Багряная Жалейка. Былина об огне

      Вольга прибыл в серебряные земли в растерянности: что от него здесь надо? И скоро понял, что никто его здесь не ждал, никто его не звал и всё-то без него тут было тихо и спокойно. Он в ужасе осознавал проделанный манёвр и закипал так, что пар чуть не шёл из его ушей.       — Лыбедь! Ну погоди, твар-р-р-р-р-рь! — Вольга, прорычав, вновь обратился в орла и помчался стремглав на остров Буян. Приземлившись прямо перед хоромами, он распахнул двери, раскидав всех слуг и перепугав птиц, тут же превратившихся в шумную тучу хлопающих крыл и летящих перьев. Бежал так, что пол чуть не трескался под его ногами. Ворвавшись в княжескую залу, он едва смог приторомозить. Подобрался и прошагал к правителю, который странно склонился на своём престоле, спрятав лицо и усердно, даже горестно потирал лоб рукою. Княгиня, покойная, как и всегда, с блаженной полуулыбкой покачивала головой.       — Князь! — голос Вольги раздался громче и злее, чем он хотел.       — Ты перед ним колено преклони, Вольга, — послышался голос Лыбеди. Вольга даже и не заметил её сразу, настолько его взгляд по-звериному сузился до одной лишь добычи. Он застопорился, запыхтел от негодования, смотря на тех, кто был рядом с нею: два змия, причём как на подбор — тот, который получил весть о жар-птице, и один из начальников с этой стороны; какая-то скверная баба, по хвосту видно — ненаглядная жена Кощея, да три брата Изока с чародейками… Ну и гребешки, само собой, жмутся и смотрят на него, как на бешеного хищника с пеной у рта. Примерно таков он, собственно, и был в сей миг ярости и осознания.       — Хороша, Лыбедь, хороша! Не думал я, что ты так со мною… Клевещешь, чернишь славу старинного друга-       — Не смей, Вольга! — князь поднял свою широкую длань и губы Вольги беспомощно, но криво сомкнулись, скрывая свирепо скрипящие зубы. — Лыбедь моя дочь, чистая, что родниковая вода, она даже пробудившуюся в бессоннице жёсткость использовала только во благо общее, а не своё собственное, как ты, Вольга, использовал свою память все эти лета. Ты связался с Кощеем, ты устроил побег Изока и едва ли не подорвал всё! Мне дано судить тебя, как божьему избраннику. А Яков будет судить тебя как змия. Горыныча ради такого предателя трогать было бы оскорбительно и низко… Я так доверял тебе! Вот именно, что как старинному другу. А ты променял моё доверие на лазливого бездушного Кощея, на проклятого насильника и прелюбодея…       — Я всё сделал ради того, чтобы найти жар-птицу и раскрыть её укрывателя! Змий её скрывает! змий, обращённый в человека. Призови его и пусть отвечает за своё преступление! Князь молчал, вглядываясь в Вольгу. Лыбедь и Яков совещались, ругались, пока летели на остров, и решили, что таить гору в поле смысла мало… лучше опередить Вольгу с вестью и рассказать всё в выгодном для себя свете, честно и справедливо. Яков очень этого не хотел, а у Храбра даже подкашивались крылья, но Лыбедь гарантировала, что друг Рии — её друг, и что раз её дорогуша достаточно смела, чтобы охотиться и путешествовать, то она постарается ей соответствовать и будет отважна перед отцом, чтобы защищать её и их интересы: «Врать отцу! Нет. Ведь в правде сила! Пусть этот змий ваш сын, так только лучше! Это очередное подтверждение его исключительно добрых намерений и верности».       — Я уже всё ведаю, Вольга, не унижайся. Ведь ты о них допытался у Кощея? Как он связан с жар-птицей? В чём смысл вашего сотрудничества? — князь сидел, но будто парил над Вольгой, непреклонный и непоколебимый. Он, может, был бы более мягок со своим любимцем, но гребешки и приближённый Горыныча не позволяли ему. И испытующий взгляд дочери более всего. Она столько ему говорила о Рие, о клетках, что он не мог смотреть на них месяцами и даже сон не спасал его от вины. Дочь! Родная кровь разочаровалась в нём. Он порушил её покой, он, князь не абы какого, а Тридесятого царства. Она его наследница, его кровиночка, пришедшая из жизни в смерть, невесть какими судьбами. Высшая его награда за позабытые свершенья. То, что она была неспокойна и сомневалась, его семья, для других, для самих Богов могло свидетельствовать о том, что он не справляется с любимым своим делом. Ведь если даже она ему не верит, то что ж другие, души несчастные и куда более виноватые, чем Лыбедь, лёгкая, как пёрышко и прозрачная, что талая вода. Вольга, казалось, вот-вот обернётся страшной змеёй и зашипит на всех, плюя ядом. Слова его и впрямь клокотали проклятьями, независимо от их смысла:       — Да уж, да уж… Знайте: я люблю хитрить, но и правды не боюсь. Нет в этом мире никого и ничего, чего бы боялся Вольга Святославич. Кощей преследовал вашу златопёрую, алкая вкусить её девичьей плоти. Ни много ни мало два года, но вот объявился змий, да треснул его по башке Перуновым пламенем, что тот подгорел и разошёлся по швам, — Вольга так скалился, что все поражались, как рот его ещё не надорвался. — Кощей, всесильный бессмертный хуй с душой наружу, боится Яги и божественной силы, что пришла на помощь вашей общипанной кукушке через этого змеёныша, поэтому и попросил своего давнего друга, — Вольга отвесил низкий, издевательский поклон. — об услуге. И вы можете меня послать куда хотите, но я отомщу… Некем вам меня заменить, никто больше не будет сдерживать Кощея и знать каждый его шаг, нет мне подобных на всём белом свете и во мраке безвестности, — он задрал подбородок, с вызовом глядя на князя. — Я отомщу, княже, всем отомщу… Вылезу из-под земли, упаду с небес, пролезу полозом, пролечу орлом, проплыву щукою. Не изжить меня, княже, не изжить. Заклюю я однажды твою дочурку, коршуном налечу на её лебединую шейку… Когда соскучусь по вашему миру, от которого я уже слепну бессчётные годы. Пора, пора мне отдохнуть от вас и вашего народа, всех как на подбор беспамятных, скучных и убогих, от сомкнувшего ряды сборища дураков и блядей. Князь ровным голосом сказал: «Довольно». Все вышли, в зале остались только он, княгиня и Яков.       Князь ударил своим посохом по полу три раза: между первым и вторым пролетело три мгновения, между вторым и третьим шесть, и спустя ещё девять вокруг присутствовавших сгустилась непроглядная тьма и из пола полезли кровавые телеса, бледные, фиолетово-синие, отмороженные, перерезанные, удушенные, разбитые, четвертованные, без грудей и без удов, с отрезанными клиторами и половыми губами, множество безволосых дев и безглазых мужей, обгорелых и утопленных младенцев, покрытых коркой или слизью, удушенных и заснувших навек в объятьях поверженных в спину матерей, бессчётные отроки и отроковицы, забитые палками, розгами и невесть чем ещё, и все они были из разных племён, а некоторых и вовсе невозможно было причислить к какому-либо народу из-за до крайности дошедших изуверств — то были все убиенные когда-либо Вольгой или по его приказу, его вине. Гора трупов, что давным-давно были зарыты или сожжены, а души отделились от них и отправились по своим стёжкам в иные, неявные миры, росла и росла под ногами Вольги, он скользил на ней и падал, она затягивала его, а он сардонически хохотал, неустанно, безумно, надуваясь, будто мыльный пузырь, радужный и красивый, сплошное загляденье, но с воздухом внутри пропахшим гнилью и разложением. То была вонь его деяний. Он заново, с упоением давил убиенных, наступал на женские лица, пинал их между ног, плевал в разинутые рты.       — А ты, княже, покажи всех тех, кто был мною спасён! — он едва смог утихомирить смех.       — Ты сам не ценил спасённых жизней, оскверняя мир, в который ушли их души, Вольга. К тому же, то не я призвал все эти телеса, а она, — князь вознёс над головою свой посох, на котором сияла звезда, и из тени явилась Гамаюн, безногая и бескрылая птица с женскою головой, одна из любимых и самых прославленных дочерей Стратим. Её глаза были темны и строги, а тонкие жидкие волосы стекали злато-русым водопадом по бледным, сияющим изнутри щекам. Вольга пытался ещё храбриться, но никогда он ещё не видел её таковой. Будто его дремавшая, запятнанная, позабытая совесть вырвалась из клетки и взглядом своими, колючим, липким, вытягивающим душу, низвергала его до состояния тех, кого он безжалостно давил ногами, лопал их, будто ягодки, дивясь сладкими лужицами сока, оставшимися на земле, на его стопах. Теперь он сам был под подошвой своих же сапог: уродливый, забитый, бездушный и забвенный. Вольга не мог оторвать взгляда, не мог шевельнуть ничем, кроме отрубленного давным-давно пальца.       Он увидел самого себя, совсем мальчишку, что был лидером среди молодёжи, сиротой, которого, однако, любили, холили и лелеяли все, кому не лень. «У мамки твоей непутёвой только-только чахлая грудь занялась, только кровь полилась, и никто даже не понял, откуда она тебя надыбала, даже она сама будто не смекала, дурёха» — рассказывали женщины, наваливая ему целую гору еды, пока их сыновья и дочери следили за движеньями их рук злобными голодными глазками. И всё равно Вольгу эти дети любили. А если пытались бунтовать против него, он смело осаживал их кулаком по голове, так что выбор их был весьма ограничен. Взрослым это нравилось, даже вызывало уважение. Он был сильнейшим, и он выживал. Вольга вспомнил, как он стал мужем. Над верхней губой полезли волосы, из подбородка поросла козлиная бородка. Он ушёл на испытание огнём, его сожрал и изрыгнул рукотворный, а от того особенно чудовищный зверь, он лишился пальца, и вся спина его была истерзана. Так Вольга умер и родился обратно. И в миг перерождения, когда весь мир порос тьмой и тишина гудела в ушах, и даже вкус крови во рту померк, Вольга услышал в голове гром. За закрытыми веками его засверкали золотые молнии. Он услышал в раскатах своё предназначение, увидел среди сверкающих стрел своего отца и прародителя: тот распластался на земле и дева, будущая мать, нечаянно наступила на него. Змий разгневался, но, увидев красу виновницы, возжелал её, обвился вокруг подкосившейся от ужаса ноги и… И от увиденного тогда в душе Вольги что-то перевернулось. Мать предстала пред ним никчёмной до невозможности, рассказы кумушек о ней заиграли новыми красками, так что он выселил её призрак из своей памяти. Она позорила его, и только из-за красоты её можно было помиловать, только из-за возможности её чрева носить дитя, с её существованием в его судьбе можно было смириться. Но узнав о своём отце Вольга почувствовал, что солнце и небо принадлежат ему и возгордился пуще прежнего, убив остатки того мальчишки, каким он был прежде. Строить детей и парней ему стало мало, его предназначение — воевать среди первых мужей всех славянских племён. Он выше волхвов, выше вождей, выше всего человечества, и оно должно это ощутить. Он станет их покровителем, они будут зависеть от него, подчиняться его слову и взгляду. Он покажет им чудеса, и они содрогнутся. Не будут больше его снисходительно кормить, перестанет он быть обязанным этим слабым, нелепым сплетницам с обвисшими, сморщенными грудями. Прежний Вольга был всего-навсего сиротой, над чьей матерью насмехались, безотцовщиной, боявшимся потерять свой авторитет, заставлявшим себя доедать эти горы далеко не всегда вкусной и свежей еды с привкусом унизительной жалости и обременительных надежд. Прежний он боялся, уходя в лес, не хотел гибнуть, заглядывать в лицо зверю. Его не оплакивала мать, как других детей, и он сам ревел и ревел, как малое дитя, надрывно звал маму, отца и Бога. И Бог пришёл, чтобы утешить его и направить на путь добра и признания, поведать о боли его юной матери, изнасилованной беглым змием. Бог показал ему правду. И прежний Вольга умер, провожаемый презрительным взором самого себя, нарочно беспамятного. Теперь его волновало только настоящее, только его пробудившаяся сила. Больше ему не придётся бояться зверя, ведь он сам стал им.       Его поход в южные, в будущем бхараткие земли был чем-то необыкновенным. Он узнал, летая и плавая в обликах различных тварей по миру, как местный султан, разодетый в красное золото, бахвалился перед наложницами, что может пойти и разгромить далёкие северные леса и всех живущих в них дикарей. То был интересный предлог. Вольга собрал свою завоевательскую дружину, с которой до этого ходил только на ближайшие племена, и отправился за много вёрст от дома, куда и спустя тысячелетия после него не все смогут дойти. Он обращался в разных зверей, снабжал отряд продовольствием и одеждой, переправлял через воды, и они достигли жарких пальмовых краёв. Вольга приказал ходить по царству вдоль реки Синдху, рубить старого и малого, не оставляя им ни семени ни коровы. Никто кроме него, какое-то время пожившего там, но скоро заскучавшего, назад не вернулся, слившись с местным народом. Их было не так уж и много и победили они за счёт неожиданности и хитростей Вольги: пока дружина почивала, он не спал, а перекусывал, обратившись горностаем, тетиву луков у здешних воинов, отламывал наконечники, волком перегрызал шеи лошадям, орлом тушил их огни и, в общем, изрядно подтрунил над неведающими. И его войско застало их врасплох: женщины стонали, дети гибли, мужи в ярости сами нанизывались на копья. Вольга хохотал, пока капли горячей южной крови щекотали его, стекали по лицу, просачиваясь сквозь густую бороду и застывая на ней. Новый он ни от кого не зависел: он кормил дружину, был отцом своих мужей, щедрым покровителем. Всё, что ему было нужно от них, чтобы они были счастливы, рубя мужчин и насилуя женщин, пользуясь их землями и скотом. Они были его верными охотниками на всё, что движется и не движется. Их хищная, скотская благодарность, вид их общих деяний заполняли в нём зияющую пустоту. Но вся кровь лилась сквозь него, сочилась, будто через сито, ускользала песком и временем, испарялась, закипая на углях его ярости. И Вольга нетерпеливо жаждал ещё, ещё и ещё. Он был истинным героем своего времени. Вольга почувствовал боль, которую отрицал всю свою жизнь. Зияющее одиночество и стыд на мгновение сковали его по рукам и ногам. Слёзы болезненного бессилия потекли по багровым щекам. Яков сказал своё слово. Княжеская чета сказала. Боги молчали. Гамаюн моргнула своими цепкими, колючими и всезнающими глазами. Свет, ослепляя, заполонил хоромы до краёв.       — Он прозрел? Очистился? — князь смиренно положил посох себе на колени.       — Он вспомнил. Но ему не дано увидеть будущего, он бесповоротно ослеп. Он не понимает, что Боги дали ему напутствие и показали благодетельный путь, но шагал по нему он сам, так, как ему заблагорассудилось. — Гамаюн стала вполне обыкновенной, совсем не пугающей. Тёмные глаза приветливо блестели, щёки зарумянились, бескровные доселе губы налились краской жизнью. — Конечно, это была ваша задача: увидеть и предотвратить. Но он, как бывший вожак, как великая душа, памятливая и заботящаяся о своих воинах, должен был сам рассудить, что теперь причиняет вред, мог сложить оружие, найти в Ирие уголок, где он может быть счастлив по-новому, тем самым показав своё благородство. Так что, не думаю, что вам стоит его жалеть, князь. Я дала ему шанс с честью отстрадать своё, попытавшись воззвать к его человечности ещё раз, но захочет ли он? Осознание боли отнюдь не пропуск в честную жизнь. Времена меняются, а он этого не видит, он застопорился на месте, он не летит в небесах вместо с остальным Ирием, а когтями и зубами вгрызается в земную твердь. В вашей власти больше подобного не допустить. Яга помогает душам распределиться, обрести дом, когда они только покинули свои бренные тела, но дальнейшая их судьба лежит на их опекуне, избранном Богами. И на его младших помощниках князьях. Княжеское чело омрачилось.       — Ну-ну, душечка, Вольга же так плакал! — княгиня жалостливо качала головой. — Может, он раскаялся и будет в Нави одним из лучших и даже сможет однажды вернуться наверх. Яков хмыкнул: уж он-то позаботится, чтобы этого не случилось. В Нави змеиная власть была сильнее, чем где бы то ни было, так как никто иной не рисковал в неё спускаться, а нежить и уродливые души не могли существовать, терпя над собою чью-то власть, безумные в своей анархии. Только змии и могли их контролировать, летая в Яме, которая, однако, парила над Навьим миром, будто огромный сталактит. Гамаюн взмахнула хвостом, подняв вихрь, и скрылась.

* * *

      Вольга бродил по Нави, где свет заменял змеиный огонь, который те периодически раздавали, поджигая факелы и костры. Это была сухая пустошь, бесконечная, пыльная, душная. Твари жили с тварями, уставая от самих себя. Вольга в первые часы был готов взвыть от того, что это место выглядит как кривое отражение Прави в грязной, трепещущей луже. Все так же похожи друг на друга, как две капли воды, и мужчин тут поразительно много, подавляющее большинство. Женщины ехидно проскакивали мимо, явно гордые своей исключительностью, и кто-нибудь из новичков обязательно хватал их и старался поколотить или снасильничать, только вот получал таких люлей, каких свет не видывал, и женщина, как крыса с оборванным хвостиком, бежала дальше по своим делишкам, даже не соизволив плюнуть на поверженного. Вольге подобные уже были не интересны в плане жертв, но он подумал, что если жениться, так, ради шутки, то только на такой. И в спину пырнёт, и поможет, если ей это выгодно, и укусит просто так, ласкаясь или от скуки, да только вот кусок мяса непременно отдерёт. «Да и с такой стервой соскучишься, но покамест поразвлечься можно» — думал он, бредя среди невнятных руин и людей в окоченевших от грязи и нечистот лохмотьях. Всё гудело, вопило, кричало, брехало, кряхтело и чертыхалось. Вольга даже не обратил внимания на то, что все здесь, казалось, бодрствовали, ведь и сам он не спал уже неизвестно сколько лет. И только сейчас, после пролитых спустя века слёз, ему захотелось вздремнуть. Он ощущал полнейший раздрай: он ярился, он тосковал, он злорадствовал, он предвкушал, он разочаровывался. Хотелось рвать и метать, хотелось спать.       Вольга лёг среди беспорядочно сваленных брёвен, из которых явно предполагался дом, но все здесь беспорядочно дрались за территории, просто поджигали жилища других, выживали их забавы ради, и так по кругу и по бесконечности, и только под драконьей Ямой царил вроде как порядок. Там было, Вольга когда-то слышал от змиев, городище, окружённое единственным на всю Навь лесом и рвом с водой, где вроде как правил некий гордец, самый чистый из всех здесь собравшихся. Но чем дальше от Ямы — тем страшнее были души. «Посплю и решу, где мне бытовать до поры до времени… Но от своего не отступлю. Повеселюсь здесь, отдохну от бесконечной службы, найду самых поганых выродков, найду тех, кто нежитью шляется по Яви, когда змии привыкнут ко мне здесь, да и отомщу этим двум крылатым, Лыбеди и всей птичьей братии. Тут хотя бы можно кого-то больно отколошматить, тут хотя бы мёртвые способны ощущать боль на всех уровнях. И всё-таки как уничтожить эту птичью тварь? Как умертвить то, что уже мертво?».

* * *

      Еремей вместе с Будивоем, Мстиславом и Милонегом возвращались с удачной охоты, когда он заметил меж деревьев машущую ручкой Цветану. Она увидела, что он обратил на неё внимание и поманила к себе. Еремей на мгновение отделился, и она шепнула ему кое-что на ухо, он, чуть нахмурившись кивнул.       — Чего ты там увидел? — Будивой в последнее время начал примечать изменения в сестре и думал о том, насколько они связаны с Еремеем и их любовными непонятками. Еремей показал ему букет цветов, наколдованный Цветаной, но якобы собранный им за этот короткий промежуток времени. Будивой уже ничему не удивлялся после случая с луком и перуницами, Мстислав и Милонег были слишком увлечены обсуждением добычи и бытовых вопросов.       На улице стояло вёдро, чудное краснопогодье: солнце щедро грело и золотило волосы, воздух был лёгок и свеж, небо чисто и безгранично, как никогда. Еремей вбежал к Рие в мовницу, вежливо постучавшись: вдруг там девушки или она занята. Они втроём договорились стучать три раза с тройными перерывами меж ударами. Но Еремей всегда то спешил, то тормозил в одном из.       — Еря? — Рия радостно распахнула дверцу. — Как всё прошло? Тебя не покусали? Сколько нашей доли?       — Всё хорошо, не бойся, наешься. Может, выйдешь на чуток, а то совсем запаришься. Здесь же продыху нет.       — Ну не скажи, у меня милейший соседушка. Так забавно мурлыкает моим именем, — она игриво выскочила наружу. — Даже подносит мне попить, проныра. Еремей отдал ей букет, половина цветов которого уже либо отцвела, либо ещё даже не думала начинать. Лиловые, голубые, белые, жёлтые, розовые, они уже приманили мотылька. Рия почувствовала, как в животе её разрастается цветочное поле и вокруг него летают мириады радужных бабочек, приятно поглаживая изнутри. Её сердце билось согласно этому неслышному трепету хрупких крылышек. К нему же, словно к цветоложу, тянулось множество тоненьких хоботков, но не берущих, а дающих силы, наполняющих его целебной пыльцой, которую сердце прогоняло по каждой её жилке, от чего учащался пульс и приятно, совсем чуть-чуть кружилась голова. Рия бережно взяла букет, заворожённая его сладким ароматом, окунула в него лицо, мечтая навсегда запомнить этот многогранный запах, льющийся, будто музыка жалейки, прямо в её душу.       Откуда не возьмись нарисовалась Людмила. Вернее, она завидела братьев и тут же помчалась подглядывать за Еремеем и Рией и вот подгадала минуту, чтобы выйти из-за кулис. Рия слишком разнежилась, Еремей смотрел на неё так, будто то была не женщина, а Богиня, и Люда начинала раздражаться, драть ранки на руках и прикусывать язык, не зная, как выразить нарастающее в груди чувство, которое притулилось за сердцем и только и ждало, как бы вырваться наружу и разметать всё и вся. Но Люде оно не нравилось, она его загоняла глубже и глубже, скрывая за улыбкой, заслоняя любовью, подружеской симпатией, доброжелательностью, любопытством и всем чем угодно, лишь бы баррикада была как можно плотнее. Это чувство вызывало у неё желание накричать на Еремея, оттолкнуть Рию, насмеяться над её кожей и его глупостью. Она ревновала. Завидовала. Почему у Рии здоровая кожа? Почему такая очаровательная улыбка? Почему она такая притягательная? Почему она поняла и узнала всё раньше неё? Почему она вообще здесь? Она ведь мельче и не такая симпатичная, и кожа её хотя и здорова, но темна, как чернозём, вдобавок эти словно выжженные на щеках и носу веснушки, чёрные-чёрные-чёрные, крупные, мелкие, будто звёзды померкли, но всё равно притягивали взгляд потусторонним, неясным светом без, собственно, самого света. Раскосые глаза, голубые, с янтарной наледью на ресницах, чуть узкие и вечно смеющиеся. Приподнятые уголки губ даже в спокойном положении. Хитринка при улыбке. Будто она вечно над ней насмехается. А голос? Приторный, чистый до безумия, без малейшей неровности, отчего бросает в дрожь. В часы зависти все достоинства Рии превращались в недостатки. Люда себя за это терпеть не могла. Думает ли Рия так же про неё? Что у неё слишком большие, скучные коричневые глаза, низкий, неприятный голос, что она, быть может, по меркам иного мира некрасива фигурой, слишком пышна? Зачем змию, женщине, нужна дородная благоверная? Конечно, и Рия не тростиночка, но такая маленькая, только наливающаяся силой, изящная голубка. Люда была выше их обеих, мускулистая, евшая в два раза больше, и в роду все-то у неё были как на подбор сильными и крупными. Если Еря обратится в змия, она, быть может, даже не сможет её на себе унести. А видела ли Рия его в истинном облике, не в темноте, а при свете дня, не ускользающий туманный силуэт, не тень на редком, полурастаявшем снегу, а при свете дня, с ясными чешуйками, рогами, блестящим остриём хвоста? Кто она сама, в конце концов? Еремей обещал ей рассказать после их откровенного разговора. И сам он, она, Еремей, Еря… Как можно в упор ничего не видеть? Ничего не понимать? Если её треснуть по голове, она поймёт? Если наорать на неё и вывалить всё и сразу? Людмила негодовала. На пике чувств ей хотелось напустить на них какое-нибудь колдовство, чтобы они уже что-то сделали, чтобы что-то уже сдвинулось с мёртвой точки. Или чтобы эти чувства вывелись из их голов, безболезненно и бесследно…       Но вот она встряхнулась, улыбнулась, настроила себя на нужный лад и вышла на сцену, выбежала, будто мышка из норки:       — Приветики! — прозвучало наигранно и неестественно, но им хоть бы что.       — Люда! Я как раз хотел тебя найти. Сходишь со мной в лес? — Еремей не сразу переключил своё внимание, но так оживился и встрепенулся, что Люда зардела. Погулять в лесу! Даже не вдоль реки, не по селению, не по полю, не посидеть где-то там в доме, не работать бок о бок, возясь с грязным тряпьём или сопротивляющейся почвой, занозящим деревом. Гулять в лесу! Люда думать забыла о любом негативе и готова была схватить и Ерю и Рию на руки и кружиться с ними, пока спина не сломается.       — Отлично! Сейчас?       — Ну, сегодня…

* * *

      — И всё-таки, Лыбедь, нам теперь надобно кого-то поставить на пост Вольги. Он был хорош, пусть и злоупотреблял властью. Он был чем-то средним, ко всему прилаженным, чем-то необыкновенным… — князь устало раскинулся на престоле.       — Батюшка, хватит по нему убиваться. Он ещё всплывёт по наши с тобою души, не сомневайся. А замена… Ну, ставь кого хочешь, можно покамест менять того на другого, другого на третьего, да вот только когда я к Рие полечу, присмотрюсь к её змию.       — Облагоразумь свою дорогушу, будь добра. Верни её в Ирий. Передай ей, что я был не прав, что мы изгнали Вольгу, что больше никакой клетки. Она должна вернуться ко двору.       — Зачем? Позволь ей пожить.       — Стратим не жила, Гамаюн не жила, а этой непременно надо пожить!       — А их и в клетке не запирали, батюшка. Держал её в одной крайности, будь добр потерпи другую. Перун велел, Стратим воспитывала, да только вот ты тоже не просто так на княжеский престол усажен. Ты был волен её выпустить, придумать что-то, найти решение, устроившее бы не только богов и их созданий, но и её саму. У неё ведь тоже есть душа, сердце, живая кровь. Статус, значение, — увещевала Лыбедь, подойдя к отцу. Только теперь она, как два года назад, не ластилась к нему, не опиралась на его плечо, не уговаривала его медовым голоском, а стояла ровно, уверенная в своей правоте и правах. Она не обязана лепетать перед ним и бегать на цыпочах. Ради Рии она должна быть тверда и непоколебима, насколько может.       — Тебе бы, Лыбедь, подремать, — князь, будто бы следя за мушкой, отвернулся от её напористого взгляда, вслушиваясь в жужжание под потолком.       — Опять ты разговор переводишь… — Лыбедь тяжко вздохнула. — Я за ней посмотрю, как она там и что, только вот за волосы тащить её никуда не буду. Мы её мучили и ради чего? Ты был слишком себялюбив и жаден, слишком несправедлив с ней. И я была слишком скудна на чувства. Даже мы с тобою не идеальны и совершили ошибки. Наше отношение к Рие, есть отношение к тем, кто выше нас и тем, кто надеется и опирается на нас. Ведь Рия по природе своей выше нас, но нам поверили за ней следить и опекать её, пока Стратим лишь учила её тому, как надо жить с её бременем. Жить, отец. Рия живая, не бессмертная, как мы, она растёт, меняется, подвергается воздействию времени, и спит от того, что устало её тело, а не дух. Тебе не будет никакой чести и пользы от её принуждения и неволи. Она сильная и познала свободу, отец. — она уже занесла ногу для шага прочь из залы, но вдруг застыла, повернулась и твёрдо сказала, глядя ему в глаза, не успевшие улизнуть за мухой: — Времена меняются, батюшка, и влияют на все миры, не только на живчиков, но и на нас с вами, пусть и иначе, косвенно. Вольга стал пережитком, и вы тоже станете, как и я однажды. Может, если бы мы умерли такими же, какими умерли когда-то, но даже не в нынешним, а в далёком будущем времени, то после нас вода бы осталась уже не столь чистой и ясной. Всё меняется, батюшка, всё. Нам главное не пасть так же низко, как он, вовремя передать полномочия и уйти спокойно жить в народ, утонуть в безбрежности Прави, Тридевятых земель. Может, мне вообще захочется, когда-нибудь, спустя тысячи лет, бороздить океян на ладье, — закончила Лыбедь чуть мечтательно и более позитивно и воодушевлённо, чем сама ожидала. Круто развернулась и вышла вон, полная счастливого, блаженного бурления души. Перед полётом в Явь нужно было успокоиться и набраться сил, так что она, прихватив подруг, отправилась с ними купаться.

* * *

      Рия мечтательно смотрела на летящего журавля, вдыхая цветочную пахучесть, льющуюся с венка на голове. Волосы щекотали её шейку, на ресницах дремала пыльца, а на губах ощущалась лёгкая горечь от того, что ей захотелось оторвать один стебелёк зубами. Ей было так приятно делать такие необязательные, чуть диковатые вещи, сущие мелочи. Ей нравилось выделяться, светиться не только, как потусторонней красавице, но и как девушке с луком в руках, как чудачке, могущей себе позволить покривляться и побаловаться. Это было ей в новинку точно так же, как было в новинку сидеть средь шумной семьи, рядом с подругами, греться самой от невообразимых доселе чувств. И не бояться. Её сердце не стучало из последних сил, напротив, его биение было так же незаметно, тихо и прекрасно, столь же умиротворённо, как полёт бабочки. «Людмила моя подруга, но мы однажды расстанемся, так как она человеческая женщина, но мне на удивленье от этого не тревожно… будто всё так и должно быть, будто всё прошедшее — пустяковое, и не из-за чего было так убиваться… Лыбедь будет жить вечность, я, конечно, поменьше, но тоже не завтра умирать. И Людочка, даже когда умрёт, может, найдётся в Прави. Всё не так уж и плохо. Даже хорошо» — Рия сидела рядом с домом Людмилы, пока Еремей вникал в суету внешнего мира:       — Дань? Со всей общины?       — Да, скоро будем платить дань князю. Варягам… — Будивой смотрел на шкуры зверей. — Поедем торговать в городище.       — А можно с вами? — Еремею очень хотелось воочию посмотреть на высшую степень развития человеческой организации. Будивой и Мстислав странно переглянулись.       — Нет. Ты ещё слишком для этого диковат. Что тебе про Новгород рассказать? Двоякое место. Там давным-давно селища были, ну, что-то вроде нашей общинки, чуть поболе. А теперь вон что. Дома иногда глянешь — над землёю стоят, у зажиточных челядь имеется и хоромы, про мужей княжеских и князя и говорить нечего.       — Князь — это который Олег?       — Олег — это великий князь, Ерёма, а то наш, новгородский… Дикий ты, говорю же. Не понравится тебе там. Там кто родом живёт, кто семьёю, ну, как мы и, допустим, ты, когда женишься. Мы поплывём на Тогровую, правую сторону, там купцы наши и заморские, греческие…       — А челядь это кто? Милонег посмотрел на него, как на бедное неразумное дитя.       — Это Еремей был бы ты, если бы вышел не к нам. Невольники это, работающие на мужей с большой землёю. Что с миром творится… Кто челядью становится? — Милонег заметил недоумевающий взгляд Еремея. — Проигравшие в бою, потерянные всякие люди. Вот Людочка наша, если б её изгнали, что бы с ней стало? Из лучшего: она бы умерла в лесу или её бы нашли добрые люди и приютили у себя. Что маловероятно. Убили бы или продали. Пятна пятнами, а девка она у нас работящая и красивая, чего уж таить. Окромя кожи вся здорова, как бык!       — Я всё слышу, — Люда вышла из дома с охапкой белья для стирки, серьёзная, даже без искорок в глазах. — Нечего в этих городищах делать. Туда же все плывут, кому не лень. Страх, да и только. Куда ты там босой денешься? — она покровительственно глянула на Еремея. — Ну что, Рия, пошли на реку?       Они бодренько ушли, помахав оставшимся руками и о чём-то болтая. Еремей вдруг представил, что если они с Рией останутся жить и дальше среди людей, то феномен городищ, челяди и домов над землёй, вроде избушек Яги, да без куриных ног, непременно их настигнет, и неизвестно ещё, каков он на деле, не велики ли у страха глаза. «И если сейчас люди берут в «челядь» только пленённых в бою и заблудших, тупеньких каженников вроде меня или изгнанных, вроде Люды, то что будет дальше?».       — Да ты не пужайся, малой, — Мстислав хлопнул Еремея по спине. — Хорошее то место, Новгород. Ладьи туда и оттуда снуют, не то, что наши лодки, а будто птицы, чуды-юды всякие, а у варягов-то даже змии! Расписные всё, цветастые. Голову молодняку кружат, — он прикрыл один глаз, ослеплённый солнцем, и довольно улыбался. — Тучи плывут, ты глянь. Говорил же я, сырой будет годок. Как мы ещё не уплыли и не утопли, пока снежок таял. Хорошее всё-таки дело, дома не в земле.       Еремей вежливо улыбнулся, вдруг замечтав увидеть корабли. «Рие бы понравилось, наверное. Простор, кругом вода, вода… я ведь и сам моря-океана не видел» — он представил себе, как гребёт на ладье, а Рия стоит у носа с головой птицы или змия, раскрыв объятья солёному ветру, и волосы её развиваются, как знамя солнца, и сама она вся сияет, срастаясь с тёмным деревом корабля своими босыми глиняного цвета ножками, качаясь согласно волнам. Будто летит, парит. Так прекрасно было это ведение, так солоно и свежо, что Еремею будто наяву в глаза бил рвущий ветер и брызгали морские капли. На деле на глаза набежали слёзы. Ему до смерти хотелось быть всегда рядом с ней, видеть её, оберегать, любить, посмотреть с ней весь мир, покорить моря, небеса, горы и кручи, попробовать яблоко с каждой русской веточки, попробовать плоды диковинных дерев её родных земель, садов. Он кулаком вытер глаза. Будивой заметил это эмоциональное действо, но промолчал, в целом не имея ничего против трогательности, если она не сожительствует с отсутствием какой-никакой силы и решимости. Ему лишь было интересно, связано ли это как-то со сказанным о возможной участи Людмилы в качестве рабыни. По крайней мере, он на это надеялся.

* * *

      Люда и Еремей шли средь лесных лохм, уже по-летнему сочных, переливающихся смарагдовыми красками. Недавно прошёл дождь, от земли поднимался освежающий петрикор, а на затопляемых полянках виднелись перламутровые лужицы, в которых отражалось далёкое небо и ближайшие кроны, баюкающие своим лёгким покачиванием. Еремей хлюпал босыми ногами по сырой земле, забыв уже, зачем позвал Людмилу. Они мирно фланировали по куще, вытаптывая тропинки, говоря полушёпотом, тихо посмеиваясь даже просто от того, что травка щекочет ноги, словно боялись разбудить задремавшую во время ливня природу. Холодные капельки падали на головы и шеи. Еремею это неприятно напомнило пребывание в Кощеевом подземелье и жуткий силуэт, но Люда внушала ощущение безопасности и покоя, она была столь человечной, приземлённой, но теперь ещё более родной и понятной. С ней можно было не скрываться, расслабиться, и её широкие плечи, сильные руки и широко распахнутые, честные искрящиеся глаза веяли неприкрытой силой, обнадёживающей и прекрасной, совершенно естественной. С ней он чувствовал себя, как в детстве, когда Драгана обнимала, обвивала его своим хвостом. Тогда всё уходило на задний план, забывалось, испарялось. Было просто хорошо, тепло, безгранично уютно. Вдруг Люда поскользнулась, Еремей успел её схватить за руку, но в итоге тоже поскользнулся и упал. Они хохотали, хватаясь за животы, все промокшие, в налипших былинках, мелком травянистом соре и земле.       — Ты не сильно ушиблась? — спросил Ерёма, когда Люда помогла ему встать.       — Я-то нет, а вот ты нос весь оцарапал, — она, улыбаясь, отряхивалась вольными движеньями рук. С ним она совершенно забывала о своём недуге, обо всём плохом извне и внутри. Всё становилось комфортным, принимающим, она ощущала, что мир наконец приоткрывает для неё свои объятья. — Еря, я хочу получше узнать твою реальность. Хочу прикоснуться к ней рукой вот так, как прикасаюсь к тебе, — она вытащила из его головы веточку и чуть погладила волосы. Еремей смутился, но вдруг его глаза загорелись. — Я так долго верила, что ты змий, но не знала этого наверняка, в голове была путаница из догадок и сомнений, из образа в голове и того образа каженника. Я тебя совсем не понимала.       — Прости… И то воспоминание про любовь. Конечно, я ничего не вспоминал. Ну, не в том плане, что это воспоминание открыло для меня прошлое, я просто столкнулся вновь с тем, что хотел бы забыть. Память у змиев такая же, как у вас, — они пролезли через густую купину, и он бережно помогал Людмиле как можно меньше оцарапаться. Её ноги путались в исподней рубахе. — А мир… Помнишь, ты просила меня научить тебя общаться с лесом? Я отказался, но раз ты уже сделала такой решительный первый шаг, то я могу кое-чем тебе помочь в покорении новых вершин. Понимаешь, я, как змий, имею некоторое сообщение с нечистью. Я знаком с одной мавкой, она помогала мне с охотой на первых парах, так как охота человеческими методами и змеиными это небо и земля. У меня перед ней есть должок, и как раз собираюсь его вернуть, но ей и её подругам необходима кое-какая помощь, которую я оказать не в силах. Им нужна первородная лесная магия. Ты же вкусила кровь одной древнейшей ведьмы.       — То есть эти страшилки правда?! У нас тут живёт болотная ведьма?! — Люда возбуждённо вцепилась в предплечья Ери.       — Тихо-тихо, чщ-щ-щ. Ну да, правда. Она меня и обратила в человека. Но это уже совсем другая история... Суть в том, что мавки хотят чуть подучить тебя колдовству, помочь найти тебе единение с лесом, чтобы ты сняла с части их земель заклятие другой ведьмы. Сами они этого сделать не в силах, и я тоже. У меня задача другая. Если ты согласишься, я сначала прослежу, чтобы с тобой всё было в порядке и девицы не слишком на тебя напирали, а потом уже верну им свой должок.       — То есть у меня будет возможность прикоснуться к твоему миру? На деле проверить свои способности? — у Люды в глазах полыхал костёр. Еремей кивнул. Вдруг за спиной Людмилы послышался протяжный зевок до щелчка в челюсти, она вскрикнула и встала рядом с Еремеем. Он взял её за руку, и она сжала её. Цветана, чуть осоловелая после сна, милейше улыбнулась. Люда глядела на неё во все глаза.       — Ах! Не бойся! Девочка, душечка, мы своих никогда не трогаем, а ты теперь своя. Я вообще вот, видишь, — она ещё раз зевнула и Люда, глядя в её рот, ожидала, что оттуда что-то вот-вот выпрыгнет, —спала-а-а… — Цветана потянулась, зевнув третий раз. — Обернёшься кусточком и дремлешь себе, а дождик тебя моет, моет… Хорошо-о-о! В общем, история: твой милый дружочек, змеюшечка-душечка, когда бродил детей менять-добывать, набрёл, чудо-чудесное, на свадебку Лешего, мы там милейше зажгли, — она хихикнула и изобразила то, как он резал руки, подмигнув Люде, — но вот незадача, наши наслали понос на ближайшее селеньице, а на следующие дни испортили молоко скотине, своровали яички… но это уже без дружочка. И вот какая осечка: забыли, что там живёт наша друженька-подруженька, светлое личико, тёмные бровушки, — Цветана загадочно улыбнулась. — Она с нами частенько веселилась, но стоило нам немного промахнуться и навредить людям нечаянно и без её ведома, как она тут же заколдовала против нас лесочек тамошний. Не можем мы там больше резвиться, мужей-девок пужать-расцеловывать, — она сокрушённо покачала головой. — А твой милок, знаешь, по началу ведь вообще бы без меня с голоду помер, совсем охотиться ведь не умел, а я ему подсабливала. И вот он у меня в должочке, — она подмигнула ему. — Он у нас отвечает за то, чтобы кое-чем досадить нашей кумушке, подорвать некоторые её планы за то, что вздумала, будто выше нас стоит, что может лесом править, нами и домишком нашим. А ты просто-напросто можешь нам помочь расколдовать опушечку, за что мы тебе и спасибо скажем и вообще можем неплохими стать подружками, — Цветана расплылась в оскале и из-за стволов, кустов, свисая с веток, лёжа среди высокой травы, появились мавки, сияющие своими потусторонними глазами, улыбками и наготой. Снимая ягодки пышными губами, поглаживая себя по груди и ногам, они будто заигрывали с Людой, поглощая её взглядом. Она не знала, бледнеть или краснеть, окаменевшая под их надзором.       — Хва-атит, — протянул Еремей, будто это была шаблонная и наскучивавшая шутка. — Вы её смущаете и пугаете. Дайте ей хоть привыкнуть к вам и осознать, что вообще ей предлагается. Кстати, расскажите подробнее о деле. Кто эта Арысь-поле?       

* * *

      Мирослава, или Мируня, как её звал жених, бегала по лесу. Глухой, холодный, захламлённый, он приютил её и уже успел стать родным. Запах хвои пропитал её длинную, густую шерсть, кисточки на ушах напоминали пучок сосновых иголочек, пушистый хвостик-обрубочек и редкий крап были обманчиво милыми. Она сливалась с лесом, лазая по нему с такой прытью, о какой не мечтала даже в детстве. Наступили сумерки, растеклась средь стволов вечерняя прохлада. Такая жуткая, пробирающая до косточек бедных лис и зайцев. Мира, или как её закляла мачеха, Арысь-поле, кралась, таилась, тенью стелилась под сенью могучих крон, выслеживая добычу. Нужно было хорошенько питаться, чтобы было чем кормить ребёнка. Предсмертный лисий писк хладным эхом пронёсся по нутру, набитому гулкой пустотой. Так звучала её собственная смертная тоска, резонирующая, потухающая и жалкая, такая неприметная под огромными столбами деревьев. Почему она никак не привыкнет убивать? И почему рыси пригодно сырое мясо, а им, людям, нет? Мире это было странно. Мягкая, шелковистая шёрстка, украшающая короткую круглую голову, вся перепачкалась в крови. Вылизываться Мира так и не приспособилась — уходила плавать. Времени у неё всё равно теперь было полно: мужа обслуживать не надо, и их совместное хозяйство уже прибрала себе в руки сводная сестрица. «Ничего, пусть погорбатится, пусть перед увальнем этим ползает, пресмыкается. Но не могу я мириться с тем, что мой сыночка будет расти с мачехой и отцом бесхребетным, козлиной эдаким, как я росла. Первый молчит, когда ведьма треклятая родную его дочь из дома гонит, весь дом на её плечи взваливает и сечёт почём зря, а второй вон, изменил, скотина, хотя знал всё! Сам ведь видел, как эта баловница надо мной насмехалась. Я ему сына! Я ему всю себя!» — Мира бродила в безвыходном лабиринте мыслей. Они теперь были единственной речью, что она слышала, не считая зова сердобольной повитухи, что выносила сына на кормёжку. Та, пройдя через кущу на заветную полянку с царским пнём-люлькой, кричала своим трескучим голосищем: «Арысь-поле! Дитя кричит! Дитя кричит, пить-есть хочет». И Мира стремглав неслась к ней. Кормила сына, сбросив шерсть. Только для этого она и сбрасывалась, на миг-другой, а потом сама ползла на голое, озябшее тело, мерзко обтягивала, заключала и скрючивала его, отчего Мира задыхалась от ужаса как в первый раз, порастая шерстью и глядя на мир другими глазами и с иной высоты. Повитуха поведала, что жених горюет, грозится всё решить, но до дела, разумеется, не доходит, а сестрица его уже в открытую утешает. А ведьма улыбается, будто мёдом обмазывается: глаза маслянисто блестят, брови так и чернеют. Но сегодня это уже минуло, хотя образ мачехи, упивающейся счастливым зрелищем, воздвигнутом на её, Мирином, прахе и горе, из головы не уходил никогда.       За ней по сырой земле, по высокой траве вились большие кошачьи следы. Ей нравилось, как когти исчезали, как лапы оставляли мягкий, невинный след. Может ли случиться так, что её убьют соплеменники? Может ли статься, что она так и не увидит первых шагов сына, что она оставит его на растерзание равнодушных родителей? Почему она вообще выбрала для своего дитя такого отца, почему и как обманулась? И как спастись? Как она смогла так бездарно потратить свою единственную, брошенную к её ногам милостыню — свободу в выборе мужа, свободу в любви? «Как, как, как» — стучали капельки родников — «как, как, как» — глухо роняла Мира в своей голове. Не подозревая, что у того да другого деревца и кустика есть глаза и уши, и что они припасли для неё подарочек.       

* * *

      Время спустя Еремей и Люда, опять вечером, когда на небе уже намечался закат, отправились в лес. Белогуб и семья Люды ничего против этих отлучек не имели. Еремей справно ходил обучаться, проведывал Рию, что полностью устраивало Белогуба, как наставника и волхва. А за Люду никто не переживал, так как Еремей представлялся им достаточно наученным лесной жизни. К тому же, при нём непременно были ножи.       Люда сидела за Ерей на Сивке. Еремей ощущал неловкость, но вовсе не трепет, как в случае с Рией, в то время как Люда находилась где-то на грани счастливого обморока, вдыхая запах его волос. Они были то короче, то длиннее, то лохматые, то прямые, часто чистые до безобразия, и сейчас странно топорщились. Цветана бежала то впереди, то немного отставая, косясь на Люду и кокетливо подпрыгивая; хихикая, явно предвкушая расправу. Еремей был напряжён. Лицо куда менее располагало к романтике, нежели макушка, так вдохновляющая Людмилу. Сдвинутые брови, кисло перекошенный рот, вытянутая в каком-то нервном припадке физиономия. Уже некоторое время его преследовало стойкое ощущение присутствия сильной Ирийской сущности, но то была не Рия, отдавшая часть перу, и даже не параноидальный фантом Изока, а что-то вездесущее и доселе им никогда не ощущаемое. Рия ничего не замечала, и он, дабы не тревожить её здоровеющий дух, молчал и исправно улыбался, играл весёлые мелодии на жалейке. Путь к Изоку и обратно, сама встреча с ним и месячные её заметно измотали и ей хотелось отдохнуть, и Еремей только рад был ей услужить, помочь. Люда, думая об Арысь-поле, обращённой в животное, вспомнила о Еремее: змие, обращённом в человека. Конечно, он знал, как люди привечают его сородичей. Чего уж говорить, если её готовы были разодрать на кусочки за то, что один из них просто-напросто пролетел над костром. И ведь никто о нём не вспомнил: спихнули вину и дело с концом. Но каково было Еремею в людском теле на том клёне, когда Люда прыгала снизу, пытаясь его спустить. А когда его настиг Будивой? Это было так странно. Она даже представилась ему опрометью, но он быстро запомнил имя. А его прозвище, всех ли змиев так чудно зовут? Еремей, сын Якова… Он был перепуганный, был готов принять на себя любую личину: тупицы, каженника, заблудшего странника, лишь бы его не тронули, не разоблачили, не спустили шкуру. Её родной брат, если б смог ухватить его в ту ночь за хвост, это бы и сделал. Что было бы, если бы Люда заглянула змию-Еремею в глаза? Перепуганные, зелёные, сейчас уже такие знакомые, а потом застывшие, погасшие. Мёртвые. Смогла бы она спать после этого, смогла бы спокойно смотреть на его хвастливо вывешенные напоказ рога? А нынче смог бы её брат убить Еремея, узнай, что он змий? «Да» — подумала она и ужаснулась. Она сильнее сжала Еремея. Ей впервые хотелось кого-то защитить. Раньше у неё просто не было надобности, ведь угроза чаще всего преследовала её и рядом всегда была семья.       Возле поляны их ждала куча мавок и мелкой лесной нечисти. Еремей наконец смог забыть про преследовавший его дух Прави — всё его внимание обратилось к Людмиле. Она, радостная, будучи в лёгком мандраже, пребывала будто во сне. Ей чудилось, что она вроде бы и здесь, но при том смотрит на всё со стороны. Еремей шмыгнул вниз и помог ей спуститься, подав руку. Они опять чуть не упали, но ей это даже нравилось. Она наступила ему на ногу: босую и плоскую, бледную и грязную. Недавно он засадил себе занозу в грубую кожу стопы, и она помогала ему её вытаскивать. Оказалось, что их было целых две. Люда вспомнила этот случай, то, как он чуть ли не зубами пытался вытащить эти занозки и смущался, стыдился, смеялся, но в итоге так и не решился носить обувь. Ей нравилось быть чуть опытнее и умнее, нравилось изучать его со всех сторон. Сейчас она вдохновенно развязала онучи, сбросила лапти. Ей тоже была неудобна обувь, но с каждым днём этой весны она становилась ей всё более и более чуждой. И сейчас её ноги ей казались нездешними, большими, но лёгкими. Трава чуть покалывала их, щекотно проникая между пальцами. Небо было окрашено яркой червленью, деревья выглядели плоскими чёрными тенями, немо наблюдавшими за начавшейся мессой, скрывая её от глаз непросвещённых. Цветана шептала Людмиле на ухо, они сели на колени, прильнув к земле. Люда положила руку на неё, на необузданную лесную почву, а Цветана всё шептала и шептала. Еремей ждал, затаив дыхание. Тени густели, волосы Людмилы темнели. Мавки передали Цветане ветви сосен. Людмила поцеловала землю.       — Огоньку не найдётся? — усмехнулась Цветана Еремею. Её подруги, смеясь, бросили ей огниво. Людмила подожгла ветви, заговаривая дым. И пошла в запреткую для мавок территорию. Они, пытаясь туда шмыгнуть, ударялись лбами о воздух, им обжигало пальцы. Даже Еремей не смог пройти. Стукнувшись о ничто, он подумал, что это неплохой способ его рассекретить. Людмила ходила меж деревами, утопая в траве-мураве. Глаза её сияли, будто солнца, спрятанные в дымовой завесе, а голос звучал неразличимо с треском горящего дерева и шелестом листвы. Она говорила на языке леса, прислушивалась к каждой его интонации, любому шороху, ощущала его дыхание, как своё, и с каждым словом и чуть свистящим вдохом промеж это ощущение усиливалось. Её ноги, будто корни, проникали в землю, руки теплели от огня, а душа пела. Лёгкие переполняли запахи смолы, дыма, хвои, травы, дождя, цветов и змеи, запах смерти и бессмертия, сильнейший, ударяющий в голову аромат парных молочных рек с тёплой пенкой и нотками талых вод, весенней оттепели, и, в конце концов, запах Матери-сырой земли. Чужая магия, будто чешуя, отстранялась от тела природы, улетала вместе с ветром прочь, растворяясь в крови закатного неба. Лес гудел, птицы умолкли, звери попрятались по норкам и дуплам, даже пауки застыли, плетя свои кружева. Волосы на голове Людмилы наэлектризовались, пальцы не чувствовали огня, улыбка сияла в игре теней, глаза сверкали, но уже не искры летели из них, а озорно выпрыгивали молнии. Она ощущала силу, разрядами бьющую по её жилам, текущую в её кипящей крови. От губ Еремея, можно сказать, ничего не осталось, как и от кожи на пальцах, когда к Людмиле начали слетаться вороны. Они летали над верхушками дерев, ликующе каркая, и мавки, радостно улюлюкая, нырнули в облако дыма, заведя хоровод. Еремей быстро рванул к Люде, у которой вдруг закружилась голова и ослабели ноги. Он её подхватил, не дал упасть и ушибиться. Они тихо присели на корточки. Было уже совсем темно. Мавки видели в темноте.       — Сивка! Нужно доставить её до дома. Он помог Люде сесть, она устало ему улыбнулась, крепко взялась за ошейник на Сивке, и тот унёс её. Еремею нужно было успеть к Арысь-поле. Цветана схватила его за руку, и они помчались вперёд, сквозь заросли.

* * *

      Повитуха стояла в сумраке, оставив Миру наедине с младенцем. Мальчик жадно сосал мамину грудь, пока её горько-сладкие слёзы текли по его пушистой головке. Еремей вспорол себе руки. Рысья шкура валялась неприкаянная и отвергнутая далеко от семейной идиллии. Пока Цветана отвлекала повитуху ягодками, которые росли и не кончались, специально для неё, Еремей напряг все свои душевные силы, представил, что его руки – две змеиные головы на длинных шеях, и пустил по жилкам огонь. Он учился это контролировать и делал успехи. Кровь беззвучно вспыхнула, и он, сам как дикий зверь, кинулся на шкуру. Шерсть податливо загорелась. Мира почуяла запах палёного, оглянулась и вскрикнула, но теперь это уже не имело значения. Еремей стоял с шкурой в руках:       — Отойдите. Мира, сидевшая на огромном пне-люльке, встала и попятилась, ошарашенная. Еремей бросил шкуру на него. Искры и капли крови падали на землю с его рук, гипнотически воздействуя на Миру. Повитуха упала в обморок прямо в ягоды.       — Вы кто? Что вы делаете? — Мира стиснула ребёнка. Пламя грело её, руки Еремея, стремительно потухающие, так и притягивали взгляд. Тело вдруг начало странно пощипывать. Так же, как во время обращения в рысь. Она прислушалась к своим ощущениям. — Вы?.. Вы расколдовали меня? Еремей коротко кивнул, достал из сумы скомканную старую рубаху Людмилы, которую та щедро пожертвовала.       — Накиньте. Я ваш доброжелатель. Мавки попросили меня вам помочь, но я делаю это не столько из долга, сколько из сопереживания, — Еремей смотрел на эту перепуганную женщину, брошенную, преданную и невероятно любящую своего ребёнка. Она подошла, медленно забрала у него рубаху, которую он держал двумя пальцами, чтобы не слишком запачкать кровью. Руки пронизывало болью и жгло, и они потрясывались. Повитуха очнулась, поднялась, подбежала к Мире и взяла у неё ребёнка, чтобы дать ей возможность одеться.       — Иди домой. Я приду позже. Я так много думала о том, как бы обратиться обратно, что совсем не думала о том, как же мне вернуться и победить эту суку, — Мира спешно одевалась, приходя в себя.       — Оставить тебя наедине с этим разбойником?! Огнём дышит, огнём, Мирочка!       — А я его задержу, чтоб вы с ребёнком спаслись. Повитуха цокнула, но побежала среди тьмы обратно. Её отлучки происходили с молчаливого согласия семейства и им же прикрывались. Мачеха таким образом показывала свою милость и благородство.              Мира и Еремей смотрели на полыхающую шкуру. Первая утирала слёзы.       — Я так устала… Устала притворяться сильной, устала противостоять, устала думать, устала бояться… Нет у меня больше сил. Я знаю, что я могу сделать, но не знаю, действительно ли могу. Всё размывается в голове, бултыхается. Словно камни плюхаются в воду. Всё кружится, мысли, страхи, и сам мир вокруг такой невнятный и пугающий. И в лесу жутко, а там и того пуще. Что я могу сделать? Некому меня защитить и обогреть, некому мне помочь. Как я могу изменить этих жалких мужиков, как я могу изменить людей, верящих этой ведьме, что я такая-сякая, никчёмная, ленивая, врушка. Моему сыну среди всего этого жить, среди этой лжи. Я себе отвратительна в своей беспомощности. Глупая баба… Думала: сейчас заживём. А оно вон что… Никому я не нужная. Думаешь, что он должен тебя оберегать, а он только о своём хуе думает, не о сыне даже, — она вся напряглась от злости, вспотела от огня и напряжения чувств. Залитая слезами, с припухшими глазами, она то говорила фальцетом, то рычала. Она отчаялась. Она была напугана. Языки пламени полыхали в её затуманенных глазах.       — Почему она превратила вас именно в рысь? — Еремей стоял, задумчиво расслабленный, заворожённый горением.       — Почём мне знать, что у этой взбалмошной старухи в голове? Воротит, что хочет. Она уже и старейшин под себя прогнула, и волхва, и всех. И боится, что все ей враги. Живёт лучше всех, а я ей будто челядь какая была всю жизнь. Поколотит, запрёт, не даст еды, которую я растила-кормила, ломая спину, говорит, что это всё во благо, что только когда она взяла всё в свои руки – община зажила, что я бы без неё подохла, что на ней всё и держится. Но как это община зажила? Какой ценой, когда против её ведьмовства никто и пикнуть не смеет? И вот я вырвалась, а толк от этого какой? Мавки какие-то… что она творит? Что ей надо-то? Нет у меня никаких идей и сил…       — Нет ничего плохого в том, чтобы уставать и бояться, ощущая бессилие. Но вы сильная, потому что выжили в её режиме, выжили в лесу, вы действительно подобны рыси, потому что готовы перегрызть глотку любому во благо своему детёнышу и его будущему. Вы сильнее, чем вам кажется. Она заколдовала вас, она угнетала вас, потому что боится. Потому что вы сильная. И вы мешаете ей. И можете мешать дальше. Главное, не мешать саму себя с грязью. Вы можете вырастить сына, вы можете поставить на место мужа, попробовать очистить разум отцу. Она умрёт, но вы останетесь. Вы и правда. Мира задумалась.       — Я слышала о ведьмаке. Может, мне отправиться к нему, заплатить за её голову?       — Чем?       — Да хоть телом своим! — её голос дрожал. — Есть же у меня гривны золотые, праздничные, есть же у меня браслеты из чиста серебра, мужем подаренные. Что я, не найду чем расплатиться? Убью я её, изуверку несчастную, пусть и не своими руками. — она глубоко вздохнула, унимая свой гнев. — Ладно, спасибо тебе, соколик, лети себе куда знаешь.       — Я вас провожу. Вы больше не рысь, да и на ногах едва стоите, опасно ночью в лесу. Повитуха-то уж приноровилась, да и нож с собой носит, я разглядел, а вы того и гляди рухнете беспробудно. Мира согласно вздохнула. Ей и впрямь было тягостно. Облегчение смешалось со старыми новыми бедами, ноги подмораживало, глаза слипались, от колдовства тело совсем ослабло. Хотелось на кого-то опереться, не быть одной, не сновать больше в этом лесу без людского тепла и речи.       — Как же вы без меня проберётесь? — выскочила Цветана. — Забыли совсем про сваху свою, что ли? Ты, девка, от души старухе накостыляй, как возвратишься, — скалилась Цветана, залитая ярким светом огня.              

* * *

      Еремей возвращался по темноте. Тяжёлый стук копыт Сивки-бурки разносился в гулком ночном воздухе. «Людмила твоя в порядке. Принял её младший брат-медведь, она вся счастливая была, очухаться успела на ухабистых дорогах» — вещал конский голос в голове Еремея. Он спрыгнул на землю так, что ноги пронзило болью. Они остановились прямо перед домом. В нём слышались звуки. Еремей сразу их узнал и ринулся внутрь. Рия сидела, перепуганная, едва дышала, лицо её опухло до безобразия, пот струился по лбу и вискам. Увидев Еремея, она чуть не повалилась, резко подскочив: ноги тряслись и не слушались, голова кружилась от страха и болела от рыданий. Еремей не стал её обнимать, чтобы не мешать дыханию, он взял её за руки, усадил обратно.       — Рия, ч-ч-ч-ч, всё хорошо, я здесь, ты в порядке. Вдохи короче, выдохи длиннее, помнишь? Короче и длиннее, короче и длиннее. Она стиснула его руки так, что какой-то палец противно хрустнул.       — Короче — он вдохнул, — и длиннее, — Еремей протяжно выдохнул. Они недавно в очередной раз обсудили её приступы, сгруппировав познания, и, кроме того, кое-что Еремей выспросил у Белогуба по поводу усмирения ужаса. Она всеми силами старалась дышать ровнее. Начала привычно перебирать его пальцы, разглядывая деревянные вытянутые пуговички на косоворотке, считая повторения узоров на вороте, ресницы на заботливых и тревожных глазах, редкие мелкие родинки на лице, выпяченные локоны волос. Она вдохнула запах горящей лучинки, ещё не остывших репяно-капустных щей, пропахшего смесью дождя и дыма Еремея, едва уловимый среди всего этого аромат древесины и собранных ею цветочков, лежавших на столе. Рия переключила внимание на своё осязание: на пальцы Еремея, не длинные и не короткие, на чуть обветренную и грубоватую кожу на костяшках, на пол, до которого доставали её ноги, прохладный, земляной, приятный для уставших пальцев. Она дотронулась до тех самых пуговичек на вороте Еремея: светлые, быть может, яворчатые, скруглённые и достаточно гладкие. Пощупала ткань его воротника. Подумала, что она может попробовать на вкус: похлёбку, горькие лепестки цветов, может, даже землю, воду и… её взгляд застопорился на сконфуженно сжатых губах Еремея, его покрасневшем лице: она, задумавшись, продолжала щупать его воротник, просунув пальцы меж застёгнутых пуговиц. Кроме того, она заметно успокоилась, хотя сердце до сих пор ухало в груди, и голова кружилась. Но ощущение неминуемой сиюминутной смерти отступало. Как и всегда рядом с Ерей. Она смущённо убрала руку медленно, будто нехотя, поняв напоследок, что исподней рубахи он не носит.       «В клетке невозможно было вот так прикоснуться к кому-то. Невозможно было ощутить чьё-то присутствие. Прикосновений не было. Я ведь обжигала. До клюва разве что дотронуться можно было бы, да и то. Одна Стратим, океяном орошённая, могла со мною управляться. Но она и была как океян: далёкая, глубокая и неизведанная. Я ведь никогда и не видела его, море-океян» — она продолжала одной рукой перебирать и поглаживать, стискивать Ерину руку, опустив лицо так, что чёлка закрыла его.       — Тебе лучше? Ты чего пригорюнилась? Голова так сильно болит? Может, в сон клонит? — Еремей чуть сжал её руку в ответ. Краска уже сошла с его лица.       — У тебя все рукава в крови.       — Ну, я отмыл в пруду что мог, перемотал в темноте… — он засмущался и прибрал руки себе, обнял сам себя, отвёл взгляд. — А ты? Что-то случилось, пока нас не было? — его голос вновь звучал вовлечённым.       — Не знаю… Я что-то делала, Бажена мелькала рядом, соседки спрашивали, всё ли хорошо, не хочу ли я с ними чаю попить, Белогуб зашёл, полюбовался, как я суп готовлю, и молча же ушёл. Всё как обычно. Я уже даже будто бы привыкаю к мелькающим лицам и разноголосью, к тому, что ко мне все обращаются напрямую и по имени, так просто и без обиняков, на чай зовут. Белогубовы любованья, конечно, напрягают. Но они совсем иные. Он такой старый, чахлый, и смотрит по-доброму, будто я его внучка любимая.       — Водички?       — Пожалуй… Он налил ей воды, не зная, что отвечать. Она потихоньку пила, делая маленькие глотки: «Чего она стыдится своих кровавых рукавов? Неудобно ей внимание. А мне хочется не только его принимать. Мне хочется не только его принимать… Я ведь, если подумать, хотя и уделяла его гостям, но это было так вынужденно, что меня порой тошнило от этого. Но в целом я делала это не задумываясь. Таковы правила игры. Но мне никогда по сути не хотелось искренне его кому-то уделять. Лыбеди? И то нет. Любовь, да?» — Рия смотрела, как Еремей в своей медленной манере наливает им суп.       — Думаю, мне было одиноко. — произнесла она, пряча взгляд в угол. Еремей вопросительно глянул на неё, не донеся ложку до рта.       — Ты постоянно уходишь, и Людмила за тобой. Не знаю, как это связано со страхом и связано ли, но просто это то, что я чувствую. Это, наверное, глупо — чувствовать себя одиноко среди толпы, тем более толпы дружелюбной и знакомой. Но я больше не хочу отрицать самое себя.       — Это совсем не глупо! — Еремей отодвинул суп прочь. — Мне жаль, что мы немного отдалились от тебя в эти дни. Давай завтра пойдём все вместе в заводь, может, ты постреляешь из лука? Мне жаль, что я заставил тебя чувствовать себя плохо. Рия улыбнулась и кивнула, придвинув к себе еду. Аппетит и впрямь появился. Она заметила, что у неё суп гуще. Еремей при возможности всегда старался её накормить побольше.       — Мне юшка больше по вкусу, как видишь, — он пошевелил руками и в весёлой улыбке у него обнажились зубы. Рия прыснула.       — Если б этот суп был из свёклы… — смеялась она. Еремею было теплее всего не от огня, не от супа, а от её улыбки. И от того, что она появилась благодаря ему.

* * *

      — Недавно решил пришить себе оторвавшуюся пуговицу, и, в общем-то, лапы у меня как были кривые, так и остались. Сразу видно, где они поработали, а где руки умелицы Люды, — Еремей точил ножи, сидя рядом с Людой под деревом. Рия ела взятый с собой хлеб, и улыбалась с набитыми как у бурундучка щеками.       — Я вчера будто прорвалась сквозь плотную паутину, точно полотно какое-то прорвала… Я даже учуяла твой змеиный запах, но не сразу это поняла. И ещё запах молока и невесть чего ещё. И мир тогда стал ярче, словно я до этого на всё смотрела сквозь туман. А вчера я словно очутилась посреди миров.       — Отчасти понимаю тебя, — Рия, шустро покончив с едой, крутила стрелы в руках. — Пора бы и пострелять. Я, Люда, знаешь… Не змиица, конечно, но, по сути, тоже не человек, хотя людей, в отличие от Ери, видела.       — А кто же ты тогда?       — А на кого похожа? — Рия прищурила глазки и чуть лукаво улыбнулась. Еремей, глядя на неё, сытую, довольную, сильную и прекрасную, знатную и любимую высшими существами и самим Богом, не мог постичь и полностью осознать в голове тот факт, что она зовёт его «Еря», опирается на него в минуты страха и слабости, доверяет ему своё драгоценное перо и даже чувствует без него одиночество. Что-то для него не стыковалось, не находилось причинно-следственных связей. Как она может так обращаться с ним? Ездить с ним на Сивке, болтать, кружиться ночью в поле, сидеть бок о бок за одним столом, принимать от него подарки?       — На лису или птицу… — Люда помедлила с ответом, заметив заворожённый и меланхоличный взгляд Еремея, прикованный к сияющей Рие.       — У-га-да-ла! — Рия сверкнула жемчугом зубов. — Второе.       — А зачем вы здесь?       — Сбежали, — хором ответили они.       — От кого?! Еря и Рия переглянулись.       — Ну, от той жизни… я змий-разведчик, слежу за равновесием меж мирами. И мне просто выгоднее было обратиться в человека. Так до меня, не считая Рии, никто не делал. Да и о ней никто не знал. Наверное, для человеческого разума это всё слишком…       — А в Прави правда живут Боги? Вы их видели? — у Люды загорелись глаза.       — Никто их не видел. Ну, я под впечатлением от Белогубовой бурды будто бы прозрел и мельком взглянул на Мокошь. Жмыхнуло люто… Но я больше по Нави ориентируюсь. У змиев есть «Яма», куда изгоняют неугодных или отчаянных.       — А там как?       — Там всё чудесно: насильники ебут насильников, варятся в собственном дерьме, — Еремей усмехнулся. Люда удовлетворённо кивнула. — Некоторые по истечению веков обращаются в нежить и выползают, со змеиного позволения, сюда. Остальные только в виде полозов иногда, я так понимаю, ставят людям подножки, тоже со змеиного позволения. Это всё для равновесия добра и зла или вроде того. Законы природы размыты, как отражение в воде, а уж когда ил поднимается… Боги прямых указаний не дают. Всё растёт и меняется, как заложено в Матери-сырой земле.       — Кхм… — Рия ещё не до конца привыкла к Ериной грубости в выражениях, хотя всё чаще замечала, что среди людей это обыкновенная практика. Грубые слова казались ей кочками в завораживающей тропе его речи. — В Прави всё куда более благополучно. Всё привольно, чисто и замечательно, что даже тошнит. Никаких разрешений душам спрашивать не нужно, если дело не касается золотых земель да Ирия. Меня там, как птицу, держали в клеточке. Ну, я и сбежала. А в птичьем виде я слишком приметная, что внешностью, что духом, так что человеческое тело стало чудным прибежищем. Но! Не хочу об этом! Обмозговывай, Люда, как хочешь, но больше ничего не спрашивай, — Рия вскочила, потянулась. — Хочется мне движения. Слишком долго была в темноте и бездействии. Но перед стрельбой хочется размяться, утрамбовать еду. В тихой заводи плавали лебеди, сотрясая небеса, отражённые в воде. Рия не очень-то хотела стрелять в живое. Она, приподняв юбку, по колено зашла в воду и рассматривала мелких рыбёшек и камни на дне:       — Словно в небесах рыбы плавают! — смеялась она, глядя на серые сверкающие чешуйки, гибкие извивающиеся тельца с незримыми плавничками и гребнями, снующие беспорядочными стайками. Людмила осталась сидеть под деревом думать о вечном, о том, что она дружит с потусторонними существами, говорящими с ней на одном языке, о том, что она влюбилась в змиицу. Это до сих пор временами поражало её разум. В задумчивости она ковыряла свои ранки, не обращая внимания на боль. Из гнилого пня показалась любопытная ломкая веретеница и Люда, аккуратно приблизившись, взяла её в руки. Ей всегда нравились ползучие твари, как называла их Искра, ударяя дочь по рукам, когда она их хватала в детстве. Еремей стоял вместе с Рией в воде по щиколотку. В лесу пели мелкие пичужки, среди травы бегали ящерки, в огромном облаке, похожем на щуку, плыл уж. Еремей залюбовался светящимися под водой густыми волосками на ногах Рии. «Как я мог прятаться от Солнца, когда был в этом страшном отроческом угаре? Сидел безвылазно в пещерах, ныкался по теням, только и делал, что ночами говорил с Луной на своей скале. Драгана никакими силами не могла меня выгнать из моего укрытия. Прятался, боялся, сбегал от мира, хотел, чтобы меня не видели, не желал видеть сам себя. Потом начал привыкать, вроде как вливаться в толпу. Думал, камень он и на свету камень: серый и бесчувственный. А теперь будто утопаю в этих лучах, будто глаза заново открыл. Луна прекрасна, но Солнце, разве может она его заменить, разве можно исключить его из своей жизни? И всё-таки как она восхитительная. Такая невообразимая, даже эти волоски на её ногах. Будто детишки солнечных лучиков, хе-хе. Я готов никогда больше не взлететь, лишь бы быть с ней» — солнечный жар припекал его щёки, вода холодила мертвенно бледную кожу ног, почти совсем безволосую. Задранная штанина сползла и тоже намокла.       — Ты ничего странного в последнее время не замечаешь? — спросил он, когда Рия отошла в тень ветлы.       — Странного? Нет. Разве что посмотри на ту лебедь. Как неприкаянная, и то и дело головой дёргает, крутит. Болеет? Или это из-за смены оперения... Кстати, ты знал, что у лебедей есть зубы на языке? Насмотрелась я на них в Ирии знатно. Жаль, что они были не умершими людьми, а простыми птицами. Поговорили бы хоть… Странно конечно, что я, как птица даже без человечьей головы, не умела чирикать или крякать, кликать по-лебединому. Как вообще мои дальние заморские родственники говорят? Знать не желаю. Петь, конечно, приятнее… А понабравшись от тебя и послать кого-нибудь в места подальше баньки, ха.       — А ведь в облике птиц на этом свете мёртвые не говорят, да? — Еремей с полуулыбкой выслушал её разговор, умиляясь ею, но ирийский дух не шёл из головы. Он чувствовал его не то, чтобы носом, а будто бы всем существом. В человеческом теле эта способность обострилась, так как потусторонности было мало, да и это чувство в принципе было одним из немногих сохранившихся. Рия повертела головой. Тон Еремея выдернул её из беззаботности и насторожил.       — А что такое?       — Да ничего! Просто подумалось.       — С твоего позволения, я сейчас притворюсь, что ты звучишь вовсе не подозрительно, — Рия чуть нервно усмехнулась и вышла из воды, капельки которой алмазными бусинками мерцали на её ножках. Нижняя рубаха предательски намокла от брызг так что она, не жалея, отпустила юбки, надеясь на тепло. — Пора бы и поупражняться! — она бодро подпрыгнула, встряхнулась, подняла своё снаряжение и пошла выискивать подходящую цель. Еря и Люда с готовностью двинулись следом. Расставаться со змейкой-ящеркой Людмиле не хотелось, но она её нежно отпустила, и пошла за Еремеем.       Рия стреляла и стреляла, лопая старые и натирая новые мозоли. Она попадала в цель больше, чем пускала мимо, и от радости не могла остановиться. Она ощущала лук и стрелы продолжениями себя, благодаря чему на миг ощущала себя летящей. Когда стрелы кончались, она бежала их собирать. Еремей её подбадривал и восторгался ею, помогал собирать их вместе с Людой, хлопающей в ладоши, когда Рия попадала особенно далеко, преодолевая многие стрелища.       — Еря, поможешь мне собрать болотник? Это такие белые «пушистые» цветочки с длинными узкими лепестками. — Люда плела косички из трав, наслаждаясь тишиной и покоем. Она всю жизнь мечтала вот так проводить время с подругами, но особенно ей нравилось, что Рия так увлечена, что ей совсем не до них, пока стрелы не кончаются, и они могут сидеть вот так, облокотившись спинами о поваленное дерево, и бить баклуши, прислушиваясь к птичьему щебетанию. — Ещё было бы неплохо вновь встретиться с Цветаной. Я бы хотела с ней поговорить о всяком.       — Конечно помогу, отчего нет. И с Цветаной мне тоже бы побеседовать. А зачем он тебе, этот болотник? У тебя ещё осталось место в твоём кузовке? — Еремей кивнул на плетёный рюкзачок из дубового лыка, в который Людмила по дороге собирала цветы, листья и травы.       — Его настой неплохо помогает справиться с кожей, пока он молодой и не столь ядовит. Только не надо обвиняться в задержках, я уже вижу этот взгляд! Я готова ждать, тем более сейчас, с вами, эта проблема не стоит так остро. Еремей тяжко вздохнул, и Люда положила свою голову ему на плечо, улыбаясь до ушей. Поняв, что он не против, приобняла его за руку.       — Еря? — спросила она полушёпотом.       — А? — Еремей сидел, уставившись на Рию, и уже упав в бездонную пропасть своих мыслей.       — Тебе же отрезали грудь? Он сразу напрягся и вернулся к ней мыслью, но лицо её стало хмуриться и каменеть:       — Ну да, а что?       — А тебе не больно?       — Я пью отвар от ведьмы… А тебе что? — он звучал чуть грубо.       — Хм… А ты не пробовал его не пить? Еремей издал отрицательный звук. Говорить ему бесповоротно расхотелось, он замыкался в себе. Люда чувствовала, как он ускользает, но ей нужно было допытаться:       — А может ли быть такое, что у тебя нет месячных из-за него? Вдруг ведьма и об этом позаботилась, а?       — Люд, что ты заладила, а, — Еремей вырвался и встал, не глядя на неё. — Рия, нам надо на болото травы набрать, с мавками побалакать. Пойдём? Или ты не хочешь, и мы потом сходим?       — На болото? К Яге? — очухалась Рия. Рука дёрнулась, и стрела полетела восвояси. — Блин… — она проводила её взглядом. — Ну, я не против прогуляться, конечно, тем более, если нужна трава. Ну и она тебе, наверное, даст своих овощей проклятых, да? Надо бы с ней повидаться, наверное… Хотя после того случая с детьми и до этого, ты уверен, что хочешь? Мы конечно уже виделись с ней, и она помогала то там, то сям, но-о-о… — Рия с приподнятой в жестикуляциях рукой неопределённо поморщилась и пожала плечами.       — Ну, как таковая она неплохая… Она ж не мать нам родная, чтоб всё принимать-понимать. Выходила нас, выкормила. Люде ещё вот посодействовала, — он кивнул в сторону Людмилы, стойко принимающей возникшее между ними двумя напряжение. Она старалась смотреть глубже: «Если он пойдёт к ведьме, сейчас он наверняка спросит про месячные дни… Мне не скажет, так Рие шепнёт. Ничего-ничего, всё хорошо будет». Рия пожала плечами, кивнула, и они пошли собирать стрелы. Люда чуть отстала: ей досталась улетевшая восвояси. Вернее, она сама за неё взялась, чтобы дать Еремею остыть и самой ненароком не взбудоражиться. Она, сгорбившись, елозила среди зарослей, пытаясь отыскать стрелу. Нашла даже след от неё, но сама она будто в воду канула.       — Не это ли ищешь? — раздался игривый, уже знакомый голос Цветаны.       — Откуда ты всё время берёшься? — Люда, глядя на неё с подозрением и любопытством, опасливо забрала протянутую ей стрелу. От Цветаны веяло холодом, она пахла мхом и цветами. В ушах у неё Людмила заметила берёзовые серёжки, буквально вросшие в мочки.       — Ну, знаешь, лес такая же общинка, как ваша… все всё ведают, все всё видят, появляются, когда никто не звал. У нас, знаешь, есть связь и с домашними. Банник, можно сказать, наш милый осведомитель. Ты знала, например, что рыженькая в исподнем бегает к нашему дружочку-змеёнышу ночками тёмными глубокими?       — Знала. У неё приступы. И что с того?       — Как это, что? Тебе ли не знать… Или матушка тебе не рассказывает сплетен? Когда девка к парубку чуть ли не нагишом бежит, да простоволосая, от одних звёзд не прячась, это, знаешь ли, кое-что да значит для людского уму-разуму. Ты только представь: всю ночь наедине, у него дома, и одна только лучинка стыдливо подглядывает. У него ведь в дому даже домового нет! Да и как ему быть? Ерёмушка хранит при себе её пёрышко волшебное, перед ним у всех нашинских домашних неженок ноженьки подкашиваются. Да и зачем вообще змию домовой и прочая шайка-лейка? Хотя привлечь их и пытались, когда вы устроили светопреставление с перуницами.       — Перо? Чем же оно такое особое и волшебное? — Люда нервно теребила стрелу в руках.       — А тем, что птичка она не простая, а божественного роду. Пёрышко её жаркое, златом переливается, огнём заливается. Думаешь, ты можешь таковскую переиграть? Видела я, как ты на змеюшку глядишь, девка человеческая. А она, потусторонняя, огненная, летучая, как он сам, так ещё и из кругов высших, да бегает к нему, носиком курносым не клюёт, подарки принимает. Сегодня во влазне, а завтра, кто знает, просватанная будет ходить, в платье красном, что твои щёки. Стрела переломилась на две части:       — Чего ты хочешь? Рассорить меня с ними? — Людмила и впрямь была рдяна так, что можно было бы подумать, будто она сутки ходила вверх тормашками. Казалось, что кровь польёт ключом из её залитых краской ушей. Голос её тем временем звучал будто взрывами подземного пламени: низко разливающийся, густой, предвещающий жестокий небесный рокот.       — Я?! — Цветана оскорблённо, даже театрально приложила руку к ключице, отпрянула. — Зачем мне вредить вам? Змию, ведунье и жар-птице? Ума я, что ли, лишилась? Мы же друзья, — она радостно, нараспашку открыла руки, будто призывая Людмилу к объятьям.       Людмила скептически хмыкнула, сложив руки на груди. Вспомнила свою единственную подругу доеремейского периода, погибшую от болезни. Слабая, бледная, малокровная, она была божьим одуванчиком, повсюду разносившим белые пушинки своего милосердия и сострадания. Благодаря ей с Людмилой иногда играли и другие подружки-однодневки, но быстро прекращали. Упархивали бабочками к нормальным девчонкам и мальчонкам. Вторые были побитые Будивоем или внимания на Людмилу не обращали. К той же, белой и нежной, ходили свататься к одной из первых: до того была хороша, добра и покорна, да к тому же выучилась у Люды рукодельничать так, как остальным и не снилось. Все ожидали, что, подобно другим женщинам в роду, она исцелится по истечению детства, станет меньше хворать и родит целую ораву распрекрасных ребятишек. Главное, вовремя успеть сорвать и опылить её «цветочек», как выражались кумушки, а то завянет — не воротишь. Только тело не выдержало расцвета женственности, слабея каждый месяц, и с кровью зрелости постепенно вытекла сама жизнь. Но Людмила меньше всех смеялась и плакала по ней, памятуя в сердцах, как та, не со зла, но сравнивала Людмилу с собой, говорила не плакать по мальчикам, которые на неё никогда не посмотрят, что она и такая ущербная – угодна Богам, раз они сохранили её жизнь. Может, какой-нибудь муж возьмёт второю, меньшей жинкой однажды, или станет она чернавкой в Новом Граде, богатом Новгороде посадском. И будет прислуживать завидным невестам с золотыми косами, спать у них во клетях, получая несколько кун в оплату… Людмила встрепенулась, отгоняя от себя призраки прошлого. Она ненавидела об этом вспоминать и даже словно позабыла. Она казалась себе малодушной, неблагодарной, не чтящей память о единственной подруге, которую другие девки не затравили только из почтения к красоте и благородной девичьей слабости, вечно бледной кожице с куперозными звёздочками, печально померкшими к тому времени, когда загорелся последний огонь на пути хозяюшки в Явном мире… Люда даже про себя боялась помянуть её имя, чтобы ненароком не обидеть, не всколыхнуть дух почившей там, в тёплых краях.       Цветана прищурилась, фирменно оскалилась, словно насквозь видела укромные потёмки её души, куда не проникал ни один светоч:       — Наоборот, я хочу помочь тебе стать им ровней. Думаешь, достаточно травы знать, лес уметь слушать? О-о-о-о, душенька моя, не так всё просто, а ведь ты и этому не вполне обучилась.       — А что же мне ещё нужно?       — Решимости. Знания себя. Свободы. Ты слишком покладистая, слишком правильная, слишком покорная. Люди сковывают тебя, душенька. И ты знаешь это. Я же видела, с каким блаженством ты снимала обувь. А уж как полудницы, притаившись, любовались тобой, бегущей по полю! Просто будь смелее, милая, — Цветана повернула её лицо к солнечной полянке, заросшей бледно-розовым змеиным корнем. Соцветия нежных цветков возвышались над травой, покачиваясь от мягкого ветра. Людмила тоскливо обмякла, томно глядя на них:       — Я стараюсь. Я больше не боюсь Белогуба, его слово не имеет для меня веса, я вышила узор на рубахе Еремея, я отравила, слегка, непрошенного ухажёра Рии, я пошла в лес и приняла силу, я… — она вдруг остановилась, будто ей не хватало воздуха. Пчёлки летали над змеевиками, змеиными горцами, которые Люда привыкла собирать вместе с мамой на таких вот полянках, среди кустов, реже, в сырых болотцах.       — Божечки, ну конечно ты стараешься, милая! Но нужно понимать: угодить всем не получится. А уж если полагаться только на судьбу… Разве судьба кладёт в кузовок змеиные корни, разве она шьёт узор на рубашке? Она уже своё дело сделала, разве нет? Вырастила его в этой земле, вывела тебя на нужную тропку.       — А какой тебе прок мне всё растолковывать? Помогать? Я как та ведьма вам помогать людей морить не буду.       — Какие люди, милая моя, какие люди! Я из доброты душевной, из женской дружбы… Я зла жар-птичке не желаю, но пособничать выходцам из Прави, пх! Упаси Леший. Я и с любым другим змием водиться бы не стала, потому что, по секрету скажу, далеко не все они такие душки, — шепнула она, приложив ладонь ко рту, пока уголки её губ сами тянулись вверх. — А стрелу-то ты зря сломала. Где она их берёт, всё Богиня поставляет?       — Нет, стрелец помогает… Любят её, солнечную, все.       — А ты сама себя люби, милочка, — Цветана подмигнула и, прошелестев между змеиными горцами, исчезла в тени, так, что и след её простыл.       

* * *

      Еремей шёл впереди, пробиваясь по знакомому пути, помогая Рие не цепляться за ветки и колючки колчаном и ветхим, позаимствованным у Милонега налучьем. Ему было жаль, что шкуру Арысь-поле пришлось сжечь, он мог бы отдать её местному кожевнику, чтобы тот сделал новое. Совсем наглеть и просить бесплатно Еремею не хотелось. Люда следовала за ними, глядя на спину Ери больше, чем под ноги, под которыми расстелилось поле из белых цветов морошки. Она думала о них двоих, о том, к чему приведёт поход к ведьме, нежели кто вообще такая эта самая ведьма. Люда шла, будто зачарованная, ноги сами вели её, покуда разум катился по речке в лодке, где напротив сидел Еремей, гребущий вёслами по воде, где отражались звёзды и всполохи неведомого пламени. Рия для неё пропала что наяву, что в мечтах, и вместо её тёмных рук будто бы сам Еремей своими вёслами придерживал для неё ветки, чтобы те не хлестали по её блаженному лицу.              — Перун милостив! — она остолбенела, воззрившись на избушку на курьих ножках и напрочь забыв про царапины на руках, прошедшихся прямо по нарывающим болячкам, про порванные сучками и терновником юбки. — На ноге! А где остальные три?..       — Одна. На том свете опирается… А если серьёзно, то сейчас увидишь, — Еремей, собравшись с духом, произнёс заветные слова и избушка, не утруждаясь поворотами, так как голос был знакомый, выпустила свои тернии. Он занёс ногу и иголки убрались. — Тут главное вниз не смотреть. Они, видишь, как сплетаются вместе, чтобы удобно идти было. Обычно, когда посторонних нет, и без слов вылезают. Он двинулся вперёд, затем забраться хотела Рия, но своевольный мост ускользнул у неё из-под ног, пошатнув Еремея. Людмила, перепуганная, даже не осилила двинуться с места и подхватить Рию. За спиной Ери ей всё казалось безопасным: и сгущающаяся тьма, и непроходимые кущи, и вязкая земля, но сейчас на неё обухом навалилось осознание происходящего. Взор вдруг охватил всю картину целиком: толпу человеческих черепов с пустыми глазницами, глядящими прямо в душу, и через которые иной раз виден был калиновый колышек, замызганный кровью и болотной водой; чёрных воронов, смотрящих на неё глазами-пиявками, смоляных гусе-лебедей, гибридных, неясных птиц, готовых, она была уверена, вынуть из неё душу внезапной массированной атакой, и даже жабы здесь были страшными, будто вылепленными из клёклого теста. Запах гнили пробивал нос, едкое ощущение могучей тёмной силы заставляло покрываться гусиной кожей. Люда пыталась отстраниться, задержаться взглядом на красивых белых цветках болотника, на пышных зарослях кустов голубики, тоже цветущей скатным жемчугом, желала учуять их аромат, но всё тщетно.       — Видимо, я в немилости. Ну и ладно, не больно-то и хотелось. Ступай один, а мы пока немного разорим болотные угодья. Да, Люд? Люд, ты в порядке? Ты чего? — Рия тронула её за плечо.       — Я… Не знаю. Мне кажется, я не была к такому готова.       — Отвлекись, смотри, сколько тут разных трав, да и представь только, насколько они сильны, выросшие на Смородиновой воде? Всё будет хорошо, я мигом, — Еремей улыбнулся, махнул рукой от головы, будто отдавая дружескую честь, и поспешил в избу. Люда смотрела на него так, словно его дух отходил в мир иной. Обитель таинственной ведьмы в этом сумеречном месте выглядела вполне безобидно, если вырвать её из общего антуража и забыть про её суть, что и пыталась сделать Люда. Мох на дереве, грибы и рыба на верёвочках, перекинутых сбоку вдоль крыши, прямо перед мелким запахнутым окошком, которое сначала было и не различить. Избушка была сырой, мшистой, тёмной и недвижимой, отваживающей своей загробной тишиной.       — Мне тоже здесь не по себе, и в данном случае внешность не так обманчива, как порой бывает, однако я тут жила, причём не малый срок, и Еремей жил, Яга нас очень выручила, ничего не взяв взамен. Правда потом она на нас наорала очень неприятным образом (ну, мы здесь вместе с ним чуть пожили), да и у меня с ней изначально отношения не клеились, так что не велика потеря… Ну, давай собирать травы! Если бы этого было бы нельзя, нас бы уже заклевали насмерть. Так что показывай, что рвать, да как.       — А ты что, тетиву с лука совсем не снимаешь? Испортится ведь?       — Я за ним много наблюдала после того, как стрелец дал мне урок по уходу и содержанию, но, знаешь, с ним ничего не делается ни от жары, ни от влаги, и тетива так туга и прочна, так крепко привязана, что она словно из железа, и снять её будто и невозможно: я себе только ногти пообломала, да пальцы расцарапала, пока пыталась. Ха, надеюсь, это не единственное его волшебство, хотя, конечно, и этим гордиться можно.       — Вот что значит Зеванин дар на змеиной крови… — глаза Люды потемнели, загустели, словно тёмные зыбучие пески. В ней всколыхнулась зависть. Не столько к одному лишь к луку, сколько к тому, что они с Ерей имеют общую историю, единый, схожий опыт, что они даже жили вместе, бок о бок, ночевали в этой загадочной избушке, засыпали, слушая дыхание подруга подруги. И сейчас Рия, которая обычно чуть что трясётся в припадке ужаса, успокаивает её, Людмилу! Но она не знала, что делать с этим срамным чувством. — Такое чудо и в таком дряхлом налучье, с которым ещё мой дед хаживал. Тебе приятно с ним ходить?       — Ну, пока да. Не новый, зато с историей! — Рия упорно держала позиции своего хорошего расположения духа. Люда казалась ей сегодня вставшей не с той ноги: то Еремея смутит, то стрелу испортит, теперь вот в глазах наваристая гуща тьмы, плохо скрытое раздражение в голосе. Она уже видела её подобной, когда ночевала у неё в доме. Люда, подышав немного голубикой, представляя во рту вкус больших синих, бархатных ягод, перевела дух и учила Рию некоторым травническим премудростям. «Всем не угодишь… Но мы же подруги» — Люда смотрела на Рию с позеленевшими руками собирающую для её больной кожи болотник. Её ноги испачкались и наверняка замёрзли, лук и стрелы мешали собирательству, но она так увлечённо, следуя наставлениям работала, напевая себе что-то под нос, будто всю жизнь только об этом моменте и мечтала. Люда улыбнулась, встряхнулась, и постаралась заглушить шепоток Цветаны в голове.

* * *

      Еремей не смог отказать Яге и не выпить наспех её чаю. В конце концов, он был безумно вкусным, и Еремей ещё не забыл, как ему здесь было в своё время ново и приятно. Яга глядела, как он обжигает себе горло, зная, что сейчас будет. С готовностью и смехом подала ему холодной воды и постучала по спине, когда он поперхнулся. Она улыбалась чуть грустно, но непривычно тепло: скучала. Она даже принарядилась по такому случаю, надев на себя выстиранную понёву, вышитую из разномастных лоскутков, с оторочкой из чёрного, густого меха. Волосы смиренно уложились, бородавки благостно почивали на разморённом добрыми чувствами лице.       — Миловидная ты сегодня, выспавшаяся, благодатная вся… Случилось чего?       — Голубок вернулся, видишь ли, уважил старуху. Та разве ж ви просто так прилетаете? Пришёл докоряти за девку чёрноброву, за берёзоньку негнущу?       — Нет, чего уж там корить. Ты только не мудри с ней больше. Не испытывай меня, — Еремей тронул оберег под рубашкой. — Зачем ты в тот раз всё это сказала? Отчего разгневалась на нас с Рией, на меня? Не таи. Я благодарен тебе, люблю избу твою, болото это, хотя, конечно, уже не вернусь. Но ведь прикипел душою. Так зачем? — Еремей с надеждой глянул на неё. Он скучал по Драгане, ему не хватало сильного родного хвоста… или костяной ноги. Они обе выходили его, вырастили. Одна змия, вторая человека. Подарили ему шанс на нормальную жизнь, приютили в своих отшельнических лачужках, взяли под свои крылья, позволили ему стать частью их жизней.       — Мудрить не мудрю — на порог не пущу. А сумежица наша… Виноватая я, та только ти мени уже простил, а з голубкою мени уж и не поладить никогда. Та и жизнь я вам только облегчила своей выходкой. Оставь уже це, спи покойно. Тоби ще за голубкою ночьми доглядывать. Говори давай, зачем пришёл, не тяни рысь за ухи. Еремей, прыснув, горько вздохнул. Подумав, приняв, заговорил:       — Помнишь зелье для шрамов? Что… что ещё оно делает? Яга, и без того согбенная, вдруг вся закрутилась в саму себя, горб её опять выскочил, будто прыщик, бородавки вновь зажили собственной вольготной жизнью. Еремей готов был дать слово, что однажды они сбегут с её лица, и, кто знает, может превратятся в маленьких бабок-ёжек. Этакие яички… Он одёрнул сам себя: сейчас настанет пора внимательно слушать. Если Яга, конечно, соблаговолит внятно отвечать, не тая и без шуток.       — О месячных днях, як-не-як, згадалося? Не боись, не пойдут они, пока ти вкушаешь моих даров. Крови ти отже достаточно льёшь, куда тоби ще. Я свою справу знаю, голубок, — она довольно усмехнулась. — Може, ще чогось? Травушки какой-нибудь для невест? Разорительницы болот, — морщины весело танцевали на её лице. — Правильно, нехай чересчур на мавок не полагаются. Ихня трава хороша, но нет в ней времени, плоти и крови земельной, силушка в ней иная. Увлечёшься с ними — берега потеряешь.       — Почему ты сразу не сказала про своё зелье, это же важно! — сказал Еремей, поняв, что с ним могло бы произойти, если бы он просрочил ещё хоть чуть-чуть приём целебной отравы.       — Ну, ти б все одно прибежал, почувствовав, як кровушка по коленочкам течё, — Яга рассмеялась. Еремей выдохнул, стараясь не раздражаться. Логика Яги соответствовала чему угодно, но не общепринятому стандарту, равно как и юмор. Потом нужно будет вызнать, как она её делает и из чего.       — Скажи, нет ли в лесу ирийских птиц, помимо Рии?       — Зришь в корень, голубок… Думаешь, зловити, щоб не портили кров? Дознаться, зачем прилетели? Я, знаешь, в сундуке до цього перо запирала, дух его хранила в нём. Потом голубка при соби тримала, у травницы, тоже в сундуке надёжном, а у тебе небось такого и нет у несмышлёного.       — Да уж, нету… Спасибо. Приду в следующий раз с гостинцами. С мясом.       — Сам вже прокормись, детёныш! — Яга расхохоталась, и всучила ему с собой пирожков. Он растаял, заулыбался. Будет чем потчевать Рию и Люду после уморительного сбора лесного урожая.       

* * *

      Еремей, не смотря на вялое сопротивление, взял у Людмилы тяжёлую поклажу. Насобирали они сверх того, что собирались, вдоволь побродив вокруг болота. Людмила для пущего обогащения запаслась корой дерев, пустив живицу бедняжкам ёлочкам, пока Рия расхищала беличьи угодья. Зелёные шишечки напоминали ей камни, что носила Лыбедь и её гребешки с прочей свитой: вечерние изумрудики средь острых иголок. Несколько особо привлекательных она вручила Ере, зная, что он точно способен оценить их красоту. Он бережно их убрал, трогательно улыбнувшись, пообещал, что припрячет в укромный уголок, на память. Людмила недоумённо на них таращилась: на кой просто так хранить шишки? Не варить из них ничего, а так, для безделья их содержать? Какова у шишки память? У еловой? Но расспрашивать сейчас не могла: во рту пересохло, язык прилипал к нёбу, нужно было дойти до родника, а от их приторных милований хотелось его разве что по-детски высунуть, будто на него попала жуткая горечь.       Она рассказала Еремею, что Цветана ей уже привиделась, так что он на пороге леса вручил ей кузов, и пошёл кликать мавку один. Рия проводила его расстроенным взглядом. В ней встрепенулась особая сентиментальность:       — С тебя игра на жалейке! Только без смертоубийства, весёлая.       — Только для твоих ножек или голоска, — он, смеясь, удалился, мелькая меж стволов, постепенно сливаясь с лесом, будто тот не желал его отпускать. Люда, глядя ему во след, подумала мельком, что он точно имеет нечто общее с Цветаной: «Сводится с деревами, будто родненький» — хмыкнула она неопределённо.       

* * *

      Цветана и Еремей на этот раз не стали ходить вокруг да около. Он поведал ей про ирийскую лебедь и попросил помощи в поимке: человечий ум просто так в силки не загонишь, мёртвую душу стрелой не проймёшь. Да и зачем? Цветана согласилась:       — И даже не останешься ты у меня в долгу, ничего мне от тебя не надо! По чистой дружбе да ради собственного веселья. К слову, лебёдушка-то тут не одна. Есть ещё сивопряная и с нею парой будто розовым золотом политая, летают иногда да плавают в лесных прудах, в тихих заводях. Но они не таковы, как твоя… Всех поймаем, что ли? А как ты с ними говорить собрался? Они ж немые. И мы по-ихнему не понимаем.       — У меня же навий конь, в мысли забираться умеет. Будет переводить. Всех не надо.       — А чего они тебя так беспокоят? Не летают они тут думаешь, души умершие? Они же, пусть и не помнят, но сами, как выученные, летят к родне, глядят на неё птичьими глазками не зрящими, как на чужих, но особо чем-то интересных. Даже не понимают сходства себя с ними. Телесные дела их уже не так волнуют…       — А ты откуда всё знаешь?       — С Ягой в одном лесу живу, голубок! Как не знать. Не с одним же птицам она бает, когда скука припрёт. Села в ступу и давай наяривать кругами, помелом тихонько скребёт, сказывает. А с прохожими, перебежчиками, разве потолкуешь о таком? С ними разговоры другие водить надо. Да у неё ведь и среди воронов есть мёртвые. Только род у них вымер, они и одичали, помрачнели…       — Мне она о подобном не говорила, — Еремею даже стало обидно. Он любил слушать истории Драганы, и Ягу тоже слушать любил. Ему, как змию, было интересно узнать подробнее о тех, что, не всколыхнув ничего вокруг, проходят по мосту, охраняемому его племенем. В детстве, видя неясную рябь в мреющем летнем или тёплый парок в студёном зимнем воздухе, скользящий мимо камней, сквозь саму жизнь, Еремей и другие змеята опасливо прятались, веруя, что их хвосты и рога, торчащие из-за валунов и нищих кустов, никому не видать. Они гадали и спорили: помстилось или взаправду промелькнула душа? Сколько их тут проходит на самом деле? Для змиев это было вневедомственным знанием. Умершие незримо просачивались мимо, свободные, как никогда до этого, хранимые таинством смерти и согреваемые теплом своего собственного последнего пламени.       — Значит, ты не спрашивал, а она была в ином настроении. Зато мне тебе, видишь, есть про что рассказать, — Цветана кивнула ему на прощание и, послав шутливый воздушный поцелуй, погарцевала к своим подружкам, не пиявкам, не лягушкам.       

* * *

      Еремей играл на жалейке, думая о небывалых садах, где журчат ручейки между вечнозелёных дерев, лишь слегка поддающихся смене времён года, цветя и плодонося в разные месяцы, где воркуют белоснежные голубки, целуются в хрустальном озерце лебеди, соловушки подпевают главной диве, первому голосочку при дворе и во всём Ирие, а для него, Еремея — во всём белом свете. Он играл про неё и для неё, песню, в которой нет места страху. Её же голос вился, будто выплетал узоры на морозно голубом небе, по которому скачут белогривые лошади, скользил, что птица краешком крыла, по чистейшей синеве рек; она пела, как извечная тетива в её золотых руках, посвящая каждый звук, каждую нотку, каждый свой вдох одной только душеньке, пляшущей с ней в лад. И обе не ведали, что взаимно, и надеялись, безутешные, достучаться своими немыми голосами до сердец подруга подруги, стоя перед распахнутыми воротами. Новичок Еремей от любви вспархивал на уровень умелицы Рии, жившей девятнадцать лет одним своим голосом. А Рия от той же напасти запевала так, что на глаза набегали слёзы.       Люда глядела на них и диву давалась: и искусству их, и нелепости. Столько чувства, столько неги, только ахать и остаётся. Она старалась не ревновать, старалась не винить Рию в том, в чём та не виновата. Старалась быть, хотела стать хорошей подругой, какую Рия и заслуживала. «Если поддамся зависти, будет ли путь назад?» — подумала Людмила.       Исчерпавшись, задохнувшись, они, раскрасневшиеся, лёгкие и свежие, ровно вешние ветры, смотрели друг на дружку с глазами, лихорадочно сиявшими и безумными. В очах Рии отражались зелёные папоротники, в очах Ери — голубые сапфиры. Перепутанные, перемешанные, слившиеся, их взгляды не умели расцепиться. Глаза Люды походили на сырую землю, в которую упали две нечаянные искорки и тут же потухли.       Вдруг постучали с улицы. Еремей, сознав, что слишком долго смотрит Рие в глаза, зардел, помчался открывать. Рия, схватившись на золото-оранжевую прядь, начала топтаться, смущённо уткнувшись в пол, который они с Людой вымели и умяли, пока Еремей шатался с Цветаной в лесу.       — Привет, Еремей, сын Якова. Позволишь войти? Дело есть у нас, — молодой парнишка стоял на пороге, за ним девка. Видно, сестрица. Еремей впустил нежданного гостя, Рия живенько спряталась за Людмилу, которая уж и думать забыла о ревности и всём сопутствующем, не ожидая от соплеменников ничего хорошего. Она взяла подругу за руку, шепнула: «всё в порядке, мы рядом».       — Это сестра моя молодшая, Вестина. Я, если не знаете, Яровид. Вы у нас все, так иначе ли новенькие, — он неловко, шустро покосился на Люду. — Обычаев особо не ведаете… Мы скоро молодёжью собираемся на улицы, на гульбу, — он объяснил, где они встречаются, когда и как туда дойти. — Поиграем, позабавимся. Они у нас уже были весною, а сейчас лето разгорается, можно и почаще резвиться. Для Вестины это тоже первая гулянка будет. Придёте? Еремей остолбенел, застыл, примёрз к полу. В Вестине он признал девушку, желторотого птенчика, которую однажды застал в мовнице-опочивальне, и за которой поднимал потом уроненную от испуга тряпочку. Оглянулся на Рию, затаившуюся, бездыханную, на угрюмую Люду. Подумал, что им тут ещё жить-поживать, и что надо бы наживать добра. И что из них троих постучали к нему, как не тревожному, не опальному и больному. Как к холостому мужу их племени с собственным очагом. Даже переносным.       — Я приду.       — А они? — пискнула, словно мышка, Вестина. Еремею даже жалко её стало.       — Посмотрим, — гордо сказала Люда.       — Ну, будем рады всем. А-то ты, Еремей, думаем, совсем как бирюк, но ничего, мы тебя растормошим. Рия, а ты не бойся, с ним придёшь, мы вас разнимать не станем, худа не учиним, — улыбался во весь рот Яровид. Видно было — рубаха-парень. — Нам жалейки не хватает. А ты играл: мы постучать не решались. А уж если вы придёте вместе, мы такое устроим! — он хлопнул Еремея по плечу. Попрощались, откланялись. Троица молча переглянулась: Рия, будто перепуганная зайка, сумрачная Люда и неподготовленный к подобным испытаниям Еремей.       — А чего ты боишься? Это ещё не вечёрки, воздух свеж, бежать можно на все четыре стороны. И не надо всем свои умения на показ выставлять. Но это будет в холода, после урожая, когда репища опустеют, — проворчала Люда.       — Я не люблю людные сборища… Я в змеиную молодёжь не вписался, чего уж говорить про людскую. Жутко всё это… Не моя трава, — он вспомнил, как всё отрочество избегал сборищ, как любая гулянка и игра для него заканчивалась непременным душевным истощением, и как из-за одной такой, состоявшейся, пусть и по его собственному волеизъявлению, без него, он остался без последних своих друзей. Он был готов сколько угодно вспарывать себе руки, бить Верлиоку, лишь бы не напороться на очередного Храбра, Светозара или Ярополка. Грозу бы он вынес повстречать заново и всё переиграть, больше чувствуя себя перед ней виноватым за скудость своего участия, нежели обиженным самому.       — Не знаю, на каких правах ты был у себя в горах, но здесь тебе в мгновенье ока дом отгрохали, нечего чураться. Жалейку в зубы и пошёл, — настроение Люды, видно было, упало ниже плинтуса. Яровида она знала. Он был младше неё, зато был самым шумным и насмешливым. Она помнила его среди толпы, яростно поддерживающего Володаря. И сестру свою Вестину он поколачивал, вон какая шуганная.       — Ты не понимаешь, Люда. Одно дело с незнакомцами гулять, забавляться. Ты их раз увидела и забыла. А это же те, с кем надо притереться, кто всегда рядом и знают, где ты живёшь и как тебя звать, в каком уголке ты спишь, — подала голос Рия, обретя способность говорить. После небывалого подъёма чувств падать в страх было особенно болезненно неприятно.       — А ты сама, Люда, как? Пойдёшь? — он смотрел на неё с неописуемой надеждой, которую силился скрыть, чтобы её ненароком не вынудить, чтобы она, отказавшись, не почувствовала себя виноватой.       — Спрашиваешь! Конечно, пойду, — она постепенно смягчалась. Как она могла не пойти, когда её звали впервые за много лет, не считая роковой ночи, когда прилетел Еремей. До этого она один лишь раз была на вечёрке. Зимой, в пургу, пришла вместе с уже совсем прозрачной подругой. А теперь это к тому же был шанс провести время вместе с Ерей, угодить ему, стать утешением. Она удовлетворённо улыбалась. — Сейчас ещё кашки приготовлю.       

* * *

       Еремей возвращался с охоты, неся за спиной скадерную торбу, забитую пушными зверьками, которых он забрал из ловушек своего проторённого охотничьего пути. На пояске его болталась собачья поноска с дичиной, а с другой стороны в руке он нёс ветхую плетёнку, которую сделал сам, наученный Людмилой, в которой тоже лежали ценные зверьки. Он потихоньку обустраивал для них с Рией быт. К тому же, мечтал на купальскую ночь подарить ей собственные украшения и уже договорился с местным кузнецом. Перелезая через выворотни и прочие перепоны, пробираясь мимо болотистых лужаек, он думал о том, что скоро он вольётся в полевые и огороднические работы. Старейшины с Белогубом до-о-олго втолковывали ему, что к чему. Окучивание, сенокос в середине лета, после купальских дней, дальше — жатва, а меж тем и полив, и, если придётся, обряды, чтобы упасти посевы от града, затопления, от нечестивых напастей, для чего нужно ублажить полевика, осенью — сбор урожая, новая пахота, где Сивка-бурка проявит себя во всей красе, сеяние озимых, — и это только общие черты, подмалёвок большого цикла работ. Люда говорила, что одно поле уже вырождается, и в холода будут сжигать новый лес. Как Леший это терпит, как мавки переносят, когда им одна заколдованная опушка была как бельмо на глазу? Сивке, конечно, придётся много запрягаться. Все ожидают свершений от каженника и его чудо-коня, да и сам Еремей готов на всё, чтобы перестать быть прихлебателем, чтобы отплатить за крышу над головой и всё остальное. Цветана уже встретилась ему, когда он вытаскивал тушку из очередных силков. Оповестила, что лебеди ещё не попались, но всё уже готово. Бегала, хихикала, путаясь под ногами.       Еремей прошёл в распахнутые ворота, разглядывая участки односельчан. Козы блеяли за тыном, хозяюшки горбатились над личной репой и серой капустой, корытами с бельём, непослушными или непутёвыми детьми, у которых руки росли не из того места, стругали ложки, носили кринки с молоком соседкам, доили коров. Свеколка росла только в паре огородов. Мать Обменыша тоже была здесь — нянчилась с ненаглядным родным ребёночком, уже что-то улюлюкающим. Она приветливо кивнула Еремею, и он улыбнулся: что-то хорошее, полезное он всё-таки сделал. Кто-то носил воду из родников, мужи чинили лавки, латали сохи, девчонка бежала от кожевника с новенькими, мягкими и яркими постолами-поршнями заместо исхудалых, едва державшихся на резвых ножках. Рия елозила в земле, беспокоясь об обустройстве своего сада. Нужно было делать тын, хоть какой, чтобы беглая скотина, псы да дети не перетоптали. Рия пересаживала в новую землю небольшую яблоньку и совсем-совсем кроху грушу, детку Бажениной красавицы, которой во время цветения любовалась Люда, плетя что-нибудь из лыка, бересты и крапивной кудели. К ней приходила и Рия. Как раз за эту малышку-грушу она сделала Бажене никогда не лишнюю корзину из ивовых пруточков и мочала, чтобы та в неё собирала плоды.       — Привет, труженица! — Еремей умилённо смотрел на неё, облокотившись о стену полуземлянки. Рия встрепенулась, подняла к нему личико, перемазанное в земле. Улыбалась. Виски вспотели, коса взъерошилась, очелье покосилось, пока она утирала лоб рукавом.       — Это ещё что! Я там браных тесёмок наделала, упросила Люду сходить вместе со мной к стрельцу, он мне дал урок делать новые стрелы. До этого-то он меня ими снабжал. А с садом сейчас самое время. В середине лета всё, нечего делать будет, поздно станет. Да и вдруг не приживётся, — она три раза «сплюнула» через плечо и легонько постучала по дереву.       — Упахалась, наверное. Не пора передохнуть? Рия встала, потянулась от души, выгнув спину, словно кошка. Еремей не знал, зачем прилетели лебеди, что он выяснит и что будет дальше, но был готов ради её довольной улыбки, счастливой усталости и разморённых потягушечек, казалось, на всё, что угодно. Она совсем недавно испугалась Вестины и Яровида, но так быстро оправилась. Пусть не одна, но без него ходила ко стрельцу, упоённо трудилась, пела вольным голосом и всё чаще спала крепким сном. Еремей хотел бы иметь силу, чтобы навеки избавить её от кошмаров, уничтожить все источники её страха. Как она отреагировала бы на лебедь, на выникшую ни с того ни с сего Лыбедь, если то конечно была она, по которой она скучала, но которая олицетворяла собой прошлую жизнь в заключении? Хватит ли у него силёнок и храбрости восстать против Ирия, хватит ли прыти убежать, улететь, уберечь Рию от нового заточения?

* * *

      Лыбедь сновала, как умела, за Еремеем, саму себя ощущая разведчицей. За Рией она смотреть не могла: сердце разрывалось. Они сразу учуяли перо в их доме, ещё летя над рекой. Лыбедь плакала, и подруги не знали, как её утешить. На суше она обнаружила себя не только слишком заметной, но и до безобразия неуклюжей. В Ирие-то лебеди всё плавали да летали, она и не думала обращать внимания на их поступь, выслеживать, когда там они выбегут на бережок. Но за Еремеем следила героически. Лесная нечисть её шугалась, сторонилась, одна подруга старалась отвлекать их внимание, третья наблюдала за Рией в людском обществе. Люди, ненароком проходя мимо, застывали, заворожённо охая и ахая, да помалкивали, храня увиденное как личный секрет, думая про себя, что это божественное предзнаменование грядущего счастья. Лыбедь отметила для себя, что Еремей, во-первых, несуразный, во-вторых, угрюмый, в-третьих, чуткий. Она подобралась к нему удивительно близко, когда мавки и вторая подружка Рии совершали какой-то обряд, благодаря которому она стала незаметной. Змий чуть ли локти себе не кусал, переживая за эту девицу, а потом помогал некой Арысь-поле, неподдельно переживая, пытаясь успокоить её словом. Вызвался проводить… Но при этом он был в союзе с мавками. Он был змием. Лыбедь одёргивала себя, разве можно быть предвзятой? Тем более что он, по докладу серебряной, на хорошем счету у волхва, и даже учится его ремеслу вдали от мирских глаз. Лыбедь, может, и не была пристрастной, если бы гребешки не рассказали ей, как Рия смотрит на него, а он на неё. Она даже решила убедиться в этом сама и убедилась… Рия, стоя в воде вместе с ним, греясь от солнца и его взгляда, была счастлива, дышала полной грудью. Конечно, ведь он утешал её в минуты слабости, как поведала ей медная, и видел её во всех душевных обличьях — одним словом, Изок был прав. Но потом Лыбедь решила убедиться ещё раз. И услышала, как Рия поёт. Она никогда так не пела, никогда, ни-ког-да! Лыбедь чуть в обморок не упала, едва ума не лишилась. А как он ей подыгрывал?! Это была не та любовь, какую она привыкла наблюдать в Ирие. Это была любовь живых существ, страстная, порхающая, мурлыкающая и рычащая, она буйствовала, как стремнина, ласкалась, как озёрная вода. И это только в песне! Ум Лыбеди не мог этого постичь. Она сама никогда не думала о любви, о том, любила ли она при жизни. Ей этого и не хотелось, она была счастлива. У неё была семья, подруга, дом, вечное Солнце над головой. Но Рия дала ей хорошую встряску. Теперь ей приходилось ломать свою лебединую головку, думая о том, не переходит ли чувство Рии границы дозволенного, можно ли жар-птице любить змия, достаточно ли хорош этот змий для подобного чувства?       Примерно об этом она размышляла, когда её заарканили. Её резко потянуло вниз, она оказалась в тенётах из лоз и стебельков. Смерть ей, конечно, грозить не могла, но испугало иное: она подумала о том, что именно так себя чувствовала Рия, каждый раз, когда отец тайком подсылал её ловить. Он делал это нерегулярно, не всегда мог подгадать, когда Лыбедь вздумает выпустить Рию, но это происходило гораздо чаще, чем можно вынести. Верёвка вокруг шеи, скованные движения, нависающие сверху тени, давящие преимуществом всех мастей. И помимо этого все давили на Рию, все ожидали от неё безупречного поведения, поведения Стратим и её дочерей, которые вспоминали свою тысячу лет как зелёную юность, и Лыбеди, мёртвой и ни в чём не нуждающейся. Не удивительно, что в семнадцать лет она взорвалась, что ей хватило одного слова и угрозы Вольги, и короткой сценки после, чтобы понять: больше она здесь быть не может. Вокруг Лыбеди столпились Мавки, живые воплощения леса. Одну она узнала: постоянно ошивалась рядом со змием. Она, скалясь, выдернула у неё несколько перьев. Это было унизительно. Но зачем они ей? Даже если Лыбедь Ирийская пташка и княжна, её перья, волосы и что угодно — самые обыкновенные. Всё, что от неё исходит — идёт из её души. Тело — осязаемая иллюзия, муляж. Оно даже не чувствует боли. Цветана всучила пёрышки одному из воронов Яги. Всего-то нужно было сказать, подкравшись к болоту, что это для змия. Да и никто не сомневался, что старуха всё ведает сама, и что обмана не спустит с рук.       Они с Рией сидели рядышком под домом, она занималась стрелами, он чинил порвавшуюся торбу, еле шевеля руками. Бесконечны порезы давали о себе знать, не смотря на все старания Людмилы, которая сейчас была у себя дома. Они молчали, наслаждаясь летним шумом. Рия думала об Изоке, о том, влюбится ли в неё кто-то ещё. «Кто-то» — она усмехнулась своим мыслям. После излишней честности и открытости её откатывало назад. Она ощущала себя пёрышком, качающимся на приливающей и убывающей воде. Как бы не заморозило. Ей было странно осознавать, что в неё можно не влюбиться. Вообще было странно об этом думать. Она не понимала, как всё должно работать в любовных делах, особенно в их случае. Ворон сел на юную яблоньку. Рия сдвинула бровки, Еремей, заметив перья, вскочил. Ворон тут же взлетел.       — Рия, мне нужно бежать. На болото. Нет времени объяснять.       — Но!.. — она, отбросив работу, схватила его за руку. Он нежно дотронулся до неё, убирая, но она обхватила второй, почувствовав царапины на шершавых, обветренных костяшках. Рия не желала их отпускать, но по его тревожно-умоляющему взгляду поняла, что должна.       — Всё хорошо, ничего не случилось, я скоро вернусь, — он постарался улыбнуться, побежал так, что только пятки сверкали. Сивка пасся с остальными лошадьми.

* * *

       «Ты правда с можешь с ней заговорить? Вы все так можете?» — Спрашивал Еремей, вжавшись в Сивку. Тот ответил утвердительно. «Интересно, кем ты был раньше» — «Это не имеет значения. Лучше думай о том, кто ты есть сейчас и кем будешь дальше» — «Почему ты мне ничего не говорил про этих лебедей? Я ведь пытался спросить» — «Я не собираюсь быть инициатором чего бы то ни было. Я конь, Еремей. Просто конь» — «Очень смешно…». Они подъехали, Еремей спрыгнул.       — Огонёк и его лошадка! Мы вас уже заждались, — Цветана выступила вперёд, распахнув руки.       — Ага, меня эта тварь искусала, — широкоплечая белокурая мавка с налётом пыльцы на волосах и ресницах, и разноцветными ежевично-малиновыми глазами держалась за руку, из которой текла кровь, пахнущая древесным соком. Еремей пожал Цветане руку и всех поблагодарил. Сивка подошёл к Лыбеди, склонился и они стукнулись лбами.       Мавки смотрели на театр одного актёра, разыгравшийся на лице Еремея по мере того, как Сивка передавал ему слова Лыбеди. Изок, уже потерявший память, Вольга, низвергнутый в Навь, Гамаюн и князь, Храбр, который в очередной раз ему помог, и Яков, его собственный отец, бедная Драгана, которой пришлось добывать, пусть и добровольно пролитую, но кровь Горыныча — все они плясали у него в голове под голос Сивки-бурки. Ирийская княжна следила за ним всё это время. Княжна. За ним, за Еремеем, серым неумелым разведчиком. Все знают про Верлиоку. Все. Знают. Всё. Кроме двух вещей: он женщина и он влюблён в жар-птицу. И Лыбедь не будет её пытать, пытаясь утащить за рукава и волосы обратно в Ирий, и князь угомонился. Можно выдохнуть. «Значит, я прошёл проверку?» Сивка, оглянувшись на него, кивнул. «Она не могла оставить тебя без внимания. Ей нужно было понять, что с Рией» Еремей обратился к Лыбеди, распутанной, но грустной:       — Мне её позвать? Она помотала головой. «Она не хочет её тревожить»       — Рия по вам скучает. Мне жаль, что пришлось вас ловить… Я не знал, что мне от вас ждать и чем всё чревато. Я действую исключительно в интересах Рии. И я не так смел, как можно подумать… — он поправил чёлку. До этого он всеми силами сдерживался, чтобы не теребить самого себя и выглядеть хоть сколько-нибудь подобающе перед княжеской особой. В голове ещё толком не уложилось, что всё происходящее действительно. Лыбеди разрывало сердце, вернее, душу, каждое его слово. То, с какой любовью он произносил её имя… короткое, но такое звучное. Еремей не делал на нём особого акцента, но его глаза сразу посверкивали — будто папоротник зацвёл в дремучем лесу.       — Хотя бы пролетите с подругами над ней. Я дам ей понять, что это вы. Она вас не чувствовала, в отличие от меня. Лыбедь уже поняла, что перо, в каком-то смысле, высосало из неё все соки. У Еремея в голове что-то щёлкнуло, когда он ещё раз о нём подумал, но сейчас было не до этого. Княжна согласилась показаться Рие.

* * *

      — Ты где был?       — Извини, задержался, — он спешился, погладил Сивку.       — Чего ты так в небо смотришь? — Рия недоумевала и видно было, что разнервничалась. Еремей подумал с горечью, что он совсем не привык быть кому-то нужным, не привык беречь других. Разве что Драгану, да и то это было совсем иное.       — Хочешь, я тебе сыграю. Полюбуемся небом, представим, будто летим. Она всматривалась на него, не зная, что думать:       — Ты часом не пытался ли с собой покончить?..       — Ахаха, нет! — он прошёл к дому и сел на брёвнышко рядом с ним, оставшееся после строительства. Устремив взгляд в небоскат, раскинутый над рекой, он заиграл. Рия недоумённо примостилась рядышком. Воздела взгляд в небеса…       Плакала жалейка, и, как слезинки, катились в лазорево-голубом небе лебеди. Белая, залитая солнечным светом, переливалась золотом, и Рия признала в ней ту, что была в заводи. Следом за ней летела серебрянка, а за ней медянка, у которой шея и впрямь походила на змею.       — Как странно. Совсем как… — только что появившаяся улыбка Рии мигом померкла, сердце замерло, тело покрылось мурашками: она будто прыгнула в ледяную прорубь. Изок, лебедь в заводи, странные слова Ери, пёрышки в клюве ворона — образы проносились в её голове, словно стрелы. Она обернулась на Еремея, на его глубокие глаза, отражавшие небо, а оттого зелёно-голубые, малахитовые. Он продолжал играть, и она поняла, что своей мелодией он предвосхитил её чувства. Их смешанный ком, который можно было выразить только солёной водой — ни живой, ни мёртвой. Еремей боялся на неё посмотреть, но ей этого было и не надо: она упала лицом ему на колени и рыдала, сжав кулаки, и то ли она вторила жалейке, то ли жалейка ей.