* * *
Белогубу было ясно только одно: во всём был виноват ведьмак. На перепуганную молодёжь было больно смотреть, а расспрашивая их можно было и самому сойти с последнего ума. Рия прибежала и тут же рухнула, будто бескостная, и на грани обморока указала куда бежать и сказала невнятно, что там Еря и Люда, и кто-то умер. Они сидели вдвоём, как в воду опущенные. Еремей выглядел так, будто по нему пробежалось стадо лошадей, а Людмила всё говорила, что Весемир хотел её убить, и что он всех убивал, и лес его ненавидел, потому что тот в сребролюбии губил его детей. «Но я победила. Победила. Мы с лесом. Еремей и Рия прибежали, случайно выбежали ко мне, когда всё уже кончилось. Я победила. Победила. Я спасала свою жизнь» — твердила она, голос её был жёсткий и натянутый, как пенька, которой очень хочется, но не суждено порваться. Белогуб пытался найти в себе сопереживание, но отчего-то не мог. — Что ж, родные мои. Ведьмак был ниспослан нам для равновесия. Его слабый дух отравил яд Шубника, и душа его окрасилась злобой. Он, в безумном своём стремлении убивать, решил одолеть Людмилу, Путимира и Володаря, которые связались у него в уме. Путимир был его подопечным, Володарь был другом того, а Людмила… Людмила очень волновала беднягу. Быть может, анчутки навели на беду сломленного ведьмака, дурманом наслали ему обещания злата, — волхв окинул взором своих взволнованных людей. Как мог свет жар-цвета освещать такое? За что им все эти потрясения? На лицах, на всех как на одном, читалась усталость. Обряды не были прерваны, но омрачились. Целебная роса отливала красным. Лишь Верба стояла ото всех в стороне, и даже дети были не рядом с ней. Еремей же слушал Белогуба, но не слышал. Он был почти прав, но только во всём были виноваты не анчутки, не Шубник, а некий каженник... Еремей поймал беспокойный взгляд Люды. Сосуды в её глазах полопались, на обоих выскочил ячмень, и они слезились. Она мотнула головой, подавая знак. Скоро они исчезли с глаз долой. Еремей заглянул в мовницу. Над Рией сгустились тучи, золото волос померкло. После праздника у неё вновь разболелась нога, а от нервного истощения, видимо, истончилась душа. — Я хочу побыть одна, — Рия смотрела на банника, нюхающего обновки: свежие берёзовые веники. Еремей кивнул, надеясь только, что настойка Весемира не до конца ещё выветрилась из неё. Настойка, которую пили ведьмаки перед боем. Успокаивающая, будоражащая. «Если одни под ней могли убивать, то быть может и любовь её была лишь воздействием? Перун милостив…» — кости Еремея плавились от стыда, причиняемого воспоминаниями о недавнем. Они с Людмилой бесцельно пошли вдвоём, волоча ноги. Не могли выносить общества. Еремей болел весь, и даже был тому рад, а Люда постоянно тёрла глаза и пугалась собственных рук. — Что мне было делать? Я не знал, что предпринять. Я не… Я не знал. Убить? Кого убить? Как? Что мне после этого делать? Что было бы с Рией? На каких она здесь правах? Её бы кто-то заграбастал замуж? Сказать всем, и дать им решать? А может моя огненная кровь была бы как раз, чтобы задобрить нечисть. Тем более, так оно по сути и случилось. Отчего бы не отдать всю, до последней капли? А где я, там и Рия. А кто третий? Может, это была бы ты. А если это были бы дети? А если бы те старушки-хохотушки? А если бы я выбирал, то… было бы очевидно. И гнусно. Я бы убил одних мужчин. Меня бы загрызли. — Думаешь, Весемир и так и так собирался убить этих двоих? — Люда говорила отстранённым, нездешним голосом. Еремей не ответил. — Что он тебе такого сделал, Еря? Разве это возможно было объяснить? — Не верю я, что тебя мог подкупить улыбкой какой-то зубастый дикарь. — По сути, я тоже зубастый дикарь… Люда остановилась, хотя они итак шли настолько медленно, что их запросто обгоняли улитки. Но Еремей наотрез отказался соблюсти покойный режим, а экстренное лечение воспринимал так, будто его избивали и оплёвывали с ног до головы. Так что Люде оставалось лишь делать вид, что всё в порядке вещей, и что они не могли бы никаким образом поговорить у него дома, вместо того чтобы плестись за пределы общины, опротивевшие ей самой. — Но ты не убийца. — А ты уверена? — Еремей смотрел на Людмилу и почти явственно видел на её спине голодного Боли-Башку. Ощущал прикосновение мёртвых губ Несмеяны на своём челе. Стоял в крови по самые локти, пока ревел, поджариваясь, Верлиока. Чуял запах горящего мяса, будто бы тот никогда и не уходил. И действительно видел болезненно выглядывающие вены на руках Людмилы. Руки мастерицы, принявшие на себя новую, чуждую роль. Его роль. — Кем бы ты себя не считал, я теперь тоже с особой кровью. И я теперь тоже могу укусить. Я победила, — Люда улыбнулась. В её глазах так и осталась жить настораживающая желтизна. И Еремей принял её. — Но есть кое-что, что я должна тебе сказать…* * *
Рия смотрела на свои дрожащие руки, беспомощно слушала стук зубов, пытаясь различить в нём голос смерти. Та была везде. В шебаршении банника, в чёрных стенах, во влажном, неподъёмном воздухе, который едва просачивается в лёгкие сквозь барьер ужаса. Шутливая смерть виляла по венам, и было неясно, почему сердце до сих пор бьётся. Рия ощущала, что умирает, но не могла издать ни звука. В её рту был навек запечатан привкус крови. Осадок ночи. Знамение. Почему Еря ей ничего не сказала раньше? Почему, только потом, урвав момент, ей на ухо шепнула Люда всю правду произошедшего? Люда, от которой теперь хотелось шарахнуться, как от меченой. Этот привкус, такой колкий в одурманенном успокоительным и любовью уме, чем он был на самом деле? Рия не могла думать: только плакать ничего не видящими кроме тьмы глазами, сжимаясь от страха и потустороннего холода, будто она вновь только-только сбежавшая девчонка, выпавшая из гнезда раненная птичка с неведомой болезнью, ждущая, когда вернётся безымянная травница, пропахшая дымом чьего-то последнего пути.* * *
Люда убедилась в природе своей силы. Она не хотела верить, боялась проверять. И вот ей пришлось. Еря повеселилась, не замечая страданий, которые потом обрушились на неё, стоило ей прийти на место встречи, место, где её боль отрикошетила в других. Стоило ей на мгновение выпасть из спасительной сказки. А любовь Людмилы становилась только сильней. Это она и постаралась объяснить, как умела, опуская романтическую привязанность. Она теребила свои руки, прятала их. Чистые руки, только вот все в грязи. На них была намотана воистину красная нить. — Дружба?.. твоя магия находит источник… в дружбе?.. — Еремей не мог толком прогрузиться, ему хотелось отнестись серьёзно к переживанию Людмилы, но также хотелось расхохотаться. — Ну, я так думала. А потом, с черемшой… — А-ха-ха! — Еремей смеялся, думая о том, что, всё-таки, он убил в полном смысле этого слова. Убил, так же, как убивают его ножи. Он убивал, целуясь с Рией. Он разделил с ней вкус своего преступления. Она выпила его живую кровь и наступила в кровь мертвецов. А он убивал, играя в горелки. Людмила бродила с Весемиром по лесу, а Еремей разгуливал по праздничной общине. И всё равно он был вместе с ней, и впутал в это Рию. Сделал ей больно. — И что дальше? — спросил он, просмеявшись. Как же весело ему вдруг стало. — Я победила. Еремей не понял. — То есть… надо постараться сохранять останки по возможности. «Ну, знаешь, я тоже своего рода останки» — Еремей не мог больше говорить. — Но если их не окажется. Как в этот раз… —Люда, ты же знаешь, что я всегда рад тебе помочь, — Еремей выдавил из себя слова, хотя хотелось бесконечно смеяться и онеметь. Людмилу это заявление не вполне обрадовало, но она не могла не покраснеть, не разгореться где-то там, где было неуместно… Люде нравилось, что они могут быть вместе. «Пускай пока что только таким странным образом» — подумала она и чуть не сгорела со стыда, но не могла сдержать улыбки. «Пока что» — повторила она, глядя в лес, где, уверена была, Цветана держит за неё кулачки.* * *
Еремей смотрел на Людмилу. Они ушли ещё дальше, двое уставших призраков. Люда жевала вяленое мясо. Середина лета была не то чтобы самой сытой, но на праздник любили наесться вдоволь. Этот момент Люда полностью упустила, вовсе забыв про голод, и вот он напал на неё, когда нервы перестали звенеть от напряжения. Еремею она казалась милой в этот момент, и он жалел, что ей не досталось сочной верчёной плоти. Не то чтобы с двумя славными охотниками в роду и таким другом она недоедала. — Интересно, мне так везёт на дичь потому что я дикарь зубастый, или потому что Зевана милостива… — А может ты просто в этом хорош? Еремей вновь немного развеселился. Людмиле нравился этот его жёсткий, полуночный смех. Нравилось, как коричневеет область вокруг уставших глаз. Нравились вусмерть ободранные губы и гнойные ранки на пальцах. — Надо бы проверить моё мастерство… — Еремей покрутил браслет с клыком. На его руке тот смотрелся не очень красиво. Но шрамы делали положение лучше: так, не согласовываясь, думал он сам и Людмила. — Думаю, тебе пока лучше отдохнуть. Скажи своим, что я принесу мяса. И Рие… может, Бажена сможет к ней зайти? — Я её попрошу, — Людмила сжала кулак. Еремей призвал Сивку и забрался на него, что никогда не выглядело очень по-геройски, но всё-таки верхом Еремей несколько преображался, будто жеребец заражал его чем-то свободным и беззаветным. Люда расслабилась, но, вновь оставаясь в одиночестве, не смогла удержать мысль: «Что я могла бы вчера… сегодня сделать, когда они выбежали. Обескураженные. Беззащитные» — она смотрела на свои навечно замаранные руки. Имеет ли теперь что-либо значение? «Перун… милостив ли ты?» — она воздела ладонь к небу, будто пробегая по нему невесомыми пальцами, лениво опёршись на землю второй рукой. Будто соединяла собой два мира. Она сидела в траве, представляя себя на мели любимой речки, и всё вокруг оставалось таким же, как вчера, таким же, как и за вечность до этого. Будто ничего не случилось. Ни пятнышка среди голубого полотна, ни соринки на непоколебимой земле. Только в её собственных глазах сгустился мрак. Или она всегда была такая?* * *
Вольга провёл пальцем по пыльному камню. Тусклому змеиному пламени даже не на чем было поиграть. Всё помещение в пещере будто было тенью, отброшенной Ирийскими хоромами. — Говоришь, князь, кому-то выгодно, чтобы я выбрался? Но я бы о подобных знал. Нечисто что-то, — он усмехнулся, катая грязь между пальцами. Он даже не удивился, что его здесь ждали. Он сотряс две ипостаси сущего, отчего же устоять третьей? — У змиев свои тёрки там, наверху. То, что творится в горах, одному Перуну ведомо, — тщедушного облика мужчина говорил уходящим голосом, будто часть его затерялась в кулуарах этого запутанного каменного муравейника с обсыпающимися тоннелями. От него даже не осталось эха, которого здесь, казалось бы, невозможно не создать. Будто сам его голос и есть конечное эхо чужого. — Я никогда не плясал под чужую дудку. Даже притвориться не могу, если не знаю, в чьих она руках. Ну или лапах. — Это самка. Что, теперь побрезгуешь ещё пуще? Поэтому тебе и не приказано было говорить. — А ты у нас, значит, непослушный мальчик, — Вольга смерил теневого князя нахальным взглядом. Тот, на удивление, принялся смущённо дёргать ворот своих дорогих, но позорно выцветших одежд, и поправлять плащ. — Я, Вольга Святославич, змиев за авторитет не держу. Но положение вынуждает зависеть от их огня. — Я, знаешь, тоже своего рода змий, и огонь во мне ещё не потух, — Вольга подошёл вплотную к князю. — Можешь, конечно, проверить сам. В хоромах повисло напряжённое молчание и Вольга наслаждался замешательством этого хлюста, так, что хотелось расхохотаться, но для этого нужно было его дожать. — Прохлаждаетесь? — внутрь пробралось крылатое чудовище. Вольге бы хотелось его выпотрошить. — Да так, господаре, балуемся помаленьку, — он оскалился, представляя своё властвование над князем прямо в развороченном остывающем теле, среди выпяченных костей и зловонных кишок. Змий даже не обратил на него внимания: — Времени в обрез. Вы уже опоздали. Так что либо идёте сейчас же, либо балуетесь здесь до скончания веков. — Да вы как-никак меня решили окончательно отговорить? — Вольга подмигнул князю и тот окончательно слился с камнями. Вольга разочаровался и цокнул языком: всё-таки послушный. — Не пойду, если не встречусь со своей благодетельницей. — Я обязательно ей передам, — не сразу ответил змий и сощурил глаза, мельком бросив взгляд на князя, который испустил сам себя, делаясь совершенно прозрачным. — Но напрасно вы решили тратить её время. Змий махнул хвостом, подняв пыль прямо властителю в лицо. Вольга в задумчивости взял со скудно накрытого стола некий мочёный овощ, совершенно дряной на вкус. Где-то так же отвратительно кричала-стонала его подпольная жёнушка, которую он милостиво подарил местной страже. В груди разрасталась ноющая пустота. Она всегда жила в нём, но в этом ничего не значащем, возводящем бессмысленность в апогей мраке, терпеть её стало невыносимо. Как бы он не забавлялся, ему просто хотелось вылезти из этой дыры. Загореться местью и ненавистью, получить свой кусок власти. Почувствовать что-нибудь. Он сплюнул неопределимый в своей отвратительности овощ и раздавил ногой, проехавшись по полу. Грязный след, на который не слетятся даже мухи — Вольга не хотел стать таким.* * *
Еремей слушал, как копыта стучат о сухую, но мягкую тропу. В голове вертелась, занимая практически всё пространство его души, мысль: «Я хочу умереть». Я хочу умереть. Я хочу умереть. Я хочу умереть, я хочу умереть я хочу умереть я хочу умереть яхочу умереть яхочуумеретьяхочуумеретьяхочуумереть Еремей смотрел в пролесок, вернее, в красные глаза чёрных теней, сотканных будто бы из дыма и тумана. Они вторили его мыслям. Они и были его мыслями. Еремей больше не мог умещать в голове и представлял их как наяву, заполонивших пространство между деревьями и любое другое место, куда бы не метнулся его взгляд. Их глаза светились во мгле полупрозрачных расплывчатых тел. Это были его собственные глаза. Более выразительные. Пристальные. Пока его взгляд расплывался, их собирался в точку, острый, соколиный. Они шептали, и их голоса сливались в крик. Еремей молчал. Его не впервые одолевали они, не впервые голову физически ощутимо распирало изнутри, но вовсе не от боли. Сивка-бурка не слышал мыслей Еремея. Он не любил пользоваться своей возможностью проникать в них, когда тот был верхом, хотя сегодня особенно хотелось. Тот всё больше и больше замыкался в себе, и всё что оставалось — скакать быстрее и быстрее в надежде, что ветер подхватит печаль. По крайней мере немного облегчит ношу. — Сивка. А у тебя были родители? Или ты умершая душа? Только странно тогда выходит, что ты не птица. Хотя по идее должен был бы быть змеёй. И ты так ратуешь за лошадей… Видимо, на охоте Еремей решил пришибить двух зайцев одним разом. Он двигался слабо, смотрел вяло. Почему-то улыбался, но лучше бы этого не делал. Но Сивка уже привык, что его лицо либо идеально отражает всё, что происходит в голове вне зависимости от воли хозяина, либо переворачивает всё с ног на голову. «Я родился от навьих коней. Поскакал по тому свету, насмотрелся всякого. Решил, что хочу провести время в живом мире. Хотел узнать, откуда падают люди. Хотел вразумить лошадей, которые слишком буйно размахивают копытами. Я видел животное зло. А человеческое нет. Моя мать была когда-то обычной живой кобылой, в отличие от отца. Поэтому я вслух говорить не могу» — Почему ты раньше не хотел рассказывать? Можно ли прямо сказать кому-то на грани срыва, что ты не хотел быть с ним слишком близок? Сивка смотрел на гнусную верёвочку на его руке, на белый клык. На бледную руку, опирающуюся на дерево, как на единственное верное и надёжное в этом мире. «Нужно же оставить место для некой загадки. Ведь нам с тобой вместе ещё долго ходить» Сивка принял протянутую руку. Еремей умел гладить легко и в то же время ощутимо. Приятно. И в этот раз с особой любовью.* * *
Вольга карабкался в гору, поднимаясь на Кол с правой стороны. Пик был выше, чем он мог себе вообразить. В общем-то, его даже не было видно. Только уходящие бесконечно вверх деревья и камни. Чем выше он забирался, тем здоровее становилась природа вокруг: деревья начинали подавать признаки жизни, появлялась трава, какие-никакие ручейки бежали среди ядовитых и колючих, но уже обросших листвой и плодами кустов. Было дико видеть признаки нормальности в таком месте. Терялось ощущение времени. Когда горло совсем иссохло, и вода стала манить к себе своим чистым запахом и неожиданной голубизной, Вольга припал к ней, забыв про свою гордость и претензии. Он хотел пить, и был готов хлебать скотиною. Но вдруг прямо перед его носом о воду ударило копыто, но брызги, все как один, пролетели мимо лица Вольги и тут же иссохли, впитавшись в землю. Он поднял взгляд, огорчённый, разъярённый. Перед ним возвышалась мышастая, бледная кобыла, тощая, с вострыми копытами, совершенно не свойственными лошади. Вода начала испаряться из скудного ручья. Полетела пыль, загрязняя остатки. Вольга взвыл, словно подбитый зверь. Понял на собственной шкуре, отчего горные прогулки не сыскали популярности. Змии! Кони! Пропади они все пропадом. Но князь, перед тем как раствориться от благоговения и страха, дал ему рога и очи ягнёнка, пылающие синим прохладным пламенем. Вольга протянул один рог хранительнице чистых вод: та дала ему напиться и приказала влезать ей на спину. Иначе Вольга бы потратил на путь долгие годы. Она остановилась возле раскидистой сосны. Ароматной, прелестной, бросающей на землю плотную тень. В которой стоял, не различимый, вороной конь. Вольга дал ему второй рог, и тот стукнул копытами: из ветвей, пронизанные зелёными иглами, посыпались свежие хлеба. Вольга, бесцеремонно скинутый с сивой спины, ползал по земле и вгрызался в упругую корку, в податливую мякоть. Чёрный конь, сверкнув глазами, дал понять, что пора в путь. Начинали хлестать зимние ветры. Конь копытами долбил лёд и камни, неумолимо поднимаясь. Не будь Вольга опытным наездником, со стажем в века, свалился бы мгновенно. И, как он успел понять, второго шанса здесь не было. Кони делали всё из уважения не к душам умерших, не к змиям, а к потрошкам невинного агнца, от которого несло Ирием за версту. Уважение к змиям у них заключалось в том, что они не восставали против них, а уважение к людям в том, что они терпели их и снабжали средствами к существованию, пробегая периодически, а по праздникам и вовсе без исключения, по всей Нави. Это поведал Вольге чёрный, довольно болтливый конь. В конце пути он заскользил по льду, когда у Вольгу уже трещали перепонки, а пальцы на руках покрывались чернотой, будто морозной скверной. Он улетел с лошади, будто деревянная куколка, и, лёжа на спине, смотрел на белое ничего, в центре которого просвечивал змеиный огонь, тщетно борющийся со стужей, намертво пригвождённой к Колу. Вольга закрыл глаза, утомлённый, но не успел он провалиться в забытьё, как его веки покрыл иней. Он изо всех сил постарался и вернул себе зрение, для того только, чтобы узреть возвышающегося над ним огромного коня, белого, как самый чистый из снегов. Его глаза были ледяными: буквально покрыты голубой навеки застывшей водой в белых трещинах. Казалось, сквозь них просвечивает бездна черепа.* * *
Еремей, Людмила и Рия сидели в окружении остального рода Милонеговичей, опущенные каждая в свой персональный чан молчания и бичующих мыслей. «Боль самоубийства — последняя. Избранная. Твоя и ничья больше. Сладостная боль. Добровольная, выбранная с любовью. По-след-ня-я. Разве можно её бояться?» — Еремей проваливался сам в себя, натянуто улыбаясь тем, кто осмеливался бросить на него взгляд. Будивой осмеливался, и хотел дать ему затрещину за то, что тот своей грустью только содействует переживаниям сестры. Хорошо скрываемым, но очевидным для брата, хотя было в них что-то новое и отторгающее: во взгляде, в бессмысленно радостном лице, в болезненном румянце при ледяной коже. Она сидела рядом с Еремеем, но больше не метала на него взгляда, а сидела, упёршись в самое себя. Костёр отражался в её глазах, похожих на стеклянные бусины. Будивой не мог и помыслить, что Людмила представляла невольно, как в её рту ворочается человечья плоть… Она кусала, и перед её глазами был Весемир. Она победила. Как побеждает зверь, загнанный в угол, или как побеждает неуспокоенный зимний дух? Людмила ела, и больше грелась не от огня, а от того, что Еремей сидел рядом с ней, а Рия была против них. Та, пригорюнившаяся возле Бажены и детей, жевала чисто механически, не чувствуя вкуса. Паршивая атмосфера налипала на самый воздух, и она едва могла дышать. Чавкала, что было ей неприсуще. Ей хотелось обглодать кости, и в то же время никогда более не хотелось брать в рот ничего съестного. Хотелось припасть к Ере и тут же оттолкнуть. Хотелось в отчаянии звать Лыбедь, чтобы та вернулась и забрала её обратно, в клетку, и больше никогда не выпускала. И в то же время хотелось лететь бездумно, вечно, не ведая ничего, кроме ветра.* * *
Вольга буквально примёрз к месту. Едва двигающейся рукой достал из кармана глаза ягнёнка и протянул лошади. Та принюхалась. Из её ноздрей вылетали вихри. На шерсти вились узоры, грива походила на сосульки. Она открыла свой рот с белоснежными и острыми зубами, и подхватила языком маленькие шарики. Будто и не было их. Но спустя мгновение их огонь засочился сквозь лёд слепых лошадиных глаз, не трогая его и не растапливая светлых густых ресниц. «Иди и смотри» — сказала лошадь, и от Вольги тут же отстал окружающий зной, будто огонь исходил из него самого. Погрузившись в тепло, он уснул. Ему снился Ирий, свергнутый князь, пресмыкающаяся жена-Лыбедь. Так сладка была дрёма, так реалистична. Вольга уверился, что видит будущее. Проснувшись от звука хлопающих крыльев, он пошёл ещё выше, и обнаружил, что здесь есть люди, укутанные в тёмные свалявшиеся шкуры. — Что? Откуда вы здесь? — Вольга подошёл к белокурой женщине. Она обернулась, и он вздрогнул: настолько праведен был её взор. — Здесь те, кто сумели взойти. Те, кто ждут свой черёд. — Но ведь это же Кол! — А может, это выход? Для тех, кто готов к нему. Мы не такие, как ты, но ты можешь примкнуть к нам. Однажды. Когда поймёшь цену страданию. Вольга презренно махнул на неё рукой. Но что это значит: выход? Неужели, отсюда есть путь не только для него, но и для этих? И если выход, то куда? Неужто так именно выходят из Нави полозы? Это один из их путей? Нет, ужами не выползают души с такими глазами. Те нечестивцы, детали равновесия, хоть и избранные. Собираются в кучи, в нежить сплетаются, кормят нечисть, просто так остаются навечно змеями. Но не находят выход. — Эй! Витязь! — крикнул на Вольгу чей-то голос. «Пора» — он побежал к змию, расправившему громадные красные крылья и сверкавшему бирюзовыми глазами.