***
Изока мельком допрашивали в дороге. Но Вольга настиг его уже на месте. Братья игнорировали бросившего их кузнечика. Кляли себя, что им ещё придётся помнить его выходку после того, как он вот-вот уже всё забудет и начнёт с чистого лица. — Здравствуй, Изок. Должен я, к сожалению, или к счастью, тебя допросить как глава княжеской дружины. Не буду спрашивать, как ты переметнулся, но, быть может, есть тебе чем поделиться о своих странствиях? — Вольга, наклонившись, многозначительно смотрел на него. Изок сидел перед костром, на своём привычном, но уже было остывшем месте, и молчал. Вольга даже не удосуживался моргать. — Тебя отыскал мальчишка-змий, не так ли? — Так. — А расскажи-ка нам о нём, — и продолжил, уже шёпотом, приблизив своё лицо к его почти впритык, — знаешь ведь, как оно бывает: виноватый может если не героем стать, то вину свою избыть, — он добродушно скалил зубы. Изок отвернул голову, обратив взгляд к кустам и деревьям, за которыми крылся многострадальный путь к побегу.***
Кощей и Вольга познакомились, когда второй ещё был жив, а первый ещё не начал ухлёстывать за каждой промелькнувшей юбкой без разбора, а о коллекции витязей ещё не шло и речи, хотя злодеяния уже вовсю вошли в его обиход. Богатырь Вольга одолел чародея Кощея, но что-то каждого из них друг в друге зацепило: они то и дело тайком встречались, иногда даже вместе нападали на девок, передавая их друг другу для своих злобных утех. Только и мелькали разодранные подола да окровавленные пяты. Вольга, вспомнив один из своих походов, в шутку предложил Кощею: «А ты из волосья собирай, трофеями будут!». Посмеялись. — Вольга, друг мой прелестный, мне нужна эта жар-птица! Хочу я, дабы она стала моею женою, — ныл Кощей. — Её охраняет змий Перунов, в виде человека ходящий. Видишь, как он меня жахнул с божьей помощью! Вольга видел и наслаждался этим куском гари. — Ни тебе к нему лезть не стоит, ни мне. К тому же этот Еремей, я тебе говорю, девка, — Кощей доверительно склонился. — Да ты что?! — у Вольги в глазах заблестел интерес: любил он всяческие уродства. — Да, я сразу под подковой кровавой у него на лбу метку Макоши разглядел, у перевёртыша этого. Баба! И мужичков моих испугался определённо… — Кощей вроде как улыбнулся: невозможно было наверняка разобрать на тёмном лице такого же тёмного беззубого рта. — Да-а-а… А Яга, значит, коня подогнала… — И, когда я проверял, там ли моя птичка, её не оказалось! Кусты калины уж даже обыкновенными стали. Пропала, канула, упорхнула моя голубка! Жизнью клянусь: к этому змию дёрнулась. И вот в чём, Вольга, дело. Во-первых, надо Еремею этому отомстить. Представь, что с ним сотворят, если узнают, что он баба, да ещё и жар-птицу укрывал. Сначала они узнают о птичке, призовут его к ответу, а тут уже и скрывать нечего, в сезон-то! Во-вторых, мне надо Рию поиметь, то есть, жениться, да, а тебе ей, друг мой, надобно насолить на ранку, правильно я понимаю? Я к Яге ни на шаг не приближусь и к этому огненному разведчику тоже, и красть девку не посмею. Не тот случай. Тут надо извернуться, как полоз скользить надо, чтобы её сцапать. Да вот ты, как раз, Ирийский мой дружочек, можешь за ниточки подёргать… А я могу из тени тебе подсобить, в чём придётся. Вольга лукаво глядел на своего товарища по пакостям: — Ну, знаешь, птичку, допустим, я тебе с удовольствием отдам. Пусть знает своё место, тварь заморская… А вот змий, знаешь ли, мой брат-сестра по крови. Могу ли я так просто его отдать на растерзание? Какой мне с того прок? — он хитренько скалился, прикрыв один глаз, а другой устремив в Кощея. Тот рассмеялся: — Ну как это, какой? Ты же, Вольга, ратуешь за правду, за чистоту? А эта самка обманом затесалась в мужские ряды. — Ха! Каким таким обманом, Кощеюшка? Обман, получается, был изначально с родительской стороны, иначе б не получилось. И как это затесалась, если её Горыныч послал в разведку? Перун ей и в этом, и с жар-птицей благоволил, — он обнажил уже все свои зубы. — Это что я, против не то, что неё, но против её рода, братского мне, и против самого Перуна, покровителя своего, должен пойти ради твоих игр? Ну-ну, Коще-е-ей, — он развёл руками, притворно разочаровываясь, — придумай-ка что получше, — Вольга покачал головой, гаденько цокая. — Даже учитывая то, что эта змейка мешает поймать златопёрую, я просто так её в жертвы не дам. Какое она зло мне сделала? Людям, может, сделала, кровь которых во мне течёт? Правду мне говори, старик! — Не сделала, гадюка… Девку от меня забрала, Несмеяну мою. Уже не последнюю по счёту, аха-ха-ха! — Кощей хлопнул себя по вострому колену. Вольга мерзко лыбился. — Может, род её мне зло какое учинил? Выяснил ты, кто предки её? — Знаю только, что её жинка моя, Драгана треклятая растила. Ты представь какое торжество будет, если мы эту змейку раздавим! Может со свету и Драгану сведём, рук не марая. Тебе же она тоже не люба. Вольга отрицательно помотал головой, скрестив руки на груди. — А ты, Вольга, подумай… Если это баба, она же должна плодиться? Почему она сама не раскрыла своей природы, чтобы стать женой? Предки предками, но отчего она сама не рассекретила себя? Долг жены прежде долга дочери, знаешь ли. Она же создаёт бунт против самого уклада бытия! А может она с девками лобызается, а?! И не в шутку, ты только представь… — Кощей будто на руках преподнёс ему этот надуманный повод, метко попавший и в правду, и в цель. Вольга расхохотался абсурдности этой причины, но увидел в ней зерно подставного смысла, почувствовал укол отвращения и злобы, представляя, что какие-то бабёнки могут лобызаться друг с дружкой в своё удовольствие, а не для его развлечения и не с его позволения, а потому протянул Кощею левую руку без мизинца, и они заключили сделку. Нужно было, дабы кто-то посторонний, не предвзятый, третий, увидел змия в обществе жар-птицы и донёс на него.***
Вольга часто хаживал по разным Ирийским местечкам, да и Правь покорял неустанно, ища себе развлечений, которые, однако, не удовлетворяли его животную натуру. Что можно было сделать с этими нелюдями? Их жизни были скучны и однобоки, их дети рождались такими же и жили здесь на правах мертвецов. Псевдонарод, толпа теней — все голос к голосу, волос к волосу. Что там разницы? В этом смысле воспоминания сыграли с Вольгой злую шутку. Об Изоке он вспомнил сиюминутно. Когда Стратим взорвалась негодованием, князь рвал на себе волосы, а княжна Лыбедь была на грани разрушения нерушимого, казалось бы, спокойствия, Вольга по долгу службы заглянул и в братское пристанище. Изок внимал, обратившись в слух, глаза его сияли от воодушевления, кудри беспокойными волнами вздымались на голове. Вольга же всегда примечал всякие особенности и странности подобного толка, всегда искал во всех и вся слабость, брешь в крепости души. Совратить вечнозелёного Изока, вообще, можно сказать, беспамятного — плёвое для него дело. Он хаживал к братьям в гости, носил гостинцы, до которых им было не дотянуться в силу ограниченного передвижения, рассказывал Изоку всяческие были и небылицы о своих похождениях по миру, и, как бы невзначай, цокал и покачивал головой: мол, бедный ты парнишка, совсем миру не видывал; а не хотел ли ты часом сбежать? не пробегала ли ненароком грешная мыслишка? По-отечески похлопывал его по спине, дружески подмигивал, поглаживал по коленям, всячески выделял среди прочих. Изок ему доверился раза с третьего или даже со второго. Стыдливо признался в своих предательских помыслах и чуть ли не расплакался, когда Вольга его облапил со всею силою, да пообещал, что поможет. Со змеиным племенем Вольга был на короткой ноге. Заговорил их, напоил Кощеевым зельем, нацепил на уши Изоку шапку-невидимку, одолженную из княжеского собрания, да сам обратился в орла громадного, прежде перейдя вразвалочку мостик, пока трясущийся и незримый Изок плёлся где-то рядышком, держась за его рукав. А про проклятое место он знал давным-давно, когда ещё с походами странствовал по Яви. Главное в нём было то, что змии облетали его стороной. Оно отталкивало их за много вёрст своей губительной силой. Даже его отчасти людское нутро содрогнулось, когда он ступил на окроплённую великой кровью землю. Но он мог её вынести, ум его на заходил за разум. И единственным, кто бы мог найти эту землю и ступить на неё был некто на него похожий: змий в облике человека. Уж потом, быть может, до неё доберутся и прочие, но их полностью змеиное существо не будет сдерживать чуждая плоть, нужда скрываться, какое-никакое понимание людской сути и сочувствие к ним. Вольга весьма удовлетворился потом, узнав о яркой кончине проклятого селения.***
— Значит, Изок, в молчанку играем? Но я же добра тебе желаю, мальчик мой, — Вольга положил свою размашистую ладонь ему на колено. Изок резко дёрнул ногой. — Понял я уже, что за добро в тебе обитает. Змий ты и есть змий… Вольга, смекнув, что к чему, кивнул. Сильно сжал ногу Изока, так, что у него потемнело в глазах. Захотелось кричать, но он стиснул зубы. — Ну же, Изок, не ломайся. Зачем нам эти пустые распри? — он ослабил хватку. — Ты, Вольга, мне был теплее любого брата. Не веяло от тебя ни холодом, не смертью, ни равнодушием, не был ты стар и чёрств, выделял меня, чего я никогда не знал. Был мне как отец, одним словом. И вот какой монетой ты мне отплатил за доверие? Нечего мне тебе сказать. — Думаешь, ты один такой особенный? А что если я тебе скажу, что я твою жёнушку забытую и сына богатырского отыщу? Вернее, уже отыскал. Это, чтоб ты знал, блаженный бессмертный дубина с кашей вместо мозгов. Вот, что значит родиться от союза мёртвой душеньки и, собственно, тебя. А что если что-то с младшеньким твоим братиком что-нибудь этакое приключится? Ты-то меня забудешь, а я, напротив, ничего забывать не стану, — Вольга ощерился. Говорил он премерзко злорадно и даже будто бы манерно, явно наслаждаясь собою. Маленький Цветень был смышлёным малым, но пока все опекали самого маленького Березозоля и вечно мечущегося Травеня на пороге зрелости, он был немного выпущен из внимания. Здоров, цел и невредим — и на том спасибо. Он был тихим, плакал всегда в сторонке, и вообще был довольно странным ребёнком с бледной-бледной кожей и едва приметными веснушками и родинками на кисточках худых рук. Если Вольге поддался Изок, то что будет с ним? — И какая тебе польза от моего брата? Я ничего уже знать не буду, он тоже забудет всё. Но что именно всё? — А что мне вздумается, — Вольга мерно похлопывал его колено, поочерёдно постукивал пальцами. — Девки, знаешь, мне приелись. То ли дело эта бесценная детская невинность, вечное целомудрие. А тебе я, так понимаю, всё равно? Забудет… Но три года будет помнить. А может потом заново, ещё три года. И ещё. Кто знает, как скоро мне надоест и надоест ли… но, суть одна: я буду тут, я буду всё помнить, а у тебя ужасно мало времени на то, чтобы это остановить. Что тебе стоит сдать поганого змия? — Почему вас не изгнали в Навь? Почему Боги позволяют вам осквернять их землю? Чем же вы лучше Кощея? — Изок поднял на него ошалевшие глаза, обжигаемые слезами, и шептал пропадающим голосом. — А тем, мой милый мальчик, что всё предрешено при жизни. Мои подвиги, моя слава, моя удалая хитрость вкупе со змеиной кровью — они перевесили мои злодеяния и так называемое коварство. Чтобы изгнать меня надо очень хорошо постараться, — он цокнул языком, довольный, и видно было, что ему такие делишки проворачивать не впервой. — Думаешь, Боги следят за всем подряд? Я хорошо выслужился пере Перуном, с чего бы ему меня подозревать? — Вольга был близок к торжеству. — Думаешь, они слушают каждое наше слово? Зачем бы тогда им нужны были змии, птицы, нечисть и волшебные твари, они сами… зачем вся эта пышность, вычурность в виде князей и прочего? Зачем им потакать людским выдумкам, новым устоям? Зачем, а? А затем, мой мальчик, что они очень мало чего слышат. Люди приносят им жертвы всякого толка, воздвигают и заливают священные места кровью, заваливают едой, только для того, чтобы эти боги услышали хотя бы отголоски их мольбы. И это люди. А зачем им прислушиваться к кому-то здесь, где всё уже решено? Это должен быть исключительный случай, милый мой мальчик. И даже если меня прогонять взашей, дадут пинка под зад, думаешь, я не отомщу, не переверну гор ради расправы? Хо, хо, хо… Плохо, значит, думаешь, — на Изока будто вылили ушат чёрной, зловонной слизи с примесью крови всяческих нечистот. Он ощущал себя мерзкий, оплёванным, в буквальном смысле облапанным. Как же будет чувствовать себя Цветень? Он ведь никому и словом не обмолвится, и намёка не обронит, слезы не кажет. Изок, скрепя зубами, согласился рассказать, на что Вольга издевательски послал ему звучный воздушный поцелуй. Его будоражил вид отчаяния, угрызений совести, страдания и агонии. Если бы не какие-никакие рамки, в которых он себя держал, он бы сейчас всех расцеловал, избил и невесть чего сделал бы в состоянии душевного подъёма. Братья-месяцы недоумённо глядели на рыдающего Изока. Легкомысленный и вольный, он вдруг выглядел обременённым и ужасно подавленным. Вольга прокашлялся, вернул себе хладный и непреступный вид полководца и приличного человека, прошёлся под деревцами, любезно поговорил с братьями, успокаивая и наставляя их, после чего вызвал Храбра как представителя змеиного сообщества, и приказал своим людям найти князя или княгиню.***
Еремей сидел в доме у Белогуба. Оказалось, что Люда не шутила. — Еремей. Церемония посвящения тебя в мужи происходила пышно, но довольно спешно. Ты прошёл испытание лесом, причём, суровее, чем это принято, ты показал нам чудо, ты спас нас и наших соседей от Верлиоки, объединившись с нашими мужами, поэтому я и другие были согласны принять тебя немедля. И научить тебя кое-чему задним числом: обычно этому обучают при испытании. Кстати, ты, говорят, что-то вспомнил? Нет, показалось? Что ж. Ладно, к сути дела. Во-первых, ты не знаешь, что в сущности означает принадлежать к племени, общине. Для примера: убегать из-за якобы воспоминания куда заблагорассудится — это не то, что у нас принято. Но и наказывать за безрассудство тебя никто не будет, если оно угрожает только тебе и, например, твоей жене. Но и хвалить никто не станет, — он многозначительно глянул на Еремея. Тот кивнул, — Я обучу тебя тому, что знаю сам, чтобы ты смог раскрыть свой дар и потом заменить меня на посту. Старшины обучат тебя пляскам и некоторому ремеслу… — Постойте, с чего это я должен заменять вас на посту? — А кто, если не ты? — Да кто угодно! — Ладно-ладно. Я понял. Но я всё равно хочу обучить тебя, потому что это мой долг, как волхва. Во время твоего посвящения я бросил свой волос в огонь и духи всколыхнулись, зашептались! Ты следуешь за Перуном сам, ты ведаешь огонь, как никто другой на моём веку, но как же прочие Боги и Богини? Ты увидел Мокошь благодаря моему отвару и своей крови, но ведь если кровь всегда при тебе, то зелье надо уметь сварить. И я могу тебя этому обучить. И это лишь малая капля моих знаний. Кстати, тот лук, что ты подарил Рие, ведь не простой? — Зевана, — Еремей, на самом деле, заинтересовался возможностью обучиться у волхва. Он желал увидеть людские обряды изнутри, и кто поможет ему это сделать лучше, чем их хранитель? Его пугала лишь возможная ответственность. — Но почему вы не обучаете женщин? — О-о-о-ох… Женщин должны обучать женщины, а у нас нет тех, кто мог бы им дать полную корзину знаний. Уж не знаю, сколько и чего им передают матери. К слову, Рия обладает какими-то особыми познаниями? — Нет, — металлически ударилось о воздух. — И не советую к ней приставать с чем бы то ни было. Белогуб довольно улыбнулся: союз Рии и Еремея виделся ему даром свыше. Их дети грезились ему чуть ли не детьми самого Перуна. А потом они, эти самые дети, разбавят чуть застоявшуюся кровь их общины, преумножив заодно её силу. Целое сообщество Перуновых детей! — К слову, муж-то ты муж, но к браку нужно тоже иметь некоторую подготовку, — он подмигнул и добродушно расхохотался. Еремей зардел, вспомнил о Рие и тоска уже протянула было своим загребущие лапы к его сердцу, но Белогуб продолжил. — Всему своё время. Ты помнишь Богов и Богинь, но всё ли ты о них знаешь. Что ты, например, помнишь про Зевану? — Ну, она Богиня охоты, охранительница диких зверей и леса. Все, кто к нему причастен, подчиняются ей. — Да-да… Но как Перун связан с Солнцем, так и она, Зевана, связана с Луной. Если Мокошь покровительница матерей и домашних ремёсел, наша любимая пряха, то Зевана — покровительница целомудренных дев, бойкая, настырная девчонка, смеющая перечить даже самому Перуну. Она хранит леса и диких зверей, пока Велес хранит наш скот. Дальше Белогуб тщательно повторил ему, что Мать-сыра земля есть прародительница всех Божеств и рода людского, что ходят они по плоти её и плывут средь крови её. Что Жива есть та, кто несёт жизнь и плодородие, саму весну, помогая своей матери, что Марена — близняшка её, несёт смерть и засуху, зиму и холода, что они старшие сёстры средь всех божеств. Что Перун есть великий воин, хранитель огня, что Стрибог есть хранитель воздуха и ветров. То было нужно, чтобы Еремей вошёл в особое состояние: не помня всех Богов, невозможно дальше учить ремесло волхва. Спокойный голос Белогуба, странно звучный, выделяющий всяческие «к», без сопротивления проникал в сознание Еремея. Дымок вился над горячим чаем, щекоча нос. Пахло старостью, но уютной и мягкой, осторожно забирающей силы у одного, чтобы передать хрупкое наследие другому.***
Лыбедь прилетела на золотой колеснице, запряжённой конями с огненными гривами. Вместе с ней прибыли придворные служанки. Они прошли к Вольге парадом гребешков: златой, серебряный и медный. Вольга взбесился, как только увидел их, заклокотал на кого-то из своих спутников: — Я же сказал, что мне нужен князь или княгиня! Откуда тут взялась княжна?! Убирайтесь отсюда все, — он всеми силами старался не кричать, мерзко шипя и щедро обдавая помощников слюной. Они мигом устранились. — Здравствуйте, Вольга, — в её голосе, с первого взгляда таком же блаженном, как обычно, сквозили едва приметные нотки холода и дерзости, будто иней на летней траве. — Князь и Княгиня отлучились на остров Буян и вернутся не скоро. Вы же знаете, как долго пересекать наши тридевять земель. Иначе говоря, вам придётся вести разговор со мной. И при свидетельницах, — она кивнула в стороны подруг, и те совсем чуть-чуть склонили головы. Вольга криво, нервно ухмыльнулся: — Ну что ж… Глядишь, так оно и лучше. Рад сообщить вам, княжна Лыбедь, что ваша златопёрая пташка была увидена в Яви другим небезызвестным беглецом, — он обернулся и знаком приказал Изоку выйти вперёд. Тот будто на иголках и без кожи на ступнях выволок сам себя, стараясь как можно дальше держаться от Вольги. Не смел поднимать взгляда на Лыбедь, на щеках которой появилась едва-едва приметная краска, а роток шокировано приоткрылся вместе с глазами: — Как?.. — она перевела словно оживший взгляд на Изока, и вдруг расцвела и растаяла от сочувствия, — Бедненький мой, горько же вам пришлось там, в этом живом и буйном мире. Расскажите, будьте добры, где и при каких обстоятельствах вы видели жар-птицу? Рию, — добавила она приглушённо, с волнением, и веки её затрепетали. Изок заговорил, сумев поднять свой измученный лик. — Она… Она приехала на Сивке-бурке вместе со змием Еремеем, сыном Якова. — На Сивке-бурке?! Как же это она на нём приехала? Летать она что ли разучилась? — её голос дрогнул, глаза заметались, раздался невольный истерический смешок. — Она обратилась в женщину, княжна… — пропищал Изок, уставившись в землю. Глаза его выжигали сдерживаемые слёзы. — Она была с ним по доброй воле, в полном здравии. Серебряный и медный гребешки переглянулись с лицами, искажёнными удивлением и страхом. Лыбедь ахнула, они поспешно придержали её за плечи, участливо заглянув в лицо. По её бледным щекам текли слёзы: редкие, мелкие, прозрачные и медленные-медленные… — Спасибо, что сказал. За такие вести тебя даже можно поблагодарить за побег, — она трогательно улыбнулась, и Изок смотрел на неё, надеясь, что она вырвет его из лап Вольги, что он успеет ей на него донести, обезопасить брата. Но он не знал об их взаимной неприязни и боялся, что внезапный обвинительный выкрик без её инициативы сделает только хуже. Лыбедь же не могла разглядеть тревогу его глаз сквозь пелену слёз. Исчезновение Рии сильно пошатнуло её блаженство, её мировое спокойствие. Она вдруг увидела во всех вокруг их самые плохие черты. Ей пришлось много спать, чтобы излечиться от этой напасти: грохочущей неприязни к Вольге, жуткой тревоги за Рию, лучшую подругу, обиды на отца и равнодушную, слишком счастливую для такого сложного времени княгиню. Сон в этом царстве был совсем иного толка процедурой. Княгиня и подруги-гребешки, однако, стали единственным, помимо сна, её утешеньем. Вторые приехали к ней из своих земель и поселились в Ирие, чтобы быть рядом, пока княгиня поддерживала всех своим молчаливым, истинно нерушимым покоем. Спокойно оставив Лыбедь наедине с мыслями, Вольга, взял Изока за запястье и пошёл к Храбру, который с волнением ожидал, когда наконец ему скажут, зачем его задержали. Изок сказал ему всё то же самое. Храбр кивнул и держал каменное лицо до самого момента уединения на Восточных горах. Он должен доложить обо всём! Если старшие змии никак не отреагируют, то он окончательно потеряет контроль и над ситуацией, и над своей жизнью: крах всему. «Этот… эта! Эта сумасбродная связалась с жар-птицей! КАК! КАК?!!» — он метался из угла в угол, бился рогами и скрежетал когтями о камни — «Яков, я должен доложить ему как непосредственному начальству. И как отцу. Но княжна из Тридесятого и её приспешницы! А-а-а-а-а-а, боже-е-е-е!!! я не могу сдать Еремея, она из-за меня в это влипла…» — Храбр замер, уткнувшись мордой в стену пещеры — «Яков не сдаст сына так просто. Если он его сдаст, ему самому будет не сладко. Это его ребёнок, его род, его крах. Я сделаю всё, что в моих силах, а уж как там с Лыбедью быть — пусть разбирается сам. Даже если Еремею придётся прилететь сюда… Боже! Если ей придётся прилететь сюда, все же учуют!!!» — он взвыл от досады и осел — «Ну, тогда я… я не дам, по крайней мере, её убить. Переведу стрелки на Радосвету и Якова. Скажу, что я с детства знал, что её запугивали. В конце концов, Радосвета при таком раскладе лишится вообще всего, и до Еремея как такового никому дела не будет. В общем, что-нибудь да придумаю! Это дело чести, дело жизни и смерти. Дело принципа, в конце концов. Если её убьют или если её сделают обычной самкой, низведут до роженицы, то… боже-е-е-е-е… Она же любила Пламену! КАК это должно работать?! КАК?! А если они ещё и об этом узнают! Стойте…. Она же просто убьёт себя!!! Я должен сказать всё Якову и Драгане. Ну, опуская некоторые детали…».***
Невесомые ножки Лыбеди непривычно звучно стучали по полу её комнаты, украшенной аксамитом и золотом, пока гребешки сидели на лавке и беспокойно следили на ней глазами, сложа руки на коленях. — Девочки! — Лыбедь замерла, словно полководец: статная, прямая, со слегка сведёнными бровями. В ней всё больше проявлялось нечто, замороженное после смерти, нечто, вымытое кипячёной и холодной водой в лачуге Яги, нечто, забытое в младенческом сне, исчезнувшее на сороковой день пребывания на этой стороне моста, когда окончательно выветривается, выжигается солнечным пламенем память и нужда защищаться от неведомых напастей. Лыбедь, оставив Яге кристально чистую воду, потеряла это нечто, слушая колыбельные, покачиваясь на сильных, стальных и огромных, как щит, могучих княжеских руках. Но вечное блаженство незапланированно нарушилось и этому нечто пришлось пробудиться, чтобы потом опять уснуть. Только Рия, долгая, детская привязанность, подруга и сестра, и могла её встревожить, налить её невесомую душу тяжёлым металлом. — А?!! — гребешки вздрогнули и натянулись, как струнки. — Рия сбежала потому что для неё житие здесь — незаслуженная кара. Перун хранит её на той стороне, он сам не дал нам её найти. Когда послы прилетели к Яге, наевшись этих мухоморов, там и след Рии простыл. Ведьма отказала им в любом знании о местонахождении: клубок закатился — не найти, блюдце — кануло в лету, проглочено медведем, украдено вороном, изгажено жабой и всё, что угодно, только на месте его нет. Сказала только, что, быть может, птичка где-то обронила пёрышко: но ведь нет! Все чародеи и чародейки, каких мы нашли и призвали — никто пера не учуял! А теперь оказывается, что она со змием! А змии кто? Перуновы вестники. К тому же и она, и змий в виде людей. — Я слышала, когда навещала родных, что змий-человек только в этом году явился. Он из свежего выводка разведчиков, только весной и обратился. — сказала медная девица. — Принял вроде бы участие в новом бою с Верлиокой, уж не знаю, какими судьбами. — Ещё лучше! Вы только гляньте, какое упорство у моей дорогуши! Она и без змия обходилась два года. Но как он её нашёл, через Ягу, что ли? Как же она ему доверила весточку о её местонахождении? — Лыбедь чесала щёку, размышляя. — Не думаю, что он плохой. Всяко лучше Вольги, раз моя Рия с ним водится, раз она даже отправилась с ним за Изоком. — Однако же раз она без него обходилась, то зачем он вообще ей вдруг пригодился? — Скучает, наверное, по дому, — предположила серебряная. — Но он же нечисть! — Сама ты нечисть: змии ни то, ни сё. Лыбедь задумчиво смотрела на подруг, начавших рассуждать о том, какие змии плохие или нет. Едва прислушиваясь к их речи, она приложила палец к сомкнутым губам и напряжённо соображала. — Нам нужно успеть поговорить с Изоком без Вольги и его подчинённых. Никто мне не доложил, как именно он сбежал. И как-то он излишне ужимался рядом с Вольгой… Мы что-то упускаем, и, если Изок начнёт ворошить костёр до того, как мы разберёмся, возможно, мы так и не нагоним истины. Не понимаю, как Рия жила и не с Ягой, и без змия… Хочу получше про неё выяснить. И мне докладывали о том, что в колдовстве, нанесённом на змиев, подозревают Кощея. Я запросила точное подтверждение, и горная ведьма нашлась: она, оказывается, заколдована Кощеем с полузмею, и, сорвав с себя чешуйки наворожила что-то с кровью Горыныча, и изо ртов змиев, равно как и из чешуек, потекла чёрная кровь… Но в чём тут связь? Кощей, Вольга, змий-человек и моя дорогуша. — она замерла, задержала на них взгляд: усвоили ли они всё, ею сказанное. Гребешки переглянулись, кивнули ей, и они втроём шустро выскочили вон, отмахиваясь от прислуги. Лыбедь мимолётом неприметно шепнула на ухо гонцу, чтобы тот призвал Вольгу в срочном порядке вглубь Серебряных земель.***
— Яков, у меня для вас две новости. Одна плохая, вторая тоже. — Храбр, какие могут быть плохие новости, когда ты только что добыл нам Изока? К тому же и Еремей мой тоже в кой-то веки сгодился… хотя лучше бы мне о нём век не слышать. — Вынужден вас разочаровать. Изок сказал, что жар-птица найдена, и не абы где, а рядышком с Еремеем, сыном Якова. И об этом было доложено в первую очередь княжне Лыбеди. У Якова выкатились глаза, и Храбр отметил про себя, что в этом Еремей очень похож на отца.***
Лыбедь успешно прокралась к Изоку. Пришлось, правда, подкарауливать, когда Вольга, шустро обнаруженный гонцом ещё в гостях у братьев, закончит наконец агрессивно шептать что-то на ухо измученному беглецу. У Изока уже не осталось моральных сил на радость и удивление, когда княжна с гребешками плавно выплыли из зарослей и направились к нему. Братья были где-то в доме, давая время и себе и Изоку прийти в себя. — Изок, ты должен рассказать нам всё о происках Вольги. Я догадываюсь, что именно он помог тебе сбежать, и что он имеет связи с Кощеем, причём, скорее всего, давние. Также мне кажется, что им движут корыстные и бесчестные мотивы. Он злопамятен, он очистил только человечью свою сторону, попав сюда, и оттого змеиная суть только выиграла. Он хитёр, он силён, он умеет обращаться, он не потерял ни единого знакомства из жизни своей. Он опасен, Изок. И ты ключ к тому, чтобы его извести если не из Прави совсем, то по крайней мере из Ирия. Расскажи мне о Рие, обо всём, что знаешь. — Неужто одного слова княжны не будет достаточно, чтобы свергнуть его со всех постов? Отчего вы выжидали мучений моих и жар-птицы? — Не будет. Помимо постов при нём бесконечная слава и доверие князя. Что я могу против этого предъявить, если не доказательства его козней против Рии, тебя и самого бытия соответственно? Он ведь всё это подстроил. Но зачем, откуда ему всё стало известно о ней, почему только сейчас, как всё это связано со змием-человеком? — Давайте по порядку. Я могу ручаться, только в том, что мне помог Вольга. Он, например, взял у вашего отца на время шапку-невидимку. Может, он и вернул её, но в ней мог остаться мой волос, — Изок выдернул у себя из головы несколько кучерявых волосков. — Кощей бы не смог выкрасть этого, и я бы тоже. Может, магия вам с этим как-то подсобит. Мои старшие братья дольше моего будут помнить, что только Вольга был вхож к нам в дом, что он особо много времени проводил со мной. Он стращал мой взбалмошный ум. Он предложил помощь с побегом, а я опрометчиво и себялюбиво согласился. И если бы пострадал только я, но ведь теперь пострадает и Рия, и этот её змий. К слову, она очень много спрашивала о вас, об Ирии… Она, я думаю, скучает. — Как она выжила там? — Лыбедь волнительно сжимала его волосы в кулаке, пока гребешки задержали дыхание. — Она учится охоте, уже умеет стрелять птиц… Она пуглива, немного шарахается людей, да и меня по началу рассматривала искоса и с безопасного расстояния. И в своих людских повадках, по крайней мере при чужих, держится ваших манер. — Как? — Лыбедь часто заморгала, слушая его. — Ну, знаете, посадка, то, как она ест… всяческие нарочитые, выученные жесты. Но со стороны, не ведая о вас, и не скажешь, что это заимствования, что это не её природа. Разве что сравнив её за столом и её в лесу. Она такая… одухотворённая, волшебная. Чего стоит один её взгляд, когда она целится! А как она поёт! Невозможно представить, как такой дух можно было неволить. — Но почему змий? Зачем она с ним повелась. Каков он из себя? — Она очень уклончиво о нём говорила… Да у нас особо и не было времени на тесное знакомство и пышные разговоры. А в конце… Я ей неловко признался в чувствах. — В чувствах?! — вспыхнули гребешки. Лыбедь ошалело хлопала ресницами, приоткрыв рот. Даже слёзы её передумали течь. — Ну, да, я очень скор на чувства всяческого толку… — Изок смущённо запустил руку в кудри. — Но в такую, как она, невозможно не влюбиться! В ней лишь слегка ощущается нечто от Прави, от Ирия. Лёгкая частичка, едва приметная, так что и не понять с первого раза, что она такое есть. Разве что её огненные волосы способны намекнуть да драгоценный взгляд. В любом случае, ей моё признание решительно не понравилось. И тут кстати будет сказать, что этот змий всецело на её стороне, и что она весьма к нему тяготеет. Она даже обмолвилась, что лук — это его подарок ей. Так что у них нечто вроде нежной дружбы. И он был готов меня убить… Он отыскал меня при помощи клубка. — Яга, ха, — Лыбедь иронически усмехнулась, поражаясь этой старухе. — Как бы то ни было, это же уму не постижимо! Моя дорогая Рия стреляет из лука в лесу! — И ходит босиком! — Босиком! — гребешки ужаснулись и схватились за руки, будто у них отбирали обувь. — Значит Рия повзрослела и окрепла там, в этом разрушительном мире… Думаете, Изок, она согласится вернуться, если здесь больше не будет Вольги и клеток? — Не думаю, княжна, — Изок, улыбаясь, вспомнил, как она бегала в ночи, как плясала с ним, и сколько в том было свободы и удали. — она наслаждается жизнью, ей интересен тот мир. Но вы, одним словом, можете не списывать её со счетов, как бедную, безвольную пташку, которую ото всех и вся надо спасать. — Да… Да, вы правы. Спасибо вам. Вольга больше не приблизится к вам и вашему дому, даже если это будет единственным, в чём мне удастся его ограничить. Он гнусно воспользовался вами, и, я уверена, угрожал, чтобы вы сдали Рию. Изок коротко кивнул, и троица спешно удалилась.***
Еремей вернулся поздно. Дом встретил его звуками девичьего смеха, переливчатого, колокольчатого и немного хрюкающего. Сумеречное небо было покойно, сиренево-зелено, Луна нежно приглядывала за миром свысока, окутывая его свежестью и мягкостью своего света. Всё чудилось таким родным, тёплым и ласковым. Последний вздох весны… Еремею неясно было, когда успело пролететь время, и страшно было оттого, сколько его ещё впереди. Будто сейчас он ходит по земле, а там, дальше, его ждёт падение в небо: бездонное, манящее, божественное и пугающее. Но сейчас он вздохнул, не от печали, но от переизбытка непередаваемых словами чувств, трепетных, ненавязчивых, в целом приятных, но всё-таки захватывающих дыхание. Не хотелось открывать дверь, прерывая этот родной смех, слова, рассыпающиеся на новенький пол и стенки, пахнущие ещё свежим деревом. Но так не терпелось влиться, упасть в это облако тепла и счастья. Остаточный дымок выплывал из махонького окошка, ворочались люди среди домов и внутри них. Могилки под навесами, только для живых. Огонь не сжигает их, а греет и поддерживает жизнь, некое единство меж поколеньями. Весна… Было в ней маленькое чувство незавершённости, страха перед летом. Месячные, которые не шли у него, а у Рии спрашивать было несподручно, тайна побега Изока… Но главное, чувства, странно глубокие, но не умопомрачительные, несущие тебя не как буйный океан, а как милая речка с тихим течением и творожно-земляничным простором небес, лохматой и мягкой, шепчущей травой на берегах, восходящим солнцем впереди да бледной пастельной луной, маячащей где-то сбоку, но так уместно и дополняюще. При этом в лодке есть только ты и мираж любимой, некая её субстанция, незримый дух — мечта. Золото-голубо-белая, будто ясное небо, сладкая, как мёд, в розово-сиреневом, пахнущем цветками ореоле чувств и неги. Так ощущал свою любовь Еремей. И вот она спрашивает, устав хохотать: «Где он там вообще запропастился?». И он скрипнул дверью и медленно спустился в то, о чём когда-то и грезить не то, что не смел, но даже не знал, что подобное возможно: его собственный уголок, за которым приглядывают те, которым он вроде как нужен. Рия и Люда были веселы, но глаза их, такие драгоценные, будто акварель расплывались на пергаментах лиц, странно поблёскивая.***
— Бажен, а вот может ли женщина любить женщину? — спросила Рия, пока Еремей где-то там в роще мучительно учил пляски со старейшинами, а голова его пухла от обилия рассказов Белогуба о богах. Он будто и не был змием, живущим на грани миров, словно заново узнавал мир. То, что с его точки зрения было обыденностью, в человеческой мысли раскрывалось по-особому, обрастая ритуалами, поверьями и молитвами, былями, заговорами и амулетами, а иногда и вовсе абсурдно искажалось. Он довольствовался связью с одним Перуном, а им, земледельцам, охотникам, скотоводам, ремесленникам, мужчинам и женщинам, живущим под натиском грозного неба и сквозных ветров, нужно было искать пристанища у всех и сразу. Женщинам, мужчинам, отцам и матерям. Их мир был сложнее и разнообразнее, он не ограничивал сам себя, не сковывал в ямы и горы, не заставлял столетиями стоять на месте, отрекаясь от прочих, возвышаясь над одними и уповая на других. И Еремея посетила странная мысль, что люди будто пуп земли. Унижающийся, молящий, вечно боящийся пуп. В конце концов, у них и у Богов одна Мать. И вокруг их жизнесмерти выстроена целая система потусторонних существ, включая его самого, а он и не знает, что для него есть смерть. И изменило ли что-то то, что он обратился в человека? Внесло ли какую-то определённость в его небытие? Он не помесь, как Вольга, не человек с душой вовне, как Кощей. Что он вообще такое есть? И что такое Рия? Когда умрут, они встретятся на «том», невесть каком свете? А Люда, ступившая на новый путь, что будет с ней? — Женщина женщину? Ну, знаешь, до женитьбы развлечься много как можно, но что это такое? Шалость! С чего такие вопросы? — Бажена с лёгким возмущением глянула на Рию, а потом с подозрением метнула взгляд на Люду, поящую приболевшего племянника фирменным отваром от простуды. — Нет-нет! — Рия, смеясь, взмахнула руками. — Ничего такого не подумайте. Просто от любопытства спросила. — Ну-ну… Те, кто всерьёз подобным занимаются, просто нормального мужика не видали. Чего бабе с бабой делать? Ни детей, ни хозяйства, ничего толкового не выйдет. Ты глянь на моего сынишку, какой жених растёт! Ну как можно не влюбится в мужчину, ты мне скажи? Да никак. Дурь это всё подростковая. Суета, — Бажена брезгливо отмахнулась. — А ты, Люда, так же думаешь? — Рия накренилась вбок, чтобы разглядеть её за пышной фигурой Бажены. — Я-то? А меня это не касается, — Людмила очаровательно улыбнулась, свято веруя в свои слова. «Ну-ну» — Рия приподняла бровь и отвела взгляд, — «Разговорчик выйдет не из лёгких. С другой стороны, может, узнав правду, она быстренько свернёт свои чувства в кулёчек, и всё будет очень даже мирно. В любом случае, рассекречивать Ерю не в её интересах». Они, переделав все возможные дела, уставши сидели у Еремея. Рия нервно теребила простенький, но очаровательный рушник с зелёной вышивкой, сделанный Людой, которая готовила простенькую похлёбку. — Слушай, Люда. Ты ведь любишь Ерю? — Рия застыла, подняв взгляд на Люду. Сердце окоченело, но она больше не могла молчать, не могла томить. Хотелось со всем разделаться, пока вдруг не стало поздно. В конце концов, о себе они обе знают, но как понять, что в голове у Ери? Люда выпрямилась и повернулась к ней, теребя фартучек, якобы вытирая руки. Рия была серьёзна, но совсем невраждебна: даже напротив в её взгляде было неприкрытое сопереживание и боязнь. Люда протяжно выдохнула и в истощении плюхнулась на лавку рядом с Рией. Она, конечно, мечтала, чтобы они ничего так и не поняли, и их взаимное чувство погасло, разрешилось само собой в её пользу, но смотреть на это было невыносимо, и она ощущала себя двояко: с одной стороны, она мудрее, опытнее и явно в выигрыше в силу своей осведомлённости, что было для неё редким чувством, с другой стороны они в любой момент могли взять и сказать, мол, Людочка, мы планируем связать себя узами брака. И она сама не понимала, как действовать. Иногда ей хотелось поговорить с Рией, намекнуть ей на всё и сразу, расставить все точки над i, но в целом ей было страшно что-то менять в данном положении вещей: хотелось, чтобы они застыли в этом состоянии неведения, пока она наконец не придумает чего-то, не наберётся смелости к действию. Заморить кровавого червячка было в сто раз проще, чем признаться в чувствах, чем как-то пытаться их в нём пробудить. Ни еда, ни рубашки, ни время наедине у реки его не пробирали. А как он умудрился влюбиться в Рию, она не понимала. Люда нежно дотронулась до тёплого дерева своей рукой, испещрённой болячками, которые то нарастали, то уменьшались, в полумраке походя на ожоги: — Забавно, наверное, что именно здесь он и спит. Рия вопросительно на неё глядела, не понимая, в какое русло всё движется. Виски её пульсировали. — Ты ведь тоже его любишь, да? — Люда подняла на неё взволнованный взгляд. Ей хотелось, чтобы вещи наконец были названы своими именами. — Ну…, наверное, — Рия спешно отвернулась, кровь прилила к лицу, голова пошла кругом. — Я не хочу никаких… странностей меж нами с тобой. Неизвестно, что ещё у него на уме. Но, кстати об этом. Раз мы с тобой испытываем примерно одно чувство, то мы должны быть равно обо всём осведомлены. — Что ты имеешь ввиду? — влага из глаз Люды была вытеснена жаркими искрами: «Он змий! скажи это, скажи!». — Ну, как тебе сказать, — Рия так накручивала прядь на палец, что, казалось, вот-вот её вырвет. — Обещаешь ему не говорить и не подавать виду? Это достаточно болезненная тема. Он и мне-то рассказал от безвыходности, потому что я нечаянно совершенно обо всём узнала, — Рия вспомнила, как увидела Ерю впервые, и как поразили её тот болотистый поверженный взгляд. И горбинка. Она вдруг поняла, что у Лыбеди точь-в-точь такой же нос. — Конечно, обещаю. Мы же друзья, все трое. Да и знаю я, что такое людская опала, — Люда с болью отвела взгляд. — Прости, милая, конечно, — Рия положила свою руку на её и, по-сестрински похлопав, убрала. — Только не смейся и восприми мои слова серьёзно, — она чуть прокашлялась. Было в её действиях что-то слегка предательское в отношении Еремея, но она уже приняла решение. — Еря, Еремей, — женщина. Повисла тишина. Зрачки Люди расширилась, она вся вытянулась и чуть зависла. — Но… он же не знает даже, что такое месячные… — медленно сказала она, с сомнением глядя на Рию. — И груди у него нет. Хотя всё остальное, если задуматься… Но- — Без «но». Грудь ему отрезали. Ну то есть, когда мы ехали на коне, я как бы держалась за него и руки сами… Ну, в общем, у него на груди два одинаковых шрама. А месячные… не знаю, может, это оттого, что у него как раз груди нет?.. Это вообще связано? Они смотрели подруга на подругу неловкими и удивлёнными глазами, в которых читался вопрос. Люда пожала плечами. — Но он же… муж нашего племени. И его имя странное, но звучит, как мужское, — Людмила чувствовала, как мозги её закипают. — Ну, кто ж виноват, что все тут слепые? А имя… Ну, видимо, так было изначально запланировано, чтобы он был не-женщиной. В любом случае, я поняла свои чувства, уже зная правду. — Подожди, это как-то сложно уложить в голове… Я конечно понимаю, что он такой… женоподобный, без намёка на щетинку, даже пуха не видать, как ни всматривайся, и голос тоже… Но ведь, ведь это же немыслимо! Я не понимаю, — Люда приложила ладонь к голове, глядя стеклянными глазами куда-то сквозь. — Зачем ему вообще притворяться? И ведь для женщины потерять волосы — это как потерять связь с Матерью-сырой землёй… Ничего не понимаю. — Он искренне убеждён, что он мужчина. Он так себя чувствует, как мужчина… Но суть остаётся сутью: не видать никому с ним детей и всякого такого. Но главное не это. Ты ведь полюбила мужчину, ты и до этого любила мужчин, разве тебе это приятно, что он женщина? Ты сможешь и дальше его любить, когда он это и не он вовсе? — Мне надо всё обдумать и прийти в себя. Я хочу получше к нему приглядеться теперь… Но вообще это многое объясняет, даже если забыть про его внешние странности. В нём больше сочувствия, чем я привыкла видеть в мужчинах, знаешь. — она пошла помешивать еду. — Перун милостив! Бажена тебе такую пакость сказала! Ужас… Как-то всё с ног на голову разом перевернулось… Разве тебе не было странно узнать о правде? Не обидно было, когда Бажена сказала всё? Ты так спокойна. А… Еремей ведь… Он ведь… Он ведь женщин тоже любит? — Люда замедлилась в движениях, ворочая неподъёмные мысли в голове. Они стопорились, наталкивались друг на друга и смешивались в запутанный ком неразберихи. — Да, он… он такое вряд ли скажет Белогубу, но в лесу он вспомнил о своей первой любви, — Рия придумала на ходу, проклиная Еремея с его мнимым каженничеством и ложью во спасение. — А я решила для себя, что мои чувства и желания, моя свобода стоят выше людского безумия и всякого подобного. — А для Еремея это свобода? Быть таким, — Людмилу кольнуло то, что он и словом не обмолвился о своих воспоминаниях, по-глупому притворился, что это было просто помутнение рассудка, что скорее всего он принял сон за явь и ля-ля-ля. — Как по мне, нет… В свободном мире, мне кажется, нет причин, как бы ты ни выглядела и кого бы ни любила, называть себя вместо женщины мужчиной. Это, наверное, вообще бы не играло никакой роли. Если бы он чувствовал себя свободно и хорошо, зачем ему было бы кем-то притворяться? Отрезать грудь… Все бы рождались и ощущали безусловную любовь и принятие такими, какие есть, — Рия вынула эти слова из глубин подсознания, из таинственных кулуаров, и сама в шоке сидела и осмысливала сказанное. Люда замерла: «Он ведь любит Рию… А она, выходит, не знает. А он? Что они там делали наедине? И как скоро признаются друг другу? Он вспомнил свою первую любовь, значит, вообще вспомнил, что это такое. Может, теперь он готов и вторую разглядеть?». Но Рия перевела тему, и скоро они уже будто бы забыли о разговоре, но его тень осталась у них в глазах. И вот вошёл Еремей. Весь смех тут же пропал из Люды, на лице лишь застыла беспочвенная улыбка. Он учтиво предложил ей сесть и сам накрыл на стол и разлил всем еды, нарезал хлебу. Ему было вкусно, он оживлённо жевал, что-то рассказывая и смеясь, но его слова влетали в одно ухо и вылетали через другое, не в силах достучаться до её ошеломлённого разума. Люда смотрела на его открывшуюся в улыбке десну и бобровые зубы, на любимые зелёные глаза, при здешнем свете какие-то серые. На его руки, достаточно обыкновенные для женщины или мальчика, с обгрызенными ногтями и царапинам. А там под рукавами — раны от ножа. А в этой голове, за этой волной чёлки, такой странной и непонятной, — копошатся мысли. А под рубашкой — два шрама. А ниже — единственная рана, что не кровоточит. Почему? И как так выходит, что у неё несмотря на это, на его скрытность и даже ложь, пусть и вынужденную, всё равно млеет душа и тает всякое беспокойство? Ей не противны мужчины, она любит их, таких и сяких. Но можно ли любить и мужчин, и женщину? Разве это возможно? Не блажь ли это, как считает Бажена? Люда никогда не думала о такой любви.***
Лыбедь передала шапку-невидимку в руки придворной чародейки. При жизни та была прославленной ворожеёй, и, пусть жизни она и не помнила, подобные дары, имеющие потустороннюю природу, после смерти оставались при хозяйках и хозяевах и пригождались то там, то сям. Люди здесь в принципе не теряли воли к труду, но пахарь вовсе не обязан был быть пахарем, воин воином, и безделье здесь было не порицаемо: каждый отдыхал от жизни, как ему было угодно. Да и жизнь здесь воспринимали как хорошую шутку: была да всплыла. Ни горя от того не было, ни радости, ни каких-либо вопросов. Те, кто летали в облике птиц в мир живых, от остатков грешного любопытства, только смеялись над живыми и пускали потешные слухи. Кощей в своё время и вовсе пошёл вперёд всех: на пороге жизни и смерти, он решил поспорить с Ягой. Ещё вроде бы молодая, но уже тоскующая, она только входила во вкус, пробуя себя во всяческих шалостях и экспериментах. Кощей оказался довольно сложным случаем в плане распределения: и в Навь его не сослать, и в Правь не годится. — А ты, кумушка, сделай меня бессмертным, — были его слова. И она, смеясь, вынула его душу из тела, да отправила на остров Буян, а он, нелюдь уже, пошёл в Навь, да и выбрался оттуда, как бездушный, даже не обращаясь в полоза. При жизни он был тем, не знал сам чем, но имел предрасположенность к нанесению порч и лапанью женщин за что попало. Но, когда он продолжил нести зло и после смерти, сработало тайно насланное проклятье Яги: он начал лысеть, стареть и превращаться в жуткого урода. С тех меж ними повелась негласная вражда. Чародейка Лыбеди же, посыпав некоей заговорённой пыльцой изнанку шапки-невидимки и волосы Изока, которые имелись у Лыбеди, подтвердила наглядно, что он её носил: предстал перед ними образ того, как чьи-то руки, без мизинца на левой руке, сильные, больше самого лица Изока, надевают на того эту самую шапку. Они ахнули: если б не мизинец, то, быть может, они бы и могли спутать Вольгу с другими, нужно было бы искать ещё доказательств, но всё было очевидно. — Нам нужно на остров Буян. Причём так быстро, как только возможно, иначе Вольга начнёт нам мешать, заподозрив что-то за отсутствием немедленной реакции. Мои кони слишком медленны. Нам нужен змий, который принёс Изока! И ещё какой-нибудь. К тому же необходимо привезти туда трёх братьев Изока, самых внимательных и зрелых, и ту ведьму с гор, чтобы свидетельствовала против Кощея.***
Яков был в одном шаге от того, чтобы уже предстать перед Горынычем с наспех приготовленной речью, казавшейся ему совсем неубедительной, когда Храбр, врезавшись в него, воскликнул: «СКОРЕЕ!». Гонец, обернувшись голубем, быстро долетел до него и передал указ Лыбеди. Яков, не раздумывая, отправился с ним, передав бразды правления своему помощнику. — Яков, чего тебе от меня надо? Заняться вам всем больше нечем, кроме как беспокоить старуху? Девок успокой, зелий навари, клыки залатай, хвост общипи. Всё! Если хотите, чтобы я вам ещё хотя бы одному потоку рожениц помогла, оставьте меня в покое! Ничего я не разумею, брысь отсюдова, пока я вас камнями не пришибла! — Да угомонись же ты! Если тебе интересна судьба Еремея, дорогая няня, тебе надобно лететь с нами. Приказание княжны Лыбеди. — Чего? — у Драганы упали руки, сердце и душа. Проскользили не в пятки, но в кончик хвоста. Ей подумалось отчего-то, что Еремея рассекретили и будут казнить за то, что он женщина. А вдруг это ловушка и казнят и его, и её, и Радосвету? Она готова была умирать вечно, убивая заодно Радосвету, лишь бы у него всё было хорошо и он мог, горемычный, жить. Но вдруг пронеслась мысль о его склонности к самоубийствам: «Как же он бедный будет жить, зная, что матери его, обе две, помирают по его невиноватой вине? Этому пню рогатому ведь не втолковать ничего, что он, бедный, не виноват» — Убивают? — Убьют если не поторопимся и не поймём, что им вообще надо. — сказал Храбр. Драгана взобралась на Якова, собрав кое-какие магические пожитки «на всяк случай колючий».***
Еремей помогал Людмиле носить воду. Он вспомнил, как Рия пряла у него дома на чьей-то старой прялке, добродушно пожертвованной соседками вместе с шерстью. Еремей был вынужден задумываться о том, что ему нужно чем-то отплачивать этим людям, и Белогуб вполне однозначно намекал ему, чем, помимо шкур и мяса, он может это сделать. Но ведь тот не ведал, что Еремей, даже если б хотел и был готов, не смог бы принять на себя ответственность быть волхвом. Как защищать людей от самого себя? Он был не с ними. «Пытался спасти Несмеяну — её забрал омут страдания, мог, но не спас деву от Болибашки, откровенно навредил Людмиле, да и бой с Верлиокой… Испугал и обжёг измученного выродка огнём, вспоров себе руки: велика ли заслуга? Всё равно он уже всех убил, покалечил и лишил дома. Только Рие и помог, да и то не столько я, сколько Перун и Зевана. Только и могу калечить: себя, других, телесно, душевно, прямо и через извороты судьбы» — думал он, с тоской глядя на Людмилу. Сердце болело от муки, хотелось убить себя. «Душно будет летом, как в самый страшный и желанный из дней… Теперь духоту жизни я могу сравнить не только с летом, но и с мовницей, со спёртым воздухом в непроветренном доме. И везде витает запах дыма. Тлею я, тлею, да когда ж смогу с этим покончить? Сначала нужно помочь Люде, поддержать Рию. Может, признаюсь ей, да зарежусь. Сброшусь в кручи. Угорю, в конце концов. Топиться не стоит… Что вообще будет с утопившимся змием? Угрём стану? Может, хоть с Несмеяной так повидаюсь. Кстати я же ещё поклялся спасти из гор Драгану, убить Кощея. Как я умудряюсь влипать во всё это дерьмо? Яга следит, что-то мутит в своём болоте, Белогуб на что-то надеется. Почему только забрезжит надежда на добро, как всё ломается? Чем я неугоден Богам? Как же ты мне надоел, Еремей, сын Якова…» — Люда, ты в порядке? Голова болит? — Да нет, задумалась просто, — она всю ночь не спала, думая о том, что в их захудалой общинке каким-то невероятным божьим промыслом встретились они трое. И все они любят женщин. И она, Люда, любит эту женщину под прикрытием, которая, к тому же, змий под прикрытием. И Рия тоже, кто вообще такая, и какая за ней кроется правда? Да и она сама уже не понимала, что она такое есть. «Крапчатое недоразумение» — возникало единственное определение у неё в голове. — Я хочу с тобой поговорить. Наедине. Еремей согласно кивнул, немного удивившись серьёзности её тона. Люда подумала о том, как по-детски откровенно отражается удивление на его лице и улыбнулась. Он с удовольствием наблюдал, как расцветает розовый вереск на её лице, вьётся по загорелым щекам. Он мог смотреть на это вечно, чтобы этот вереск закрыл навек его стыд, вину и смерть, а она была готова вечно чувствовать на себе его покойно-радостный взгляд. — Только сначала надо Рие занести чаю. У неё живот разболелся, лежит плашмя. Сказала, что видеть никого не хочет, и что у неё вылез прыщ на кончике носа. — А-а-а! Ерёма, это знамения красочных деньков. Люда вдруг подумала, что Еремей и Рия влюблены подруга в подругу и что они обе женщины. «Кровь единой боли» — она вдруг покосилась на Еремея со всё нарастающим ужасом. «Хотя, я ведь тоже женщина, так или не так? А у него они и не идут… Загадочно».***
— Зачем вы пришли? Я вся вздувшаяся, как злая жаба, ещё и прыщи… ненавижу. Хорошо хоть, что я живу в этой обители кровавых дней и мне никуда не нужно бегать. Но эти чёрные стены так и давят на рассудок… Мне во время них всё время делается страшнее, — Рия отпила традиционного женского отвара из ромашки. Люда щедро принесла ей молока и творога. — Спину ещё ломит всю от и до. Мне тётушка плечи мяла… — она шевелила лопатками, будто пытаясь выгнать боль, но тщетно. Устало простонала с оттенком отчаяния. Люда улыбнулась, собираясь сказать, что не стоит из этого делать большой беды, пускай это и больно, и обременительно, но ведь все с этим живут и работают, и она тоже справится, не повод же это целыми днями валяться и плакаться, но Еремей её опередил: — Ну… хочешь я помну? — предложил он неловко и с сочувствием. Сначала он хотел предложить это дело Люде, но заметил на её лице насмешливую снисходительность и знал, чем подобное бывает чревато. Этот участливо-обесценивающий взгляд оказался универсален что для людей, что для змиев. Когда у него закончился период косвенного саморазрушения, во время коего он мог, умирая от болезни пойти с друзьями летать в холода и рыскать по сугробам в поисках еды, причём впереди всех, чтобы почувствовать себя лидером, то он вдруг начал больше ценить свою никчёмную жизнь и решил, что лучше покончит с ней собственными лапами, чем при помощи волков, холодов и обвалов. И то на себе, то на других отроках и отроковицах начал замечать эти заботливые, желающие только добра взгляды, намекающие на то, что преодоление и превозмогание — превыше всего. Мол, вот мы же не жалуемся, не ноем и посмотрите, какие мы выросли! Рожать боишься? Насмешила! Это же дар! Подумаешь, что будешь страдать месяцы напролёт, и что все самцы будут на тебя смотреть, принюхиваясь, будто ты мясистый лось. Что-то болит? Грустно? Просто не хочется никуда рыпаться, хочется отдохнуть?! Признаки незрелости и слабости, неуважения к окружающим. Вы же, молодые, проиграете в гонке! «Какой?»? А кто спрашивает? Яйца ласточку не учат. Люда посмотрела на него, как на дикого, а потом вспомнила, что он же тоже женщина и Рия об этом знает. Но всё это казалось ей каким-то неправильным. Рия, смутившись, посмотрела на ошалелую Люду и кротко кивнула Ере. — А… Ну я тогда это. Молочка попью, — Люда села рядом с Рией, Еремей с другой стороны от неё же. Людмила задумалась: а не хотелось бы ей оказаться на месте блаженствующей сквозь боль Рии? Хотелось бы ей, чтобы Еремей помял ей плечи после тяжёлого рабочего дня или в непогоду? Хотелось бы, конечно. Стало даже стыдно, что она так хотела сказать Рие… И как понять, кто прав, кто виноват? Почему боли и кровотечения каждый месяц — это срам, почему жене Белогуба пришлось делать для них отдельное заведение? Ответа у Люды не было. Но, глядя на млеющую Рию и то, как Еремей усердно, но с нежностью массирует ей плечи и шею, она подумала, что, быть может, с ними-то она его и отыщет. Голова вновь пошла кругом от того, что она испытывает чувства к женщине… Что сказала бы мама? Что она скажет, если они женятся и не родят детей? Хотя вон, и у Белогуба не было… А он как раз хочет сделать Еремея своим преемником. «Мы всё-таки были бы хорошей парой. Вообще, то, что он — она это даже хорошо. Мне всегда было страшновато от мысли, что придётся как-то делать ребёнка… кровь, боль, вздутый живот, роды в тёмной мовнице. Слишком громко кричишь или рожаешь, могут и взгляд укоризненный бросить и обвинить. И не ясно, кто выживет, кто умрёт… Либо ты без дитяти и виноватая, и опять через это придётся со страхом и недоверием проходить, либо после тебя сиротка останется. И к тому же, теперь то, что Еремей ниже меня, совсем иначе ощущается. Да и если подумать, мужчины мне обыкновенно нравятся совсем другие: высокие, широкие, богатырского складу, такие, как отец и братья. Да и познакомились мы, как дети малые. Найти любовь на дереве, а-ха-ха! Что-то меня в нём заинтриговало, помимо того, что мне было одиноко, и он тоже был совсем один на этом полуголом дереве. Змий. Что вообще у нас тут забыл змий? В лесу, на клёне, в общине. Он сбежал, потому что он женщина? Возможно. Вообще, змии вроде являются из молний. Но тогда ими и не пахло... Похож ли он, такой замедленный, осенне-весенний по уму и внешне, на молнию? Что мне по сути в нём понравилось? То, что он взял меня за руку, что он был таким, похожим на меня, немного странным и сочувствующим, то, что у него интригующе не было бороды и в целом от него исходило ощущение мягкости, то, что он пообещал мне помочь, то, что он возвращался ко мне, то, что он и впрямь начал помогать, то, что он помогал не только мне. И зелёные глаза… Будто я их никогда не видала! Но всё же, да… И Рие так хорошо от его… её! рук. Наверное, и это происходит только при помощи рук? Я окромя похабных шуток ничего об сём предмете не ведаю» — она стала пунцовой от подбородка до лба. Рия думала о том, в каком странном они находятся положении. Краснющая Люда, она сама и Еря за её спиной. «Судя по всему, Людочка осталась верна себе и своим чувствам. Что ж, без этого было бы проще, но зато так даже приятнее. Теперь мы с ней как-то ближе, я думаю. Может, Еря вообще влюбится в мавку! Тогда уж все три мы посмеёмся, отпустим всё и будем подругами не разлей вода». — Спасибо, Ерь… У тебя вроде лёгкая рука, но разогнать кровь ты умеешь. Да и в рожу заехать, ха — она вспомнила Кощея. Людмила залпом допила молоко. У Рии его ещё оставалось много, и они с Ерей со спокойной душой ушли, оставив свою страдалицу дремать и отдыхать, набираться сил.***
Путимир прошёл мимо них нарочито весело, весь будто на шарнирах. От Людмилы исходил терпкий аромат потусторонности, а солнце так золотило её глаза, да ещё и эти искорки, когда она смотрела на Еремея, ситуации не облегчали. Путимир содрогался, просто почувствовав её за углом. Кошмары повторялись и повторялись, и он уже совсем потерялся между реальностью и сном. Полозы лезли изо всех щелей, Еремей с жалейкой будто высовывал змеиный язык и шипел, а не играл, а волосы Рии чудились огнём, и завидев её он искренне пугался, и в его горле застревал крик: «ПОЖАР!». Он не верил тому, что Белогуб и впрямь собирается передать все свои знания Еремею… А если сон вещий в том смысле, что Еремей женится на Людмиле и их община сгорит, но не буквально, а отчего-то более пугающего и глубинного, чем всякое пламя из вен. Ещё и Рия всё больше путала его, не поддавалась объяснению: к добру она или к худу? Еремей над ней подозрительно пёкся. Она вроде была болезной, но выглядела как пышущая здоровьем девица. Притворяется? Володарь всех пытался уверить, что да, но все от него в таких случаях отмахивались, как от приставучего клопа-вонючки. У Путимира же от обилия мыслей начала дёргаться целая половина лица. Сначала глаз, потом кончик губ… их будто слегка дёргали за ниточки, проверяя, не порвутся ли? Не порвались. И теперь дети его побаивались, люди начали шептаться: а не навредит ли он животным? Не вселился ли в него какой злой дух? Белогуб его жалел и опекал, вливал в него какое-то пойло, от которого мир скакал и кружился, желтел, синел… Но от этого участия Путимир только сильнее ощущал себя никчёмным, беззащитным, нелепым. Он не понимал, что чувствует. Не было злобы, обиды, разочарования: он привык. Но в голове будто вертелась детская юла, сверлила её, точила, разрезала, путала и губила. Выгоняла сон, крутясь быстрее и быстрее. Людмила кружилась в танце, и белая юбка кружилась, кружилась, кружилась… Он чувствовал себя сумасшедшим. Самому уже хотелось завертеть себя до смерти. Еремей и Люда шли своей дорогой. Он оглянулся на них и подумал: «Как же это он во сне её на руки иногда берёт? Силёнок не хватит. Бред!» — встряхнул голову и поковылял дальше. — Так о чём ты хотела поговорить? Люда хотела поговорить о многом. Но главное, что она для себя поняла, что ничего не получится, если сейчас, на месте, не расставить всё по полочкам с самим Еремеем. Скрывать, что ты змий, это одно. Но пол — это нечто более приземлённое и понятное человеческому уму. И ей было обидно и страшно. Она не любила всех этих мудрёных, взрослых разговоров, ей не хотелось, чтобы Еремей чувствовал себя плохо. Но лучше один раз хорошенько поговорить, чем потом разгребать последствия молчания. — Я, ты, наверное, заметил, сегодня немного не в себе. Я не выспалась и вообще… Короче, Ерёма. Почему ты мне не доверяешь? Я же тебе доверяю. Почему ты не можешь ответить тем же? — она решила прыгнуть с места в карьер. Еремея будто ударили топором прямо в лоб. Почему он не доверяет? Почему??? Он и сам не знал. Потому что у него с этим по жизни не сложилось? Но он же каженник… Людмила видела, как в его широко распахнутых глазах летают в безудержном вихре мысли. Окоченел, застыл, сломался. Она вздохнула. — Еремей. Помнишь я с тобой однажды говорила про того змия… Молчи! Не закапывай себя ещё глубже. После твоих отлучек, после того как ты из ниоткуда достал Рию, после всего этого просто невозможно как-то иначе это оправдать. По крайней мере, мне. Эти обереги на ваших шеях, то, что ты на «ты» с нечистью, Рия просто сама по себе, одним видом своим кричит, что она тоже откуда-то из твоего мира. Оранжевые волосы, золотая макушка, на голос слетаются птицы, про кожу я молчу. Ерёма. Прошу, не обманывай меня. Я… Я, пожалуй, всё-таки это скажу. Я готова дружить с тобой, готова ждать тебя, готова быть на твоей стороне, что бы ты не сделал. Я верю тебе, верю, что тебе со мной хорошо, что ты искренне хочешь мне помочь, что тебе приятно и важно меня слушать. И я тоже хочу быть тебе лучшей подругой. Но если ты мне не доверяешь, это же невозможно, так? Это просто невыносимо. Расскажи мне всю правду, Еремей. Мне. Не всем на свете, а только мне. Ты боишься, что я всё расскажу? Еремей, я умру, но не выдам. Я всё на свете отдам, но не скажу. Ни матери, ни отцу, ни братьям, а уж других и поминать смешно. Просто я уже, кажется, с ума схожу от твоего звенящего молчания. К тому же, я ведь теперь ближе к вашему миру, так ведь? — Люда отчаянно перебирала пальцы, выкручивала руки, иногда морщась от того, что задела больное место. Она договорила и села радом с ним, смотря то перед собой, то на свои беспокойные руки. Еремею хотелось плакать. Хотелось всё сказать и обнять её точно так же, как хотелось выбежать вон и никогда не возвращаться. Он глубоко вдохнул, выдохнул, прикрыв глаза, чтобы убрать слёзы и собраться с мыслями. Люда сидела рядом и ждала, вся на нервах. И Еря, и она чувствовали страшную слабость. — Я ненавижу себя за всю ложь, сказанную когда-либо. На земле, в лесу. В горах и в небе. Люда затрепетала, вся подобралась и засияла. Искры только и успевали лететь из глаз. Она обернулась на Еремея, чуть не кинулась на него. — Я… Я правда не знаю, что ещё сказать. Хотя, наверное, многое надо бы. Да и есть кое-что. Только, прошу, не выпрашивай всяких подробностей. Я сам не разумею, как это всё рассказать. Но. Наверное, сейчас будет немного странно, и я надеюсь, что ты не отречёшься от меня. Понимаешь ли, какая сложность. Я чувствую себя мужчиной, я должен был родиться мужчиной, я он и есть в духовном смысле, но Мать-сыра земля не всегда всё делает так, как должно, как бы странно это не звучало. Моё тело, в сущности, женское — ошибка. Люда, плача, всё-таки не сдержалась и обняла его. — Спасибо, что рассказал. Я узнала от Рии недавно. Не спрашивай. Давай сейчас помолчим. Еремей тоже обнял её, наэлектризованный и растроганный. Тишина, сладостная тишина расслабляла их, тёплые слёзы помогали Людмиле схлынуть эмоции, грея плечо Ери. Их души легчали, согревались, успокаивались. — Можно я тоже буду звать тебя Ерей? — Люда премило улыбнулась, счастливая, с припухшими глазками и мокрыми румяными щеками. — Конечно, — Еремей подал ей чистую, свежую тряпицу, услужливо ждавшую на столе своего часа. Люда умильно утёрла остатки горько-сладких слёз. Она попросила попить, и он, не нарушая воцарившегося наконец покоя, но довольно проворно наполнил ей чашу. Их руки не соприкоснулись, но взглядов было достаточно. Принимающих и понимающих, заботливых, радостных взглядов, отражённых друг в друге. Еремей недоумевал, как так вышло, что в горах он и словом никому не смел ни о чём обмолвиться, а тут начал жизнь с нового листа, и счастье в облике Люди и Рии само падает ему в руки. Как он мог им отплатить за всё это? — Хочу тебя увидеть в виде змия. Когда-нибудь, — Люда неловко усмехнулась, переполненная любовью. У Еремея от одного воспоминания заболели кости, а в нос ударил удушливый запах кровавых нечистот: — Конечно. Однажды обязательно, — Еремей похлопал Люду по плечу.