***
Из носа что-то потекло. «Странно, вроде не холодно…» — Еря провела под ним пальцем, ожидая увидеть влажный след воды. Рыжеватая дорожка однозначно намекала на то, что в организме пробоина. — Ерь, ты чего? — они с Рией сидели в баньке, слушали как возится в темноте банник, вгрызаясь в хлебный сухарь. Волосы Рии потемнели от воды так, что золотые переливы исчезли. — Да так, что-то кровь носом пошла, — Еря отчаянно искала, чем заткнуть течь, окромя своей руки. Странно, но кровь хлестала всё сильнее. Рия сунула ей какую-то тряпицу и Еря без раздумий приложила к лицу. — А ты-то чего? — Да это просто… из девичьего, — Рия принялась гладить волосы, пряча в них лицо. Из угла раздался кряхтящий смешок банника. Еремей пнул в его сторону пустую лохань. И попал, судя по недовольному картавому бурчанью.***
Людмила скрутила в руках воздух, будто выжимала тугую тряпку. Будь в её руках настоящая мокрая материя — вмиг бы обсохла. Лавка Путимира с грохотом свалилась. Ноги, путаясь в спальном полотне, били по полу, будто убегая. Руки хватали воздух на шее и не могли его отцепить. Рот беспомощно распахнулся, всё лицо потекло, мир перед глазами шатался мрачными тенями. Путимир ощущал, как скрипят гортанные хрящи, как в опустевшей голове бьёт молот кузнеца, раскаляя стенки черепа, как призраки давили на подъязычные кости, ломая их. Воздуха не было. Выключался свет в и без того тёмном мире. Людмила сделала ещё один рывок руками. В её ушах стучало, руки болели от усилий и количества змей, заключённый внутри них. Мышцы сжались до предела. Голова разрывалась от шипения и собственного голоса, отрёкшегося от словенского наречья. В венах сгустилась горячая тьма — свете Луны темнели их чёрные линии, выдававшиеся на запястьях.***
Еремей не мог понять, отчего столько крови и тёмных сгустков. Он сидел рядом с Рией, поддавшись навалившейся слабости. Голова была такая странная, словно при болезни. Мир сдвинулся с места, стал чужим. Или Еремей был чужеродным в нём? Мерещилось, что он наконец разделяется с телом, что оно болезненно отвергает его змеиную и мужскую, чтобы не внушала Яга, душу. Он прилёг, не в силах больше держать себя.***
Люда из последних сил сжимала пальцы, когда вдруг перед глазами показался Путимир. Такой добродушный, понятый и простой. Он сделал жалейку, отдал её ей — и всё без лишних вопросов. Никогда не участвовал в жестокости, да и сам едва её избежал. Еремей сразу к нему потянулся. Сразу уловил звук его души. Почём знать, остался бы, проникся бы он, если бы не услышал пастушьей искренней игры? Люда упала на землю, тяжело дыша. Она ведь не собиралась заходить так далеко — только проучить. Не собиралась. «Так ведь?» — она сжала бездыханную гадюку. Глубоко вдыхала, подавляя порыв рвануть к Путимиру, узнать жив ли он. Это сдаст её с поличным. Она, выжатая и набитая под завязку ощущением тошноты, на четвереньках поползла домой. Ей бы чего-нибудь съесть, да только вряд ли кусок в горло пролезет. Прежде чем войти в дом, она с мольбой прижала руку к животу, чтобы он не урчал и не выдавливал из неё пустую горечь. Хотелось по-детски разреветься и звать брата. Залезть к нему на ручки, чтобы он своей медвежьей тёплой ладонью снял с головы вину, поцелуем своим залечил грохочущую рану, изгнал сердечную злобу на самое себя. Любви. Как не хватало душе Людмилы хотя бы одного стежка её красной нити.***
Путимир лежал на спине. Грудь высоко и свободно поднималась. Змеи, в этот раз другие, расползлись, растворились. И не было ничего. Приснилось. Только вот шея и челюсти болели, будто его взаправду душили. Не то чтобы ему плохо жилось без знания, каково это. Голова, грудь, всё возвращалось к нему с того света. Странно, что он не видел моста. Ничего. Всё-таки не отходил ещё — а ведь уже захотелось. Чтобы хватка отпустила, добившись своего, и он ушёл, вышел вон и... Смешно. Но смеяться было больно. Изнутри. Будто полозы в глотке. Он не сомневался, чьих это рук дело. Просто-напросто знал. Потому что воздух вокруг пах не только и не столько продуктами его животного ужаса, сколько ей. Нотками её зла, которые то и дело доносил до него ветер.***
Богша не понимал, как и почему, но он вожделел жену. Вернее, его тело. Невесть ради чего, она смазывала его ноги жиром. Медвежьим. Выпытал, после страстного соития, что его дала Людмила… Как итог, возбуждаясь супругой, платонически он тянулся к чернобровой. Перья облаков разлетелись по небу, когда Богша вышел спозаранок, как и всегда, начать трудовой день. Но забыл, что хотел сделать, завидев суету возле волховского дома. Быстро выведал, что на Путимира ночью напал взбесившийся анчутка и придушил его своим хвостом. Еле живой, посиневший, бедолага приполз к Белогубу, не умея и слова выдавить из изувеченного горла. — Бедняжка… — Людмилин голос раздался у Богши под ухом. Жгущийся, как пирожки, только вынутые из очага, низкий, как пригибающаяся к земле рожь. Никакая плотская страсть не могла затмить то, как расплёскивалась Богшина душа, пока она несла к Белогубу угощение для больного. — Мигом излечится, — застенчиво добавила Люда, когда волхв принял глиняный горшочек в руки. — Я по особому рецепту делала. Пусть никто кроме него не ест, а то не поможет. Белогуб загадочно приподнял бровь, но молча повиновался. Его нос улавливал лишь бодрящий запах жидкой каши. Может, чуть более яркий, как от любой еды, приготовленной с заботой. Путимиру он не сказал, от кого угощение. Богша вошёл помочь старику и немощному соседу. Путимира приходилось кормить с ложки. Но с каждым глотком боли становились всё меньше — глаза евшего расширялись всё больше. Каша проворно обволакивала и согревала всё нутро, замёрзшее от смертельного ужаса ночи. Богша и Белогуб вопросительно переглянулись, а затем уставились на Путимира в ожидании вердикта. — Что это… за каша?.. — тот смотрел на пустой горшочек, как на первое чудо света. — Люда принесла, — Богша решил, что это сгладит ненужный конфликт. Путимир в ответ лишь серьёзнее вперился в дно посуды. — Ты не думай на неё. Она излечилась от пятен, на которые все клеветали. Ожерелье теперь её от зла оберегает. Может, и тебе поносить, чтобы шею уберечь? Раз на раз не приходится. — Я подумаю, — без какой-либо интонации произнёс Путимир. Белогуб стоял, не веря своим глазам и ушам. Способно ли девичье баловство стереть все видимые следы, залечить незримые раны? Путимир приполз к нему, сам как умирающая гадюка, передавленная тремя навьюченными повозками. А теперь следы удушья сползли, будто он кожу поменял. Как могла девица от бездарных приворотов на кончике иглы наскоком дойти до освоения таких приёмов? Может, пятна не пропускали её силу? Белогуб признавал, что женщины способны навести красы: согнать бородавки, неприглядные шрамы, тёмные пятна с ногтей, может, даже заговорить ячмень на глазу. Плодородные ритуалы и иже с ними — и вовсе их природное обязательство. Но подобное?..***
Путимир смотрел на массивные коровьи копыта, на их белые, смоляные, бежевые бока, на лепёшки среди травы… Беда бедой, а дело никто не отменял. Оранжево-жёлтая, яркая нетель напомнила Путимиру о матери. Белогуб рассказывал, что у неё волос был золотой, чуть-чуть с рыжинкой. Но одна нога была сильно короче другой, глаза подслеповаты, род небогат и ленив. Бабушку по её линии казнили за то, что нечаянно застала обряд старейшин, подвергнув всю общину опасности, а дедушка после этого на всех обозлился. Путимир слыхивал, что от одиночества он посягал на единственную дочь… В любом случае, позарился на неё только один парень, не от мира сего. Но все его любили, ведь его разум был светел, чист и непорочен, приближён к Богам, но удалён от людей. Однажды дед ушёл собирать мёд. Встретил кого-то в лесу… А потом матушка начала кашлять кровью. Все, кто жил с ней в одной землянке — умерли. Только самого Путимира отец вытолкал из дому. Улыбался… Говорил: погуляй с коровками, пока маме нездоровится. С тех пор Путимир рос общиною — заразился весь его род и некоторые из соседей. Кто-то уходил умирать в лес… В этом смысле Рия была ему понятна. Как жить без страха, когда все вокруг тебя умерли, и ты осталась в болезненном одиночестве. Только если её смерть пощадила, то Путимиром побрезговала. Так он думал, смотря на корову. Залезть бы ей в ушко, из другого выскочить и попасть в иную явь, где все живые, или хотя бы в такую, где он вырос не как общий ребёнок… «Жалел ли Белогуб обо мне, когда умерла Белёна?» — подумал Путимир и застыдился собственных мыслей. — Путимир! Он поднял голову на зычный женский голос. Жена вела Володаря за руку по направлению к нему. Нетель вскинула голову. — Привет, Верба, Володарь, — Путимир съёжился, будто бы они слышали его мысли. — Пока дети праведно трудятся, расскажи-ка нам о том, что с тобой случилось в минувшу ноченьку, — Верба стояла, скрестив руки на поясе, отчего приподнималась её грудь, скоро должная наполниться молоком. — Есть у меня подозрения, что не анчутки по тебе скокали. Путимир смотрел на неё, на Володаря, заметно присмиревшего вопреки возросшей злобе. Она ценит его даже без языка. На Путимира же ни одна девка не смотрела и не посмотрит. Его оставили в живых болезнь и люди, но отнюдь не из и не для любви. — Чего ты на него зенки выкатил? Он уже понял, кто кого, и больше лезть на рожон не хочет. Да только вот я что, буду терпеть, пока всем моим детям эта стерва языки не поотрезает? Пятновыводитель её пусть катится обратно в лес к своим волкам да медвядям, — Верба грозно смотрела на сидящего Путимира, нависая над ним, как наковальня грозового облака над телёнком. — Ты права… Вернее, я тоже подозреваю Людмилу. Меня мучают кошмары с ней, переполненные полозами. Хотя сегодня ко мне приползли не полозы, но гадюки. Будто знак: бери выше. Будто она решила мне отомстить за ночное нападение, — Путимир сжимал в руках свои обереги, как выяснилось, оказавшиеся пустышками, с которыми всё же не хотелось расставаться. Может, всё-таки они и спасли его от смерти? — Анчутка б её побрал… — Я всё думаю о том ведьмаке. Знать бы, где они их высаживали, с этой дымной девицей. — Мы тоже об этом думали, — Верба переглянулась с Володарем. — Я узнаю где, подруги расскажут. И пойду за ним. А вы с Путимиром должны не спускать с девчонки глаз. — она глянула на явно недовольного таким раскладом Володаря. Видимо, пускать жену не хотелось, но всё-таки женщина она была не промах. Если что, затащит Ведьмака за уши. Да и язык у неё, что называется, подвешен. Они договорились вместе заплатить ведьмаку, чтобы тот вывел Людмилу на чистую воду. А дальше… дальше по ситуации.***
Людмила взяла своё детское ожерелье в руки. Подарок от матери, времён, когда у неё пошла первая кровь. Его нужно было надевать во время каждых красок в первые месяцы, но Люда этого не делала. Ей не хотелось быть защищённой, ей казалось, что это уже бесполезно. Она всегда ходила налегке, никак себя дополнительно не оберегала. Одёжа, поясок, лёгкое очелье — и на том спасибо. Но всё-таки эти мелкие, блёклые красные бусинки, перемежающиеся с деревянными дощечками, на которых начертаны магические рисунки, дожили до своего триумфа. Людмила решила наградить их большей силой, новым свойством. Недавно Еремей показал ей травы и плоды от болотной ведьмы, и Люда задумалась. Пошла искать их в лес и не нашла. Значит, их нужно было выводить самостоятельно. Она отправилась на полянку, где росли змеиные корни. Они напоминали ей о словах Цветаны и Еремее одновременно, вдохновляя её. Помогали мыслить за пределами ума человеческого. — Люди — как травы. — сказала она сама себе. — Нужно их знать. Нужно, чтобы они сами ластились к твоим рукам, выглядывали, как грибы после дождика, припадали к ногам. Каждому нужно шепнуть что-то своё, и тогда они позволят себя сорвать. Может, даже с корнем. Она держала в руках ботву, которую оставила Еря. Спасибо её привычке хранить хлам дольше положенного. Эти листочки показались ей симпатичными, вот и лежали, но при этом Люде она их отдала без вопросов. «Так странно. Я люблю женщину... Но возможно ли это? Не перестали ли мы втроём ими быть? Отец успокаивал меня, что, быть может, Еремей калека по мужской части… рассказывал, про хранителей женщин, которым отрезают кое-что, отчего у них осыпается борода и всё такое. В конце концов, в бане никто Ерю не видел. А если бы увидели? Что было бы? За обман, за Рию?..» — Люду пробрал холодок. Она встрепенулась, собрала всю свою волю в кулак, сконцентрировалась на задаче. Ей нужно облегчить участь девочки, ставшей девушкой. Она вспомнила, как колдуют мавки, создавая цветы, обращаясь в них. Закопала не зелёную зелень в землю, поцеловала небольшие могилки. Месячные — незадавшаяся жизнь. Мокошь казнит девушек за бездетность. Краски, нечистые дни, дни смерти, дни, с которых начинается новый оборот, дни алого полнолуния. Самые тёмные ночи. Зевана, почему не облегчила участь? Уступила старшей Богине. Но Люда решила отречься от человеческого. Что для людей — смерть, для неё — жизнь. Эта кровь её спасла. Теперь она спасёт девочку от боли. Пусть растёт, не пригибаясь к земле, гордо тянется к Солнцу, весело танцует под Луной, не стесняясь стекающего по ногам. Пусть кровь впитается в землю, пусть вырастет земляника на месте упавших капель. Людмила шептала земле, зарывшись в неё руками. Черпала силы, взывая к любви, к своему сердцу. Наступило ощущение сытости, обострённой чувственности, определённости. Она знала, что говорить, и её слова имели вес, потому что она выбрала не молчать и не пустословить. Земля прислушивалась к ней. Люда знала, чего хочет. Мать-сыра земля понимала. Но почему-то отзывалась иначе, чем ожидала Люда. Нехотя, с задержкой. Когда родился ответ, когда вместо горстей земли Люда достала небольшие неприглядные плоды, она ждала продолжения. Из леса, с лёгким ветерком показались синеглазые существа. Они изучали, измеряли Люду, осмысливали её. — Мама с папой говорят, что ты слепая жадина, — создание шевелило рожками, похожими на веточки сухостоя. Другое склонило головку, будто прислушивающийся щенок. — В каком смысле? — Люда насторожилась. — Слепая и всё тут! Как старший. — Он раньше нас родился. Ему ручки-ножки оторвали. Мама ряской посыпала, тятя пыльцой. Первенец. Он нам глазки отдал, поделился. Слепой, а смотрит. Не жадоба. Люда ничего не понимала, но не подавала виду. — А как вас величать? — существа были серенькие, меленькие, голосочки шуршали опавшими листьями, лапки походили на беличьи. Головки лысенькие, большие и круглые, с ежиными носиками, глаза страшные, по-человечески глядят, но будто из-под воды да из-за мрака. Ответ подсказали деревья: — Вы сестрички лесавки! На это из-под всех кустов, из-за каждой травинки повыглядывали кубовые, густые зеницы, смотрящие то ли в прямо душу, то ли во все стороны, а то ли и вовсе незрячие. Стоило Люде моргнуть, как они всей стаей куда-то резво двинулись. Было не сложно догадаться, что отставать ей не следует.***
Еремей сидел у Белогуба. Слушал его рассказы о Белёне, о том, как после её смерти замкнулось его старческое сердце, о том, как вкупе эти события поменяли обстановку в роду. Но было сложно сфокусироваться на историях, пока в очаге готовился собачий язык. — А это обязательно? — Еремей кивнул в его сторону. — Ещё как! — Мне что-то дурственно… — на Еремея и впрямь напала слабость, от которой мир выглядел и ощущался неустойчивым, будто бы он лениво балансировал на бревне посреди бурной реки в замедленном пространство-времени. Белогуб мягко похлопал его по плечу: — Ничего, сынок, скоро всё на свои места встанет. Мне, может, никакая псина уже не поможет, а вот тебе будет в самый раз. И не думай, что я даю тебе язык из-за Володаря, — Белогуб шутливо погрозил пальцем. — Просто он обладает наибольшей силой. Язык — связь. Говорят, змеиный и вовсе может позволить говорить с высшими сущностями… Не то, что у этой грязной твари. Во многом я стал волхвом благодаря предкам. Прадед моего деда убил змеёныша, вылетевшего за пределы владений этих поскудных летунов. И угостил им весь род, себе оставив язык и мозг, а жене сердце и глаза. Еремей и не представлял, что может стать ещё хуже. — А из рожек, — Белогуб поворошил угли и закашлялся, — сделал отличные жалейки. Сыновья играли, а он сочинял песни, пока жена вторила его голосу… Единственная беда: дети давались всё тяжелее. Чаще умирали. Сгорали младенцами от страшного жара… Моя жена может и родила бы, если б не я. Не мой род. У меня была сила — у неё, у нас, не было детей. Тошнота подступала, заныли все шрамы. — Наверное, не стоило бить именно дитя. Но ведь оно бы выросло! И что бы с нами стало? У Еремея подрагивали руки, от тревоги и всей картины происходящего совсем мутнело в глазах, так, что перед ними начинали кружить радужные песчинки, несущие в себе злобу, страх и понимание: — Но разве тот змий, что пролетал не так давно, навредил вам? Может он… замёрз. От одиночества. Так, что и свой огонь не грел… — он поймал излучающий взгляд Белогуба. — Молнии падают по одиночке и быстро исчезают. Белогуб вздохнул, но без огорчения. Молча достал язык, кинул в тарелку, поставил её на стол и двинул к Еремею, медленно усаживаясь напротив. — Ты только не догадайся такого старейшинам разболтать. Да и вообще, помалкивай лучше. Я волхв, а они-то? Ещё поди и тебя змием нарекут. Ты ешь, ешь. Еремей проглотил язык и принялся есть. — Ты напоминаешь мне молодого меня. «Перун упаси» — Еремей старался не смотреть на волхва, уткнувшись в блюдо и не ощущая вкуса в пересохшем рту. — Я бы хотел так же учить своего сына, а потом внука. Хотел бы, чтобы жена помогала мне, как и раньше, готовить яства для познания божественного, для угощения неупокоенных гостей, с запахом столь густым, что он способен накормить всю прошлую общину в бесконечном многообразии её поколений. Я делал ошибки на своём пути, но чувствую, что ты — моё воздаяние. За всё горе, выпавшее на мою долю. Еремей ощущал себя танцующим на одних и тех же граблях. Исправно и со вкусом. Его вырвало из мыслей прикосновение — Белогуб поглаживал его по спине, с лицом полным тоски и сочувствия: — Я, старый плут, вижу в твоих глазах воспоминания. Не может так глядеть человек, который ничего не помнит. Расскажи мне, что принёс тебе пёс, какую кость раскопал? — Я… Помню женщину, старую женщину, которая любила помогать са… другим… женщинам. Помню её шалаш. Она в нём жила. И творила. Это её знаки о любви, — Еремей теребил в ложку, потные пальцы крутили и сжимали дерево. Недоеденное мясо плавало в прозрачном бульоне. Белогуб уютно молчал. Обычно Еремею самому нравилась роль слушающего, вбирающего в себя существа, могилы чужчих слов. Но сейчас хотелось говорить, каким бы безрассудством это не было. — Кажется, я всегда видел, как она помогает. И при этом говорит: не доверяй, не помогай. А делала всё иначе. У неё светились глаза и свербело в сердце, когда она смотрела на шрам на лице другой женщины, ей было радостно за каждую родившую мать, за каждую мать, что нянчила своих детей, за каждую, к кому выросшие сыновья приходили на поклон, а дочери поверяли свои секреты. Вспоминаю и чувствую восхищение. Но будто бы раньше этого не было. Понимания. — Иногда, чтобы понять, нужно сначала забыть, — рука Белогуба потяжелела. — Моя жена была такая же. Когда я вспоминаю её имя — я вспоминаю её взгляд. Она всегда держала от меня в тайне свои… проблемы. Я просто видел, как она смотрит на этих детей, на многочисленных младенцев, на подрастающих и несуразных… Она всегда их баловала, стремилась к ним прикоснуться со светом, правильно ты сказал, и мукой в глазах. Однажды она впала в неистовство. Не ярость. Не истерику. Она просто принесла мне тряпицу. А на ней было… почти дитя… и она вся, вся её юбка была в крови. Подруги тащили её до третьей бани, тогда совсем новой. — Как она умерла? Комната, будто ледяной коркой, покрылась задумчивым молчанием. — От чахотки. Но… мы об этом не говорим. Она хотела спасти мать, но… не смогла. Заболела с опозданием, будто горе её сточило. Совсем, до конца. Изъело. Извело. Она сгорела в своей бане. Рука Белогуба соскользнула, и теперь уже Еремей положил ему на плечо свою. — Интересно, какие бы получились дети от светлой и тёмной кожи. Может, цвета нашего ржаного хлеба? У Еремея не нашлось сил краснеть или злиться, но голос совсем погас, и ответить он не смог. Или не решился. В горле застыл нелепый писк. — Ладненько, доедай уж, пока совсем не остыло. А я пока нарисую тебе новых рез… — морщины, будто круги по воде, растеклись по лицу Белогуба. Камень отскочил прочь, позволив улыбнуться.***
Люда уставилась на Зевану и алтарь перед ней. Лесавки, шебурша наблюдали из своих укрытий. Ничего не происходило, но Люда ждала. Она знала, что нужно просто подождать. Помолчать. Не смиряться с правилами людей — потакать правилам леса. Камень, о котором говорил Будивой. Он всегда тут был, но Люда будто увидела его заново. Она представляла, как по камню течёт кровь, и не сразу поняла, что она и впрямь проявляется на нём, будто след её фантазии, вырвавшейся наружу. Люда, дрожа, подняла взгляд. Богиня смотрела на неё кровяными зрачками. Ноги сами подкосились, колени больно стукнулись. Было страшно моргнуть. — Я жадина, потому что не даю своей ...? Но оно само. Я просто отрекаюсь от всего, кроме любви. Дощечки начали стыковаться в её голове. Разум, будто умелый плотник, стучал по ним в такт пульсу. — Я отдаю, свою… любовь?.. Лесавки хихикали, текучие тропы приближались. Людмила вгляделась в них. Холодная капелька пота пробежала по виску, петляя в волосах. Люда смотрела на Богиню. На её рту была красная нарисованная улыбка. Ровная дуга. Подтёки неприятно медленно ползли вниз. Насмешка. Глазки лесавок гнусно поблёскивали в ожидании. Как они узнали? Зачем им это знание? А Богиня? Какого лешего именно она, не Перун, не Мокошь, ни кто угодно ещё во всём собрании, вещает ей своим ликом? В любом случае, у Богов глаза повсюду. Каждый закуток держит в себе их вздохи, в каждой лохани, в каждом черпаке, под потолком и в погребе, в незаметном промежутке между ногой и полом — божественное внимание. И если они его оказывают — надобно принимать. Люда подвинулась ближе к камню. Ледяная кровь быстро пропитала натянутую на коленях ткань. От прикосновения к камню волосы на руке встали дыбом, Люда ощущала себя продрогшей до самых косточек. Её карие глаза столкнулись с глазами идола, блеснув предостерегающей, решительной желтизной, и лесавки победно заулюлюкали. Людмила не позволяла себе думать о том, чья остывшая кровь помечает её ладонь. Зверей? Людей, чьи черепа перестукиваются на кольях? Она думала о том, что в этом есть некий непостигаемый для человека смысл, который она сможет догнать только задним, уже преображённым до последнего закоулочка умом. Её руки в неведомой крови. Эта кровь — её любовь? Она нужна Зеване, как вечной деве? В чём загвоздка? Теперь Богиня сможет передать эту любовь дальше по цепочке?.. «Она вытечет из меня, подобно крови?» Молча, без эмоций на лице Людмила поднялась и, не обращая внимания не мелкую нечисть, щекочущую ноги и оттягивающую подол, стирая с него кровь, пошла в сторону дома. Ветки в руках тряслись, и не сразу стало понятно, что виноваты неверные пальцы, обеспокоенные внутренним ветром…***
Верба пропала накануне подготовки к Купале. — Еремей, тебе искать! — предприимчивые женщины накинулись на него, когда Верба не пришла удобрять поле. — Не надо, матушка сказала, что не надо. Мы принесли золу, мы всё принесли, — верещали дети, но женщины не брали их в расчёт. Их руки не способны заменить взрослую умелую женщину. — А куда она делась? — спросил Еремей, но малыши ничего не смогли ответить. По окончанию работ он смиренно принялся собираться. После интенсивного пребывания в сообществе, он, на самом деле, только рад был бы пропасть на день-другой. Рия как раз хотела побольше попрактиковаться в охоте. Он метался вокруг дома, когда его за локоть взял Володарь: Еремей был в себе, думая о единении с Рией в лесу, и абсолютно не замечал его присутствия. Его и его сына. — А, ой… Мне поручили найти Вербу. Ты из-за этого или …? — Не ходи. — сказал мальчишка. Верба даже по меркам общины родила первенца рановато. Они с Володарем начали половую жизнь прежде семейной… Володарь кивнул. Еремей ожидал от него злобы, но её было куда меньше, чем решимости с толикой сочувствия. Так на него иногда смотрели старшие братья, не уважающие его крови, но хоть что-то признающие, помимо самих себя. Еремей вдруг подумал, что совсем не обращал внимания на своих сводных родичей по отцу — настолько между ними были натянутые и пустые отношения, что, видимо, их запросто перебивала практически иллюзорная нить, ведущая к матери. — Почему вы не скажете всем, куда она отправилась? Даже её сёстры и родители ничего не знают. Неведение страшно. Володарь слегка сжал его руку и взглянул на него, говоря больше, чем, наверное, мог бы смолоть его язык, не привыкший к искренности. Еремей кивнул. — В конце концов, вы семья. Главное, чтобы с ней ничего не случилось, — Еремей про себя тревожился, что это Володарь что-нибудь с ней сделал. Верба выглядела как сильная женщина, и каким бы поганцем не был её муж, слухов о разладе в семье не ходило. Да и дети не выглядели напуганными или встревоженными. Скорее, предвосхищающими. Так что он позволил себе поверить. — Мама скоро вернётся! А папа пока поработает за неё, если мы их не устраиваем. Еремей улыбнулся ребёнку. Раньше младшие особи его раздражали, но после семнадцатилетия ненависть поугасла. Дети, даже человеческие, хотя немного стыдно было это признать, казались ему милыми от случая к случаю. Володарь не пытался сообщить жене ни знаками, ни пантомимой, что видит в Еремее змия. Потому что здесь крылось что-то ещё, второе дно. Еремей его бесил, злил, он хотел его изжить со свету вместе с Людмилой и обгорелой девкой, но всё-таки не мог не признать, что он действовал по-мужски, даже ещё не будучи мужчиной. Змий или не змий, инициатива расправы исходила не от него, и случилось всё не из-за него. Людмила. Людмила призвала его и сделала его руками то, о чём сама мечтала. И, самое главное, если Еремей — змей, то Людмила не только его призвала, привела в общину, приучая к ней, но и влюбилась в него. Змия, в отличие от неё, можно будет приручить. В конце концов, Володарь не смел отрицать его пользу. Еремей даже готов искать его жену. Он улыбается его сыну. Он пошёл навстречу даже после всех разногласий. Не съел их и не спалил, значит, овца в волчьей шкуре. Но любить нечистую силу — не то же самое, что пользоваться ею, мириться с её соседством до поры до времени. Не то же самое, что ею быть. «Если я прав, то ведьмак учует змия и разберётся с ним, если он опасен. Будивой и Мстислав помогут, в надежде защитить безнадёжную честь сестры» — с этой мыслью Володарь ушёл. Сыновья стали его голосом и должны были заткнуть неугомонную тёщу, которая не верила ни дочери, ни зятю. Что уж говорить, Володарю не верили даже собственные родители, а также старшая сестра. Даже её дети, Яровид и Вестина, не держали его за авторитет, а лишь за напасть, с которой надобно считаться. Как назло, мимо прошла нагруженная дровами девчушка, но даже те не могли скрыть зловредного ожерелья на её шее и довольного румяного личика с очаровательным вторым подбородочком. Девчонка светилась, наверное, круглые сутки — эта ведьма и впрямь ей помогла. Но подозрительно стушевалось, когда кто-то намекнул на то, что многим бы это пригодилось. Видимо, не так просто даётся магия… «Или, в лучшем случае, девчонка более бездарна, чем мы думаем» — Володарь усмехнулся, представляя, как она сокрушается после провалов, как страдает, колдуя свою бесовщину.***
Рия шла по дальней роще, рассветом ещё и не пахло. Зелёные листья слегка колыхались на деревьях, напоминая ей перья и рассказы Лыбеди о мировом древе, Дубе-отце, растущем на острове Буяне, как олицетворение всего сущего. Дуб-отец был главным творением Матери–сырой земли и это наводило Рию на мысль, что роль мужчин в мироздании переоценена. Дуб важен, как и Перун, как и условный Будивой, но все они мученически порождены женщинами. Мать–сыра земля собственной кровью, — водой, поит Дуб — и это о многом говорит. Сивка шёл рядом, проминая мягкую землю тяжёлыми копытами. Рия была всего чуть-чуть ниже Ери, но на коня ей было забираться тяжелее. А ведь в первый год в новом теле она была ещё мельче и подтянулась лишь когда вдоволь наелась, немного усмирив свой ненасытный живот, вырастив на нём побольше утепляющих слоёв. Она раздвигала ветви, дивясь собственным окрепшим мышцам. Её плечи стали мощнее после занятий с луком и с увеличением хозяйственной нагрузки. Наверное, обратись она сейчас в птицу, смогла бы летать без устали днями напролёт. Улыбка коснулась её лица при мысли о том, как они с Ерей парят одни во всём белом свете, прорезают недостижимые для тревог и опасностей облака. Сивка слегка боднул её головой в спину — настало время опомниться. Не зря же они с Ерей выслеживали косуль вместе со стрельцом и опытными следопытами. Рие едва позволили пойти на кого-то больше зайца, в основном для того, чтобы у неё ничего не получилось. Если женщины и могут охотиться, то явно не такие припадочные, как она. Да и зачем ей охотиться, если у неё есть Еремей? Богиня Зевана мужей практически не смущала. «Зевана покровительствует своим девочкам, благословляя на охоту мужчин. Женщина не сможет родить, если зверь вспорет ей брюхо. Именно поэтому Зевана — вечно невинна» — говорили они, пока они с Ерей многозначительно переглядывались с насмешкой и толикой злобы. Оставив Сивку, Рия забралась на дерево. В выстиранной рубашке и новых лаптях, с косой, которую она сложила пополам и заколола гребнем. Теперь оставалось только ждать, когда добыча появится на лугу, перебегая от кустика к кустику, приблизившись наконец достаточно близко для выстрела.***
Верба, плутая и бесконечно спотыкаясь о кусты и отбиваясь от одержимых, казалось, деревьев, всё-таки нашла нужную общину, благодаря Лешего за то, что он не сделал из неё Еремея. Встретили её не очень приветливые лица, но она быстро осадила их, сказав «позовите ведьмака». Кивнули. Уже хорошо — он не успел уйти. — Кто меня ищет? Вербу передёрнуло от его вида, хотя её обо всём предупреждали, причём в двойном размере. По слухам, у ведьмака в принципе не было кожи — ходячий шрам. Но самое страшное таилось во взгляде, до ужаса неестественном, перевёрнутом. — Мужи из моей общины подвезли тебя со спутницей из Новгорода. Я пришла, потому что у меня есть к тебе дело. — Какое? — Весемир не выглядел заинтересованным. Верба рассказала ему про Людмилу, сделав акцент на случае с Путимиром и её возбуждении от вида человеческой крови. — Значит, радуется змиям и краснеет, когда парубки себя режут? Собственно, а зачем он себя резал? Неужто это тот самый, который помог моей спутнице в лесу? — Тот. Весемир наконец выглядел вовлечённым. — Расскажи мне про него. — А ты лучше сам погляди, — Верба прищурилась. Ведьмак рассмеялся. — Не боись, в долгу не останемся, — она бросила ему небольшой мешочек с драгоценным содержимым, — остальное получишь на месте. — Такой подход я уважаю, — Весемир ощерился всеми зубами и добродушно зяглянул ей в душу. Верба только сглотнула, не поведя бровью. Он жестом пригласил её передохнуть после дороги: — Заодно узнаешь, что я не пустослов и не одними шрамами славлюсь, — его голос звучал слишком озорно для ведьмака, но не Вербе было судить. Делать выводы она начала, когда увидела устрашающую ведьмину голову на колу посреди селения и девушку с рассечённым камнем затылком, и распухшим от побоев и ссадин лицом. Её немного помутило от мысли, что Людмила так же может гнить в подвешенном состоянии, пока её мать уклоняется от летящих камней…***
От одиночества избавляли одни лишь комары. Благо, что намазанное от блеска лицо они не кусали. Рия старалась не думать о том, что она наедине со смертью, и что смерть таится в её руках, что любимое небо таит в себе немо взирающих, выжидающих Богов. Что, если она сама подобно косуле на прицеле у Перуна? Ещё на ветвь ближе к небу — и в неё метнётся его стрела, раскалённый прут новой клетки… Живот свело от мысли, посещающей её в самых страшных кошмарах, что Еря — не столько её защитница от лица Перуна, сколько посланница рока. Мог ли всевышний в самом деле обернуть мужчину женщиной, только чтобы Рия попала в его власть, где бы не очутилась? Змии вездесущи, сильнейшие — многолики. «Глупый страх. Дурацкий. Еря появилась ради Несмеяны. Еря отдельное существо. Судьба — это не клетка» — Рия смотрела на небо, подавшееся сиренево-розовым цветом где-то вдали, до боли сжимала лук, сросшийся с ледяной, влажной кожей. Небесные своды, казалось, падали на неё. Или дерево росло, словно на дрожжах. «Наверное, сейчас я выше Верлиоки. Слава… жизни, что я его не видела», — Рия надеялась усмехнуться, но уголки её губ завяли и начали потрясываться. Словно пощадив её рассудок, косуля перестала ныкаться вдали. Рия облизнулась, и из последних сил сосредоточила взгляд на животном. «Я же уже убивала. Правда я была не одна. Я даже коня не могу позвать. Почему Яга не дала его мне?» — Рия закусила губу. Лук был вдвойне хорошим оружием, потому что не было возможности дёргать волосы. Охристо-коричневая шерсть мелькала среди высокой травы, тетива натягивалась вместе со струнками шатких нервов. Птицы разлетелись от крика. Рия едва не рухнула вниз, напугав саму себя. Лук упал, запутавшись в ветвях. Она вцепилась в ствол, ломая ногти, и представляла, что Еря рядом и говорит ей, как дышать. Но ветка будто приближалась всё ближе и ближе к кровавому пятну, к застывшему боку. Рия выстрелила в сердце, когда бедняжка выбежала на участок луга, где трава не была такой длинной. Спуск был испытанием. Ноги тряслись, про руки и говорить нечего. Шея затекла. Доставая лук, Рия и вовсе чуть её не сломала. Движение за движением она спускалась на неверных ногах. Падение равно смерть или бытие калекой в клетке собственного тела — от этой мысли лишь сильнее размывалось в глазах, члены слабели, будто угрожая отказать ещё до соприкосновения с землёй. Приближаясь к финишной прямой Рия отвлеклась — в лесу громко сломалась ветка. Сердце ёкнуло. Нога соскользнула, непослушная рука подвела. Заботясь о луке, что был крепче её костей, Рия, упала на две свои ноги, но одна из них гнусно подвернулась. Зубы скрипнули в болезненном оскале, выселяя из памяти хруст ветки. Прыгая на одной ноге, Рия скулила, ожидая, когда пройдёт боль. Прыгать она устала, а боль всё не утихала, но косуля и закат ждать не станут. И если в первые мгновения панику затмила нога, то теперь только подкармливала эту клокочущую тварь, сидящую внутри. Болезненно ойкая, дохромала до убитой и прикрыла рот. Шерсть была так похожа на Ерины волосы. В голове вспыхнули кровавые воспоминания, тянувшиеся с самого первого дня их знакомства. Колени подкосились, сил больше не было. Рия закрыла голову руками, будто сейчас сами звёзды обрушатся на неё вместе с гневом божьим. Она молилась Зеване, Перуну, всем богам и их ближайшим приспешникам, молилась Матери-сырой земле, прося прощения за кровь, что пропитывает её, молилась даже неизвестной Богине Шакти и её далёкому пантеону, прося оставить в живых и простить ей всю дерзость и насмехательство. От топота копыт пыль полетела по полю. Рия вскрикнула, думая, что разверзлась земля, и камни устремились в бездну. Подняла дрожащую голову и увидела спокойного Сивку-бурку. Было стыдно. Она отползла, сорвала листья конского щавеля и высморкалась. Краска с лица пострадала от пота и слёз. «Как должен быть не мил собственный рукав, чтобы ползти в таком виде за какой-то травой» — Сивка фыркнул. Подошёл к ней и улёгся на колени совсем рядом. «Всех птиц распугала» — он смотрел вдаль, пока Рия упала на него, и, обнимая, продолжала плакать. Сивка обернулся и с нежностью подставил ей голову. Рия с благодарной улыбкой погладила его по носу. — У Людмилы твои глаза. Влажные, большие и коричневые, будто терпкий и сладкий чай из шиповника с вересковым мёдом. Совсем как её.***
Люда заглядывала в поваленные деревья, в стволах которых образовались тоннели. Она обернулась на Еремея, рассматривающего огромную, оплетённую паутиной чагу. — Опухоль против опухоли, ха, — Еремей оглянулся на неё. Но Люда застыла, заворожённая. — Здесь ты сидел. На этом клёне. Еремей удивлённо попятился, ища дерево взглядом. Клён рос недалеко от берёзы. Он к нему не приближался с того самого дня, обходил стороной, будто зверёк место, где один раз угодил в ловушку. — Листья пятнами поросли. Будто снегом посыпали, — Люда мягко коснулась резных ладоней. Собственная кожа показалась ей неправильной и чужой. Вылизанная, омытая чужой кровью. Она немедленно убрала руку и начала комкать в кулаке юбку. — Ты чего? Эти пятнышки не страшные. Я их часто видел там, в лесах возле гор. Люда слегка скосила губы, показывая, что всё нормально. Босыми ногами она заземлилась, врыла жёлтые отросшие ногти в коричневую сырость, чтобы она забилась под них. Пыталась выведать, куда идти, подальше от всех знакомых вдоль и поперёк мест. Человек никогда не находит сюрпризы в лесу просто так. Прикрыв глаза, Люда забывала, что она человек, и сама искала, следуя по извилинам грибниц, нужную тропку. Ту, что уведёт их от самих себя, от Рии, сидящей где-то в засаде и изводящей Ерины и без того искусанные губы. Уведёт от сомнений, вопросов и собачьих языков с перемолотыми вдрызг костями… — И куда мы пришли? — Еремей снимал с себя колючки. Они зашли слишком далеко. Рия уже должна была вернуться, но Еремей даже в голову Сивке зарёкся проникать в этот день — день первой одиночной Рииной охоты, и их с Сивкой единства. Оставалось только молча переживать и, вернувшись, крепко обнять её и вдохнуть запах пропахших лесом и потом волос. Он вздрогнул только от одной мысли, что он действительно имеет на это право. Что отныне и, если повезёт, навсегда, — это норма. Даже обязательство. Люда же горела энтузиазмом, шаря по колючим кустам, шустро раздвигая ветви и заплетаясь ногами в траве. «Ага!» — она начала драть заросли, одновременно с тем исчезая в глубине, отплёвываясь и чертыхаясь от лезущих в лицо колючек, волос и щекотной листвы. Еремей заинтересованно поплёлся следом, уже почти начав клясть себя за привычку ходить босиком. Глубокая берлога, тёмная впадина, заросшая тернием и волчьими ягодами, проглотила Люду, будто раззявленная медвежья пасть. Еремей не успел порадоваться, что она выглядит заброшенной, как подумал, что её могли облюбовать иные и куда менее требовательные твари. Испуганно вскинулся за Людмилой — схватить, оттащить, убежать и бурчать о том, зачем они вообще сунулись в эту глушь, чащу самой чащи, где нет даже воронов Яги, даже их отдалённого голоса. Но пакостное, хулиганское хихиканье заставило выдохнуть и понять — что из тварей-облюбователей здесь только они. — Куда ты нас завела? Тут сам анчутка ногу сломит. Даже у Яги обстановка повеселее. — Не понимаешь? Здесь жил медведь. — Надо же! А я думал сова. — В каком-то роде. Все спали — а он охотился. — Шатун?.. — Еремей замер, перестав на корячках разглядывать и щупать землю и раскиданную тут и там ветошь, сравнивая это с родной обстановкой Драганиной хибарки. — Ну да, — Людины глаза светились, зубки открытого в улыбке рта хищно поблёскивали в полутьме. — Я же его убил, — у Еремея заурчал живот, и он от испуга упал на спину. Люда прыснула. — Да не бледней ты так. — Ты чего развалилась?! — Еремей перешёл на шёпот, подходящий на вой скудного ветра. Люда легла в развороченное гнездо погибшего зверя, дремавшего здесь своим чутким полусном. Когда-то он ходил по лесу, усыпанному снегом, будто слоями лунного света. В снегу, как и в сиянии Луны, было особенно хорошо видно жертву. Ягодку, которую никто другой не посмеет сорвать. — Ты разве не чувствуешь? — Люда захлёбывалась восторгом, упивалась духом заброшенности и затхлости, неведомого, спрятанного в хрустких ветвях, сырых, трижды мёртвых листьях и тесных, непроницаемых закромах. Это место не трогало время. Оно застыло в моменте смерти своего хозяина, поросло крапивой и иглами. И таило в себе что-то, до чего нестерпимо хотелось добраться. — Чувствую. Чувствую, что нам пора делать ноги. Я его убил! — прошипел Еремей, выползая наружу и не обращая внимания на царапающие кожу шипы. — Поэтому мы и здесь, — Люда схватила его за ногу. Он всё время щёлкал этой лодыжкой, чтобы подразнить Рию. А Люде нравилось, но она тихонько об этом помалкивала. Еремей окончательно запутался, и далеко не только в растительности. Люда тащила его обратно, и травы ослабевали хватку. — Здесь есть что-то. Сокровище. — Какое? Трупы? Люда только улыбнулась. Своей обычной милой манерой, с немного пустоватыми глазами. В их бездне слышался треск невидимых искр. — Ты же не оставишь меня одну? — она ещё чуть-чуть подволокла его к себе. Еремей повертел головой. Плотно сомкнув губы последовал за подругой, с одобрительным кивком развернувшейся по направлению к цели. Косточки. Беленькие, маленькие косточки лежали в самой глубине. Люда осветила их, пошептав что-то по-кротиному нащупанным грибам, тут же занявшимся блёклым миганием. — Это же людское, — Еремей заворожённо открыл рот. В носу щекотало. — Исподнее… А голов-то нет. Ведь их-то и опознали в лесу. Еремей посмотрел на Людмилу, и готов был поклясться, что она раскраснелась. На бледном лице расползались пунцовые пятна. — Я не знала, что они здесь, — Люда протянула дрожащую руку к костям, и взяла детскую неокрепшую ладонь в свою. Рёбра были переломаны, одна из перепутанных ног — разломана пополам. Наружу просился последний перекус, но Люда удерживала его всеми силами. Она вздрогнула, когда что-то коснулось плеча. — Не пугай так, — выдохнула она. Чужие кости стучали в её руках. Замёрзшие, перепуганные дети. Неразумные. Она помнила их лица. Их головы, расцелованные матерями, а затем лаковым огнём. Обогретые только после смерти косточки, уже забывшие цену потерянного тепла… — Люда, что случилось? — Еремей не мог спокойно смотреть на её стучащие зубы. Он почти слышал, как колотится её сердце. — Сила не только в самой берлоге, но и в останках. — Перун милостив, ты что, так впечатлилась черепами Яги? — Еремей сжал её плечо, с нежностью заглядывая в лицо. Что-то неладное творилось в нём. — Я хочу попробовать колдовать иначе. — Да ладно тебе. Смотри, как грибы горят — почти как у Лешего. Люда улыбнулась. Не спеша отложила холодную руку. Но не на то же место. Они сидели, обнимая ноги и глядя в безмолвный лес, будто в пустоту. Еремей вспомнил, как когда-то они, совсем другие они, крылатая четвёрка, два мальчишки, девчонка и недо-. Недозмий, недодруг, недомальчик и недодевчонка, недосын. Они — сидели в горах, возле ничтожной пещерки, которую они расширяли по мере собственного роста, и смотрели в пустоту туманов, снегов, лесов, собирающихся в единое зелёно-оранжевое месиво. И молчали. Помладше — играли в угадайку. Нужно было по запаху определить вид камня. Или по вкусу. Можно было даже надкусить. Иногда кидали вниз «пустышки». Без смысла, просто кидали, надеясь проявить чудеса зрения и проследить траекторию полёта до самого конца. Еремей и себя представлял таким камнем. Странно вспоминал годы своей отчуждённости даже от них. Такие близкие. Но всегда чужие. Он — вода, легко проникающая, и так же легко отходящая прочь. Первым оттаивает во время весны. Уносится прочь. Незаметный, прозрачный. Настолько, что они — теперь что-то чужое. Он говорил, что они — друзья навсегда. И непонятно, кто кого обманул. — Хочу, чтобы призраки прошлого перестали сниться. Конечно, за несколько месяцев это не пройдёт, — Еремей горько скривил лицо в недоулыбке. Рия не могла понять эту горечь. Он избегал с ней этой темы. Не любил грусть, плещущуюся в её очах, не любил то, как она, задумываясь, начинала чаще моргать. Она теряла по своей воле, но вопреки сердцу. — Здесь не помогут даже несколько лет, — Люда сразу влилась в этот тон. В эту горечь. Белёна так ослепительно улыбалась. Такие ровные зубки. Мать её пытала, дёргала лишние, чтобы улыбка была красивой, и Белёна её за это кляла, на чём свет стоит. А Люда всегда замирала от этой улыбки, взгляда оторвать не могла. От оранжево-розовых губок, будто в алую краску капнули нежности и прозрачности заморского стекла. Сейчас, когда узнала о Еремее, что он — Еря, Люда задумалась о том, почему так столбенела. Почему так яро ненавидела. Сколько в той ревности и зависти было иного, и было ли оно вообще. Ничего не вырастает на пустом месте. Еремей посмотрел на неё, и одно ощущение этого серьёзного, но безмерно спокойного взгляда, сосредоточенного исключительно на ней и её душе, заставили Люду неловко сжать ноги и сцепить руки, но так, чтобы не спугнуть. Его, себя. Этот момент. — Зато у тебя есть уверенность, что она точно не ответит на вопросы, которые ты не решилась задать. Люда отозвалась — посмотрела в ответ. Лишь бы не спугнуть. Никаких Цветан рядом нет. Есть только голос и лениво шевелящиеся губы, выпускающие его прочь, только для неё, для её горячих ушей, розовеющих мочек. — Знаешь, я так и не понял, зачем был нужен. И какую я играю роль. Гроза однажды назвала меня «второй душой»... Отмирающей, чтобы не умереть. И не разумеющей, изменилось ли что-нибудь без неё. Вспоминающей об ином, что было или могло бы быть, только во сне и в день после. Мы бы все могли быть другими. Я бы мог быть другим. В моменте казалось, что мы не разлей вода. А в итоге я и разлился. Хочется просто забыть. Не думать. Не знать. Чтобы они не снились и никогда не попадались мне на глаза, как и я им. Дурак я. — Нет, — едва выдохнула Люда в прохладу воздуха. — Я никогда так раньше не мог. — Что? — До вас. До тебя. Повторный вопрос подхватили сверчки и ночные птицы: что? — Говорить. Люда радовалась бегущим по рукам мурашкам. — Еря, а сыграй… И дудочка повиновалась её слову. Люда удивлялась тому, как он играет. Как схватывает на лету то, что иные учат долгие годы детства. Сколько Путимир мучал свою брёлку, прежде чем извлекать из неё такие звуки? Неидеальные, не искусные, но уже близкие к чему-то лучшему и большему. Будто куколка, что вот-вот проснётся и вспорхнёт. Жалейка вторила мелодии молчания. Обострённые чувства позволили увидеть в тенях безмолвия прошлое, видения которого страшнее, чем любые лесавки, мавки и кикиморы вместе взятые. Люде будто пустили кровь. Вот река, вот Будивой дразнит их с Белёной, пока Мстислав не утащит его работать. Вот они с Бёленой гадают в мовнице, вот работают спустя рукава и получают нагоняй, вот на давно минувшие русалии делают пирожки с мясом и кормят водянтих, чтобы те помогли им в делах любовных, но при появлении первых пузырьков убегают, не договорив заветных слов. Сцепив руки. И нет между ними ничего злого — только смех и щемящая радость, чуть-чуть сосущий под ложечкой общий страх. «Да зачем нам эти парубки? Мы же сами друг у дружки есть» — могла сказать Белёна в этот миг, и говорила, будто не было ничего другого, никакого сора в их времянке, который они отчаянно разметали по углам гнилыми от яда и соли метёлками. Будто не любила Белёна парубков крепче дружбы, и будто бы Люда тайком не скрипела от неё зубами. И призрачная вода реки, текущей всегда где-то рядом с памятью, принимала эти образы, растворяла и уносила с собой, чтобы потом вернуть с дождём, уронить снегом на голову. Однажды и этот нечаянный разговор засыплет белое былое — он будет рыхлое или липкое воспоминание, которое не желает отпускать, налипая на варежки, или рассыпается прочь из ладоней, тая от горечи слёз, и готовит почву для чего-то нового, сияя иначе в каждом новом дне, в каждом нежданном сне, тёмном, как зимняя ночь, в которой снежинки заменяют звёзды. Люде хотелось отплатить Ере чем-то подобным. Вырастить что-то, равноценное песне. Не думая, она начала своё колдовство. Это была богатая земля, несмотря на тень и ощущение тесной непроницаемости. Люда от всего своего сердца впилась в неё. Она ощущала тепло Ери. Видела, как она дышит. Как переливаются её глаза, думающие о чём-то своём, недоступном. Даже не заметила, как Люда положила на неё свою голову, прикрыв глаза. Ресницы трепетали, пока она отдавала земле согретую воду из своей внутренней бушующей реки. Еря играла, думая о Рие. Как она там? Наверное, уже вернулась. Люда делилась своим уютным жаром. Такая мягкая, домашняя. Не в человеческом смысле, а в Ерином собственном. Дом — это Драганина лачуга, её ненавязчивая, незнакомая, совершенно чужеродная магия, её тускло светящиеся глаза, когда она рассказывает о том, как кто-то вылупился, или, когда лечит кому-то клыки. Её неоспоримый нюх на грибы. Её чутьё, опережающее Ерино на годы вперёд. Она будто знала обо всех истинную суть как только видела скорлупу, в которой они таятся. Всегда без стеснения хаяла друзей, всегда была на стороне своей рогатки. И её хвост был тёплым, даже горячим, когда она была взволнована после нахлынувших воспоминаний, оставшихся для Ери за завалами камней. Была ли Драгана похожей на Люду? Какие тогда были люди? И «тогда» — это когда? Не успел он закончить свою мысль, от которой ослабела голова, как из земли начали появляться ростки. Черемша. Драгана называла её медвежьим луком. Еремей никогда его не видел, но она так сетовала на его отсутствие в змеиных владениях, так детально описывала, надеясь, что Еремей-то со своими крыльями и тягой на запретные места что-то да найдёт. Белые созвездия распускались, и Еремей думал, что расплачется — в носу стало щекотно. Но слёз не было. — Как красиво, — Еремей утёр нос. — Я аж подтаял. — У тебя кровь, — Люда сказала это таким голосом, что сама себя напугала ещё сильнее. Она смотрела на жалейку, на то, как в отверстие проникает текучая чернота, и не могла думать. — А… да. Уже бывало. — Да?.. Когда? — Да вот. Пока Путимир от анчуток отбивался, я тоже ерундой не страдал, ха. Созвездия черемши всё росли и росли. Люда, обмозговывая, затронула даже дремлющие в земле зародыши иных растений. — Вообще умотался я немного. Шрамы поднывали. Ну, знаешь. Есть у меня в боку один подарочек. Помнишь наверное? Мне бы от него тоже какой-нибудь кашицы навернуть, х-х. В последнее время то и дело, ни с того ни с сего как разболится то на груди, то там, — пока он говорил, растения разрастались, и Люда состыковывала слова. Спросила, когда то, когда это. В омуте мыслей услужливо вертелся образ камня Зеваны, залитого кровью. И всё совпадало. Неугасающее чувство, которое она боялась потерять. Медвежий жир, обычное вроде бы средство, но с её подачи — куда сильнее, бусы — не хухры-мухры, гадюки с кашей — и подавно. А что насчёт поляны черемши в месте, где жил кровожадный хозяин-медведь? — Что-то, Людочка, совсем смерклось. — Нет… Ещё видно, — и только сейчас Люда, ошпаренная этими словами, догадалась вытащить руку из земли, остановить нутряной шёпот у себя в голове, бегущий помимо прочих мыслей, ускоряющийся вместе с пульсом. Еремей прилёг на землю, приходя в себя. «На грани обморока. Так полудница ударяет серпом по голове, и человек падает ничком, поглощённый полем, пока цокает недовольный полевик. Но здесь я — серп». — Ты куда? — Еремей видел Люду, как слегка подсвеченный силуэт во мраке. И он отлепился от своего места, унося с собой рассеянное тепло. Люда заползла в берлогу. Из-за магии терний стало ещё больше, но ей было всё равно. В небольшую суму из рогожи она нагребла костей, сама практически испуская дух. Кости должны были быть сожжены, погребены, но этого не произошло, и теперь она покушается на них. И всё равно. Всё равно. Даже если Ерин нечеловеческий разум её поймёт, нельзя вовсе не попытаться расширить горизонты своих возможностей. В конце концов, она сама пробивает себе дорогу. Еремей уже прозрел и встал, когда она выползла из произвольной могилы. — Люда, что происходит? «Что? Просто, кажется, я тебя убиваю. Ты не подумай только — из лучших побуждений» — На тебе лица нет. И костями этими шуршишь… Тебе Цветана что-то наплела? — Я просто хочу нового. — А не продавит ли тебя его вес? — Еремей говорил с такой грустью, что выходило даже немного грубо. — Я знаю, что делаю. Рия охотится. И я тоже. Еремей посмотрел на неё со скорбным сомнением, с мукой даже, но промолчал. Они постепенно возвращались в мир звуков и скромной лесной беготни. Люда разрывалась от мыслей, глядя как Еремей идёт впереди с её грузом. Её маленький друг, её сладкое снадобье с горчащим послевкусием. Что происходит, Люда? Ничего, просто я тебя люблю. Люда, всё в порядке? Конечно, только вот я устала быть в тени, а солнце колется. Ты уверена, Люда? Да, за исключением того, что так приятно было схватить тебя и не отпускать. — Ты не устал? Пыхтишь, как ёжик. — Нет. «Ну, хоть что-то мы делаем взаимно…» — Люда ухмыльнулась его спине. — Люд. Остановились. Еря обернулась. И Люда не узнала её глаз. Они уже были такими, но каждый раз так мимолётно — будто молния далеко за лесом, наскоро показавшаяся в зелени догорающего неба. И впервые она была предназначена ей. — Ты же знаешь, что… когда ты захочешь спуститься с дерева, я всегда буду ждать тебя внизу? Или наверху. Где бы ты не обрела «новое». Я буду с тобой. Люда кивнула, забыв, как моргать, дышать и думать. Еремей ответил ей ещё более коротким и незаметным кивком и пошёл дальше, размахивая детскими косточками.***
Рия вздохнула с неясной тоской, невесомыми вдруг руками обнимая себя за плечи. Банник облапил её распухшую ногу, оставляя влажные следы, и шумно дышал, будто хотел донести несказуемое. Еремей где-то пропадал, косуля покоилась у Будивоя. Мёртвая, но такая же ожидающая. Рия ощущала опустошение. Будто её самой как таковой нет — только пустота и кнуты страха, парящие в ней, стегая нервы, скручивающиеся в тугие узлы, не распутываемые связки. Страх звучит как скрип веток, он непроходим как бурелом, таящий себе трупы передавленных животных. Он — единственное, что характеризует её в этой пустоте. Он расплетает красную ленту в её в волосах, разламывает гребень и путает колтуны. И всё, что остаётся — дёргать и дёргать его вместе с волосами. Еремей застал её, вяжущую узлы на выдранном клоке волос. Банник болтал лапками, сидя у неё на коленях. На его голове красовался шёлковый бант… Гребешок был целым, но отринуто валялся на полу. Тишина давила на перепонки. Рия вздрогнула, услышав шаги. Усталые, но твёрдые. — Как нога? — Еря, подняв уголки губ, присела перед ней на колено и взяла подвёрнутую ногу в свои руки. — Слышал, что повитуха с таким умеет обращаться. Вправляет всякие несчастные случаи. А тут просто припухло, — она легонько погладила больное место, перевязанное смоченной тряпкой. — У меня спина болит от сидения на ветке. Тот случай, когда не помешало бы птичье тело… — Зато у тебя всё получилось. Сивка мне рассказал. Ты молодец. Ты невероятная молодец, — Еря сжала её ладонь. — Вы с ним виделись? — Мне нужно было кое-что ему передать, — Еремей дёрнул нос. Рия не стала спрашивать. Может, подарок? Грива немого коня отличный способ его схоронить. — Знаешь, Ерь. Я впервые получила… увечье. Не просто крыло клеткой прищемило слегка, а прям… Больно. И не было никого рядом. И никто не запомнил, как я это преодолела. Я раньше особо не думала о том, как меня запоминают. Кому это делать? Душам блаженным? Они вечные. Вечно помнят всё, что после. А я и есть это после. Была. Но ведь я умру, и вполне возможно — всё забуду. Лыбедь, тебя, косулю эту. Всех забуду, и саму себя тоже. Ты умрёшь — забудешь меня. Исчезнуть из памяти это же всё равно, что умереть… Я раньше толком не понимала, почему так страшно. И до сих пор не понимаю. Но я начала жить — и начала помнить. Подумала, что хочу создать с тобой полчища воспоминаний и чуть не померла на месте от осознания. Я помню то, что не вечно. И память моя — конечная. Для Яги я была — просто утешение в нескончаемой череде мелькающих жизней. Яблочко выросло, упало, закатилось за угол и сгнило там же. Позолота облезла. И вот я такая же — временная. Жизнь длинная. Но чем длиннее, тем страшнее терять, разве нет? Когда есть что терять в принципе. И я не хочу, не хочу… — Рия поливала маковку банника слезами, и тот растирал их по себе, умывался и облизывался, пока Рия мяла его тельце, будто игрушечное. — Рия, солнце… — Еря поднялась и села рядом с ней. — Тебе это чуждо, я знаю, — Рия хлипала и поикивала. — Когда умрём, я тебя найду и запомню заново, — она взяла ледяную ладонь в свою. — Как? Где? — Рия боялась и боролась на грани осознанности и приступа. — Как угодно, везде. Змий я или не змий? Мы елозим меж мирами, в этом наша суть. Отчего я после смерти не шмыгну следом за тобой? — Но ты же не знаешь! — Узнаю. Всё, что понадобится. — А как я буду жить, если ты убьёшься? Жить и знать, что если вдруг увижу тебя, то не отыщу в глазах узнавание. И как, как ты меня найдёшь, если ты всё забудешь?! — Я буду жить ради тебя. А найду так же — как и здесь. Не узнаю. Но захочу узнать. Так же, как и здесь. Рия смотрела на неё испытующе, подозрительно, так, что Еря и сама была готова закричать. Но она выдержала этот взгляд, и Рия упала ей на ноющую грудь, на больное сердце, и успокаивалась в объятиях. Банник ускакал, оставив ленту на полу, и Еря бегала глазами по её изгибам, покачиваясь, убаюкивая Рию и её всколыхнувшийся страх. Еремей верил в своё обещание. В конце концов, у него есть любовь. Разве не стоит ради неё потерпеть? У него есть жалейка, которая может забрать себе, оттянуть мгновение. Внутри цвело пугающее ощущение нужности, и от него хотелось выть, хотелось отречься от всего, хотелось радостно целовать ту, которой он нужен, чтобы выпить из неё всю уязвимость и сделать себя заново бесполезным, таким, что можно выкинуть и забыть. Забыть. Забыться. Уйти за бытие.