наконец без веса на спине. Рия шла, улыбаясь, разглядывая молодые листочки, жилочки которых хорошо было видно благодаря яркому солнцу. Она чувствовала себя на седьмом небе от того, что её сжимает горячая, на капельку больше её собственной, рука, похожая на кленовый лист в этой зеленоватой тени. Рие нравились Ерины, на это раз поникшие, более прямые нежели обычно волосы, покойного, мягкого древесного цвета. Хотелось бесконечно вот так вот топать, ведомой этим лесным существом, вдыхать лёгкий запах пущи, слышать среди тихой, незатейливой природы стук собственного сердца, перепрыгивая иногда через кочки, переступая через поваленные дерева, нагибаясь, продираясь сквозь кусты, паутинку, заросли, останавливаясь, чтобы окунуться, нырнуть в бесконечную благость леса, открывающуюся совершенно на новом уровне рядом с журчащим ключиком — и всё это, не разъединяя рук. Рия опустила ножку в поток ледяной воды и весело ухнула, вздрогнув. Еремей смотрел на неё с нескрываемой, невольной, бесконечной нежностью. Оранжевые локоны вьются, сияют, ласкаемые лучиками, и сама она хохочет, звенит как солнышко, напрасно пытаясь остудиться в этом ручейке. Влажный глянец кожи на маленькой и проворной ножке манит, словно золото сороку. «Какая разница, люблю я её или нет, что, в сущности, от этого переменится? Узнает ли она об этом когда-нибудь? Нет. Влюбится ли в меня, прости боже? Нет. И какая вообще разница? Всё равно у меня ни с кем никогда не возникало подобной близости. Даже если она в один прекрасно ужасный день влюбится, выскочит замуж за, например, заморского царевича или Ирийского княжича, то что ж? Я лишь, если что, если он вдруг обидит её или предаст, отрублю ему голову. Ну, или что-то в этом роде… Рядом с ней немного стыдно мыслить в столь кровожадном роде. Но как она хороша с этими стрелами. Так любо видеть её, сосредоточенную, с напряжёнными руками, целящуюся куда-то вдаль. Просто от осознания, что она может защитить себя, что ей стало легче спать, что эти ночные кошмары, жуткие силуэты и пробирающее до костей ощущение страха и приближающейся смерти, это ощущение полной беззащитности — что это всё потихоньку теряет свои позиции. Невозможно смотреть на неё, плачущую, кричащую и страдающую, и не знать, как помочь, как избавить её от этого раз и навсегда» — думал Еремей, чуть сжав её пальчики. Он будет счастлив, если они просто, по-дружески, смогут вот так вот быть рядом, жить, сцепившись за руки. Он глянул на небо, цвета её очей, на солнце, от которого текут слёзы, такое же золотистое, как её темечко, и такое же тёплое, как её ладошка, её голос, её песня, её смех, просто её присутствие в этом мире. Он опустил голову. Рия смотрела пристально, отчего-то трогательно. Дёрнула его, и они пошли вперёд, тихо воркуя и покачивая сцепленными руками.* * *
Людмила тревожно ходила вокруг Сивки, а тот думал, что от неё по-новому пахнет, странным, терпким душком, въевшимся в саму её суть. Что-то багрово лесное, тёмное, мшистое. Она перебирала руками, вглядывалась в лес, оглядывалась назад. Завидев их, встрепенулась, просияла, и, молниеносно пронеслась по траве, высоко вскидывая ноги, и кинулась на шею Еремею. Рия покорно отступила на шаг, освободившейся рукой начав закручивать прядку. Ей очень нравилась её новая причёска. Она то заплетала косички, то просто сцепляла локоны с обеих сторон, вызывая этим незамысловатым процессом особый трепет внутри Еремея. Глядя, как она сидит с сосредоточенным лицом, собирая переливчатые, шёлковые волосы, он на миг замирал, волнительно любуясь ею в профиль. На Людмилу Рие нынче тоже пришлось взглянуть по-новому. Она не ощущала ревности или чего-то подобного, больше сочувствие и неловкость от собственной переменившейся роли в её судьбе. Она ведь совсем недавно приторными намёками внушала ей, вливая в уши медовую лесть, что Еремей о ней совершенно исключительного мнения, дескать имеется при нём необычайный к её личности интерес, едва ли не роковое увлеченье. Рия ощущала себя глупой, мелочной и чуточку гадкой. Зачем всё это было? Конечно, Люда не долго была под воздействием её преувеличений, но всё же явно поставила у себя некую галочку в голове, но, что печальнее всего прочего, теперь объяснения между ними приобретут оттенок жалкой нелепости. А без них Рия обойтись не могла. Но, глядя на то, как Людочка радостно мельтешит перед ними, как заглядывается на Ерю, как искренне улыбается ей самой, видя в ней всё-таки подругу, ей захотелось это мероприятие отложить куда-нибудь в дальний угол. Тут на Рию снизошло озарение: если она так хорошо различила влюблённость Людмилы, то отчего же та не увидела бы её собственную. Что вообще та видит со своей позиции, и если видит то, что Рия испытывает, то как вообще может спокойно смотреть ей в глаза, не говоря уже про её явное расположение. — Люда, ты как-то немного изменилась. Подросла что ли? — спросил Еремей, оглядывая её со всех сторон, с восхищением и беспокойством. От неё исходила немного изменившаяся энергия, но он ничего толком не мог понять и разобрать. — Я? Нет. Просто, кажется, я научилась общаться с лесом, — как бы невзначай бросила она, но потом широко улыбнулась. Еремей вытаращил на неё глаза: — Правда?! Что случилось? — он и обрадовался, и испугался, подавшись вперёд. Рия умилённо усмехнулась его по-детски ярким эмоциям. — Увидишь. Ско-о-оро, — Людочка, сцепив руки за спиной, зашагала в сторону общины, похожая на довольную своей проказой кошку. Еремей чувствовал в ней больше свободы и раскрепощённости, и ему это нравилось. Сразу вспомнился её пылающий взгляд во время их беготни по полю, вдруг прерванной историей с Обменышем.* * *
Люда стояла одна в сумеречном доме. Отец и мать отсутствовали по делам. Искра с подозрением приглядывалась к дочери, побледневшей, диковатой, ёрзающей и дёргающейся, так что Людмила, у которой уже буквально зудели руки от жажды деятельности, к которой тайные слова-шепотки сами прыгали в голову, как в кипящий котёл, таилась. Искра ушла, в последний раз задержав на Людмиле свой испытующий материнский взгляд. Дверь скрипуче закрылась, и та наконец принялясь за дело. Она достала припрятанный узелок, бережно развязав его. Ладони горели, голова кипела от мыслей, от слов с совершенно особым, потайным смыслом. Она перебирала травы своими руками, крупными, но такими шустрыми и чуткими, и чувствовала, как они слегка пощипывают с каждым выползающем изо рта шепотком, как кожа на них размякает, будто сползают трудовые мозоли и исчезают нарывы. Голова приятно остужалась, словно в ней летал лёгкий бриз. Облегчение, удовлетворение… Трава немного скрутилась и потемнела.* * *
— Ну? Готов? Она уже здесь, — Мстислав подбадривал своего двоюродного брата. Каково было его удивление, когда Люда, всегда к нему взаимно безразличная, помогла его жене приготовить обед для их совместных посиделок. — Бать, ну ты чё, он же срётся, когда о ней думает, — тупо гигикнул сын, тут же получив подзатыльник. — Признается, да всё и пройдёт! — подбадривал Мстислав. Двоюродный брат вздохнул, трогая свой живот, который вдруг предательски замутило, но встряхнулся и пошёл дальше, выметая образ возлюбленной из головы. Кто-то говорил, что она больно худосочная, кто-то отмечал, что есть чем рожать, кто-то в ответ смеялся, мол, а кормить-то не из чего, но все сходились на том, что она милая, хорошо поёт и сиротка, обделённая веном, которая будет чувствовать благодарность принявшему её роду. К тому же, самостоятельная, бойкая, хоть и болезная, с чудинкой, но удивительно ли это после повального мора всей родни. Белогуб, прикрыв глаза и взывая к образу жены, с чуть ли не отеческой нежностью говорил, что она ему чем-то напоминает его жёнушку. Рия и Людмила сидели рядышком, пока Еремей играл на жалейке. Простенькая мелодия вилась, как дымок из окошка, и улетала в небо, сливаясь с облаками. Нотки, казалось, потом так и выпадут на землю в виде капель дождя. Еремей думал практически ни о чём. Вспомнил, как там, под его домом, лежит череп какой-то скотины. Такие странные и кровожадные эти людские заморочки, и так много прекрасного над ними возведено. Рия, вздыхая, воображала, что Изок чудесно танцует, но как было бы весело станцевать с Ерей. Людмила уже видела брата, и кончики её губ подлетали всё выше и выше с каждым витком мелодии, с каждым шагом её жертвы. Еремей ожидал, что некто пройдёт мимо, но он остановился перед ними. Рия с тревогой глянула сначала на Ерю, потом на Люду, которая уже была готова расхохотаться. — Рия, кхм, здравствуйте. — говорил незнакомец, зардев, и лицо его после каждого слога искажалось. — Не знаю, сказала ли вам Людмила, но я, знаете, это я сделал ваш колчан. Потому что, — он отвернулся. Живот его уже неприкрыто выл, и он вцепился в рубашку, костяшки пальцев побелели, — Извините, волнение, ахаха, ох… — он скрючился от жуткой боли и на согнутых ногах попытался бежать. Уши его пылали, но лицо стало бледно, на лбу появилась испарина. Он защемил, запетлял меж землянок и людей, удивлённо оборачивающихся на него. Рия смотрела на него, как на умалишённого: — Люда, что это было? Но Люда хихикала, прикрыв рот ладошкой. Он немного её разочаровал однообразием своих реакций, но, думая о его унижении, о том, как он чувствует себя никчёмным, неспособным быть рядом с тем, с кем так желает оказаться, она ликовала. «Как иногда может быть зло наше тело, братишка?» — смеялась она, уже открыто. Ей даже показалось малым то, что она сделала. Не хватало накала, страстей, страдания. Много лет её боли в обмен на это? Но, покосившись на Еремея, который объяснял Рие, что ей, видимо, намеревались признаться в чувствах, Люда вспомнила про жестокий язык Володаря и успокоилась, немного пришла в себя. Что это на неё нашло? Видимо, долго сдерживаемая обида и злоба была слишком рады вырваться на свободу. Но для её брата, в сущности, обычного увальня, этой расправы было достаточно. Она вспомнила о своём милосердии, о том, что дети малы, глупы и особливо злобны, что они как стайка волчат, среди которых некстати водиться с болезными. «По сути, такого изгнания и врагу не пожелаешь... Но почему за меня стояли только ближайшие в роду, почему этот братец не опустил проклятый кулак Володаря, почему не подавил толпу изнутри со всеми остальными? Мы все уже не дети. Будто люди не знают, что мы с ним и его семьёй одной крови… Неужто нет у них совести? Неужели не желают искупить своё зло перед невинными?» — Люда смотрела на давно простывший след братца с помрачневшим лицом. — Люд, всё хорошо? — Еремей тронул её за плечо. — Да. Но я должна вам признаться, что это я. — Ты? Что ты? — спросила Рия тревожно. Очередной поклонник её взволновал. — Я побаловалась с его едой. Теперь, думая о тебе, о своей любви, он так вот и бегает. Пусть скверные думы выходят из него вместе с отходами, — Люда криво усмехнулась одной стороной рта. Рия ужаснулась. Еремей пришёл в восторг: — Невероятно! — вскочил он, весь сияя. — Пойдём в дом, отпразднуем. Чем-нибудь… Ты должна нам всё подробнее рассказать, — он ловко запрыгнул внутрь. Людмила рассказала о вороне, о черве, о странном, будто искажённом старушечьем голосе в голове. Рия и Еря сдерживались всеми своими силами, чтобы не переглянуться, ошарашенно чтокая. Рия вошла в свой садовый режим, выпрямившись и прилежно сложив руки на ножках, театрально ахая и качая головой, но страх в её глазах был неподдельный. А Еремей так и был меж двух берегов: с одной стороны, было тревожно, зная Ягу и не зная её намерений, а с другой, он был в упоении. Люда была словно ближе к его миру, и она казалась сильнее не от самой обретённой способности, не от того, что Яга дала ей ключик к запертому сундуку, а от того, что Люда решилась на это, что она отравила этого своего братишку ради Рии. Она выбрала себя, она выбрала свою подругу. У Еремея кружилась голова от восторга, от радости. Теперь, быть может, Людмила сама догадается об этой проклятой единой крови-боли, и наконец исцелится. «Возможно, возможно если она и дальше пойдёт по пути ворожбы, по этому единению с потусторонним, то я даже смогу ей всё рассказать о себе, разогнав её сомнения, открыться ей! После Рии это уже будет не так страшно, просто сказать, что я змий. И мы будем втроём! Может, она даже сможет шляться со мной и Рией по магическим делишкам, может, Рия будет охотнее с ней оставаться, может, мы все отсюда сбежим в анчуткиной матери» — Еремей мечтательно покачивался, улыбаясь, пока Рия окаменело сидела, обрабатывая информацию. Она намерений Людочки не ведала, и Еремей ей о них и словом не обмолвился, видимо, не желая её беспокоить раньше времени. — Главное, что тебе даже не пришлось для этого страдать! Может, ты теперь сможешь стать волхвицей? После Белогуба, раз у него нет преемников. — Ну вообще-то, Еремей, он собирается учить тебя. — сказала Людмила, разрумянившаяся от удовольствия. Он смотрел на неё как на настоящее чудо, он весь сверкал! И она будто читала его мысли, чувствуя, что он ближе к тому, чтобы рассказать о себе всю правду. Ей хотелось, чтобы он и она ей доверяли. Ей хотелось, чтобы всё пошло по лучшему сценарию. Рия, кем бы она ни была, живёт свою хорошую жизнь, будучи их прекрасной подругой, а они с ним вдвоём, как единое неприступное целое. Змий, ну и что ж с того, что змий. Она ведь и сама теперь приобщилась к чему-то лесному, выпила чью-то очевидно нечеловечью кровь. И свою теперь тоже ощущала несколько по-иному, но об этом говорить не спешила. Еремей посмеялся и махнул рукой: учить! Да и вообще было не до этого: он принялся осыпать её вопросами. А пробовала ли она что-то ещё? «Нет, ничего не получается, да и как-то я после того раза подустала». А как она в целом себя ощущает? Может, с болезнью стало полегче? «Всё хорошо! Но не с ней, к сожалению» — Люда немного грустно улыбнулась. Голос не возвращался? «Нет, Перун милостив». Рия слушала, расслабившись. Облокотилась рукой о стол и поддерживала голову, водя глазами туда — на взбудораженного Еремея, и сюда — на Людмилу, которая каталась в его внимании, как в масле, и чуть ли не мурчала.* * *
— Храбрик, тебя зовёт ведьма, — Пламена, провожаемая взглядами змиев на той стороне моста, быстренько пролетела к Храбру. Её и пускать-то сначала никто не хотел из-за «обострённой ситуации», так что прорывалась она упорством, злобой и жалостью. Пропустили её как обезумевшую в преддверии первого сезона глупую самку: ни прока, ни вреда, только шумит. Некий предсезонный синдром. Везде летали патрули, старшие змии хмурились, храп Горыныча бесследно исчез, и, вопреки обыкновению, никаких природных предзнаменований скорейшего начала сезона не происходило. У самок не начинался ни лёгкий жар, не слышался от них лёгкий-лёгкий флёр сладкого запаха с примесью гари, и самцы ходили, будто оглушённые. У всех было ощущение колоссальной неправильности самого мира, затихшего, словно перед бурей. Изока нигде не могли найти, беспокойство Прави нарастало, Горыныч уже успел спалить тех, кто дежурил на мосту в день его исчезновения. Они молчали, будто им рты зашили, только мычали и плакали, мотали головами. «Сильное колдовство!» — причмокнув, сказала Драгана, присутствовавшая при допросах, поящая их всякими зельями правды. После возвращения Храбра и весточки о том, что с её рогаткой всё в порядке, она немного, совсем чуть-чуть, приободрилась. А на допросе, смекнув, что там и сям от вышестоящих змиев слышно приглушённое имя Кощея, она и вовсе вознадеялась, что, даже если не скоро, но его схватят за окаянную бороду и сломают невыносимую его жизнь — иголку в заднице. Храбр прилетел к ней оперативно, а улетел за Изоком и того быстрее. Мчался, как ошпаренный, без тормозов. Радовался, как мальчишка, что Еремей услышал его мольбы. С воспалённым, перевозбуждённым, нервным своим сознанием, он не стал заморачиваться и спалил до основания треклятую общинку. Молодёжь, которая уже собирала пожитки, чтобы уйти куда-то, куда угодно, следом за Изоком, разбежалась среди ночи, всё забыв и растеряв. Никто никого даже спасать не стал в этом пожаре, вспыхнувшем, словно новое Солнце, взращённое проклятой кровью специально для этих земель. Изок выбежал в недоумении со всеми теми, кому суждено было умереть не от пожара, но от леса или болот. Подпалённые, зарёванные, испуганные, как стайка кроликов, молодые парни и девушки, с редкими детишками и парой младенчиков, стояли и смотрели на то, как воплощается в жизнь их сладчайшая из грёз, горчайший из страхов: чтоб всё это место сгорело до основания! Бесплодное, бесподобное… И бешеная упавшая звезда, на которую принято загадывать желание, мечется в небе и изрыгает пламя на остатки этого ничего. Храбр чуял кровь Горыныча. Он сразу понял, что это за место — нельзя было не понять. Он подлетел к горстке выживших, и они, будто таракашки, разбежались, скрывшись в тенях. Остался только один. Молча, угрюмо взобрался на Храбра, ненавидя себя и радуясь, что долго этого выносить не придётся: вот-вот он всё бесследно забудет. Примется бездумно ворошить костёр. С высоты это бедствие на него удивительно похоже. Да и по сути своей, тоже: сущее проклятье.