***
Люда шла под испытующе-любезными взглядами, роем ос налетающими на неё. Без пятен, которые люди безуспешно пытались различить на её теле, она ощущала себя голой. Да что уж там: даже её собственные глаза и руки старались нашарить их, а разум терялся, когда приходило осознание: всё кончено. Всё, включая радость первых мгновений свободы. — Эй, Людмила! — Вестина настигала её со спины. Люда вздрогнула, застыв на месте. — Пойдёшь с нами готовить хлеб для возвращающихся? — Приноровимся друг к дружке перед Купальскими днями, — подмигнула одна из девиц, подбежавших следом. — Мы бы тебя и попариться позвали, и искупаться, но сама знаешь, — нельзя. Эти ещё запоздали, как бы не случилось чего. Русалки из лодки повытаскивают. — Другие девушки лишь неловко пожимали плечами, кося взгляды да дёргая юбки. — Зачем вытаскивать, если можно опрокинуть? — спросила Косоглазка, но остальные лишь закатили глаза. Люда набила оскомину. Раньше она завидовала Косоглазке, думала, что та всем ровня, а теперь поняла, что вовсе нет. По крайней мере теперь, когда нет больше больной замарашки Люды. «Если она — козёл отпущения, то кто я?». — Знаете, у меня много дел… — Люда старалась не прятать взгляд, не опускать лицо, оставляя его при этом равнодушным. — Каких? — девица лисицей шагнула к ней. Люда хотела, с одной стороны, хмыкнуть и молча развернуться, с другой, показать им себя, подружиться. Но маленькая деточка Людочка с рассечённым лобиком дёргала её за оба рукава, плача и ожесточённо вертя головой. — Спросите у Богшиной жинки, — Людмила и впрямь развернулась, но без резкости, да так, чтобы взметнулся раздвоенный, будто змеиный язык, подол.***
Жена Богши тихо постучала по стене, прежде чем войти, черепахой вжимая голову и сутуля плечи. Люда удивлённо вынырнула из угла. Не знала, чему дивиться больше: тому, что к ней в принципе кто-то зашёл, или тому, кто именно это сделал. — Слушай… а этот Еремей, он как, умеет ворожить? — гостья неловко мялась в проходе, воровски оглядываясь назад, и шепча так тихо, будто сам ветер не должен был её подслушать. — Ворожить?! С чего бы ему уметь? Иди к Белогубу. — Ну, ворожить, в смысле, пробуждать мужскую силу… Я ходила к Мокоши, ко всем ходила, молилась… К Белогубу стыдно идти, да и не умеет он такого. — Мужскую силу?.. — Люда невольно представила Богшу с женой на ложе и поморщилась. — О-ох-ох-ох, — женщина пробралась внутрь и горестно приземлилась на лавку, сложив руки на коленях и глядя на Люду, как на новорождённую. Это могло бы быть оскорбительно, если бы у Люды тоже был муж и ребёнок… — Не любит меня мой Богша. Всё со своим призраком любится. Мне хочется ласки, а он мне и малости не даёт. А коли даёт, то так отрешённо, что хочется свернуть ему шею, — её перекосило, в суженных глазах блеснуло гневное омерзение. — Будто я сама и есть призрак, и труп надо мной нависает. И всё это так гнусно, вся эта телесность… Нелюбовь, трение мертвецов, разогретых на углях. Я чего только не делала, никакие матушкины обряды не помогают. Люда смерила её взглядом, свободно сложив руки на груди: — А хочешь, я помогу? — она ощущала, как нечто щекочет её изнутри, расползается по нутру, раздувая вены. — Ты?! — Давай проверим, сработает или нет? — в ушах раздавался красноречивый треск ветвей. — Сделай сначала что-нибудь другое… — Думаешь, у тебя так много времени? — Люда с довольством выгнула губы в не самой доброй улыбке. Женщина оторопела, перестав отстукивать ногой ритм своих переживаний. — Если не получится, ты мне ничего не должна. — А если получится?.. Люда хитро сверкнула глазами, ничего не ответив. Жена Богши презрительно хмыкнула, поднимая лёгкую, особенно приставучую летнюю пыль на дороге: «Пусть только попробует напортачить, ишь ты…» — думала она, когда споткнулась. Володарь — остервенелый, с тёмным от недосыпа, грязи и загара лицом, — смотрел на неё, как на предательницу всего рода людского. — Чего, куманёк, пошёл на опережение и язык проглотил? — кончик её тёмно-малинового языка показался из-за зубов. Володарь сгустил брови и зло сплюнул на землю. Она, гордо приосанившись, поспешила домой, сытая его эмоциями.***
Мира дрожащими руками с ободранными, отслоившимися ногтями, прижимала к себе бледную головку сына, безуспешно пытаясь успокоить его плач. Малыш недоумевал, почему нет молока и почему так до безобразия шумно… Знавшая лучшие деньки рука Весемира впилась в скальп ведьмы-мачехи, заводя излишне тесное знакомство с её перхотью. Жабье лицо женщины исказилось, изо рта шла жёлтая пена — лягушачья икра… Она извивалась, выворачивая себе суставы, стискивая зубы так, что не разорвать ничем — будто бешеная псина, вцепившаяся в последнее мясо. Ведьмак лишь скалился волком и продолжал её держать, не обращая внимания на гвалт толпы. — Монстр! Чудовище!!! Это ТЫ сделал с ней, она невиновна!!! — брызжала слюной девка ведьмовской породы. Не жаба, а так, головастик. Её едва удерживал за локти мягкотелый мужчинка. Но было поздно. Весемир напал на ведьму её же оружием: подлил в еду зелье, обнаруживающее истинную сущность. Оно позволяло увидеть воочию любому смертному то, что чуял ведьмак. У нечисти срывало крышу. Людям хватило одного единственного случая среди прочих проделок, действие которых прекратилось из-за нестабильности её силы: — Мама, мама, я… я просто… — голенастый парнишка плакал, уткнувшись в обвислую материнскую грудь. Старая не по годам женщина топилась в его тёмных волосах, пахнущих козлятиной и сеном, гладила его, обнимала и ревела в три ручья. Он просто не взял в жёны ведьмовскую дочь. После отказа пошёл на большую охоту вместе с мужем ведьмы, и тот принёс весть: молодец погнался за оленем, вошёл в ражь, упал в барсучий овраг и пропал. По виду, отец семейства и впрямь замучился его поисками, но ни он, ни друзья бедняги после, не нашли ни следа. Решили, что Леший забрал или Зевана за то, что покусился на зверя, свет несущего. Ведьма подарила неутешной матери, вмиг состарившийся на сто лет, дивного чёрного козлика с ветвистыми рожками… Якобы, её козочка убежала в лесок, понесла невесть от кого волшебного козлёнка, вмиг выросшего. — Ведьма проклятая! Видали мы, как он ей отказал, и думали, какая ты, блядина, добродетельная, обид не держишь, подарки даришь, — слышалось из толпы. — А если бы она его зарезала… мать родная… — буркнула впечатлительная девчонка, испуганно приложив ладошки ко рту. — Мира! Пусть он уже кончает её наконец! Та вздрогнула от звука своего имени и прижала сына поближе к себе. Чувствуя тревожное биение родного сердца, малыш едва ли не захлебнулся криком. Повитуха, стоявшая рядом, сильнее зажала уши, гадая, из чего такого сделан Мирин слух, что по мочкам её до сих пор не идёт кровь. Весемир ловко выхватил топор с набедренного ремня, нагнул преступницу. Мужики помогли её зафиксировать. Шея со вздувшимися венами перекинулась через пенёк, на котором обычно рубили дрова. Лёгким движением руки ведьмак отсёк голову. Покатившись по земле, та обратила к небу блистательную улыбку с прилипшими к губам чёрными волосами, и по-летнему ясное небо подёрнулось смуростью от слившихся воедино голосов плачущих детей. Весемир повернулся в сторону леса, пошатнувшегося от ликования своих дочерей.***
Люда надела на очелье железные усерязи. Они непривычно позвякивали на её висках. «Ладно, другие носят чуть не каждый день, чем я хуже?». Она похлопала себя по щекам, так что в них защипало. Помотала головой, привыкая к лишнему весу на голове. Оправила подол, рукава, подкрутила поясок под часто вздымающейся грудью. Теперь она сможет танцевать с другими девушками на Купала, держась с ними за руки в хороводе? Теперь будет странным, если она этого не сделает, если не нарядится, не постарается сплести самый красивый венок? Теперь она обыкновенная? Отражение в лохани мёртво уставилось на неё. От злобы болела голова. «Нет-нет, это от железа. Я так редко его надеваю» — сбегая от отражения, Людмила рванула к реке. Что скажет Будивой? Люда дрожала от мысли, что даже он станет относится к ней иначе. Еремей и Рия не стали. Но они не люди. Они не видели её рассечённого лба, не постились прежде, чем обласкать жену. Чешуя и перья — проблемы кожи для них жалкий пшик.***
Будивой спустился на землю первым. Недоумевающим взглядом обвёл расступившихся соседей, затаивших дыхание. — Эй, вы чего? Думаете, с того света вернулись? — рассмеялся мужик. Бажена наконец вытолкнула Люду вперёд, пока дети стояли рядом с плачущей бабушкой и дедушкой вместе с тётей и двоюродными братьями. Будивой замер. Он смотрел на сестричку, застенчиво раскрасневшуюся. Свет льнул к ней, серьги почём зря пытались скрыть розовый цвет нежной кожи. Чистой, младенчески мягкой, шёлковой кожи. Люда держала в голых руках с закатанными руками каравай. Отныне никто не побрезгует взять из них еды. Мстислав перевалился через борт, едва стоя на ватных ногах. Рты братьев — дрожащие буквы «О» — пытались изобразить улыбки, но плачь пересилил. В четыре руки они облапили сестрёнку и выли, как два медведя. Все выдохнули, засмеялись, понеслись на встречу своим родным. Каравай понёсся бурному течению рук. Один Богша осел в лодке. Смотрел на Людмилину ножку, пухово мягкую и светлую, на пухлые румяные щёки, влажные от своих и братских слёз, на полные груди, на украшения, подчеркнувшие её округлые черты. Он горел весь: от лица до паха. Это была красота, к которой он не привык. Красота из другого мира. Он знал, что Людмила хороша, но сейчас словно в первый увидел распустившийся розовый цветок — трогательный благоухающий шиповник, к которому не жалея сил льнут пчёлы, и только он, бессовестный слепец упрямо проходил мимо, топча чуткие лепестки. Богшу до глубины души поразила прелесть карих глаз, похожих на загорелую корку мягкого свежеиспечённого хлеба. Он физически ощущал прозрение. Зачем ему были нужны эти худосочные, бледные девицы, мёртвые в прямом и переносном смысле? Вот же она — колосящееся непаханое поле, мягкие, перетекающие друг в друга холмы, плодородие во плоти. Жизнь. В его фантазию наяву вторглось видение: Людмила (какое чудное имя!) смотрит на босоногого, её братья, ревя и не спрашивая, заключают его в объятья, а потом и подругу его, и сливаются все в единый ком дружбы. Если бы не ревность. Богша усмехнулся: неужто он так же смотрит на этого парнишку, за которого только недавно болел, как она на эту оранжевую веснушку? Сколько же оттенков крылось в её очах. Они были как земля: то чернозём, то глина, то песок. Драгоценные переливы от благословления до проклятья. От пятен на коже до девственной чистоты. Жизнь, жизнь, жизнь, что так же, как и он, познала смерть. «Белёна, не ты ли исцелила её для меня? Не ты ли с того света, через этого мальчишку и через лес, не ты ли, кровь волхва, помогла своей подруге, помогла тому, что любил тебя так верно, ища твоё отражение во всём сущем мире, не ты ли сделала это, с намерением запоздало, но соединить нас, не ты ли, непорочно белая нить любви?». Как бы то ни было, невозможно было долго грезить под осатанелым взором его жены. Но вдруг та выдохнула, разгладила складки лица, будто на скатёрке: — Богша, мальчишки так соскучились. И я тоже. Вылезай скорее и погляди, как мы тебя ждали. Они даже помогали готовить хлеб-соль, — жена потрепала детей по головам, но они недовольно оттолкнулись, вереща, что она обещала ничего не рассказывать. Богша не понимал, что не так. Нехотя, ещё не вырвавшись из плена высоких и низменных чувств, подойдя к жене, он начал невольно вынюхивать, буквально, подвох. Но вместо этого в носу приятно защипало. Ни дать ни взять она тоже сегодня принарядилась, подготовилась к его возвращению. Что же тут такое случилось, пока их не было? Не сон ли? Может, русалочий досадный мираж? День наоборот? Кругом прекрасные девы, и даже опостылевшая жена до абсурда манкая. Богша сам не заметил, как поцеловал её. В губы, со страстью. Перун милостив, что же с ним? Не так уж долго он постился, не так уж часто до этого прикасался к жене, как к женщине, чтобы так внезапно и без предупреждения одичать. Жена немилосердно очаровательно улыбалась, сжав его широкие, уставшие от гребли плечи в своих ладонях. Дети непонимающе переглянулись и для приличия изобразили на личиках неодобрительную неприязнь. Люда ошарашенная, взвинченная, нервно сжимала руки впереди себя, глядя на успокаивающихся братьев, посторонившуюся (наконец) от испуга Рию и Еремея, который отчаянно пытался помочь, не будучи раздавленным пьяными от ощущения родной земли и усталости мужами. Им хотелось и закончить дело до конца, и всё рассказать, и жену лишний раз чмокнуть, да на детей побраниться. Ленился? Не работал? Род позорил? А ты, хулиганка? — Эй, Милка, где же ты всё таила свои красны щёки да молочны груди? — один парень подмигнул Людмиле, подозрительно и долго скользнув по ней взглядом. Люда не сразу смекнула, что обращаются к ней. Она красивая? Это же комплимент? Это же комплимент! Долгожданный. Тошнотворный. Она не шелохнувшись уставилась на говорившего. — Чего в молчанку играешь? Хочешь, я Володаря выпорю? — Он даже немного зардел, смотря на её тело и шею, утяжелённую бусами. Материными, с девичества. Людмилу коробило то ли от его взгляда, то ли от волнения, то ли от того, что это же мерзкое лицо в отрочестве обзывало и отвергало её вместе со всеми прочими. В голове кружилось столько всего, во рту и впрямь ощущалась кислота, и языка коснулось нечто жгучее, какие-то куски недопереваренной еды. «Боже, Еремей, явись и изрыгни на него огонь» — Люда нервно сглотнула. Братья уже отошли, люди расплываются, Еремей с Рией канули в дела. Что-то там им привезено, с чем-то надо помочь. Ей бы тоже пойти за остальными, но она не может очухаться. В её поле зрения попало дерево. Отчего сухие его ветки? Какая мавка корчится в муках? Люда вспомнила Цветану и самое себя. Свой праведный гнев. Если ей хочется удушить этого поганца, кто же осмелится ей помешать? Неужто она как испуганная зайчиха будет стыдиться и мерзко бледнеть от каких-то пошлых взглядов и никчёмнейших слов? Что речь этого недоноска по сравнению с лесным говором? Парень вдруг изменился в лице. На него перекинулась Людмилина оторопь. — Скорее уж я тебя отпорю твоим же грязным языком. — Людмилин голос заземлился, загудел, взгляд её стал тёмным предгрозовым небом. Вдали, ещё еле слышны раскаты грома. Хочешь ли ты, молодец, чтобы раздались они над твоей пустой головой? С уязвлённым самолюбием тот глянул на неё, как на пиявку, отвернулся и был таков. «Так что, можно было?..» — в Люде разрасталась неслыханная радость. Удовольствие. Что-то в ней встрепенулось, зашевелилось, подобно волшебству. Это было кратно лучше, чем тайком травить двоюродного братца, чем посылать ему полунамёки. Ей вдруг захотелось найти всех своих обидчиков и удушить их, растоптать, закидать камнями с небес — Перун милостив, она же теперь может попытаться это сотворить! Стоит только начать: сначала лес, потом уже и его пределы, а там — там!.. Люда задыхалась от предвкушения. — Люда! Ты где? Она встрепенулась. — Мы решили, что тебе нужно немного времени, но я как-то заволновался. Ты с места не двинулась. Всё точно хорошо? Люда молча кивала. Мысле-речи кипели, бурлили на трёх языках. Приевшемся, лесном и остром. Может ли она сама своей силой обратить Еремея обратно в змия? Может ли она магией познать язык, на котором его имя имеет смысл? Где границы и есть ли они? Отринуть ум человеческий — приятно. Она шла, намеренно наскакивая на Еремея, счастливо бледная, притаившаяся — тихий омут без берегов. Ей хотелось трогать, лапать, пробовать на вкус. Как лес однажды, но только куда шире — всё и даже больше. Она вдыхала воздух — скошенная трава длиной с помело, мокрое от резвой воды дерево, трижды потные лошади и их навозни, свежая еда, пар от которой ещё не доели птицы, запах угольных змей… Люда ещё раз нечаянно упала на Еремея. По глазам видно, что она ему начинает докучать, только вот нестерпимо хотелось самой укусить его, как змее. Что это такое? На каком языке есть этому название? Она увидела Богшу и льнущую к нему жену — медвежий жир и благовония делали своё дело, повинуясь Людиному слову. Её лососёвая кожа обратилась в карминную, когда Богша заметил её взгляд и уставился в ответ ещё беспардоннее, чем она. Люду будто застукали за прелюбодеянием. — У тебя жар? Она активно замотала головой, отчего усилилась нараставшая слабость. Еремей придержал её за руку. Перун милостив! Люда обливалась потом, лицо сгорало от стыда, даже уши плавились. — Еремей! Про тебя вести ходят! Люда никогда в жизни не была так рада Белогубу. Сверкая босыми пятками она всеми силами сдерживала писк. Невозможное пищание удовольствия и неудовлетворённости. Но что это было? Она молча убежала от Еремея! Конечно, не в лес, но… Из неё вырвался блаженный вздох, приспущенные веки затрепетали. Оглянулась посмотреть не оглянулась ли она, он, оно, они — нет. Еремей пал узником Белогубовых морщинистых рук и шамкающих слов. От возбуждения тот нечаянно плевался, и Еремей, через силу улыбаясь, рукавом вытирал с лица воплощённый накал старческих страстей. Почему он ничего не докладывает, маленький лесной негодник? К чему недомолвки, радостные, но волнительные для старческого сердца сюрпризы? Белогуб будто бы хотел отцапать от него кусок своими руками с оттянутой, излишне эластичной кожей, отстающей от тела как от пережитка прошлого. Она липла, кости пальцев кололись, вездесущие, приставучие. Белегуб будто бы хотел закутать его в себя, в кокон из пятнистой от многих солнечных лет сухой кожуры, зафиксировать в клетке дряблых и крошащихся от холодных зим костей. Белогуб задрал рукав на юной руке, которую очевидно считал своей, и, многозначительно ахнув, будто боль тоже принадлежала ему, въелся глазами в Еремееву душу. — Я в порядке! — И губы дерёшь. А как же о Рие подумать? Смущение плеснулось маслом в огонь раздражения. Еремей вырвался, устав от груза. — Извините. Я правда в порядке. Белогуб кивнул, прикрыв глаза. По-молодому разгорячённая кровь, — сто десятый кипяток, негодный ни для какого чая, — резко остыла от дотянувшегося наконец ветра. Он почувствовал на себе взгляд. Людмила. Он зарёкся связываться с этой девчонкой, но было в ней что-то… пагубно влияющее на его подопечного. — Мне нужно к Рие, извините, — Еремей нырнул в толпу, лавируя в ней с вытянутой вперёд рукой. Вежливый осторожный мальчик. Белогуб причмокнул — во рту пересыхало. Путимир, подслушивающий у него за спиной, воззрился на мир слезящимися глазами, которые едва удавалось держать открытыми, и пытался осознать вероятность того, что ведьмак решит заскочить к ним на огонёк. Проклятая пастушья доля исключала возможность походов за ним, да ещё и через лес. Глупый старик, недотёпа Еремей. Людмила-вертихвостка выслушивала воркования Богшиной жены, ела яства, к готовке которых и не притронулась, но всё равно никто ей и слова не сказал. Ждут, пока она всем им повыдёргивает языки. Вдруг раздался вопрос извне: «С вами всё в порядке?». Ни хрена подобного! Сказал Путимир про себя, но на деле оттолкнул приставучего мальчугана и заскрёб ногами прочь, опасливо оглядываясь по сторонам. Всюду летали оводы, ползали пауки, полозы притаились в тенях. Всё тело нервно чесалось — невидимые укусы покрывали его с головы до пят.***
После обеда Белогуб вывел в центр селения Володаря, руки которого тряслись то ли от страха, то ли от злости. Еремей не понимал, как их личные разборки превратились в публичную казнь, и тревожно трогал рукояти ножей. Никогда он ещё не разделывал наживую, никогда ещё не вредил тому, с кем уже привык жить бок о бок. Обычному человеку, хватившему лишнего. Еремей надеялся до последнего, что сейчас все рассеются и разойдутся, но увидев, как Люда отделяется от семьи, получив от Будивоя одобрительное похлопывание по плечу, начал мысленно примеривать лезвие к языку. Как много нужно резать, как держать? Володарь различил в нём замешательство точно так же, как в Людмиле нетерпение. Старейшины вышли вперёд. Все смотрели на Еремея. Только он вдохнул, красно-бледный, прячущий в ладонях нож словно что-то непристойное, как выскочила жена. — Оставьте его! Брысь! Еремей отступил, сильнее сжал нож, чудом не порезав свою ладонь лезвием — будто бы боялся, что то само наскочил на горюющую женщину. — Отойди. — Но! — она с силой прижимала непослушные руки к груди, с отчаянием гляда на мужа. Глаза красные, опухшие, веки тяжёлые. — Отойди. — Володарь не смел встречаться с ней взглядами. — Тогда все кому не лень на неё наговаривали! Не ты первый, не ты последний. — Хуедний! Я назвал её блядиной, и я своего слова назад не беру, — Володарь исподлобья смотрел на Люду, как на гнилой кусок мяса. Вонючий и особенно гадкий тем, что из него ещё могло бы что-то выйти. И что ты сам бросил его в лужу на солнце. Еремей с презрением обнажил лезвие. Сразу расслабился. И чего он жалел? — Убери! Убери! — кричала, переходя в визг жена, пока кумушки оттаскивали её назад. — Людмила. Слово за тобой, — Белогуб кивнул в её сторону. — Режь. Но не просто режь. Еремей приподнял бровь. — Раскали металл, — Люда улыбнулась со сталью в глазах. Володарь сжался. Вспомнил, как легко она согласилась. Вспомнил всю свою жизнь, все те разы, когда он не хотел держать язык на привязи. Еремей взглянул на свои холодные руки как в последний раз. Поднял один рукав. Белогуб зажмурился, Рию пробила дрожь, и Бажена приобняла её. Старейшины, вспомнив день обращения, попятились, держа Володаря за плечи. У Люды возбуждённо горели широко распахнутые глаза. Кровь потекла, и она не могла от неё оторваться. Этот запах… металлически-змеиный, а вот… после напряжения на сосредоточенном лице, струи воспротивились силе земли, перестали тянуться к ней. Занялся огонь, затанцевал в ладони, как в костровой чаше. Ноздри Людмилы расширились, лёгкие распахнулись, жадно вбирая его запах. Как ей хотелось, хотелось… Она часто заморгала, приходя в себя. Еремей наморшил лоб. К Люде закралась соблазнительная мысль, что, вообще-то, он может сжечь Володаря заживо. Она облизнула сухие губы. Еремей сосредоточил всё своё существо в руках и пламени. Он уже приноровился управлять им, почти как тогда, когда оно ещё жило в его груди. Чувствовал, как под рубашкой проявляется пот. Он сделал огонь небольшим, но невероятно сильным и светлым, бьющим строго вверх и не задевающим ничего, кроме лезвия. Володарь смотрел на Еремея омерзением и уже не чувствовал своего языка, к которому постыдно прилип привкус страха. Хоть бы он отнялся, как хвост у ящерицы. Нет смысла молиться — Боги явно не на его стороне. Лезвие накалялось, краснело. Так Володарь представлял себе огонь, зарождающийся в глотке змия, смертоносной сущности, несущейся над костром… Масляница, змий, Еремей, пламя, сочащееся у него из рук, взгляд, который он сам окрестил "змеиным". Володарь задохнулся, но не сразу понял, что дело не в волнении. Ему сдавили горло старейшины, чтобы язык вылез из своего логова. Их хватка была особенно крепка от почтительного ужаса. Володарь хотел бы рассмеяться им в лицо, но глаза ослепил переливающийся огнём металл. Красный, будто в предвкушении его крови… Еремей склонился к Володарю, чьи колени испачкались в глиняной земле, глаза таращились, а слюна путалась в бороде. Его бы стошнило, если бы он не вспомнил, что такие уроды как этот в древние времена покушались на змеиные яйца, ели их этими гнусными цельными языками. Он бы с удовольствием расчленил Еремея и пожарил бы его язык на огне в качестве ритуального блюда. Хрустел подгоревшей корочкой. Все зажмурились. Распухшая мягкая мышца пахла жареной свининой? говядиной? может, телёнком? Еремей, не зная, куда девать, протянул часть языка Белогубу, который, ошалев, принял её в ладонь и с непониманием осмотрел. От осознания его рука дрогнула и мясо упало к муравьям. Крик жены Володаря наконец достиг слуха. Белогуб посмотрел на Еремея, равнодушного, но с лёгкой жалостью в глазах, не боящихся столкнуться с гневными слезами онемевшего Володаря. Посмотрел на Людмилу. Что не так с этой девкой? Белогубу был знаком этот взгляд, чувство, которое в нём жило. Она была возбуждена. Красные щёки, влажный блеск в безднах широких зрачков, напряжённо топчущиеся и жмущиеся ноги. Белогуб скривился. — В нашей общине не часто случаются подобные разногласия. Не часто рождаются особенные дети, не часто змии летают в небе. Володарь отдал свой язык по заслугам. Отдал за всех нас. Чтобы мы больше не ошибались. Да простят нас Боги за нашу ненависть и бескостные языки. Иногда мы думаем, что нас приводит к смертному одру то, что на самом деле удерживает нас в шаге от него. Людмила не убоялась змия. И он пролетел мимо. «Переобувается на лету» — Люда не удостоила его взглядом. Будивой же воздел кулак к небу, грозно смотря на Володаря. За ним Мстислав. Родители, невестки, племянники. Прозрачная Рия. Весь род Людмилы, когда-то отвернувшийся от неё. Володарь пронзал их шакальим взглядом. Она взяла Еремея прямо за окровавленную руку, необычно горячую. Володарь, как мог, вгляделся в происходящее. Община пристыженно потупила взор. Все, кроме его семьи и пастуха, отчего на его лицо наползла злая усмешка, подпорченная нестерпимой болью, от которой мир застилала тьма. Старейшины под руки поволокли его к волхву.***
Путимир ворочался во сне. Треугольный вырез. Многослойные бусы с розовыми и красными шариками-ягодками. Тревожный перезвон усерязей, колыхание серёжек на одинокой берёзе на холме посреди поля. Страстный, не отрезаемый язык огня, облизывающий их. Раскаляется серебряный блеск, горит дерево, игриво оголённая нога скачет по вязкой крови. Полозы опаляют блестящую угольную чешую. Змеиный поцелуй. Снова и снова. Бесконечно. Застывший круг на выкипающей воде. Рия сидела, прикрыв глаза. Ресницы ещё не обсохли, но она уже смогла улыбнуться. Еря вплетала ей в косички красные ленточки, купленные по заказу в Новгороде. Рия таяла от каждого подарка, как от прикосновения души к душе. Жаль, что в этот раз вручение было омрачено очередным приступом. Ей приснился кошмар о том, как Еря вновь режет себе руки, но раны самопроизвольно заходят дальше, бегут по ассиметричной груди, оставляя на её месте кратеры, сквозь которые видны белоснежные рёбра и тьма за ними, по бугорку живота, по ногам, по всему телу, расширяясь, петляя, не оставляя живого места. Кожа слетает под ножами, как кожура с яблока. Мёртвые глаза застыли и смотрят ей прямо в душу, пока мокрые от крови волосы перемешиваются с живыми пальцами. Рия сама чуть не умерла: вбежала к Ере в страхе найти её бездыханной, обглоданной, влюблённой в свою смерть. Мир сотрясался, воздух заканчивался, жизнь уходила из тела, бил озноб. Сколько раз — и каждый как первый. Конечно, Ере она не сказала, что именно ей приснилось. Сидя сейчас рядом с ней она никак не могла унять бьющееся сердце. Ей было хорошо от прикосновения любимой. Ей было страшно от того, что её образ способен довести до такого состояния. Страшно, что теперь она трясётся об ещё одной жизни. — А мне снилось, как я блуждаю по пустому полю под бесцветным небом. Всё тихое, слышно только ветер. Зову Сивку — и тот не приходит. Бегу во все стороны, а горизонт не приближается… — Еря, получив отказ в рассказе, решила заполнить молчание своим. Рия повернулась к ней лицом. Взяла за руки. Бесконечно перевязанные, до иступления манящие. — У тебя останутся шрамы на всю жизнь. — Интересно, как они будут выглядеть на лапах. Рия вздохнула. — Что тебя гложет? — Мне… мне приснилась ты, — Рия закусила губу, спрятав глаза в угол. — О… Ого. Давненько я никому не снился. И что же я делал? Что тебя напугало? — Ты опять резала себя. Теперь вздохнул Еремей. Сгорбившись, сунул руку под чёлку, совсем спрятав глаза. Рия превратилась в статую, сдерживая свои нервозные движения. — Я… Это мой единственный способ достучаться до родного огня. Это же лучше, чем обращаться? Это намного лучше. Перун дал мне такую возможность, я не могу отказываться от неё, пренебрегать ею. Я… постараюсь не делать этого при тебе. Наверное, не стоило тебе смотреть на сегодняшнюю расправу… Рия немигающим взором продолжала сверлить острую тень. — Я пугаю тебя? — Еря посмотрела туда же. Угол вваливался в бездну или она протекала сквозь него? — Я боюсь того, к чему это может привести. — Я вовсе не увлёкся. — Ты сделал это по первому Людиному слову. Разве это было обязательно? Еря промолчала. — Почему ты хочешь умереть? — Не знаю. Рия уколола её недовольным взглядом, за которым крылась скорбь и непонимание, и над которым, под чуть сальной от пота чёлкой, сгустились тучи. Еремей выпрямился, немного потянулся и откинулся, облокотившись на стену. Принялся изучать потолок. Одно его место, ничем не примечательнее других. — Нет единого наполнения. Смысла. Причины — это неважно. — А что тогда важно? — Что ты ещё не попробовала всех яблок в этом мире. Рия открыла рот, не находя, что сказать. Плечо Ери притянуло к себе её отяжелевшую голову. Еря сразу напряглась, но пыталась казаться расслабленной. — Ты тёплая. — У змиев в почёте иметь холодную чешую и жаркий огонь. Но самки всегда теплее. — Хвала небесам, — Рия прикрыла глаза. — Я слишком люблю твоё тепло. Их пальцы переплелись. Еря задумчиво глядела на голову Рии, на взъерошенную золотую сердцевинку волос. Рия всегда стремилась соприкоснуться… Это всегда было слишком странно. Всегда не находилось доступного пониманию объяснения. Загадка ради загадки. Но Еря, полная нежности, поцеловала её в макушку. Едва коснулась губами, но всё же они были достаточно горячи. Сердце Рии запнулось. На секунду весь мир остановился и затих, исчез, погребённый яркой вспышкой. И вернулся обратно, сжался в крутящуюся спираль, сомкнувшуюся в их крепко сжатых ладонях. Их вырвал из самих себя неразборчивый шум на улице. Рия подскочила и оглянулась на дверь, будто сейчас её вышибет сама смерть — поглотит их с потрохами и не подавится. Завывания ветра приносили и уносили сполошные шепотки. Еремей прокрался к выходу. Рия, чуть погодя, прошелестела за ним на трясущихся ножках. Она шла, держась за Ерины плечи и едва не наступая ей на пятки. Холодная земля и иллюзия того, что так тише, вынуждали идти на цыпочках. Рия выглядывала второй головой и наконец заметила в колющей глаз темноте глубокой летней ночи столбы отдельно стоящих людей в исподних рубашках. На мгновение показалось, что это русалки выбежали поиграть вдоволь, пока есть возможность, но бороды мигом отогнали этот страх. «Да и Еря с русалками на «ты», чего это я» — Рия выдыхала ей на щёку облачка. — Что тут происходит? — Еремей подошёл к знакомому мужичку, который имел обыкновение над ним подтрунивать. Надёжный в строительстве и охоте на туров. — Мы не хотели никого будить. Да только вот… — тот кивнул на фигуру, шатающуюся в темноте. Рия сдавленно то ли пискнула, то ли простонала. Еремей прищурился: — Путимир? — Он завалился в дом к Володарю, свалив горшки. Мы, по соседству, проснулись от детских вскриков. Путимир ушёл раньше, чем их семейство успело его распознать. Мы вместе, как на охоте, почапали по пятам… Путимир шёл, довольно будничным для себя медленным и неуверенным шагом, с приоткрытыми стеклянными глазами. Его ноги всю жизнь топтали эту землю, тело само знало каждый дом и закоулок, где образовывается лужица, где забывают закопать ямку, куда выходит испражниться почтенный старик, вальяжно спустив штаны. Он что-то бормотал себе под нос. — Мы пытались его дозваться. Володарь даже потряс его, желая разобраться, но отшатнулся. Путимир не с нами… — Он… спит? — Еремей удивлённо таращился, пока Рия сжимала его напряжённые плечи, отчего мышцы, связанные с шеей, побаливали. Мужчина кивнул, но немного неуверенно. — Гадаем, какой дух в него вселился. Или под чьими он чарами… Хорошо, что ты проснулся. — Да мы и не спали. Мужчина оглянулся на них, о чём-то подумал и, подмигнув, будто выведал у них секретик, усмехнулся. Еремей не сразу понял, но Риино разгорячённое вдруг лицо дало намёк. Он хотел что-то сказать в противоречие, но тут Путимир начал странно сгибаться и принюхиваться. Все застыли будто в детской игре, приняв обличие мистических фигур. Еремей, привыкнув к темноте, понял, что они возле Людиной землянки. Путимир начал бормотать, сминая окончания слов. Все переглядывались, надеясь, что хоть кто-нибудь что-то понял. Но нет. Путимир качнулся. Ударился в стену. Перекатился, очутившись на двери. У Володаря она была открыта, в проёме висело полотно от насекомых, которое он легко пробил. Здесь же он долбился. Будто забыл, в которую сторону открываются двери. — Тупенький в нём, однако, дух, — прошептал с насмешкой мужчина. Путимир, будто в ответ на это, отшатнулся от двери и начал её ощупыпать. Вернее, он хлопал по ней ладонями, явно не рассчитывая сил. До ушей Рии долетело слово "потушить". Дверь открылась. «Что тут происходит?!» — раздался не отвыкший ещё от храпа голос Милонега. Увидев Путимира он с сонным негодованием спросил, чего он здесь забыл, но пастуху было не до него. Он упал внутрь, скользнув мимо. Милонег нырнул следом. Люда отчаянно пыталась продрать глаза, когда на неё со слюнявым шипением навалился некто и начал хватать за что придётся. — Ведьма! Курва! Змеиная подстилка! Люда, узнавая голос, схватила Путимира за запястья вцепившихся в черноту её волос рук. Сжала со всей скопившейся ненавистью: — Вошь проклятая! Он не сразу, но отцепился, зато она отпускать и не думала — зло ударила его лоб в лоб. Он, запрокинув голову, продолжал червём извиваться и изрыгать ругательства. Отец схватил его за шиворот, и Люде пришлось отпустить. Выволоченный на улицу Путимир продолжал быть одержимым, только теперь с полностью закрытыми глазами. — Змеи! Змеи! Всюду змеи! Курва, убери своих змей! — он трясся, обмякая на земле. Из землянок, как кроты, высовывались люди. — Брось! — из глаз и носа Путимира потекло, подбородок начал трястись. Он обхватил голову руками. — Жалейка-а-а… Взгляды заморозили Еремея. Жалейка была при нём. Ещё не успел расстаться: теребил её в руках, когда Рия прибежала. Он неуверенно поднёс инструмент к холодным губам и начал играть. Рия убрала с него руки, продолжая дышать в затылок и жаться от страха с трясущимися поджилками. Путимир прекратил всякое движение, точно прислушиваясь. Еремей играл на мотив колыбельной, слыша, как у кого-то заплакал младенец. Да и пастушок походил на разбушевавшееся от колик дитя… Милонег склонился над лежащем на земле Путимиром и вынес вердикт: — Уснул. Мужики подняли его и понесли, но остановились: — А куда его девать? Что за сила в нём нечистая? — Еремей, а ты мо- — Не трожь пацана! — сказал шутливый мужчинка. — Ему девчонку сторожить надо, — он подмигнул Рие и та опустила взгляд. Еремей, благодарный ему, приобнял её и повёл домой.***
Путимир ничего не сказал Белогубу. Как воды в рот набрал. Злой, уставший, будто не спал сто лет. Белогуб тщетно бегал вокруг, завывал изгоняющие духов песни — он оставался непостигаемой вещью в себе. Не спрашивал о том, что было, хотя ничего не помнил. Ничего кроме бесконечного кошмара и физической боли, ничего, кроме пульсирующих следов от сильных пальцев на запястьях. Он с удивлением рассматривал на себе порезы и синяки. Но больше всего его удивляло, что жалейка в минувшей ночи звучала иначе. Двоилась. Он молил её перестать выть, молил, чтобы прекратился стон земли и неба, воплощённый в ней. И та послушалась, впервые пощадила его. Убаюкала. Во сне он прекратил попытки исправить всё и провалился в дремоту прямо посреди хаоса, наполняя лёгкие чёрными облаками и смиренно укутываясь текучим хладнокровным одеялом. Из ворчания Белогуба Путимир понял, что Еремей своей игрой усмирил сидящего в нём злого духа. И что к Людмиле ему лучше поостеречься попадаться на глаза… Но жалейка не давала ему покоя.***
Еремей играл, смотря на шёлк в волосах, оттенок которого так ладно сочетался с нитями узоров. Рия сюсюкалась с их первым домашним животным: белой козочкой. Еремей выменял её, всеми силами стараясь не скорчить неприязненную рожу. А Рие животина показалась на диво симпатичной. Еремей смотрел, как она любит коз, собак и его, и ненароком задумывался о том, откуда у такой светлой и чистой птички такие странные предпочтения. И не похож ли он на собаку. Сивка не преминул заметить, что морда у него щенячья. — Еремей! От голоса Путимира Еремей перепугался и сфальшивил. Рия обняла козочку, враждебно глядя на Путимира промеж рогов. — Мне нужно с тобой поговорить. Спасибо, что вчера помог мне. — Тебе? — Еремей поперхнулся удивлением. Путимир замялся, но продолжил. Голос его начал пропадать от волнения: Еремей смотрел на него, как на врага. На солнце его глаза были совсем-совсем светлые, а от потаённого гнева и вовсе светились. — Я хочу рассказать тебе о своих снах. Путимир шагнул вперёд, и Еремей едва удержался, чтобы не отступить назад. Он не знал, чего в нём больше: обиды и негодования за Людмилу, разочарования или страха перед непредсказуемостью пастуха. Белогуб уже успел посетовать ему, что ни черта не получилось, он не почувствовал ни злого духа, ни доброго, но одержимость так и поселилась в безучастных зеницах. Еремей молча выслушал его сны. Рия, не расставаясь с козочкой, навострила уши, подкравшись поближе. Лица обоих голубков синхронно вытягивались, искажались, взгляды пересекались. Путимир рассказал о своих ощущениях от Людмилы наяву. — То есть… тебе снится, как я бегаю, и из меня лезут змеи, мои ноги порождают пламя, но злодейка и «змеиха», по-твоему, она? — Да. Мои сны лишь намёк, в них скрыта доля истины. — Знаешь, что истинно наверняка? Путимир неуверенно молчал. — То, что тебе наяву виделись призраки полозов, и что ты одержимый ночью напал на беззащитную девушку, ворвавшись к ней в дом, а теперь чернишь её перед друзьями с доказательствами в виде снов. Путимир ответил усилившейся бледностью лица. — Я… беру свои слова назад, — перед глазами стоял оторванный язык, лежащий в земле. — Надеюсь она и вы меня простите. — Куда он потом делся? Кажется, к нему подбежали любопытные дети. А он, как и сейчас, позорно смолчал и ушёл, поджав хвост. Услышал позади себя вздох Еремея. Оглянулся на его суровое и оттого неприглядное лицо, разгладившееся и похорошевшее при взгляде на Рию. Пропало всё, кроме любви. — Я был не в себе. Если сможешь… помоги мне найти снадобье от навязчивых снов. Белогуб лишь пытается изгнать из меня нечисть, но я знаю, что дело не в ней. Надо было видеть изумление этих двоих. Даже козочка не без смысла моргнула. Еремей ответил неразборчивым звуком, но кивок обозначил согласие. Путимир сумел изобразить дружелюбие на лице. — Каков нахал! — сказали, не заботясь о том, что он может услышать, сахарные уста рыженькой девицы, когда он ушёл. — Ну он же извинился. Конечно, этим не искупить вину, но посмотри на синяки у него под глазами. И эти сны. Он просто реагирует на них… иначе. — Ахаха! Еря, поверь мне… Дальше Путимир не слушал. Никто не воспринимает его всерьёз. Его сны и яйца выеденного не стоят, конечно. Отец — безумец, мать сожрала белезнь, потому что она была слаба телом и духом, а Белогуб его отверг. Пугливый безобразник, жалкий кривой пастушок. «Ерёмка увяз во лжи. Странно, что эта Рия тоже ничего не понимает. И Белогуб, старый хрыч...» — Путимир скрипел зубами, сжимая немощные кулаки. Пускай он недолюбливал Володаря, но кое в чём они были солидарны…***
Люда шла с небольшим примитивным копьём, вглядываясь в высокие заросли мятлика и овсяницы с их славными хвостиками. Знойное солнце слепило глаза, воздух застоялся от безветрия и хотелось бы спрятаться куда-то, залечь на дно, пока не настигла Полудница. Но вот в расщелине старого дерева, брошенного сородичами, прогнанного на растерзание всем ветрам, она заметила затаившую дыхание змею. Плотная, сплетённая из нагретого и остывшего чёрного кварца, круглолицая, она выжидала. Люда зашептала ей, зашипела, и змея стерпела, будто и не заметила, её острый выпад, скоро обмякнув в руках, и уже не почувствовала посмертный поцелуй любезной убийцы. В лобик, будто перед сном. Цветки и листья волчьего лыка сминались под давлением палочки. Мёртвая змейка не противилась, но всё равно дело шло туго, потому что она, видимо, перед смертью досыта полакомилась. Люда делала это на заднем дворе. К ужину не притронулась, сказав, что ей нездоровится и нужно подышать свежим воздухом. Аппетита и впрямь не было, а голод приятно окрылял, хотя и не сулил ничего хорошего. Покончив, взяла гадюку в руки. Так же ли Еря там, дома, пряталась в горных расщелинах? Люда, представляя её во всей змеиной красе, разволновалась. Спала боль в спине и ногах, затрепетали в животе крылышки ночных бабочек, слетевшихся на свет волнистых лепестков касатика, усевших всё её тело. Его листья мечами пронзали сердце. Люда начала напевать, как она называла это, — «мавкины песни». Тело ощущалось податливым любому вздоху, упругим и ленивым, как студень. Она изгибалась под своё заклинание, и змея в её руках расползалась множеством теней. Люда видела их глазами, сомкнутыми в щёлки, пока их полупрозрачные тугие тела извивались подобно её рукам: ходили плавными волнами, резали суровыми клинками, прокрадывались в подлые щели, подгоняемые сквозняком, и, наконец, обвивались вокруг пастушьей шеи ядовитым вьюнком…