* * *
Рия перекатывала в руках красную ленточку. Расчесав гребнем свои послекупальские колтуны Рия поняла, насколько соскучилась по Ериным прикосновениям. Но как развеять воспоминания? Как подуть на память, словно на одуванчик, чтобы лишнее, нежеланное, улетучилось? Рия принялась дышать по своей науке. Опять накатывал страх, будто она катилась по льду в тёмную прорубь, и не за что было ухватиться, и тело отяжелело, не слушаясь, будто чужое. Да, собственно, так оно и было. Зачем ей оно сдалось, тело? Клетка души, привлекающее внимание мясо в разных обёртках: кожа, перья, волосы. Громыхающие внутри кости. Бурлящая, застывающая чуть что кровь. Вечная нужда, вспыхивающее желание. Рие всегда было стыдно за себя, пока она жила в саду, потому её желаниями двигала плоть. Её душу обуревали страх, злость, ревность, обида и разочарование. Мечты о большем, о вольном небе и страстях, о которых она имела самое скудное представление. Возможно, оно было и к лучшему — ничего не знать. В надежде вырваться из плена самой себя, Рия схватила лук и выбежала из бани будто бы в пропасть, ловко обогнув банника, несмотря на онемевшие ноги. Она пришла к обычному месту. Стрелы дрожали в ладонях. Рия представляла, что на неё смотрит Еря, подбадривая одним своим присутствием. В воображении не было крови, не было неловкости, не было страха, не было никаких запутанных чувств. Рия стреляла сначала мимо, но потом представляла, что целится в воспоминания. В забывшую всё Лыбедь, в князя, в Вольгу, в Кощея, в кровь на собственных пятках, в Изока, который не смог, в себя саму, которая смогла, но что толку? В себя, хныкающую на груди травницы, которую потом её оттолкнёт. В Ягу с её костлявыми симпатиями, в Ерю с её желанием «во благо» порезать себя, в Людмилу, познакомившуюся с Ерей раньше, отдельно от неё, постоянно поминающую Белёну, наверняка нежущуюся где-то в Прави, в сладком неведении о прошлом. В Людмилу, способную постоять за себя. В себя, не способную сделать что-либо, кроме как спеть или сплясать. Рия стреляла, и из её глаз текли благословенные злые слёзы, распугивающие соседей и птиц.* * *
Вольге пришлось ползти в горных туннелях, будто червяку под землёй. Но даже это тесное пространство было ему милее, чем Навь, опостылевшая ему так же быстро, как новая девка. Когда его вывел под своим крылом змей через яму в Правь, Вольга чуть в обморок не упал от резко ударившего в голову свежего воздуха и солнечного света. Впрочем, с ними он распрощался так же молниеносно. Его «благодетельница» перебралась на эту сторону на непродолжительный срок, и ему нужно было не заплутать в тайных горных ходах, вылепленных для змеиного потомства «на всякий случай», и ведущих, в основном, именно в запустелое место гнездования. Когда-то на заре времён Правь плохо влияла на змеиную сезонность, поэтому они предпочитали проходить весь путь рождения и воспитания в более суровых и привычных для живых существ условиях. Вольга знал, что, по их мнению, «Дети должны учиться жить, а не блаженствовать в посмертье, им не принадлежащем». Змий, который выводил Вольгу вопреки всем законам и порядкам, выглядел так, словно ему страшнее не гнев Перуна и всего божественного сообщества, а какой-то подколодной гадюки. Статный змий всю дорогу летел так, будто не Вольгу Святославича переправляет, а сорняк несёт на прокорм какой-нибудь Навьей твари, но, когда они начали приближаться к нужному месту, к юнцу словно присосались пиявки, сосущие прожорливо всю дерзость и браваду. Так что Вольга, покинутый, полз в ещё большем предвкушении. Весь в пыли в грязи, немного поплутавший в проходах, он таки нашёл выход, из которого доносились женские голоса. Когда Вольга вытолкнул многопудовый булыжник и выпал из каменной стены, на него уставились два ярких бирюзовых глаза. «Будь я неладен» — Вольга вместо неё предпочёл бы увидеть перед собой свистящего на разрыв Аспида и навьих детей, мучимых всеми казнями Марены.* * *
Люди прятались в дома, неся в очаги живой огонь, чтобы отвадить молнии. Младенцы плакали от режущихся зубов и родительского страха перед стихией. Маля обнимала Ивара, слыша надвигающиеся раскаты. Белогуб пытался загнать в дома Богшу и других ярых земледельцев, желавших орудиями земли отогнать небесную напасть: они махали черенками, заговаривая грозу лететь в горы, обойдя поля. Однажды это помогло, но сейчас Белогуб понимал: раз их помиловала весна, избавив от потопов, гроза не пройдёт мимо. В этот раз лето не будет к ним милосердно. Заметив крадущихся Людмилу и Еремея с ножами, Белогуб потерял дар речи, и думать забыл о капризах высших сил. Он хотел одёрнуть их, крикнуть, шикнуть, но он мог лишь открывать рот, подобно безвольному окуню в рыбацкой сети. Парни, увидев пару с безумно горящими глазами, поспешили удалиться, и Белогуб сам не заметил, как его уводил под руку шустрый Яровид. «И впрямь как рыба» — подумал Белогуб, отдавшись течению судьбы. Людмила не могла выразить словами то, что собиралась провернуть. Она лишь чуяла тонкую связь, нить, протянутую от Ериного запястья к бездне, зияющей в небесах посреди бела дня. Не было времени на воспоминания, пробуждённые соприкосновением с горячей кровью. Её запах смешался с запахом дождя. Он уже пошёл. Стихия огня должна была сплестись с водой и унести град прочь. Зарождающиеся молнии, паутиной переплетённые внутри туч — Людмила чувствовала их, будто бы они пронзали ей голову. Она распутывала их язык, прислушивалась через них к бормотанию дождя. Кровь Еремея тянулась к ней тонкой нитью, едва различимой, и Люда вышивала ею узор, будто на покрывале, должном застить поля. Её голос журчал, словно ручей, насытившийся ливневой водой. Её зубы стучали точно градины о камень, язык скользил по нёбу быстро-быстро, словно молния, бьющаяся о землю, а в глазах было — затменье. Жёлтая истончившаяся радужка, и тёмная, словно пропасть, зеница. Бездна, глядящая в бездну. Змея, пожирающая змею. Сердце Еремея билось всё скорее и скорее, загнанное его волей. Не было мыслей, не было ничего. Еремею ударил в нос густой, ускользающий запах — диких, буйных цветов, полей, к которым никогда не прикасался человек, застоявшейся воды и битого, пыльного камня, затерянного на тропах, протоптанных нечистью. Еремей, отдавая кровь, чувствовал, как всё вокруг заливает колдовство Людмилы, от которого в лёгких заканчивался воздух. Он видел, уже туманно, с мерцающими перед глазами мушками, как ненастье уплывает, свёртывается, застывает, будто рана, заживающая на коже неба. Еремей опустил взгляд на невредимые, слегка увлажнённые поля и всего несколько белых горошин под своими ногами, на лужицу с отражением бледной радуги. Мычали коровы. Тишина развивалась над головой. Еремей взглянул на Людмилу. Её грудь вздымалась, мокрая от холодного дождя и жаркого пота. Она широко улыбалась и смотрела на безоблачное небо над общиной, на уплывающие прочь тучи, как когда-то смотрела на тень, пролетающую над костром. — Они ушли, — Еремей похрипывал, задыхался, но был счастлив. — Ушли против воли ветра, — Людмила заплакала и наконец смогла ответить на взгляд Еремея. В мире были только они и их чистое небо, безграничное, как общая, тайная вина, оплетающая змеёй сердце.* * *
Рия остановилась подле Белогуба, стоявшего с задранной головой и разинутым ртом. Заметила Людмилу, от которой веяло нежностью первых весенних бутонов и силой первой зимней вьюги. Невольно Рия заулыбалась, но потом её взгляд упал на Ерю, и она поняла: что-то не так. От вида крови её передёрнуло. Принюхавшись, она осознала, что помимо запаха влажной земли и свежего ветерка, в воздухе витает запах странной ворожбы. Такой, которую не учуял бы только безносый младенец. Вот отчего застыл Белогуб, вот отчего вознеслась на седьмое небо Люда, вот почему Еремей похож на ошмёток сырого мяса… Рия открыла рот, хотела окрикнуть их. Но вот Еря обернулась, их взгляды встретились. Рия даже с такого расстояния могла различить, как изменилось её лицо за долю секунды. От радости до счасться и тут же в тревогу. Рия закрыла глаза, пытаясь совладать с чувствами. Непонятными, неподвластными. Живой среди живых оказалось быть ещё сложнее, чем среди мёртвых. Она слышала, как приближается Еря, как отстраняется, приходя в себя, Белогуб. Рия ухмыльнулась: люди такие переменчивые. Как погода. Как она сама. — Рия, ты в порядке? Вместо ответа она лишь распахнула руки и, с закрытыми глазами, позволила себя обнять. И сама крепко сжала Ерину шею. — Ты стараешься меня не запачкать? Не нужно. — Рубах не наберёшься… — Мне их и не надо. — Ты в порядке? Рия улыбалась. Нет, она не в порядке. Она чувствует морозец чужой крови. Но если для того, чтобы видеть Ерино лицо, ей нужно это прочувствовать, — она готова. Готова примирить внутри себя страх и желание прикоснуться к этой крови. Людмилино лицо было блаженно, но глаза — страшнее любой грозы. Богша, застывший с садником в руках, молил всех богов, чтобы они вдруг посмотрели на него. «Она так повзрослела. Стала больше походить на братьев» — он вспомнил, как после Купалы его настигла расплата, о которой он не любил вспоминать. Как миролюбивый Мстислав смотрел на него, будто разъярённый коршун. Богша понял вдруг, что так и не извинился тогда.* * *
Зажинки. Еремей помнил о них из рассказов Белогуба, и радовался, что в этот раз ему ничего не нужно делать. Зато Людмила, воспрянувшая духом, сама заколосившаяся свежей рожью, ходила с особым, до сих пор отрешённым от людей взором. Она смотрела немного свысока, но не зазнаваясь. Старшая женщина, выполняющая обязанности, ранее присущие жене Белогуба — например руководство Ящером и всеми девичьими ритуалами, вышла в центр общины, где уже томились девушки. Людмила лихо покручивала в руке серп. Что ей колосья и тюки после людских жизней? Она чувствовала, что одним пальчиком сможет переломать веник, одной левой скосить весь урожай. Она и раньше отличалась успехами, но из-за молодости и пятен на них не обращали внимания за пределами рода и семьи. Теперь она вознамерилась наверстать упущенное. Жена Володаря смотрела на неё исподлобья. Она пропускала этот день часто: беременная, кровоточащая, хворая, просто уступающая кому-то. Но в этом году, если бы у неё был муж, если бы не было Людмилы, она стала бы, наконец, зажинчицей, её дом был бы сосредоточением силы, самым нарядным, чревом общины. Но теперь он был запустелый, весь род косился на неё, и она ходила, не обогретая собственным очагом. Её дети были несчастливы без отца, её дети были несчастливы с матерью, приведшей в дом чужака. Раньше она бросала взгляды на Людмилу, а теперь вдруг сама — прокажённая. — Людмила, отогнала грозу от полей! Кому ж ещё быть главной жнеёй? — воскликнула женщина, подбоченившись. — Покажи, девонька, как с серпом обращаешься, — старшая посмотрела на Людмилу так, словно никогда до этого её не видела. Люда не спасовала и только мило улыбалась, сжимая руки за спиной. Она еле успела схватить брошенный ей ритуальный серп. Тяжелее, острее её собственного, пахнущий жжёной полынью. Людмила глубоко вздохнула и сделала то, что велели — в лесу травы, что в поле колосьев. Она прошла все испытания: знала обряды, была ловкой и сильной, выносливой, не боялась темноты и тех, кто в ней прячется. Её уважали даже после пятен и странных смертей. С ней дружили удивительные пришельцы, её возненавидел злой проходимец. — Что ж, Людмила, — знахарка задрала подбородок, — тебя ожидает полночь. Люда гордо положила серп себе на плечо — солнце грело ей плечи, тёмная трава обнимала голые ступни, за спиной, вдалеке, раскинулись поля, полные золотистой ржи, и Людмила, вдыхая аромат берёзы, знала, что они встретят её, как родную.* * *
Людмила прокралась из дома и побежала по лунной тропке в море колосьев. Дыхание не сбивалось, несмотря на то, что она только ускорялась и ускорялась, не позволяя себе остановиться или оглянуться. Эта ночь не удел прочим, эта ночь — её и только её. Здесь не властен ни отец, ни брат, ни другая женщина. Её выбрала знающая, её выбрала мудрейшая, ей признали все остальные, если не протянутой рукой, то покорным молчанием. Людмила остановилась на кромке. Рожь настоящая, летняя, самая вкусная и обильная. Люда дала земле хлеб и соль в обмен на то, что вскоре заберёт, в обмен на сытость всей общины, которую люди добровольно передали ей в руки. Она мрачно, дерзко ухмылялась, ступая по земле. Она уже знала её язык, но даже не подозревала об этом много лет. Её глаза привыкали к темноте, медленно загорались в ней, словно лучина, потушенная много лет назад, обрела второе дыхание. Волосы нежно приподнимал учтивый ветер, и они развивались чёрными нитями среди звёзд. Люда слышала полевика и смех полудниц, водящих невидимый хоровод. Серп был готов, как и Людмилины натренированные руки — так много лет они не знали ничего, кроме труда и тени длинных рукавов. Сверчки и коростель шумели в зарослях трав за пределами поля. Люда смотрела на свои руки, на деревянную рукоять в своей руке, ощущала кожей ночную прохладу, дыхание той стороны. Её руки стали холодными и липкими, она быстро заморгала — кровь текла с них ручьём. Она раскрыла рот в безмолвном крике и пошатнулась, но вдруг поняла, что руки чистые. Показалось. Просто показалось. Шутка тьмы и щекотливых колосков, наваждение. Люда рассмеялась и принялась жать. Повязала себе на пояс первые переплетённые стебли, часть просто заткнула за него. Это успокаивало. Лес — то к чему она стремилась, небо — то, до чего она не может прикоснуться сама по себе, но поля, земля — её второй дом. Она делала первые шаги среди ржи, научилась держать серп первее ложки. Она никогда не хотела убивать. Первый стог был готов, и Людмила даже не вспотела — настоящая благодать работать ночью. Но лицо всё равно было мокрым, а тело неподъёмным. Она упала на колени и сложилась пополам, словно куколка. Закрывая глаза, она видела только искажённое лицо Путимира и смешенное с землёй и корнями мясо и кости. Даже щедрые слёзы не могли смыть их, клеймом выжженных на изнанке век и ядовитом золоте глаз. Искра услышала, как дочь проникла в дом. Убранный, укрытый белыми полотнами и вышивкой. В него ворвался холодный, влажный воздух и запах свежескошенного хлеба. Тюк был бережно уложен на специальный постамент. — Так и знала, что ты не спишь, — раздался улыбающийся голос Людочки. Искра не смогла ответить. В последнее время она только и делала, что целовала дочку в лоб, будто проверяя — нет ли жара. Она поняла, что не знала собственного дитя. Её девочка росла рядом, не отходя ни на шаг, но Искру так волновало, что проступает снаружи, что она напрочь упускала — какой след оно оставляет внутри. А теперь и вовсе запуталась. Людмила отшвыривала все взгляды парней, ни на кого не обращала внимания, обучилась вдруг заговорам и таким вещам, о которых и подумать страшно было. Она делала то, о чём Искра всегда и мечтала для своей дочурки — вливалась в общину, но с каждым днём внутри материнского сердца накапливалась тревога. Её дочь оказалась наедине с кровожадным ведьмаком, и то, что она выжила, пугало Искру даже сильнее, чем если бы она умерла. Муж тем временем и не замечал, что их дочка даже после Купалы не может оторваться от каженника, будто не понимает, что в ту ночь все стали свидетелями, как за ним с Рией пронеслись искры, не понимает, что они натолкнулись на неё, обезумевшие от страсти. Искра сказала еле слышно: «С возвращением, доча», и перевернулась на другой бок, чувствуя, как ноет и сжимается в груди сердце: больно за то, какой она оказалась матерью, и страшно от того, куда привела её жизнь. Всего три ребёнка. Она мечтала, чтобы выдающимися и сильными были сыновья, и совсем не ставила на дочку: лишь бы была хозяюшка и родила много-много здоровых внуков. А она, возможно, и братьев сильней. Людмила, стянув с лица улыбку, посмотрела на материну спину долгим, незаинтересованным, но задумчивым взглядом. Радужки едва светились в темноте, так, словно луна затмила солнце, оставив только ореол ледяного света. Люда легко и медленно отвернула голову. Так плавно перетекает вода, так неприхотливо стекает снег с горных вершин. Она ощущала бесконечный простор вокруг себя, гулкую пустоту внутри. Одиночество было синим с чёрными прогалинами и принадлежало только ей одной. В нём не было места ни отцу, ни брату, ни матери, никому из людей. Людмиле остро хотелось ощутить рядом ту, что разделит это опустошение вместе с ней, сядет рядом на лавку и нырнёт в воздушную синь, в которой все голоса — чужие, все глаза — спят. И только они вдвоём понимают эту долгую ночь, которая всё тянется и тянется, с каждым оборотом Луны становясь темней.* * *
Трудились в полях уже третий день. Молодёжь, как водится, была усерднее всего, но и отдыхала от души. Вестина, пока остальные остывали в теньке, окружённые зрелой, светлой травой и цветами такими яркими, словно радуга упала с неба, украдкой побежала в поле. Ей хотелось быть хозяйственной. Бездельничая, она ощущала себя бесполезной. Так что, с серпом в руках, она, согнувшись, пробежала сквозь высокое поле и принялась дальше его уничтожать. Она знала, что её хватятся не скоро. У братца любовь невозможная, у остальных свои страсти. Когда кто-то заметит, что одной парой глаз меньше, все подумают, что она отбежала в кустики. А там… она похвастает, что работала не покладая рук. Старшие подруги посмотрят на неё с гордостью, сверстницы с завистью, младшие с восхищением. Рия ослепит её своими голубыми глазами, Морошка скажет какую-нибудь колкость, братец хохотнёт и тут же забудет про неё, глянув на покачнувшийся кончик девичей косы. Вестина, утирая пот, косила и косила, не разгибаясь толком, не глядя по сторонам. Только земля, только запах свежескошенных колосьев, только мозоли на руках: лопнувшие и зарождающиеся, мешающие и помогающие работать, как и песенка, напеваемая под нос. «Как роса долой, так и мы домой, утечём водой по тропе крутой» — шёпот смешивался с ударами лезвия по тонким стебелькам. Еремей уныло и безучастно смотрел на чужой лагун, пока Рия полулежала у него под боком, поглаживая налучье. Людмила стояла обособленно и потягивалась всем телом, будто хотела плавно вытянуться в дерево: — Чувствуешь? — в зевке сказала она, глядя на мучения, всей роскошью своей раскинувшиеся перед ней. Страда как она есть — любимая, неотвратная, с больной спиной и трескучей жарой, от которой льётся пот и разыгрывается живот, моля о еде. — Поле взволновалось, — Еремей лениво поднял взгляд. Человеческий хлеб по прошествии времени ему полюбился, а вот палящему солнцу его человеческое тело невзлюбилось. Рия насторожилась: — А не туда ли пошла Вестина? — она села и острым взглядом обшарила безжизненный горизонт. Люда и Еремей переглянулись: им вообще не было дела до этой девочки. После изгнания грозы, одна Рия, казалось, приободрилась, но всё равно ходила, то и дело впадая в сумрак. — Да что с вами! Скажите хоть, что там такое? — Рия вскочила. Страх подхлёстывал её изнутри, но злость была сильнее. — Что случилось? — спросил Яровид, услышав имя сестры. — Где Вестина? — спросил он и сам тут же глянул на поле. — Да кто ж в полдень туда ходит! Еремей принюхался, не таясь. Далёкое ощущение стало явственным, кто-то бушевал в поле. Он узнал этот тонкий хлебный аромат, нотки пыльной земли, привкус палящего солнца. И пошёл, не таясь, но и не спеша. От волнения заныли раны, из-за которых Еремей ощущал себя калекой и последним дураком. «Хворой змий в теле человека, с толпой за спиной. Что я ей сделаю? Что я сделаю разумной, красивой, своей??? Той, что наверняка плясала на свадьбе и разделила со мной огонь. Будь что будет, но нужно понять, что вообще происходит» — за ним двинулись Людмила, Яровид, какая-то девка, общая подружка Вестины и Рии. Позади всех кралась она сама, напряжённая, как натянутая струна, будто готовилась к чему-то. Всем было до самих себя и до того, что ожидало впереди. Вестина лежала без сознания, а над ней, спиной к людям, стояла женщина. Широкие плечи, густая русая коса. Она с кокетством приставила к девичьему загорелому подбородку блестящий серп. — Явились не запылились, — только и успела сказать полудница, как вдруг стрела легла на тетиву. Рия уже прицелилась в голову, и нечисть, почувствовав гневный взгляд, обернулась. Рия вздрогнула и в секунду колебания Людмила бросилась к ней и схватила за руки, отчего та испуганно ахнула. Полудница осклабилась, но не дёрнулась. В её глазах был еле различимый страх, но точно не из-за стрелы: — Так уж и быть, — она пожала плечами, как бы сдаваясь, — не буду убивать первую. Но теперь мы будем приходить не только в полдень. Урожаи целы и радуетесь? Мы под ветром гнёмся, лишь бы рожь стояла, от солнца её закрываем. Что ж, попробуйте теперь собрать, попробуйте в поле с детьми сунуться — попробуйте обыграть первых жниц. — Это связано с Шубником? — спросил Еремей, пока Яровид и подруга кинулись к Вестине, а Люда стояла, придерживая Рию, понявшую, что она собирать натворить. Её волновало не столько убийство нечисти, — подобные этой полуднице напоминали Рие о Кощее, —сколько то, что сталось бы с Ерей. — Да, — жнея обратилась лично к Еремею куда менее зловещим тоном. — Эти людишки, — она кивнула в сторону Вестины, — натравили на наши владения лесных. Можете собирать свой урожай, — она метнула взгляд на Людмилу, — но сколько его вкусит? Ха! Не нашего ума дела. Но наших рук, — полудница посмотрела на своё верное оружие и перебрала пальцами по рукояти — потемневшей от времени и крови. Одарила долгим взглядом всех, кроме Рии, а после чинно развернулась, и, покачивая бёдрами, растворилась в летнем зное. Только угрожающим золотом сверкал в душном воздухе невидимый серп — полуденный месяц, улыбка стадной поры. Все молчали. Еремей и Людмила обменялись взглядами. —Вестинушка!!! — девушки подскочили и закричали, как одна, увидев бессознательную подругу. — Рия, что с тобой? Лук? На вас напали? — подскочила к Рие девушка, с которой они сдружились в купальскую пору. — Завида… — Рия посмотрела сначала на неё, тронутая и опечаленная, а затем на лук, быстрым, злым взглядом. Она бросила лук со стрелой на землю и побежала прочь. До общины было далековато, да и понеслась она, не разбирая дороги, даже не думая о том, куда бежит. — Ох! — Завида кинулась подобрать лук и оглянулась на оторопевшего Еремея, — совесть быстрее бегает, — она подмигнула, — разбирайтесь тут, чародеи, — Завида подмигнула и, в одной руке держа оружие, а в другой подол, понеслась следом за Рией. Люда кивнула ей в след. Один из парней на коне доехал и привёз из общины волхва и девичью покровительницу. Яровид рассказал всё, что видел, пока Людмила и Белогуб сверлили друг друга взглядами, а мудрейшая жена изучала поля, в которых ещё на третьем десятке согнула спину так, что та до сих пор болела и в дождь, и в солнце. Еремей стоял среди всех, охающих и причитающих, но отдельно — увязая в собственных переживаниях: он был разведчиком, и он не знал, что делать. Нечисть иногда ссорилась между собой, мстила и соревновалась, задевая людей, но Еремей не понимал, как примирить и лес, и поле, и людей, и зло, схороненное в земле, и при этом не вылить из себя всю до последнего кровь — да и куда её теперь лить? Кого бить, если никто не виноват, кроме как себя по голове? И не к кому было обратиться, даже к Яге не сходить. Ему снились кошмары, как она режет его грудь, а потом в избушку, скрипя дверью, вваливается оно — то что осталось от Весемира, и от него, будто от Горыныча, растут страшные головы Путимира и Володаря, и в карканье воронов слышен детский плач и вой страдающих коров, а Яга тычет в пришедших пальцем и хохочет, хохочет, глядя ему в лицо, и с её когтя капает его кровь, прожигая дерево. Еремей не хотел спрашивать у неё ничего, не хотел думать о том, что она видела всю купальскую ночь, видела их поцелуи, видела его позор — он завёл её любимую голубку в лужу крови. Вдруг он услышал своё имя. — Я как зажинщица буду сторожить своих жниц вместе с Завидой и Вербой, а Еремей — пойдёт в лес. — Вербой?.. — У Вербы крепкая воля и ей точно хочется искупить свою вину, — Людмила обратила взгляд в толпу. Верба горела то ли от ярости, то ли от устремлённых к ней взглядов. — Завида однажды спаслась от русалок. И мы все, — она обвела женщин нежным, восхищающимся взором, — такие же сильные жницы, как и полудницы. Со мной уж наверняка, — Людмила твёрдо оглядела всех, остановившись на Белогубе, — особенно, если мне подсобит волхв. — Её улыбка была мягкой и болезненно хищной. Еремей стоял с разинутым ртом. Людмила была натянута, как струна. — Да, вместе мы со всем разберёмся, — Еремей не сразу понял, что он действительно сделал шаг вперёд и сказал это, а не просто подумал об этом, — полудницы нам не враги. Они хранят урожай, переживая поколения людей. Они странствуют вместе с вами, берегут рожь, охраняют сено, и берут плату суровую, но не внезапную, и не всегда эта плата — смерть. — Нам нужен каженник в полях, чтобы биться с нечистью, а не чтобы шастать по лесу. Долой этих сук! Всех баб поубивають, — разразился гневом мужчина. — Оставь его, — голос Люмилы прозвучал, словно гром, сверкнул грозной молнией. Даже Еремей вздрогнул, да и Люда испугалась самой себя, но не успела спохватиться и продолжить, замешкалась. Вступил в дело Белогуб и старейшины. Волхв осторожно нашептал что-то на мужика, будто заговорил, и тот нехотя, но умолк. Еремей не понимал в чём дело и позволил дальше людям разбираться самим: он и без того лез дальше, чем следует: «Перуном ужаленный, чтоб меня». — Пойду к Рие. — Постой! — Люда схватила его за руку. — Не слушай их. Их растили, чтобы драться руками и ногами, а ты… побереги себя. И я тоже буду себя беречь. Взгляд Еремея потеплел: — Ты молодец. Им нравится слушать тебя. Людмила зарумянилась, её руки взволновались, и Еремей узнал её обычную, такую, какой встретил впервые. Ему нравилась она любая. — Побережём себя друг для друга, — она подняла на него чистые карие глаза, и он, улыбнувшись, пошёл. — Завиду позови! Еремей махнул ей рукой.* * *
— Почему ты лук швырнула? — Я чуть не убила полудницу! Ну, может и не смогла бы, но я навела на неё стрелу… — Еремей же подарил. Ты говорила сама, какой славный лук, не простой, а от самой богини-охотницы. Думаешь, она днём, на полях, слепая? Или Еремей слепой? Рия замерла в возмущении и обернулась на Завиду, не успев успокоиться. Завида тоже сумела скорчить недовольную гримасу: — Рия, я не знаю, кем ты была там, в другой общине, но сейчас ты здесь — с нами. Такая же, как и мы, и мы такие же, как и ты — живые люди. Плечи вздрогнули. — Извини, я тоже девка горячая, — Завида широко улыбнулась. Клыки у неё вылезали вперёд других зубов, каштановые волосы были слегка розовыми и посветлевшими от безжалостного солнцепёка. — Но поверь, у меня ухажёров было по карайней мере три, и не один из них не радовался, когда я разбрасывалась их подарками. А уж Боги… — Завида с шуткой закатила глаза. Бледные, редкие ресницы, брови не густые и короткие, и душа нараспашку, яркая и звенящая, как музыка обручей на руках и бег табуна по сухой, пыльной почве. По сравнению с теми, с кем Рия предпочитала водиться, начиная с Лыбеди и заканчивая Вестиной, — обычная девка, грубая, не скромная, не самая трудолюбивая и ответственная. Но сколько же в ней было жизни и счастья, самодостаточных и разносящихся на всю округу, сколько в ней было любви ко всем вокруг. Рядом с ней Рия становилась отходчивой и лёгкой, будто вся жизнь оказывалась вдруг причудливым, потешным танцем. — Расскажи мне про своих парней, когда будем жать, — Рия подумала вдруг, что наверняка они все похожи на Изока: беспечные, неразумные мальчишки, созданные для того, чтобы быть любимыми, а потом уже всё остальное. — А-то!* * *
Пересёкшись с Еремеем, Рия окончательно успокоилась и набралась смелости вернуться назад. Людмила ждала их ждала. Сказав Завиде, что она за главную, она взяла Рию под руку и отошла переговорить с глазу на глаз. — В поле я кое-что заметила. — Полудница меня немного испугалась, — Рия её опередила. Было странно произносить подобные слова. — Видимо, это из-за твоей породы. Мы можем воспользоваться этим, пока не найдём решения. Рия вспыхнула: — Ты не посмеешь! Я не стану лить свою кровь. Люда изумлённо воззрилась на неё: — Мне достаточно будет твоих волос. Что с тобой? — Со мной всё в порядке, — Рия рывком закрутила прядь, так быстро и ловко, что Люда даже не успела заметить. Видимо, стрельба из лука повысила скорость её движений. — Тебе не понравилось, как мы отогнали грозу? К твоему сведению эти остолопы хотели, чтобы она ещё и с полудницами дралась. — Знаешь, мне жаль. Люда выкатила глаза. — Просто жаль, — Рия отмахнулась, и взмахнула волосами, разглаживая их на спине. Красная лента была особенно яркой в лучах солнца. — Бери волосы, только немного. — Рия, ты моя подруга. — Мы с тобой так и не поговорили по душам о… обо всём. — И не будем, — Люда достала гребешок. Она носила его с собой, потому что теперь чувствовала, что теперь ей есть за чем следить, потому что теперь на неё смотрели, не как на ходячую болезнь. После случая с бусами, к ней начали присматриваться с восхищением маленькие, только-только начинающие расти в девушек девчонки, у которых из взрослого в жизни были только похабные частушки и игра в Ящура на Купалу, ровесницы — как на ровню и соратницу, женщины постарше — как на достойную молодёжь, часть единого будущего общины. Про мужчин ей думать не хотелось. Раньше ей польстило бы их внимание, но теперь ему была грош цена. — У тебя такие красивые и мягкие волосы. Что ты с ними делаешь, никак в толк не возьму? Они заговорили тихо о мелочах. Люда чувствовала, что её руки очищаются от кровавой жёсткой корки, соприкасаясь с оранжево-золотыми волосами, она вспоминала, как Рия играла с ней, словно они маленькие девочки, как они болтали без умолку за вышиванием и работой во дворе, думала о том, как они похожи вплоть до вкуса в людях, и что это на самом деле прекрасно. Теперь она чувствовала смоль, текущую в жилах, чувствовала, что она не менее достойная, чем её подруга, что она имеет опыт даже более значительный, чем у неё, какой бы волшебной птицей она не была. Зависть вытекала из неё с каждым движением гребня. Рия сидела с закрытыми глазами и привыкала к мысли о том, что Люда, несмотря на любые изменения и события, несмотря на кровь, омывшую их голые ноги и сковавшую их багряной нитью, осталась всё той же девушкой, с которой её познакомила Еря. Она была простая, как любая девчонка из любой общины, но по-своему утончённая, в отличие от Завиды, и куда более смелой, чем она сама. «Жаль, что я сморозила ей ту чушь про Ерю. Жаль, что у меня до сих пор совершенно птичьи мозги» — Рия надеялась, что через волосы Люда поймёт все её чувства. — Рия, ты до сих пор боишься меня? — Нет. Вы с Ерей просто… так легко относитесь… даже не знаю к чему именно: к жизни или к смерти? И меня действительно пугает, что она подкралась так близко. В такой момент… и что я не смогла быть достойной подругой, и что Еря имела какие-то чудные связи с ведьмаком, какие-то секреты… — она оглянулась на Людмилу и, вздохнув, отвернулась обратно к спокойным полям, безразличным к людям и нечисти, и полным воздуха между золотом, как полна секретов любая душа. — Даже от меня… — Ох-х, — Людмила, не ожидавшая такой откровенности, застопорилась. — Все мы имеем право на страх. Но знаешь ли, я не выбирала того, что случилось. Голубое небо казалось пасмурным, но Рия, вздохнув, повернулась к Людмиле, и они были словно отражением подруга подруги: сидят на коленях, руки напряжены, волосы шёлком льются по спинам. Рия молча обняла Люду, и она ответила. Так ручей обнимает рыхлую землю, и они питают друг друга.* * *
Людмила оплела все посевы, сделав из Рииных волос длинную нить волшебства. Паутина звенела, когда её касались полудницы. Воздух волновался, ветер недовольно шипел, урчал. «Вот тебе и простая девичья магия, Белогуб» — усмехнулась Люда. Жницы человеческие и потусторонние пели хором под палящим солнцем, восхваляя свои золотые серпы и плодородную землю. Редкие жнецы не смели встревать в их страдную песню, в мрачный мотив переливающихся в зное нот. Песня полудниц гулким шёпотом скользила по ветру, откликалась металлу серпов и стогам ржи, горячему женскому поту и стонам уставших спин. Ледяные поцелуи несмотря на нити и заклинания, заложенные в стихах из крови и плоти, всё-таки настигали некоторых жней. Они падали в поле, и Людмила бежала к ним, не бросая собственного серпа, не позволяя себе ярости, обиды или страха, она старалась воззвать к убитым ещё до первой росы щенкам, и детской невинной смертью удержать в пылающем зрелом теле жизнь. — Мы не собираемся обсуждать то, что Еря не появляется уже вторую неделю? — Рия выглядела плохо. Не выспавшаяся, в опухшими глазами и беспокойно бегающим взглядом. Бажена приглядывала за ней вместе с Искрой, Завида и Людмила старались подбадривать вместе с Вестиной и другими подругами, но сегодня была уже осьмица. Завтра стукнет вторая неделя, как Еремей ушёл в лес. — С ума все что ли посходили? — Никто не рискует пойти следом. Нам в полях не рады, с чего бы нас ждать в лесу? — Тогда я пойду! — Рия топнула ногой. — С ним же Сивка, — Люда приобняла её. — Если мы покинем поля, то Еремею, когда он вернётся, нечего будет есть. Понимаешь? — А если его выгонят, за то, что не справился… — Рия покосилась на людей, со страхом смотрящих на полдень из тени деревьев. — Тебе даже Белогуб сказал… — Как и полудницы, — Завида перебила её и закатила глаза, и получила от Людмилы взгляд-затрещину. — Кхм… сказал, что это долгоиграющая напасть. Нам нужно пахать, сеять, ухаживать за полями, нам нужно ими владеть. — Моей матушке полудницы отца подогнали, а меня норовят убить ни за что, ни про что, — Завида недовольно поправила очелье, чтобы на лбу не было видно белую полоску незагоревшей кожи. — Да что мне до них! — у Рии слёзы набежали на глаза. — У вас просто перерыв в отношениях для придания большей страсти, думай об этом так. Рия прожгла её взглядом, с укором посмотрела на Людмилу и ушла, задрав подбородок. — А жать кто будет?! До красных листьев успеть надо! Люда шикнула на Завиду и пошла разбрасывать по полю потроха да кости, укрепляя нити. Белогуб разумно покрывал исчезновение не самых желанных, но всё-таки зверей.* * *
Еремей побывал в каждом болоте этого леса, споткнулся обо все кочки и чуть не выцарапал себе глаза примерно дюжину раз. — Леший-Леший, хоть всю кровь у меня забери, только закончи всё это. «Окстись» — Сивка фыркнул и боднул его головой в спину. — Хорошо, что я тебе в гриву сменную одёжу кинул. «Я бы поспорил» Еремей, криво улыбнувшись шутливо толкнул его, но тот конечно и не шелохнулся. Лес наступал со всех сторон, разный и монотонный, сводящий с ума, ни живой ни мёртвый. Зачарованный. Еремей уже пытался измазать в крови каждый сук и накапать её в каждую лужу, даже поймал лягушку и напоил её. Ничего не работало, скорее становилось только хуже. Тревожные знаки множились: еды становилось меньше, даже насекомые исчезали с каждой новой петлёй по слишком уж переменчивому лесу. «Это не Леший» — Да уж, не его манера, — Еремей залез передохнуть на дерево. — И простой ведьме было бы не по силу. Ну, исходя из моего скудного общения с ними. Сивка-бурка махнул хвостом и пошёл попить воды в ручей в зарослях, мимо которых они только что прошли. Еремей, чтобы не заскучать, да и стесняться было не перед кем, заиграл на жалейке, прикрыв глаза. Звуки разливались по лесу, ноты скакали по деревьям вместо белок, пели вместо птиц, бежали вместо оленей, крались вместо рыси. Крадущаяся кошка, запах хвои, вороные перья, ложащиеся на ладони, болотные жабы, лопающиеся под ногами кабанов сочные, перезревшие ягоды, медвежата с липкими от мёда лапами катающиеся возле огромной матери. Образы из головы превращались в музыку, весёлую, жутковатую, ненавязчивую — такую же, как лес. Она легко принимала в себя новое. Что-то изящное, переливающееся, струящееся как вода. Еремей бы слукавил, если бы сказал, что не тоскует по ней. В мелодии засквозили летящие стрелы — если бы она выстрелила в него, он был бы только рад. Манкая фигура, игривые ноты, золотые волосы. Она трудится в поле под угрозой полудниц. Она ждёт его. Еремей заигрался, забылся. Уставший разум сыграл с ним приятную, но злую шутку. Еремей тяжело задышал. «Да уж. Сам придумал, сам…» — он вспомнил её поцелуй, изгибы её тела, её голос и смех, её взгляд, и это привело к тому, что ему пришлось вспомнить, что он — женщина. — Отлично играешь, — лукавый, знакомый голосок. Но в тот раз он был совсем иным. Еремей бы хотел упасть с дерева, но прирос к нему от ужаса. Медленно повернул голову. Следы разложения прикрыли кора и мох, хотя, возможно, от человеческой плоти и вовсе ничего не осталось. Лес, звери, дожди. Нечисть. Он спрыгнул с ветки: — Прости меня… — дыхание спёрло, рёбра жали, глаза не могли моргать и начали слезиться. — Не переживай, милый, я понимаю, — девушка подошла к нему, — но мне полагается подарочек, ты так не думаешь? — она наклонила голову вбок, и Еремей заметил тёмные следы на её шее, обвитые тиной. Она тут же тронула шею, ещё больше расплываясь в улыбке. Её уши шевелились от того, как широко она скалила зубы, как раскрывала подгнившие губы. При жизни про неё, наверное, радостно говорили: «улыбка до ушей», и от этого Еремею хотелось зажмуриться и исчезнуть, но он не смел. — Чего ты хочешь? — Разве Шубник не передал? Заботливый дружочек. Мавка пробовала твою кровь, все знают, что она вкусная. А он всё помнит, всех родненьких любит, — она прикрыла глаза и показала уже все зубы, какие оставались во рту. — Бери сколько нужно, — сказал Еремей голосом безжизненным, как холодный камень. Он не знал, кем она стала после смерти, как называлось её теперешнее состояние и что она вела за существование, почему способна была так влиять на владения Лешего, и знать не хотел. Она впилась неожиданно острыми зубами ему в шею, и Еремей подумал, что у неё получилось заставить Сивку не мешать. — С конём всё в порядке, милый, — она слизнула красное с губ. — Очень горячая кровь. — Ну так, змий, — Еремей пожал плечами, прижимая ладонь к ране. — Ну-сь, как знаешь, — она подмигнула ему, заставив зардеть. Она смаковала привкус, сладострастно причмокивая. Еремея передёрнуло. — Дашь ещё? — А вдруг несварение? Она захихикала, схватившись за живот. — Может передумаешь, милый? В её глазах переливалось болото, гнилое и брошенное даже самой Мараной. Это казалось смутно знакомым. — Ой, ну это даже неприлично, — она наклонила голову немного вперёд и кокетливо прищурилась, — так рассматривать девушку, знаешь ли… Он замешкался и она, как первоклассная нечистая сила, кинулась на него и хищно, пиявкой впилась в шею. Залезла рукой себе под осиновые рёбра и достала оттуда что-то вроде сосуда, и выплюнула туда полученную кровь. Ловко подобрала с земли шишку и закрыла, чтобы не пролилось. Еремей чуть не испустил дух, но тут вдруг спохватился: — Полудницы обозлились из-за проклятия, насланного на поля. Я выполнил последнюю часть сделки, теперь… вы сможете с ними договориться? — Почему ты считаешь, что я могу? — А почему ты заставила меня блуждать по лесу? Она хитро улыбнулась и погрозила пальчиком. Не серьёзно, но он почувствовал угрозу. — Считай, что хотела полюбоваться, — она захихикала и властно щёлкнула пальцами с чёрными ногтями. Ноги начали увязать в почве, между деревьями разнёсся ветер. — Ты ведь не так девушка? Она остановилась. Удостоила его последнего взгляда. — Но я не могу вспомнить кто… Нечисть улыбнулась даже нежно: — Теперь вздремни чуточку, милый мой. И он испугался. Тьма заполнила всё, ветер свистел в ушах, в нос ударял запах болота, грибов и смол, по телу хлестали ветки и потоки воздуха. Затухающим сознанием он уловил: «Передай полудницам хлеба из лесной печи, налей крынку парного молока и капни в него капельку своей крови. Для вкуса». И мир затих. Когда Еремей разлепил глаза, рядом лежал, грея его, Сивка, а по другой бок стояла на пеньке некультяпая корзинка-авоська из лесной травы и скудных веток, внутри лежал зеленоватый, с запашком предмет, походивший на хлеб, и отдельно, в листьях, солянка из фиолетово-сине-красных ягодок и пары грибов, не червивых, свежих, вёшенок и рыжиков, которые можно было без потерь проглотить сырыми. Еремей, не объясняясь — самому бы что понять, — проглотил всё, кроме хлеба: в голове витали смутные речи. «Наелся? Залезай. Даже спрашивать ничего не хочу» Еремей с благодарностью улыбнулся, и они помчали прочь из леса, дружелюбно приподнимавшего свои ветки, приспускавшего корни и распутывающего заросли. Один раз шишка прилетела Еремею в голову и, обернувшись, он увидел в ветвях Цветану, озорно качающую ножкой и махающую ему рукой. Веточки ягодных кустов разнесли её шепоток: «Передай Людмилочке привет».* * *
Еремей сделал всё так, как велела женщина. Раны затягивались, полудницы и мавки встретились на кромке леса и пожали друг другу руки, и только Людмила да звёзды в небе видели это. — На кой хрен ваш Шубник к нам в поля свои лапы запустил? — главная жница скрестила руки на груди. — Да всё люди эти негодные, дети их беспутные. Надо было в болоте утопить, — сплюнула одна, вся в высохшей тине — А на кой хрен кикимора болотная… — Лешачиха! Типун тебе на язык. Жница мимолётно закатила глаза: — Чего это она расщедрилась? Новые порядки теперь? Раньше люди бы кровью напасть вымывали. — А вы бы сидели на голых полях и ныли. А там бы и Жива, Мокошь да Велес разгневались бы, а там и остальные Боги захрапели недовольно, и всем бы прилетело по голове. Суховей что ли забыли? — Люди виноваты, а отдуваемся все. Нечисть с обоих сторон согласно закивала. — Без людей и глодать некого б было. Все вздохнули тяжело, но мечтательно. Людские эмоции, жизни и смерти, людской хлеб и песни — что может быть вкуснее? — Дорогуши! Довольно вам. Попробовали наш хлеб? — Дрянь ещё та, — полуденная зажинщица улыбнулась, её девушки захихикали, завторили им мавки и маленькие лесавочки, где-то далеко заматерился дед-полевик. — Вот именно! Они засмеялись ещё звонче, переглядываясь и передавая кивки со стороны на сторону. — Мать-сыра земля едина для всех, — сказала полудница, и её коса зазолотилась в ночи. — Мать-сыра земля едина для всех, — ответила статная мавка с налитой грудью, и волосы её светились болотными светляками. Они пожали подруга подруге руки. Лес и поля вздохнули спокойно, соприкоснулись два ветра, два дыхания. — Развратницы замшелые, — выдала одна из жней, скалясь шутливо. — Тли обгорелые, — показала язык зелёнокожая девчонка, юная и сладкоголосая малина с пушком на личике. — Да вас моя ведьмочка за пояс заткнула! — Цветана подала голос, и Людмила, затаившаяся неподалёку, заливаясь довольным румянцем пошла спать, пока бойкая нечисть радостно заплясала, не разбирая, где нива, где поросль дикой травы. Они целовались и обнимались, подхватывая сородичей помельче, улюлюкая во весь голос, пародируя коростелей и воронов, устраивая солнечный полдень в лунную ночь.* * *
Осень приближалась, наступал закат лета. Рия и молодые матери готовили еду, пока Людмила, замахиваясь серпом, подбадривала женщин, подтягивающихся за ней нестройным хором голосов, усиляющимся, сближающимся с каждой нотой, с каждой протянутой буквой: «Жните мои жнеи,Жнеи дорогие, Ой, дорогие Жните мои жнеи,Жнеи дорогие, Ой, дорогие, Серпы золотые Ой, золотые Солонушко невысоко, до краю недалёко, Ой, недалёко… До краю дожнёмся, мёду напьёмся, Ой, напьёмся До краю дожали, серпы покидали, Ой, покидали» Полудницы лежали на голых, колючих полях, умиротворённые, овиваемые любимой песней. Что бы люди не пили, что бы люди не ели после, лишь бы пели им вечно эту молитву никому и ничему, выстраданную, последнюю, самую красивую и полную души, полную нагретой после жаркого дня последней тени лета… После долгой песни наступила почтительная тишина. Люди и вся нечисть, какая могла достать глазами, провожали последний сноп в общину. Зажинщица с лучшими жнеями шли впереди, несли своё злато на сильных плечах. Девчонки помоложе завивали живину косу — велесову бородку, за перевязывали ленточкой мокоши. Где хлеб, там жизнь, сытая, богатая, полная детей и переплетённых ниточек судеб. Каша с мёдом, мёд забродивший, хмельные, потные поцелуи, ноющие руки, вены, выступающие на ногах, серпы, любовно брошенные куда подальше, тёмные воспоминания, неупокоенными душами отброшенные вместе с ними. Рия, объевшись яблок, изо всех сил танцевала с Людмилой, счастливо красовавшейся в самом большом и красивом венке из цветов и пучков колосьев, под Ерину жалейку, сделанную мёртвыми руками, и играющую самую жизнерадостную песню со времён Купалы, такой близкой и неимоверно далёкой. Сердце щемило, покачивался на запястье волчий клык, но затянулись раны на шее и руках, и глядя на оранжевые и чёрные в сумраке волосы, можно было забыть обо всём, даже о настойке из ведьмовской травы и множестве мёртвых глаз, протянутых к сердцу руках без плоти. Забыть о том, что было с ним после того, как он попрощался с Людой и последний раз оглянулся на тревожную Рию и трепетную, словно ночную бабочку, летающую вокруг лучинки, Завиду. Завида охомутала очередного парня, Вестина запевала пляшущим языком вместе с подругами, а Верба отдыхала дома с детьми, полюбившими её невыносимо сильно, одинокой и больной детской любовью, ожидающей худшего: нового отца, новых детей. Богша лениво придерживал жену, злую и уставшую, исхудавшую. Их младший ребёнок умер, и это было обычным делом, всегда страшным, всегда захлёстывающим матерей и всех людей вокруг, но обычным. Богша боялся того, что радовался. Того, что жена всё чувствовала. Но хлеб был собран, Людмила подружилась с рыжей девкой как прежде и даже сильнее, она цвела, она была первой звездой на обжиночном небе. И её отец, сидя с мужиками, кивнул Богше. И тот был рад, как последний юнец, как бесшабашный жеребец. Будущее таилось в осени, в последнем, ярком и нежном дыхании жизни перед гудящим мраком зимы, полной безумия в ледяной воде, окаменевшей земле и бесконечно белых вёрстах вокруг.