* * *
Проходя по общине Весемир сразу понял, где живёт мальчишка огненные-ручки. Из его дома несло чем-то чистым и невероятно манящим, нездешним. Но две девчонки, надзирающих над ним, не давали толком оценить обстановку. «Ведьма Людмила и какая-то сладкопахнущая девица. Зуб даю, что она в этой землянке бывает частенько…» — Весемир насвистывал, пока Путимир, идущий рядом, нервозно дёргался и вертелся — Людмила явно не давала ему покоя. Её взгляд сверлил им спины, и даже Весемир ощущал, как горит его позвоночник. «Явно ещё неумёха, необузданная, непонятливая. Честно, за такую трату времени нужно брать в три раза больше». Слонялись до вечера: Весемир совал нос в каждый угол. Анчуток здесь с роду не водилось. Вся приближённая к людям нечисть сидела смирно по своим закуткам, в сене, за очагом, бегала между копытами лошадей, шаловливо утаскивала вещи и одёргивала малых детей. Всё было настолько блаженно-праведно, что даже противоестественно. Становилось ясно, что дело в мальчишке и запахе его дома — чем дальше от него, тем вольнее себя вели всякие разные. Они с пастухом топтались и топтались, как вдруг приглушённый гул людского улья разрезал женский крик, потом мужское ворчание и детский плач. — Опять эти… — Верба говорила про детей в чаще, которых вернул каженник… — Они. Весемир хмыкнул и направился в их сторону. Ивар кусал материнские руки, норовившие его ущипнуть. Щипала мать знатно, выворачивал кожу так, словно хотела спустить. Или делала крапивку своими большими, в масштабах детской руки, матёрыми ладонями — жгло хуже, чем от самой травы. — Да я, да ты!.. Да я тебя прокляну! — взвизгнул мальчик. Здесь вступил в дело отцовский кулак, и Ивар с дрожащими губами сгрёб с земли молочный зуб… Начал слёзно извиняться, с воем, иканием. Вдыхал воздух так, будто сейчас весь его высосет, не оставив ничего семье. Но мать только круто развернулась и, бурча себе под нос неизвестные слова, приготовилась играть с детьми в молчанку ближайшую неделю. С обоими — чтоб неповадно было. Ивар выучил это её поведение раньше, чем свои пять пальцев, но всё равно каждый раз в его маленьком неокрепшем сердечке что-то надламливалось. С хрустом и скрипом, с заламыванием рук и бессонными ночами. Он поднялся, слегка толкнул в конец растерянную и перепуганную Малю и, выслушав наказ отца, сел рядом с домашней козочкой. Подвинулся, когда сестричка угнездилась рядом, теребя замызганную куколку. Весемир глядел на это, мусоля в зубах зелёный колосок и полностью игнорируя суетное существование Путимира сбоку от себя. — Чего мы здесь забыли? Что за тоска? — Вспомнилось детство. У меня младших братьев было, как гусят. Топтались, щипались, гакали непрестанно. Батькой меня называли, а я их по носу бил, дураков этаких. Путимир угрюмо закатил глаза и чуть ли не цокнул. — Думаешь, зря? — Весемир продолжал сверлить детей взглядом. — Мне ваши душевные терзания, как корове седло — никуда не упёрлись. — Умерли все мои братья, потому что мало по носу давал. Так что не зря. Путимир махнул на него рукой и пошёл сторожить свою нетель.* * *
Ивар хотел запустить в ведьмака камнем или натравить на него козу, только и камня не было, и коза жила в бесконечном блаженстве бытия. Оставалось заняться делом. — Малёк, слушай, идея есть. Сестричка загнанно глянула на него. Но с любопытством. — Обещаешь не вопить? Услышав утвердительный ответ, Ивар привязал козочку на верёвочку и, держа в одной руке её, а в другой сестру, двинулся прочь из общины. Подальше от везде сующего свой нос незваного гостя и поближе к лесу, куда самому очень хотелось соваться. Недавно он подслушал как Белогуб объясняет Еремею обряд призыва духа-защитника, который давно никто не мог повторить. — Они не могут, а я смогу! Знаешь, как Людмила на меня тогда будет смотреть? Не пережив-а-ай: скажу, что ты помогала. Ивар достал из кармашка, куда положил зуб, пучок банальной травы и полыни вместе с огнивом, а из-под рубахи вынул разделочный нож… Маля попятилась: девочка всегда жмурила глазки, когда кричала скотина, а потом всю ночь вжималась в брата, который от неё сонно отбрыкивался. Он нашёл крепкую палочку и принялся ковырять землю, чертя в плотной траве невообразимые закорючки. Маля смотрела на него взбудораженно, но всё-таки сомневаясь. — Малёк. Будешь жечь траву. Можешь не наблюдать. Главное, не смейся, не хнычь и не вопи. Молчать ты научилась, вот и не разучивайся. Знаешь, как мамка будет гордится? Скажет: от, мои детки, такие дела творят, что ни каженнику, ни волхву, ни ведунье не снились. Маля опасливо сглотнула, но пучок травы и огниво послушно приняла. — Козявку жалко небось? Да этот дух всю вервь сбережёт, чего уж тут. Просто без жертвы ни-ни. Дело занялось: Ивар дал знак, и Маля принялась окуривать землю вокруг, его и блаженствующую скотинку. Брат при этом что-то говорил, периодически запинаясь. Маля уже явно холодела, в животе тяжелело и тянуло. Слова совсем забылись и затерялись в её голове, когда пуща начала втягивать в себя воздух… Она даже не заметила, как из тонкой волосатой шейки засочилась кровь, как осело в центре неведомого тельце, как азартно блеснул братов взгляд. Всё её внимание притянуло существо, к которому Ивар стоял больше даже спиной, нежели боком. Без глаз и без концов, бесшумно втягивающее ветер своей мертвенной сине-белой кожей. Оно невесомо приближалось, пока меж дерев, низко-низко пригибаясь земле, бесшумно крались неведомые существа-синеглазки. — Малёк, ты чего застыла? — спросил Ивар, когда наконец почувствовал надвигающуюся стену нечистой силы. Медленно, одеревенело, он повернул голову, и его тут же отбросило в сторону. Он успел только заметить, что Маля ударилась о дерево, как мир поглотила тьма…* * *
Весемир стоял возле капища и принюхивался. Дети слишком странно исчезли. Сверхъестественная правильность накренилась, и из леса плыл ужасный запах козлятины и лесной гнили… — Вы тоже это чуете? — Еремей подошёл к Весемиру, и тот незаметно, внутренне просиял, рассказал ему о детях и козе. Отметил про себя, что Еремей мало, совсем чуть-чуть удивился его наружности и глазам. Да и у него самого в них происходило что-то неопозанное. Пока мальчишка вглядывался, Весемир чуть нагнулся и вобрал в себя его запах, распробывая нотки. Привычное человеческое Весемира не интересовало, более того, в смысле обычных запахов его обоняние притуплялось: он скорее определит, как пахнет домовой, нежели сам дом, хотя разница у них едва различимая. Еремей пах чем-то знакомо диким, сродни мокрым камням и раскалённым углям лесного пожара. Весемир бы дал голову на отсечение, что так пахнут они, если бы не примесь чего-то совершенно иного, более мягкого и неведомого. Такое сочетание Весемир встечал впервые, поэтому уже откровенно пыхтел Еремею в голову, но тот не обращал не это внимание. Весемир сначала смутился, а потом встрепенулся и увидел то, что так увлекло мальчишку. Странное волнующееся облако, под которым скакали, будто блошки, неразличимые зверьки. — Что это? — Еремей наконец обратил внимание на согнувшегося над ним ведьмака. — Снизу скачут детки Лешего. Бесконечные Втораки. Он их делает с лешачихами, когда те уже забудут про свою кикиморскую жизнь. После того, как обработают человеческого дитёнка. А вот что это за туча… — Весемир сощурился. — Ты же здесь что-то вроде домашнего ведьмачонка? С ножами всегда ходишь? — Сейчас с собой… — Еремей разглядел в приближающемся дымном облаке неведомые болтающиеся отростки, похожие на склизкие хвосты. Так ли выглядят они у морских змиев? — Это существо пахнет козой. И от него растут щупальца. Такие бывают у водных тварей. Судя по лесавкам, в козочку подселилось отродье болотной кикиморы… — Или русалки и нечестивца… а потом уже Кикиморы… — у Еремея опали все органы. Он не хотел видеть это. Сражаться с ним. Даже просто знать, что подобное может существовать. Весемир странно на него глянул. Приметил исключительную бледность лица: — Чего струсил? Великан, что ли, милее был? Еремей слабо ухмыльнулся. Весемир кивнул и похлопал его по спине: — С тебя конь, с меня учение. С нас с тобой — убийство этой твари. Еремей похолодел: — Нельзя! Это же ребёнок. Весемир, если б у него ещё осталась молодеческая впечатлительность, поперхнулся бы: — Гм… В конце концов не убить — тоже наука, — он подтолкнул Еремея за конём. Но тот не сдвинулся и как-то виновато улыбнулся: Сивка уже бежал, сотрясая землю. — Что ж… такой жеребец и без нас может обойтись. — Весемир хохотнул и почувствовал, как где-то внутри затрепетала щепотка давно позабытого искреннего веселья. Он с лёгкостью вспрыгнул на коня и быстренько подхватил Еремея. Существо передвигалось медленно, периодически останавливаясь, щупая почву своими отростками.* * *
Людмила ощущала злое шипение леса, но поняла, что действительно происходит что-то неладное, только когда вышла на крики. Люди видели нечто, к которому поскакал ведьмак с Еремеем. — Люда, Люда, что делать? — Рия буквально повисла на ней, появившись из ниоткуда, запыхавшаяся и вся в ледяной испарине. Люда не могла не жалеть её в таком виде, несмотря на натянутость воздуха между ними в последнее время, неприятно напоминавшую о Белёне. — Кто-то нарушил лесной покой и пришло воздаяние. Я слышала возмущение скрытых жителей, — Люда ответила Рие, но смотрела на Белогуба, мрачно стоявшего посреди замершей общины. Он как бы невзначай упомянул после её слов про пропажу Ивара и Мали. Из толпы ответили, что они шли к опушке, после чего Белогуб встретился с Людмилой глазами. — Положимся на ведьмака? Видимо, Еремей ему доверяет. Но ведь придётся платить. Мы разве лыком шиты? — сказал один из мужей. — Не мешайте. Оно из леса. — Белогуб не сводил с Людмилы взгляда.* * *
Раздвоенные чёрные копыта, пропитанные ядом следы. Если облака похожи на овец, то это была козлоподобная туча с молниями отростков и густоватым разъедающим дождём, пахнущим кисло, как забытое на день-два молоко. Яд брошенного матерью ребёнка. Не сын и не дочь, разъярённо-отчаянное существо любило приёмных родителей, любило лес и болота, как собственную плоть и кровь, и жаждало отомстить за любой выпад в их сторону. Щупальцами оно хватало сестричек-лесавок и поглощало их, на что откуда-то из парового тумана вылетало десять новых. Весемир резал щупальца ловкими движениями топора. Лесавки пищали под копытами. Еремей лишь щадяще защищался ножом, чудом успевая прикрыть нового напарника. Яд щипал, разъедал кожу, оставляя пятна ожогов, вынуждая отворачивать лицо и закрывать глаза. Щупальца не стремились ухватить Сивку за разгорячённые ноги — жеребец пускал дым из носа и ушей, а грива его слепила даже Весемира. Им плохо удавалось тормозить существо, как и в принципе ориентироваться в пространстве. Тёмные щупальца, вредоносные брызги из порезов на них, мельтешение взбешённых синих глаз и востреньких клычков: совсем как у Лешего, только в миниатюре. Действовать приходилось по наитию. Весемир схватил Еремея чуть ли не в охапку и толкнул в появившуюся брешь в склизкой завесе. Еремей, отмахиваясь ножами, получал увечья в основном на левую сторону. Щупальца лезли со всех сторон, хватая за конечности, и левая рука просто-напросто не поспевала. Еремей начинал сдавать: казалось, глаза воспринимают мир медленнее, чем он есть, а члены барахтаются в потоке душного вонючего воздуха, словно в болоте. Земля под ногами была черна, неба над головой не видно. Упав в очередной раз, Еремей, кляня себя, резанул руку. Но на этот раз не ради того, чтобы поджечь. Отростки на мгновение замерли. Одно протянулось и «лизнуло» рану, отчего руку начало страшно жечь, и Еремей зашипел от боли. Однако существо открыло своё лицо. Детское, андрогинное, с пустыми глазницами и козлиными ушками, оно смотрело на Еремея своей душой. Он поднялся и пошёл на встречу к нему, слыша, как яростно рычит ведьмак и скачет Сивка-бурка, отчего сотрясается ребёнок леса. Еремей поднёс к его приоткрытому рту свою руку. Он будто бы видел во сне, как мавке понравилась его кровь, и почему-то решил, что это сработает… В конце концов, существо действительно заинтересовалось. Как любознательное дитя. Понюхало его кровь, а потом впилось голыми дёснами, напоминающими о Кощее… Еремей прикусил язык, и пытался отвлекаться рациональными мыслями: дети нарушили равновесие дома Лешего, и другие дети решили их проучить, сделав тоже самое. Если кровь утолит жажду мести, то нужно скорее хватать Белогуба за бороду и волочь к месту происшествия. Старший тем временем прилип к его руке, точно пиявка. Еремей готов был поклясться, что с каждым глотком у существа пухнет лоб. Он бегал глазами по странному козо-человеческо-неведомому телу, не до конца понимая, откуда и что растёт, и как на этих кривых ножках с копытцами держится махина туловища. Лысая голова с редкими чёрными волосками, нежная шейка, как у обычного ребёнка лет семи, но с редкой козлиной шерстью… Рога росли на плечах, будто продолжения ключиц. Вдруг откуда-то просочилась горстка лесавок с текущей изо рта зеленовато-красно-чёрной пеной… Они вперились в бледнеющего Еремея, а потом подскочили и начали его нюхать, нюхать… Он ощутил, как что-то будто бы вспрыснулось в него и потекло по жилам. Он буквально видел, уже замутнённым взглядом, как что-то шароподобное катится вверх по руке… Захотелось, чтобы она отнялась. Внезапно он услышал голос, похожий на мерзкий скрежет, от которого хочется вырвать себе уши… — Ты принёс Шубника матери и отцу. Знал его брошенных. Дал ему свою вкусную, редкую кровь. Но Шубник должен содрать кожу с людей. Дети людей осквернили их мать и отца, — лесавки запрыгали у ног Еремея, будто желая разверзнуть землю. — Хотели защитить общину, разворотив их. Плюнув в травы и стволы, всколыхнув болота, пруды. Шубник сделает из них одёжу для лесных кумушек. Будут мавки прыгать с их лицами на собственных, а русалки плескаться в их розовой коже, вывернутой наизнанку. Но не тронет он тех, кого ты укажешь. Четверых. Отпустит коня с обугленным. Пощадит тех двух, чей запах вслед за твоим вьётся. Землю с молниями внутри, воду с огнём в сердце. — А если… если мы уберём то, что сотворили дети? И накажем их. И не подпустим больше к лесу. Если ещё живы… — Тогда сам принеси Шубнику жертвы на Купальскую ночь, три тела должны схорониться на кромке леса. И дай отпить ещё своей крови, когда придёт время, да тому, кто попросит… Не часто можно огня испить, да не обжечься. И за травами пусть не ходят женщины, и цветок жар-цвета не пытаются добыть жадные люди, иначе погублен будет их урожай… Еремей кивнул, отчего в голове болтнулась тьма. Весемир в недоумении подскочил к сидящему на земле мальчишке. Левая рука его была изъедена, а кожа казалась прозрачной. Тварь уползала, сбрасывая щупальца, и те уходили под землю, будто огромные дождевые червяки. Еремей, глядя на них, слабым голосом передал наказ-пророчество, пока память не вытекла из него вместе с кровью. — Как звали это существо? — Шубник. Весемир загадочно хмыкнул: такого он ещё не слышал. — И как ты с ним управился? Просто дал себя пожевать? Еремей не ответил. Настало время убивать людей.* * *
Весемир подсадил мальчишку на коня и сел позади него, чтоб не свалился. Давно такого не было… Люди умеют сражаться, но это не их ремесло. Не кладут они на это свою жизнь. А каженников Весемир видел — и Еремей был не их племени. Каженники пахнут лесом от силы недельку после выхода из него, и, хотя этот похож на человека с придурью, до этих бедолаг ему далеко. И никогда к ним ни за какие гроши память не возвращается. А без неё человек считай на половину мертвец. У него новая жизнь, ибо даже имени он своего не помнит. Он наново клеит свою душу, оплакивая без конца непознанную пустоту внутри. А этот? Ведьмачонок домашнего пошиба. «Неужто?..» — думал Весемир, помогая ему спускаться с коня возле волхвской землянки, где копошился тревожный народец. Две старушки охали о том, как же потрепали их женишка… «Девоньки, придётся брать в расход свирепого красавца» — старушка румяно хихикала, ехидненько и с вызовом глядя на Весемира. Один из её сыновей, стоявший неподалёку, тихо испепелялся от стыда… Белогуб, вызнав всё от сипло говорящего Еремея, направился в лес. С ним пошла мать Ивара и Мали, у которой от страха появилась седая прядка… Людмила тоже, не спрашивая и будто бы не нуждаясь в позволении, пошла с ними. Белогуб смолчал. Мать обняла своих детей, прижавшихся друг к дружке под деревом. Люда с Белогубом же были ошарашены тем, какая сила исходила от кривого-косого круга. Волхв засучил рукава и принялся делать всё возможное, чтобы устранить его воздействие, кляня себя за невнимательность: не приметил, как несмышлёные подслушали, чего не следует… За такое обычно убивали, но ему не хотелось сейчас об этом думать. Люда с презрением наблюдала за безуспешным пыхтением старика. Он боялся слишком близко подойти к кругу и, наверное, даже завидовал детям из-за того, что они смогли сделать хотя бы что-то. Люда же чуяла, что этот обрядовый рисунок говорит на её языке. Кому как не ей понимать роковые ошибки? — Давайте я попробую. Может, моей молодой крови удастся с ним совладать, — Люда приосанилась, вытянула руки и представила, что в них вложена игла, а узор — запутавшаяся нить. Нужно только поддеть, вдеть и перешить. Убрать вред с земли. Она воззвала к костям и где-то там, в общине, зачесалась голова Сивки-бурки. Белогуб впился взглядом в Людмилу «прошивающую» воздух, от чего с земли поднималось начерченное. Багряная нить. Люда пропускала её через незримое ушко костяной иголки, которую Белогуб, казалось, почти мог различить в игре воздуха и света… Её мышцы сжимались сами по себе с каждым новым витком волшебства. Она ощущала себя прозрачной, и знание проходило сквозь её замершее сердце и пульсирующий мозг. Она и впрямь прекратила дышать, и только глаза и руки жадно хватались за этот мир. Маленький мальчик, к чьим костям она обратилась, стоял перед ней. Он плакал не на людском языке. Но Люда не могла остановиться и не могла ничего обещать. И сама плакала, чувствуя, как кровавая нить ползёт по шее, видя в голове тени и мелькания купальских цветков, забрызганных отчего-то фиолетовым. И кости, все в пурпурных ошмётках, жали их. И пахло зверем. И так хотелось есть… И давило нечто на стеклянную вдруг голову. Изнутри распирало. Кончик проскочил через ушко и не осталось ничего от тёмного и лес сосущего. Люда, словно собака, дышала высунув язык. И так ей было хорошо, что слюна капала. Бледность пропадала, и она вновь становилась кровь с молоком. Она не сразу поняла, откуда появилась тяжесть: это Ивар восторженно зацепился за неё, заключая в объятия. Да и взгляд Белогуба не сказать чтобы отличался лёгкостью… Люда обернулась и улыбнулась ему кровавыми зубами. Растрепавшиеся волосы казались чёрными, словно ночь, а глаза горели жёлто-золотистым.* * *
Весемир смотрел на синие губы и заострённый нос Еремея, и гадал, как это он в до сих пор дышит. Лето для воина — время смерти. Но этот ещё держался, хотя бешеная козлятина всё равно что руку ему оторвала. Мальчишка трясся, словно хотел последнее расплескать. Ещё и девица его билась так, будто сама умирает... Весемир знал лучше всех, как справляться с юнцами при смерти. Герои херовы — убить им не нравится, а быть убитым — самое то. — Мало тебя пиздили, Еремей сын Якова. Мало. По голове надо было: может, что-нибудь бы утряслось, — он придержал его голову и дал попить. Какая-то чумная баба маячила за спиной и искрилась сумасшествием: — Помрёт! Помрёт ведь! Вот мужики, говорила же, пусть идут помогают. Вы же живые с конём! Что за пустоголовые!!! — Искра металась, не зная, куда себя деть, пока Мстислав с Милонегом пошли сторожить урожай и скот от «червей», а снохи присматривали за Рией. Будивой обнимал уставшую, мрачную и будто бы слегка помешавшуюся Людмилу, ушедшую в свои мысли, а Белогуб сумрачно нависал в углу собственного дома, странно лишний и не вписывающийся. Весемир только глядел как мечутся впавшие, потемневшие глаза под закрытыми веками, да как течёт по вискам липкий и холодный, что твой лёд, смертный пот. — Может, от привычки ты жив ещё, а? — спрашивал он, неприятно морщась от воспоминаний, оживших наяву. Ему даже захотелось вдруг добить этого дурака, чтобы они ушли следом за ним. — Я могу ему помочь, — Люда сбросила руки Будивоя и подошла к лавке. — Чем же, девонька? Сама едва на ногах держишься. Он сам решил, что не хочет убивать этого «Шубника», вот и расплачивается. Люда сердито глянула на него своими до сих пор изменёнными глазами. Весемер хмыкнул: — С человеческой жизнью обращаться — не с песком играть. Так что я с места не двинусь: при мне колдуй. Люда тоже хотела хмыкнуть, да только зыркнула на ведьмака так, что тот подавился, и тут же про него забыла. Весемир сразу понял, что девка разошлась, разъярилась, раскалилась, как металл. Знать бы, какой кузнец к нему приложит руку… Он глядел на неё во все глаза. Одинокий волчонок и она, такая статная и большая, тёплая, дикая. Юная медведица. Она согнулась, нависла над уже ничего не видящим мальчишкой. Повела рукой, будто воздух над ним был — вода. Все застыли, не было слышно ни вдоха, ни выдоха, и лишь Весемир ловил носом запахи: к кому, к чему она взывает, маленькая ведьмочка. Пахло старыми костями и землёй, слегка клюквой. Еремей перестал трястись и будто бы умер. Людмилино лицо было ровным, но в жутких глазах виднелось напряжение и скорбь, а на щеках расцвёл маковый румянец. Весемир помнил мак, расцветавший из сока ведьм. Мак, который он прикладывал к своим ранам. На девчонке же он выглядел неправильно: не хватало инея на ресницах, припорошённых снегом волос и шубки, под которой скрывается горячность тела. Весемир понял, что отвлёкся: слишком девка была хороша, а он расслабился от воспоминаний, настигших его вместе с мальчишкой. Людмила ещё в лесу поняла, что не сможет выполнить просьбу мальчонки. Его кости пропадут ради того, чтобы живой остался живым. Еремей, Еря. Она ещё не видела её в облике змиицы. А если она умрёт, вдруг обратится в неё? И её тело растащат на кусочки. Белогуб бы сожрал змеиный язык. Взрослый. Когда-то говорящий. Будивой бы забрал себе рога, а то и весь череп, и она бы вечно смотрела на него, и выла бы, выла, выла… Поэтому сейчас она не обращала внимания на детский вопль. Неупокоенное, погибшее страшной смертью дитя. Мороз бил изнутри, по внутренностям пробежал спазм, кровь каменела в венах, конечности немели, кончики пальцев покалывало. Она выбивала смерть смертью, и, проникая через неё, та обдавала её ледяной водой, утаскивала к зимующей рыбе на тёмное дно илистой реки. Останавливала дыхание, но обостряла все чувства. Людмила слышала, как пыль ложится на сундук в углу, как шевелятся глаза ведьмака, как слипаются веки, как отмирает кожа, она видела Еремея, казалось, насквозь, всё его женское нутро. Мир наваливался на неё: гребостный и прекрасный. Прилипал к ней, как язык к ледышке. Хотелось его отодрать, но она терпела-терпела, придавливала воздух на страшную рану на руке Еремея, чтобы в конце концов к ней прикоснуться. Хорошо, что её замотали, закрыли, иначе бы она не вынесла. Ни мальчика, ни навалившихся с невиданной силой ощущений. Смерть будто бы хотела, чтобы её затошнило от жизни и она, Людмила, сама ей поддалась, не пропускала сквозь, а зажала внутри себя, как последнее и самое главное удовольствие. «Я так тянулась к Перуну, а в итоге так страшно и близко подобралась к Марене». Она будто толкала руками валун в гору. И в конце концов сжала руку Еремея, одновременно желая спастись и спасти. Покончить с этим. Рия, увидев Ерю, будто бы заразилась умиранием: показалось, что кровь пропадает, испаряется из неё, сердце замедляется, а чудище чувствует её, хочет её плоти с золотом в венах. Сейчас-то они все и умрут, и они с Ерей в первую очередь. Очнувшись от ужаса, она с Баженой понеслась к волхву. Еремей полусидя-полулёжа пил из рук ведьмака, пока Людмила без сознания возлежала на руках Будивоя, который испугался за неё больше, чем за всю общину вместе взятую. — Подружка ваша из воздуха соткала ему новое наполнение, — Весемир обратил внимание на Рию, и она тут же подумала, что есть нечто страшнее потусторонних червей. От его голоса веяло стынью, а взгляд заставлял вжать голову, съёжиться. Хотелось схорониться где-нибудь, пока он не уйдёт прочь. Но его заботливые движения, бережные и скромные прикосновения к Еремею позволили ей успокоиться, хотя и не довериться.* * *
Еремей опирался на плечо Весемира: Людмила не позволила ему отбросить когти, но все старые раны будто сговорились и возопили, голова раскалывалась, сердце то замедлялось, то начинало скакать похлеще Сивки-бурки. А Весемир был ухмыляющейся глыбой спокойствия и знания, благоволящей ему. Еремей смотрел на его увечья, на затаённый блеск в глазах и приободрялся. Учился у него делать успокоительное снадобье, которое Весемир готовил для Путимира, хотя исправно нос анчуточный дозор. — Знаешь, милун, — Весемир метал топор в мишень, куда обыкновенно стреляли лучники, — ты, конечно, умеешь быть ловким и всё такое, но раз на раз не приходится. Как пить дать при опасности ты иной раз столбенеешь, как перепуганный ишак. — А кто это? — Недоразвитый конь. Еремей засмеялся. — Смейся-смейся. Но тебе надо научиться толково воевать. Так, чтобы нож сам прыгал в руки, а металл алкал крови. Развить в тебе дикое чутьё, но в людскую сторону. А-то, говорят, ты и руками землю рыть горазд… Чему только старики моховики не научат, — Весемир добродушно ухмылялся. Каженник или нет, он сам убедился, наблюдая, что Еремей тот ещё зверёк. Смотрел на Весемира с подозрением, но при этом зачарованно заглядывал ему в рот при каждом коротком слове, а на улыбку и вовсе пялился как на невидальщину, и будто бы смущался невесть кого, сжимался, занимая всё меньше пространства. Весемир принялся показывать ему, как вернее держать нож, устойчивее стоять и хитрее бить. У мальчишки звёзды летели из глаз, хотя лицо отчаянно хмурилось. И Весемир скучал по этим бестолковым эмоциям: восторг, страх упасть в грязь лицом перед невесть кем. Скучал по внимательному взгляду и упорным попыткам сделать хорошо, скучал по тому, чтобы изо всех сил держать серьёзный вид и не хохотать, когда ученик делает полную глупость: чтобы не одурел потом от стыда и смог спокойно поспать. А вот когда получилось, можно и не сдержаться, чуть-чуть скосить рот в одобрительном оскале. А после седьмого пота и вовсе — похлопать по спине. Пусть тоже расколется, орешек зелёный, поулыбается маленько, довольный собой. — Сейчас я тебе, милун, дам попробовать диво-дивное, — Весемир хлопнулся наземь и добыл свой лагун, из которого никогда ещё не пил при людях. Еремей заинтересованно моргая и притворяясь, что ещё умеет нормально дышать, сел рядом, поджав к себе ноги. Весемир дал ему глотнуть прямо из носика. — Что это? На медовуху похоже. — Вино, — с важностью сказал Весемир, одобрительно смотря на не скрючившегося Еремея и красную каплю, оброненную на землю. — Ходил я к князю, среди прочих, осматривал его скотинушку на предмет смертоносности. Не нашёл ничего, но за «боевые заслуги» вылепленные на лице мне дали питья и немного чудной еды. Весемир заметил, что после упоминания «заслуг» Еремей помрачнел. А потом взял и спросил странным голосом, чем он занимается: — Явно не одних анчуток бьёте. Весемир сделал глоток побольше, выдохнул с удовольствием. В лёгком винном тумане в прошлое смотреть было проще. — Сначала ты, милун, сказочку расскажи. Про самого честного каженника на реке, — он мягко, насколько умел после стольких лет без практики, глянул на мальчишку. И осознал, что его собственные мышцы наконец блаженно расслабились, мысль заструилась плавно, и приподнятые губы в кой-то веки не резали лицо. Еремей в ответ посмотрел на него, внимательно так, что у Весемира даже защипало в глазах. Слегка подрагивающая рука, ещё не совсем взрослая, взяла лагун, и он смог отвлечься. — Ну что, хлебнул для трезвости? Еремей кивнул, но слова, видно, застряли в горле. Весемир решил подтолкнуть. Прокашлялся сам, будто кишки хотел наружу пустить: — Значит, ты сын Якова… — Каженник я больше, нежели сын. Это всё одни названия. Постучишь по ним, как по дереву: пустота отзовётся. — И кто же ты тогда есть? — Вот именно, что есть. А раньше, — Еремей пожал плечами. — Растила меня мачеха. Ну я и вырос. Ушёл. Так далеко, что можно пять железных лаптей стоптать, — он шевельнул босыми ногами. Бледными-бледными, особенно в сравнении с пунцовым лицом. — Чего искал? — Ничего не искал. Но что-то нашёл... — Еремей поводил пальцами под носом, отвёл совсем уж далеко взгляд. Весемир понял, что мальчишка явно выдавил из себя всё, что мог. И рассмеялся, хлопнув его по плечу: — Не очкуй только. У меня зубы язык стерегут… А честный человек не всегда тот, кто говорит правду. Так что пей, милун. Скоро Купала: упражняться надо. От девчонки-то захмелеешь будь здоров. Еремей заворчал, но видно было, что немного расслабился. В ещё светлом небе засияла первая звезда. — У меня отец погиб рано. Да и вообще в нашем краю все мерли, как мухи, а плодились, как зайцы… Так что и родных, и сводных, и приёмных братишек у меня была целая прорва. Но… Всех я потерял, милун. Так или иначе, — Весемир залил в себя остатки сладости, чтобы прикрыть ею подступившую к горлу солоноватую горечь. — Я много кого убивал. Даже приходилось разбойничать, когда… когда я сбежал. От вины сбежал, а в итоге… — он невесело ухмыльнулся, заскрипел зубами. Еремей молча кивнул ему, и у Весемира от этого движения душа запела. «Понимает» — подумал он, глядя, как мальчишка достаёт нож и начинает крутить его в руках, шустро так, до сих пор отчего-то подрагивая. Вернулась понурость. «Загонял мальца, не окреп ещё» — Весемир собирался уже было погнать его домой отдыхать. Но Еремей заговорил: — Не всю я сказочку рассказал, про Шубника-то… — он прямо смотрел на застывшее лезвие ножа, в котором колыхалась размытая трава и рябели, расплываясь, сумерки. Весемир тут же пожалел, что не оставил ещё хотя бы капельку заморского питья…* * *
Весемир и Еремей очищали коровий череп для солнцестояния. Пробравшись наконец внутрь заветной землянки, Весемир понял, что исходящая отсюда сила мальчишке чужеродная и ближе скорее к конопатой девчонке. — Салага! Пока ты очистишь, уже ночь зарёй сменится, — он выверенными движениями освобождал голову от мышц и жира, только иногда перерезая связки и мышцы ножом, вытаскивая вечно плачущие глаза. Еремей готовил заговорённую воду из ключа для того, чтобы выварить останки. Они должны были быть конскими, но Сивка-бурка чуть не задавил людей, подошедших к кобылке. Белогуб решил, что это знак, так что Путимир сквозь слёзы отдал одну из своих любимых тёлок. Еремей смотрел на оторванную плоть и представлял свои руки в крови. Чужой, человеческой. Убить Володаря? Путимира? А кто третий? Тот противный мужик, что постоянно метит всю общину и ещё умудряется стыдить его? — Чего, милун? Предвкушаешь? — Весемир улыбнулся ему одними глазами так, что у Еремея похолодели и без того переворачивающиеся органы. — Проще ещё пять языков отрезать. — Знаешь, в сообществах принято вместе решать, кого бить… Вот как с коровой. — Я не знаю, кого они решат убить: тех, с кем жили бок о бок долгие годы или поджигателя, солнечную красавицу и вчерашнюю проклятую? Весемир хмыкнул. — Сегодня ты им муж и герой, завтра по тем же причинам иди и подыхай, — Еремей сжал губы, мокрой рукой утёр сухой нос. — Да ты и без всяких команд отлично идёшь к цели. Еремей чуть-чуть посмеялся, укладывая череп в воду. — Но ты ведь не обязан постоянно это делать. Еремей приподнял бровь, не скрытую пол чёлкой. — Ну, знаешь, корнями ты сюда не врос. Девчонка твоя, говоришь, мир повидать хочет… Да и зачем бесплатно делать то, за что можно получить лишнюю гривну и еду? Тем более с твоим-то огнём. Еремей замялся, застыл, и Весемир продолжал, тоже не вполне смело, с лёгким, прикрытым суровостью трепетом: — К тому же я знаю одно место, где вполне прилично до самых седин ходить без бороды. — Но… э… разве вы можете мне вполне доверять? — Еремей не знал, куда себя деть и поглаживал череп в нагревающейся уже воде, не боясь даже ошпарить руки. Весемир неловко прокашлялся, осознав, что он совсем чужой этому мальчишке, а тем более его припадочной спутнице. — Тогда я сделаю это. Еремей совершенно оторопел. — Разве Шубник уточнял, кто именно должен быть исполнителем? Он лишь сказал, что трупы должны быть, разве не так? Кивок. Выпрыгивающие из орбит глаза. — Но я не могу дать вам этого сделать. Эти дети из моей общины. И мне нечем вам заплатить! — Ну, скажем так, с меня довольно будет сказочки о похабных частушках и кружки припасённого мёду. В качестве сдачи дам тебе заранее крепкий мужской совет по первым обжиманьям. Глядя на реакцию Ерёмы, он понял, что настало его время заполнить сказочку подробностями. — Обмозгуй пока это и не вякай лишних не воробьёв, пока я в настроении. А-то ведь я не пальцем деланный, милун. Я родом из ведьмаков и ведьмачек, кочующих по словенским землям. Племя мы разношёрстное. И раньше многочисленное. Сейчас-то я и на анчуток клюю, но тогда… Ещё прабабка моей бабки ходила на змиев. В свою первую охоту она оступилась: они выследили змиицу, да только выяснилось, что она защищала детёныша. И моя праматерь не смогла его убить: разжалобилась. Но после этого, после того, как он улетел невесть куда, а на её род лёг позор, она разъярилась. И первая из всего племени смогла обогнуть разведчиков и перехитрить стражников, найдя путь в горы. Веришь-нет, но её остановила ведьма. Мать говорила, что такие водятся на далёком буйном острове на том свете: с человеческой головой и змеиным концом… Она вылила праматери в лицо зелье, от которого кожа зашипела, сползла с лица. Горящая вода, так мы это прозвали. Праматерь ослепла и возвращалась домой, вынюхивая себе дорогу… но с тех пор мы стали сильнейшим родом в племени. Наши женщины были среди старейшин и воевод, потому что даже вслепую умели сражаться с любой нечистью и кидали топоры так высоко и метко, что не только крылья ранили, но и убивали змиев прямо в полёте, — Весемир мечтательно глядел в дивное прошлое, до побеления сжав кулаки. — Но вот отец мой погиб рано, хотя мать выбрала себе лучшего жениха из западных племён… В общем, я был наставником у многих мальчишек, в том числе у родных и сводных братьев. И однажды мы вновь смогли найти путь к горам. Всё благодаря Гаркуну. Он был наполовину колдун и умел делать скрывающие щиты. Мы уже знали, когда у змиев появляется приплод, и времени как раз хватало, чтобы проникнуть и перерубить всех маток. Только мы решили всё сделать втихаря: женщин не брать. Слава славой, а промах праматери помнили все. Да и они, ведьмачки, тоже ведь должны новичков рожать… Уродцы мы, короче, были. Пошли. Но я… встретил в лесу близ гор ту самую ведунью, ведьму окаянную: бровь черна, глаза — уголья, от ярости распалённые. Я её не тронул. Она, видишь ли, в ночи шлялась, в исподнем, прекрасна как сама смерть. И я подумал: стара. Не успеет доложить. Хвост хвостом, а крыльев нету… Только вот она щит Гаркуна слёту раскусила, и горы знала лучше нас, и хотя мы уже начали своё дело, она всё же успела нас остановить. И… мы бились славно, только вот даже пепла от павших было не собрать. Меня заслонил сам Гаркун… не магией, так телом защитил. Побратим мой… — Весемир замолчал, на слушателя глаз не поднимал. — Я вернулся с другими калеками. Нас выходили. Не погнали меня, сам ушёл. Разбойничал по-началу. Лютовал… — Почему?.. Весемир открыл было рот, но Еремей перебил: — Почему змии?.. — Ха! Точно ты, Еремей, моховик несчастный… Они мнят себя выше людей, будто ревнуют божью милость, как старшие дети к младшим. Сжигают кого хотят. Не дают убивать силу нечистую. Но не как ты. Они… у них глаза такие… Еремей впервые разглядел во взгляде ведьмака страх: — Но ведь они тоже божьи твари. Не жгут людей без разбора. — Думаешь, раз тут один пролетел и не тронул, то они все такие? Играют с нами… — Вы для них такие же убийцы. Весемир усмехнулся с такой болью, что сам чуть не разорвался в клочья: — Тебе повезло, что он был в духе, что ты пришёл позже. Ты мог бы… что бы могло случиться только… с подругой твоей? — по щекам Весемира побежала горящая вода. — Череп готов, — произнёс Еремей безжизненным голосом. Весемир проглотил то, что хотел сказать, постарался взять себя в руки, встав и прохрустев всеми суставами. — У тебя добрые глаза, милун. Береги их, — Весемир приблизился к нему. — Ладно? Кивок. Отворачивающееся лицо. У Весемира что-то сжалось в груди. Вспомнился Гаркун с его высоким голосом, с пухлыми щеками и самой ужасной слабостью во взгляде… — Расклеился я что-то. Ты не обессудь. Он уже медленно покрался к выходу, обесточенный, с гудящей голью в голове. Уже давно забыл желание самому оказаться выскобленным начисто и брошенным в огонь черепом. И вот оно нахлынуло на него, заставив остановиться, и мальчишка расценил это по-своему. — Вы бы пошли на это сейчас? — Еремей я… — Вы бы хотели, чтобы эти твари никогда не рождались? Вы жалеете, что они родились? — Я тогда видел змеят. Но мы до них не добрались. Убили парочку матерей, потом налетела стража, потом пал щит, потом… — Вы хотите отомстить? Или закончить начатое? Хотите вернуться в племя с новой кровью и возродить дело? — Я бы никогда не рискнул вновь! Не повёл бы их туда. — Убили бы ведьму? — голос Еремея почти пропал, хотя он его даже не повышал. — Нет. Ярость в её глазах… я видел подобную лишь у матери, когда прямо над нашим кочующим щитом пролетали разведчики. Отец держал меня за плечи и улыбался, успокаивая меня, а она смотрела в небо, будто хотела сразить их одним только взором. Метнуть его, подобно своему двустороннему топору. Еремей сказал, что закончит с черепом сам и поблагодарил за помощь, так и не повернувшись. Весемир смотрел на предпраздничную суету, на детей, разучивающих купальские песни, но видел совсем другое. Оглянулся на мальчишку, стоящего в тени с тяжёлой и будто бы светящейся костью в руках. Совсем близко залаяла собака: Еремей вздрогнул, а потом злобно заматерился… Весемир согласился сам с собой, неясно склонив голову и вновь нацепив на себя непроницаемую ухмыляющуюся маску.* * *
Все веселились, готовясь к Купале. Близилась лучшая и кратчайшая ночь, заставляя волнительно метаться, с невесомым и счастливо содрогающимся сердцем. Праздник Солнца и Матери-сырой земли, чистоты и любви. Ивар и Маля промчались мимо Путимира, бросившего им в след крепкое словцо за то, что он теперь не может набрать мухопала. Но детям было всё равно: они набросились на Людмилу, готовившую вместе с другими женщинами ткань для сбора росы. Ивар очень хотел ей что-то вручить, а сестрёнка просто носилась за ним хвостиком. Они напоминали Людмиле её саму с Будивоем, так что она встретила их с нежностью и лаской и приняла свёрточек из замызганных ручек. Сонная, так как допоздна сочиняла предкупальские мольбы. Наклонилась к Ивару, подставив ухо к его измазанным ягодным соком губам, и глаза её расширились. Она заглянула ребёнку в восторженное лицо и спустя мгновение так же ошарашенно кивнула, на что он начал прыгать и даже поднял сестрёнку за подмышки и завертелся вместе с ней. Девочка почти радовалась, но была ещё более скованной, чем после приключения с медовым хлебом. Еремей же ходил с таким отталкивающим лицом, сгорбленный и бледный, что к нему не рисковали подходить. Только посмотрев на него можно было напрочь испортить себе настроение. Даже Рия смекнула, что Еря встала не с той ноги и лучше оставить её в покое, занимаясь сбором хвороста с Баженой и её детьми, и предвкушая обмен украшениями. Еремей выбрасывал из гривы Сивки-бурки расколовшиеся и истлевшие кости, разваливающиеся прямо в руках. Он даже не собирался их закопать или сжечь, потому что они обещали совсем скоро слиться с почвой сами собой. — Чего надо? — он услышал приближающиеся шаги. Кто-то будто специально посильнее топал. — Ну-ну, милун, не кипишуй. Коня балуешь? Еремей передёрнул плечами. — У меня тут топорик чешется. Не поможешь? Еремей обернулся на него даже с каким-то ужасом, но лицо стало выглядеть попроще. — Не знаю, что ты там придумал, но тебе нужно научиться сражаться с чем-то посильнее воздуха. Ухмылка: — Хорошо. Еремей в этот раз и не думал радоваться. Он сражался почти по-настоящему. Ну, отбивался. Не понимал, почему Весемир над ним так издевается, зачем продолжает быть с ним таким. Никто не был. Ни отец, ни Будивой, ни Белогуб. Никто. Он улыбался ему. Так, как улыбались они. Другие, не принадлежащие ему. Так улыбался отец, но всегда в сторону. Например, рысёнку, когда Еремей пришёл единожды на другую сторону моста, где нашли эту лохматую прелесть. Что-то тогда окончательно раскололось в его душе. Весемир же делал всё, к нему обращённое, не ради того, чтобы быть образцово-показательным, не ради того, чтобы Еремей потом, на закате лет, сослужил ему службу. А с разъедающей душу искренностью. Только ради чего эта пытка? Зачем он веселится, зачем учит, жалеет, смотрит так, будто сейчас у него самого душа надорвётся? Зачем бьёт так сильно, будто серьёзно, будто правда переживает, что что-то может случиться? Какие слова застряли в его проклятом горле? Зачем подаёт ему руку, подрываясь, будто это не просто вежливость или обязательство, притом, что даже их и быть не может? Что таится за нравоучением, куда его бить, чтобы сделать больнее? Разве не понимает, что он уже давно победил, сразу, мгновенно, наповал, насмерть? Что за тошнотворное ощущение, от которого хочется выдрать себе глаза и разодрать шею? Будто бы он ему… — Нужен более сильный удар. Если будешь драться не с топором, а с мечом, делай так, — Весемир взял у него нож, сунул самому Еремею палку и принялся показывать, увлечённый. — Ага, понял. Еремею хотелось содрать эту улыбку с его лица. Будто падающую звезду увидел. Вдрарить бы по роже. — Не нужно мне поддаваться! — Еремей смотрел на дырку в рукаве, на проступающую красноту. — Ладно-ладно! это мне на память, — Весемир подмигнул, прижав к ране ладонь. — Не глубоко, не бойся. «Ну конечно, не глубоко», — Еремей резким движением убрал ножи. — Сыграешь? — Весемир указал на жалейку, лежащую в траве. Еремею жутко захотелось на ней попрыгать. Но они уселись рядом и Весемир слушал. — О чём ты думаешь, когда играешь? Еремей практически завыл. Хотелось сжаться и кататься по траве, скуля как побитая собака. — Да ни о чём. — Я же говорю: самый честный каженник на реке… — О полёте, — Еремей счёл, что грубое обобщение не есть враньё. — Ишь ты! Впечатлился… — Летать всё же безопаснее, чем бегать. Я плохо бегаю, — тут же захотелось ударить себя по голове. Весемир достал из-под ворота что-то на верёвочке и сдёрнул её с шеи. Протянул Еремею кулак, и тот подставил руку. На вспотевшую ладонь упал волчий клык. — Чтобы не приходилось. — Спасибо, — Еремей сжал его. Уже наставала пора париться в бане: успеть до заката. Зычный женских голос сливался с выспренней речью Белогуба — созывали народ. Уже были готовы свежайшие банные веники, и даже Путимир успел обрядить своих коровок в лиственные веточки, радуясь, что хоть чего-то не лишился в этом году. — Ты после всех? — Весемир глядел на пасущийся скот, думая, что проживи он иную жизнь, мог бы иметь свой. «Свой» — повторил он про себя, вспоминая мать и отца, братьев, друзей, Гаркуна и не сбывшуюся мать своиз уже никогда не будущих детей. Он сжал плечо Еремея. — Дождусь, когда потяжелеет пар, — Еремей с нестерпимой грустью, но искреннее улыбнулся, глядя в перевёрнутый мир. Весемир приобнял его одной рукой, и он не стал сопротивляться, слушая, как ещё не седой и вполне молодой человек впервые неловко держался за ручку с девчонкой, робея, как последний дурачок, и как она научила его делать мазь, чтобы раны быстрее заживали, и как они гадали, лёжа под звёздами, что назовут своего сына в честь её брата: Гаркун.* * *
Вспыхнул костёр, взвился вокруг черепа на шесте, заплясал, закружился вместе с хороводом. Замелькали венки, засияли цветы-звёзды в тёмной листве. Рия сжимала Ерину руку и смеялась, лихо отталкиваясь от земли. Вестина с другой стороны от неё взвизгивала громче всех. Кружились до упаду, в разные стороны, пока ещё не сошёл самый яркий огонь. Радость хлестала языками пламени по нутру, в сине-зелёных очах, в чёрном небе и реке отражались искры. Хоровод на долюшку секунды разрывался, и пары обращались, подняв руки к небу, подпрыгивали в такт всполохам пламени и песне, возбуждённо свистя, ухая и визжа. Тогда руки Ери и Рии сплетались влюблёнными змеями, взгляды соприкасались, и в душе поднималось нечто неизведанное и жутко-манящее, но хоровод был неотвратим и единой страстью соединял всех обратно в неделимое, пышущее огнём Солнце, журавлиный клин и бурную воду, вздымающуюся волнами и замысловатыми узорами человеческой пляски. Еря и Рия вылетели из хоровода на подкашивающихся ногах не первые, но и не последние, и, держась подруга за подругу, хохотали. — У тебя обновка? — Рия указала на обмотанную вокруг Ериного запястья верёвку с клыком. — Тоже кого-то ограбил накануне? — Рия тронула свои золотые усерязи. Когда они с девушками обходили дома, выкрикивая: «Умойте!», она одновременно привыкала ещё сильнее ко всем этим людям, к прикосновениям уже не знакомых, но ещё не подружек, и получала самые чудесные украшения. Сверкающие ожерелья, редкое золото от семейства старейшины, в пару к ним тяжёлые обручи на руки. Цветы они тоже ходили рвать вместе, пугливо обходя лекарственные травы да коренья и приговаривая на всякий случай оберегающие заговоры. — Это Весемира. — Что-то его не видать. — Он змееборец... Рия ахнула, прикрывая разинутый рот ручками и одновременно дивясь, как же приятно звенят браслеты. — Э-ге-гей! Чего застыли? Гореть пора! Еремей даже испугался, но Рия потянула его вслед за молодёжью. Все, разгорячённые хороводом, встали парами и только Яровид вышел вперёд, расправив руки по швам. Еремей, стоявший позади, спохватился и поправил Риин венок, пока она шептала ему нужные слова. Возлюбленная Яровида с самой длинной косой, стояла с Коровьими глазками в самом конце и хихикала, очаровательно разрумяненная и взъерошенная, с венком, чуть съехавшим набок. Умолкнув на миг, все хором заголосили: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло,погляди на небо: птички летят, песни звенят, погляди — не воронь, да несись, как огонь» — Горю, горю пень! — Отчего горишь? — девушка Яровида отвечала ему, в этот раз одна. — Красны девицы хочу. — Какой? — от волнения она совсем запылала. — Тебя молодой! Последняя пара побежала, вихляя и вскрикивая, желая обхитрить и обыграть разлучника-Яровида, возбуждённого от беготни и вида любимой, её скачущей косы и длинных, виднеющихся из-под задранного подола ног. Он успел поймать её до вбитого в землю колышка, и закружить, схватив за талию и поцеловав. Игра началась по-настоящему. Рия и Еря, когда настал черёд, побежали резво и лихо и были одними из немногих, кому удалось сцепиться, переплетя пальцы. Они столкнулись, ударившись лбами — так сильно хотели притянуть другую к себе. Носились, прыгали и забавлялись ещё долго, и Еремей уже совсем ошалел от впечатлений о людских развлечениях, когда напоследок объявили игру с девчонками помладше. — В Ящера! — непропорциональных ещё, совсем-совсем зелёных подросточек привела взрослая женщина. Парни вышли вперёд, Еремея вытолкнули тоже. — Ты каждый год лезешь, — посмеиваясь, женщина оттолкнула высокого и пузатого парня, который, хоть и кривозубый до невероятности, одной харизмой притягивал к себе взгляды. — Тебе не пристало, а ты уж в стельку, — руководительница придирчиво оглядывала всех и, уже было пройдя мимо, остановилась перед Еремеем, — Нашёлся! — она схватила его за плечи, прищурилась и, убеждённая, отвела в сторонку. — А что за Ящер? — спросила Рия у Вестины. Та выпучила на неё глазки: — Ну… посмотришь, поймёшь. Скоро сезон гроз. «Будто бы это что-то объясняет» — Рия растерянно смотрела на Еремея и женщину, что-то шепчущую ему на ухо. Он кивнул, и та повязала ему на лицо надвое сложенную тёмную ткань, лишая его возможности видеть в ночи, освещённой только светом огнищ и горящими от неги и вожделения зеницами. Еря села на полянку, где до этого устраивалась беготня, и девочки, среди которых была и одарённая волшебными бусами, встали вокруг неё, и по щелчку управительницы понеслись, напевая замогильно-весело: «Сидит себе Ящер,Эй нам, эй, На золотом месте, На счастье невесте Ящер землю точит, Да орехи л ощит,Всё женится хочет. Дадим тебе, Ящер, Красную дев ицу, Ту, что в веночкеПри аленьком цветочке» Еремей указал на одну из них, взял у неё венок и положил сбоку от себя, сказав ей, как первой, спеть смешную частушку. Дальше девушки продолжали кружиться под музыку, поочерёдно вызываемые Еремеем и выполняющие его желания. Сплясать, спеть песню, поцеловать другую девчонку, спародировать или изобразить кого-то, по-птичьи зачирикать и проч. Последняя девушка получила указание сделать, что пожелается. Она поцеловала «Ящера» в повязку на глазах, после чего Еря сняла её и вернула владелицам венки, неспешно, хотя подмывало броситься к остолбеневшей среди песен, музыки и хлопков с присвистами Рие. Плавно, мотив за мотивом, куплет за куплетом и шалость за шалостью, дело перетекло в танцы близ главного костра, где был оставлен страдающий череп и взрослые с детьми. Плясать вызвались все: Искра лихо крутилась, направляемая Милонегом, Будивой внёс Бажену танцевать на руках, даже Белогуб заарканил одну из удаленьких старушек, не трогающих сегодня молодёжь. Еря достала жалейку и уже уселась к другим музыкантам, вливаясь в ритм. Стук ложек, дров и коробочек, сладостный зов гуслей, манящие в движение свирели и трещотки принялись за дело с новой силой, обретя второе дыхание. Рия, потерявшая спутницу, услышала знакомый гнусавенький голос и замешкалась. Она уже было вошла в раж от всей этой суеты и собственной смелости, от смущающих текстов и будоражащих напевов, от подхватываемого нежным ветром дыма и хмельного румянца даже на трезвых лицах. И теперь Еря сидит. «Раны разболелись?» — подумала Рия, но помотала головой. Даже если и так, они не очень мешали Ере превозмогать себя. И время отсидеться у неё уже было. Так что Рия, задрав носик и расставив руки в боки, подмигнула одному из игрецов и тот, глянув на неё и метнув взгляд на Ерю, понимающе усмехнулся и умело перевёл ритм в другое русло. Рия собрала волю в кулак, украсила лицо лучшей из улыбок, и, разудалая, изящная, повела ножкой, начиная проходочку на низких полупальцах. Грациозная и гордая, словно расхаживающая по саду птица, она завела одиночную пляску, приближаясь к Ере. Та играла, уже заметив её движение, и вся стала музыкой для тёмных проворных ног и плывущих в воздухе рук. Рия, задрав подол, ускорялась, отбивая дроби и моталочку, но ноги становились всё гибче, всё проворнее и вольнее. Войдя во вкус, она начала плавный, дикий, танец струящейся мягкой воды, живого, резкого пламени. Под её стопами расцветали незримые цветы непостижимых форм, яркие, как палящее солнце южных краёв, из её текущих в воздухе рук летели искры, от движения бёдер поднимались волны в реках и расступались облака. Она пела своим телом и смотрела на Ерю, словно та была отражением месяца на земле. Рия повелевала её музыкой и шла за нею, учила её языку своей души, принадлежащей двум мирам, палящему солнцу и животворящей воде. Жар-птица распустила свой хвост и взлетела. И Еря смотрела, заворожённая, на её голубиковую, синюю с лёгким отливом бирюзы понёву, искажённую тенями и тёплым светом костра, на её голубые глаза, сверкающие путеводными звёздами, на проблески звенящего золота на пылающих висках и на тёмном, ночном льде запястий и, с выдумкой, достойной Рии, даже на ногах. Та кружила перед ней, околдовывая каждым движением. Это была волшба сильнее любой другой, сильнее воли божеств. Рия пела о своей любви. Рука взмыла к небу, к салютующим искрам и опустилась на жалейку. Рия стояла в поклоне, дерзко смотря в ядовито-зелёные, светящиеся самоцветные глаза со сузившимися по-змеиному зрачками. Люди играли, но жалейка прекратила — и весь мир заглох, остановился на мгновение. — Станцуй со мной, — Рия взяла Ерю за руку и рывком подняла, хотя та сама уже потянулась к ней, подалась вперёд. И они канули в снопы искр, их дыхание прерывалось одновременно, ноги отстукивали в унисон. Они танцевали, всё больше забывая про каноны и отдаваясь влечению и мелодии. Еря не могла думать о стыде, а Рия окунулась в забытьё, проскальзывая под внимательной рукой, опираясь на неё, пропадая в этом диком и любящем взгляде, проворно подпрыгивая и отхлёстывая ногами и окутывая Ерю мягкими, текучими движениями рук. Жгучее чувство охватывало, опутывало обеих, по-старинному окрыляя. Их влекло подруга к подруге, стук сердца был громче общего гама, вдохи подхватывал шёпот ветра… Они встали, совсем-совсем близко, сцепившись обеими руками, будто их узы хотят разорвать, разлучить их навек. — Рия… Отзывающийся, ожидающий взгляд. — Можно тебя поцеловать? — Еремей был безумнее, чем в пору, когда пошёл на съедение волкам и полетел на болото загадочной ведуньи. В эту ночь его настроение оттолкнулось от всех несчастий ногами и взлетело, вместе с искрами костра, в небо, к звёздам, к мечтательной Луне и лёгкому ветру. Он летал. Даже если его любимая называла его «Еря» и видела в нём нечто иное, он не мог думать об этом. Он чувствовал, что может задать ей этот вопрос. Ей, этой бесподобной девушке-птице с золотом в волосах. Сегодня он был ящером, нашедшим сокровище, и ему было хорошо. Рия сама приподнялась и приникла к Ере. Хватка рук ослабла, тысячи искр обжигали губы. Привкус крови и мёда. Головокружение. Рия была не против задохнуться таким способом, если бы это было возможно. Они медленно пустили воздух между собой, посмотрели подруга на подругу расплывающимися от переизбытка эмоций глазами, и Еря уже сама обхватила Рию, и они понеслись дальше, становясь частью чего-то большего.* * *
Они прыгнули через костёр с разбегу, на пружинистых ногах, не расцепляя руки, и за ними летел шлейф оранжево-белой пыльцы угасающего жар-цвета. Приземлившись, Еря приподняла Рию и немного крутанулась с ней в воздухе. Мыслей в голове не было. Они не могли перестать цепляться друг за дружку, не могли перестать лепетать о невообразимом, не могли стереть улыбки с лиц, даже если уже болели щёки и надрывались животы. Рия передала Ере свой венок под одобрительные хлопки ладоней и присвисты с Белогубовым ярким, почти молодым смехом, после чего они вдвоём скрылись, пробегая между землянок, не в силах больше слышать чужих, делить с ними эти мгновения. Еря бежала впереди и остановилась возле липы. Рия ухнулась на качели, и она надела ей венок, проведя рукой по щеке. Было приятно до невозможности, и Рия задержала её за запястье. Липовый, сладкий запах подтолкнул их, и они вновь слились, будто дети, только что узнавшие очевидное чудо, поглотившее их с головой. Не хотелось прерывать чистую магию безусловно человеческого, непонятного, неуклюжего, может быть, но до неистовства приятного ритуала. — Кажется, людские тела не настолько уж бестолковые, — Рия раскачивала ногами, пока Еря подталкивала её. Они полностью отдались моменту. Когда Рия остановилась, Еря обняла её со спины и вдохнула аромат волос и цветов, не понимая, как жила раньше без этого. Может, она и оставалась всё это время в живых только ради этого дня, чтобы Рия расслабилась, как она сказала, будто в лучшем из снов. Когда послышались хрюканья и разговоры других беглецов и беглянок, они, переглянувшись, потели в лес. Еря забыла, куда Весемир наказал не приближаться. Она вела Рию к месту, где витали волшебные светлячки, приманивая их кровью из открывшейся раны. В голове не было мыслей. Луна розово-сиреневой негой свечения благословляла их, прохладно-зелёная трава омывала ноги целебной росой, влажный, холодный воздух остужал лёгкие. — Здесь так красиво, — Рия шла впереди, лёгкая, как пёрышко, и смотрела на изумрудное свечение. — Когда был на свадьбе и удивлялся им, мне Цветана рассказала, что в Купалу они на вольном выгуле, — Еря смотрела на счастливую Рию с глубочайшей любовью, погрузившись в мысли. Рия, заметив это, совсем потеряла голову. Танцуя и целуясь, они проскочили мимо дерева, на котором дети играли в белочек, покачиваясь, прошли по скользкому стволу, обежали незнакомый прудик, пошастали по кустам, не углубляясь, однако, в лес. Еря шла спиной. Светляки летали вокруг, маленькие-маленькие и совсем не похожие на обычных жуков. Счастье витало кругом, касаясь кончиков пальцев. Мурашки бежали от удовольствия. Они вывалились из кустов на полянку, обнимающиеся и трущиеся носами. Еря почувствовала, как наступила в странную горячую и густую воду. Подняла взгляд. И закрыла Рию от мира в своих объятьях. Сердце остановилось и вся боль, что утихла в ней, вдруг вскинулась и заскрежетала когтями по рёбрам.* * *
Людмила выскочила из дома, когда Весемир подошёл к ней и сказал: — Хочу поговорить по поводу Еремея. Люда выгнула бровь, несколько возмущённая, но всё-таки пошла. Ради Ери. Она очень устала за эти дни и в самом деле была готова немного отсрочить вид милующихся подруг… Да и Богша всё норовил что-то ей сказать, но она его избегала: было что-то отталкивающее в его взгляде. Лучше уж потусторонние вежды и угрюмая ухмылка убийцы ведуний. Они прошли по лесу, и Люда ощущала прилив сил. — Так о чём таком нужно говорить на кануне Купалы вдали от людских глаз? — Люда произнесла это шутливо, но натолкнулась на серьёзность. — Я хочу, чтобы у этого мальчика всё сложилось в жизни. — Всегда рада помочь. Только чем? Весемир достал топор: — Не сопротивляйся. Он был суров, но не на взводе. В нём виднелась решимость и толика жалости. Люда заметила, что на топорище знакомой рукой вырезаны рисунки. Волчьи следы. — Как это должно хоть кому-то помочь? — Люда усмехнулась, вытаращив на него глаза. Презрение, страх, неверие. Она не знала, чего в ней больше, и что именно выдаёт выражение её лица. — Что ты знаешь о себе? Я вижу шрам на твоём лбу. Но ты видеть ничего не хочешь. Или видишь только то, что тебе удобно. — Я знаю, что я сильнее, чем вы все можете представить. И Путимиру уподобляться не собираюсь. Весемир, улыбаясь с сожалением, покачал головой, и, когда поднял взгляд, в нём уже не осталось ничего, кроме стремления убивать. Выученный им ещё во время взросления и закалённый годами скитания. С каждым годом ему самому становилось всё тяжелее его выносить. Люда сжала кулаки. «Отдохнула называется» — подумала она, взмахнув рукой, будто тянула иголку с ниткой сквозь полотно. Весемир метнулся вперёд. Бесшумный, хладнокровный, пристальный и быстрый. Люда сделала движение, протягивая нить перед собой, радужки её загорелись жёлтым. Она верными движениями ткала то, что не смогли дети. Единственное, что сдерживало её — необходимость брать и не давать источнику это почувствовать — неважно, внутри он или снаружи. Люда представляла, что удары Весемира это лишь камни, которые бросают глупые мальчишки. Весемир промахивался, не мог к ней подобраться, потому что магия уже начинала действовать. Он смог коснуться её всего пару раз, когда она сбивалась, спотыкалась, подкашивая ноги. В первый по руке потекла кровь, и она сжала зубы, вскинув голову. Ещё немного — отрубил бы. — Как это всё связано с Ерей? Чего ты к ней прилип как банный лист? — К ней?.. — Весемир замер на долю секунды. — Да, к ней! — Что ж, какая разница? Он, она. Я не обязан отчитываться, — Весемир продолжил атаку. — Я дрался со змиями, Люда, не думай, что разговоры выведут меня из себя. — Со змиями! Аха-ха-ха-ха! Разве ты не учуял? Подловила. — Учуял что? — Такие запахи не забываются. Конечно нет, этот запах стоял у Весемира в носу все эти годы. И он посчитал. Посчитал, какой сегодня год, хотя давно забыл это делать. Боялся. Еремей это она. — Вот значит что… — Весемир собрал свои силы и сделал выпад. За добрые глаза. За все свои ошибки. За то, чтобы увидеть их ещё раз. За то, чтобы искупить. Во второй раз он полоснул её по бедру. Так глубоко, что замигала тьма и Люда упала на колени, но, в последнее мгновение, когда лезвие топора сверкнуло близ её шеи, она машинально, зажмурив глаза, сделала последний стежок. Взревел ветер, срывая листву и разбрасывая птиц. Вороны испуганно расправили крылья, предвкушая, однако, своё скорое возвращение на это место... Весемир отлетел. На его груди зияло три полосы, из которых лилось чёрно-алое. — Совсем как вино, — ведьмак оскалился, становясь в стойку. Более устойчивую, более хищную. Его ноги стали лапами, в любую секунду готовыми оторваться от земли. — Чую, девчонка, повезло тебе. — Повезло? — Люда поднялась, зверея от злости. — Что ж… Мне неважно, как ты назовёшь свою смерть, — прижав запястья друг к другу, она направила на противника раскрытые ладони, линии на которых стали коричнево-малиновыми. От её рук понеслась мощная волна, выворачивающая землю наизнанку. Будто зверь прямиком из ночного кошмара въедался в неё своими лапами, точно в рыхлый снег. Весемир занёс руку для удара, стиснул зубы и ринулся на врага, мелькнувшего в отражении внутри его стеклянных глаз. Люда же видела, как призванный ею дух придавил ведьмака к земле. Он грыз ему горло. Жрал его. Кровь брызгала, застывая на незримом, частично очерчивая его силуэт. Даже опытный ведьмак не мог справиться с этой мощью. Люда принюхалась, пригляделась, всмотрелась в то, как разрывается плоть, вслушалась в зачаток крика, не успевшего расцвести и разлететься. Вывод был один: Весемира уничтожал медведь. Однако разборка была услышана, и на поляну выскочил Володарь. Люда заметила его. Он ничего не мог ей сказать, зато она достала из своей тёмно-красной понёвы свёрточек, подаренный Иваром. Тряпочка упала, и лицо Володаря исказилось в жуткой гримасе. Люда облизнулась: всё нутро пересохло, нервы были на пределе. Но она расплывалась в улыбке, и начала нашёптывать на язык. Позади неё лежало развороченное тело, из которого можно было смело почерпнуть сил. Володарь ощутил, как в его горле что-то происходит, как дыхание предательски перекрывается родным телом. Люда не могла оторвать глаз от этого зрелища: как он корчился на земле, краснея, синея, как гнев заменялся испугом, смирением и, в конце концов, ничем… «Что ж, одной вдовой больше» — подумала Люда, когда почувствовала, как её кожу жжёт. — Только не это! — она выронила язык и начала задирать рукава, гладить свою чистую кожу без единого покраснения и изъяна, но ужасно горячую, будто её сунули в очаг и пытались потушить кипятком. На её крик ответили: — Володарь? Что тут происходит?! — Путимир пробирался к ней. Она ждала, обдумывая. У Весемира она больше не могла взять: ведьмак был не так прост. Вдруг её кожа станет уродливой, как его? Вдруг пятна вернутся? Люду передёрнуло. Она утёрла слёзы, искажающие восприятие. Путимир наконец зашуршал кустами и вылез, отряхиваясь. Наступил на её упавший венок. Её лицо пересекла ломанная усмешка: Купальская ночь никогда не сулила ей счастья. — Людмила? — Путимир замешкался. Взором спустился по ней к земле, задерживаясь на ранах. — Володарь?!! Что ты сделала?! Весемир!!! Люда захохотала, поняв, что Путимир не заметил, не осознал реальность того, что месиво позади неё — его спаситель. Она схватила Путимира за воротник и опрокинула навзничь. Подошла к Весемиру, опустилась возле него и подняла топор. На черенке чётко ощущались изображения, отчего в её голове что-то щёлкнуло. Руки затряслись, не унимаясь, и она дала себе сильную пощёчину, пока Путимир жалко возился в сырой земле и крови, икая и путаясь в собственном безумном сознании. Начал бредить змеями и визжал, перебирая ногами, подползая ближе к Людмиле. Та занесла топор, будто собиралась ударить по колышку на пеньке. Дровишки сами себя не нарубят. Но Путимиру не суждено было увидеть бытового равнодушия на её лице. Людмила смотрела на незнакомую рожу. У Весемира ничего не осталось, Володарь почил более или менее с достоинством, но этот… ей на мгновение стало его жалко: не настолько он был плох, чтобы умирать в таком виде. Она отвела взгляд. Пахло испражнениями и потрохами. Надо было что-то придумать. Люда огляделась по сторонам, только вот мысли не хотели слушаться и вставать хоть в какой-нибудь порядок. Она застыла в центре острого треугольника, переживая себя как-то со стороны деревянным идолом. Прислушивалась, будто хотела найти ответы во внешнем, совершенно отчуждённом мире. Песни. Какие-то песни. Что-то из другой Вселенной. Голоса. Лес так не говорит, но они идут из него. Что ещё? Кто ещё? Почему бы им просто не оставить её в покое? Она обернулась, в конце концов. Вспомнила, как управлять своим, всё-таки, телом. И просияла. В животе разлился приятный жар, розовый расцвёл на щеках, улетучились нити, вросшие в руки. — Еря! Оглянись. Та повернула голову, прижимая Рию к себе, к своей ноющей груди. Ерю насквозь пронзила обрамлённая отравленным, токсичным златом пустота. Она развернула Рию, намертво закрывшую глаза руками, и сказала бежать, не оборачиваясь. — Молчи! — выкрикнула Еря напоследок не своим голосом, когда на её плечо легла рука.