* * *
— Неплохо, неплохо, — Белогуб похлопал Еремея по плечу. Он не лез к нему с учениями столько, сколько Еремею было нужно — и тот пришёл сам. Они провели немудрёный обряд на свадьбе Яровида. Еремей густо краснел от намёков Белогуба на Рию, и бледнел, когда все галдели о внуках и потомстве, и тогда старик пихал его в бок. — Без внука на тот свет вам меня не спровадить! — покрикивала старушка-потешница. Ей с подружками все беды были что с гуся вода — знай себе вгоняли народ в краску. Еремей только сейчас начал понимать отчего — они старые и смертные. Они не будут жить сотни лет, они не змии и не проклятые на бессмертие. Они могли умереть от голода, чахотки и простуды, от Боли-Башки и от… чего угодно. Но они выжили и были опьянены, находясь на острие смерти самой ествественной, такой, что уже не играет в салочки, а просто приходит — берёт своё. Бабушки плясали с больными коленками, злобно сплетничами и рыдали от всего сердца по любому поводу, учили девчонок гадать и закаляли парней своими странными способами… Еремей думал о своих старушках-ведьмах и вздыхал. — Пойду я, что ли. Хочу… в лес, — сказал он Белогубу. — Гм… — Белогуб прищурился. — Не время конечно… — Сегодня как-никак особый день: дальше нам всё больше и больше придётся полагаться на охоту, — Еремей старался быть серьёзным. Белогуб покачал головой и махнул на него. — Скажите девочкам, что я скоро. — Иди уже! А то, гляжу, старуха затосковала, надо бы ей с кем-то поплясать, — Белогуб хитро прикрыл один глаз. Еремей сидел перед кумиром Зеваны. Солнце и Луна сравнялись. Ему восемнадцать лет. Рия подарила песню и танец с поцелуем — ничего лучше он и пожелать не мог, Людмила всё стремилась его нарядить и подарила новые порты, по-разведчески подкинув их под лавку. Дальше всё понеслось: хлопот полон рот. Купала и жатва — куда там. Только всё более… мягко. По-осеннему уютно, размеренно. Люди словно опавшие листья плавали во времени, распуская возле себя рябь. Было спокойно, было… хорошо. Раньше это был день как день — змии суетились, но куда меньше, а уж про Еремеев день рождения помнила одна Драгана. Но теперь он был полон тоски непривычной, незнакомой, совершенно новой. Еремей скучал по Драгане, забывая детали её чешуек и верный тон кожи, цвет глаз. Они были похожи на вырезанные из дерева очи Богини. Он грустно вертел в руках жалейку, гадая, сохранился ли в ней дух творца. Влияют ли на изваяния души создателей? И как странно — люди сами творят богов, их образы. Деревом, нитью, металлом. Еремей был благодарен Путимиру за умелые руки и тонко чувствующую душу — тогда, услышав впервые жалейку, у Еремея впервые что-то ёкнуло внутри, что-то далёкое от гор и неба, что-то… человеческое. Он любил эту мольбу, это благословление — игру на жалейке. Дыхание прочь, пальцы вскачь — и песня бежит, словно малый ребёнок с пепельными косичками, летит, будто только расправивший крылья змий. И растёт вместе с тобой, точно тень на земле. Еремею нравилось, что теперь он, так же, как Путимир, может играть на радость людям. Нравилось радовать людей. Волосы на руках поднялись. Ворон сел на каменный алтарь, столь памятный для Еремея. — Чего, в жертву тебя принести? — Еремей хищно оскалился, в глазах билось веселье. Как он соскучился по охоте на птиц в вольном небе! «Можно ли сказать, что вся еда змиев, это жертва Перуну?» — проскочила мысль. Ворон недовольно дёрнул крыльями и повертел головой. Еремей встал — чёрная тень тут же взметнулась и захлопала вглубь леса. — Пощастило тоби народитися в такий день, — заявила Яга, не успел Еремей переступить порог избы. — Горы звуть! — Яга воздела палец к потолку, грозно распахнув глаза. Еремей прищурился и с сомнением накренил голову: — И в чём подвох? Яга сделала шаг в сторону, вытянутыми руками указывая на котелок. — Ого, старый знакомый, — Еремей поёжился, вспоминая обращение. — Не такая уж я и старая, молодой человек! — послышалось из котелка. Еремей выкатил на Ягу глаза и тут же метнулся к говорящей воде. Драгана! Это был голос Драганы. Он не видел её, но слышал. Она и впрямь говорила, словно они были под водой. Яга взяла ступу с помелом и вышла из дома. Вороны тучей проводили её. Еремей благодарно кивнул им вслед. — Что-то ты погрустнел. — Ты что меня видишь? — Слышу, — голос Драганы был таким родным, таким непривычным. Еремей стоял над котлом, словно обухом огретый. Счастливый, безумный. Совсем другой. — Так давно тебя не видела, так хочется обнять, — слёзный голос ударял поддых, сдавливал сердце, горло, закрывал влажные глаза. — Я тоже скучаю. Они говорили о чём-то. О безделице. Еремей рассказал про жалейку, она тут же начала просить поиграть, но он отказывал — слышно было обиду в её потухшем голосе. Словно она всё реже и реже разговаривала. Драгана сокрушалась, что людским примудростям его учит кто-то другой, радовалась, что у него есть собственная крыша над головой, и он даже до сих пор её не спалил, и никто её не отобрал. — Так хочется на тебя посмотреть! Еремей пообещал, что однажды она на него обязательно наглядится, и разговор опять увильнул в нужное ему русло, в безопасное и ни к чему не обязывающее: сплетни, слухи, Драганины недомогания и бесконечные дела, с которыми теперь вообще никто не помогает. — Что-то ты не договариваешь, — выдала она посерёд разговора. Еремей не удивился и, помявшись, выпалил: — Ты видела ведьмаков? — всё равно что упал с обрыва со сложенными крыльями. Тишина заполнила избушку так, что она готова была лопнуть. — Ты… Откуда? Еремей, сжав запястье, сел на полу. Он молчал. — Они… давние враги. Я их племя ещё… в той жизни видала. Кто бы мог подумать, — её голос стал полым, гулким, словно эхо из давних времён, из чужого прошлого. — Горыныч сказал, что дети не должны ничего знать. Кто-то умер тогда. Некоторые взяли чужих детей себе. Змиям легко такое забыть — как соринка в глаз попала. Потёр, она и запропастилась. — Меня могло бы не быть. — Ты встретил кого-то из ведьмаков? — метнула она. Мёртвое лицо. Глаз в траве. Красные камешки — зубы. Из живота вылезло всё, смешавшись с крупицами земли и соком трав. У этого было имя. Но что с того? Сор в его длинной змииной жизни. Еремей сжал челюсти. Казалось, зубы треснут и выпадут, зашуршат на ладонях. Превратятся ли они в змеиные? — Так что ты там говорила… Радосвета была на другой стороне?* * *
Радосвета скользящей походкой, словно лебёдушка, вернулась с Ирия. Её тут же окружили змиицы помладше, но сделали это бесшумно и с излишним почтением. Они ступали подле неё, словно распределившись вокруг матки-паучихи в её паутине-цветке. Все интересовались, как прошла проверка запасных гнёзд, всё ли ладно у служащих в Прави, не покинет ли она их ради золотого неба. — Юные мои создания, я ни за что не покину родных гор, — она благосклонно кивала им, накрывая тенью своих крыльев. — Заметили ли вы, что со мной не вернулись мои попутчицы? Они остались с моими сыновьями на той стороне. Змиицы переглянулись. Паутина замерла. — Они хорошо проявили себя, но больше сгодились в невестки, нежели в наместницы. Я узнаю, кто лучше всего провёл сезон, кто из вас действительно созрел. Дальше — узнаете. Радосвета окинула их яркими бирюзовыми глазами. Самки задержали дыхание. Прекрасная, царственная, она улыбнулась и взлетела — им оставалось только дивиться, как она смогла не поднять пыли, да сколь изящен её полёт и велик размах крыл. — Дольше жить — быстрей лететь, — вздохнула Пламена. — Если уж и лезть под чьё-нибудь крыло — так под её, — Гроза тоже вздохнула, но уже мечтательно. Ей всегда нравилась матушка Еремея: пример для подражания. Правда, в обществе давнего друга она предпочитала об этом не упоминать, особенно учитывая его… просто его. «Легко думать думы, когда беда обошла тебя стороной» — Гроза хмыкнула. Сезон она провела отвратительно. На неё обращали внимания те, на которых она лишний раз старалась не смотреть, и она была вынуждена благосклонно отвечать на их внимание. Еремей на их фоне был завидным женихом, а Храбр и вовсе богоподобным. Не всех змиев Перун наградил умом, а его Гроза ценила сильнее прочего, хотя на смазливых старших сородичей поглядывала с вожделением, зная о них только имя и должность. Еремей вместе с Яром и Светом исправно помогали ей узнать о красавцах побольше, насколько могли желторотые юнцы — хотя проку от этого не было. Еремей даже не ворчал, только подкалывал иногда. «Как он там, этот сумасброд?» — Гроза потёрла длинной лапой ноющий живот и нахмурилась. Уговор был не плодиться — и старуха Драгана ей это обеспечила. Но самок всё равно не хватало. Змии не привыкли не получать желаемое сию минуту, а те, кто уже понесли больше не могли им помочь. Вот и внимание, вот и «женихи»… Гроза ощущала себя не лютующей стихией, а сорной травой, о которую вытирают грязные лапы. Испачкали и бездумно полетели вперёд, желая больше никогда к ней прикасаться, а она пусть воняет себе у подножия, завидуя горным цветкам — у них есть возможность получить любовь или без любви, но получить детей. Матушка сказала: «Довольствуйся тем, что тебе дозволено хотя бы это. Нечего вертеть хвостом попусту». Гроза прокляла тот день, когда появилась на свет столько раз, что уже не могла посчитать, и поняла, что Еремей будто бы знал больше, чем она думала. Знал, что это горько и больно. Она, конечно, тоже не дура. Но думала, что стерпит всё. Видимо, Еремей со стороны понимал: нет, никто такое не стерпит. Она не скучала по нему — у неё была Пламена, тот же Светозар и Яр, но немного скучала по тому времени, когда они вдвоём гуляли по лесам, охотились на птиц и зверей, фыркали, когда Свет и Яр плескались в воде, ловя рыбу. Скучала по наивности. Гроза вдохнула осенний ветер — равноденствие. Точно! «Надеюсь, Радосвета мудрая настолько, насколько кажется» — она грезила, что под её крылом жить в горах будет более сносно, что она знает секрет, как выжить в них и не взвыть волчицей, которой уже нет дела до луны в небе и мира вокруг — вся её жизнь — вой, протяжный и больной, на одной ноте. Может, ей удастся однажды понянчить Еремеевых младших братьев и племянников… Храбра дрожь пробирала от одной только тени Радосветы. Эта женщина спустилась в Навь и оставила в Яме двух своих приспешниц, которые вылезли оттуда только спустя несколько дней. Никто и глазом не повёл, и Храбра только обсмеяли, когда он заволновался: они же наверняка беременные, чего они там забыли, в Нави? Не повредит ли плоды мёртвый дух? Даже сыновья Радосветы не переживали за собственных детей. — Храбр! — Пламена! — Храрб сразу успокоился, взглянув на неё. Она умела отогнать все невзгоды, осветить самую вязкую тьму. А теперь, он уже знал, она понесла от него. Он старался, чтобы она хорошо всё перенесла, так оно и случилось: они стали ещё счастливее, но самое страшное ждало впереди. И он радовался, что не разведчик, что всегда сможет оказаться рядом. — Не поверишь, что случилось! — Дорогая, я уже всему поверю, — он оскалился так, как она особенно любила. Вот и сейчас засмущалась, словно девчонка. — Меня выбрала Радосвета! Он был рад, но не от всего сердца. — Ты ведь знаешь, что она немного… не от мира сего. — Ты так про весь Еремеев род говоришь. Храбр закатил глаза, но постарался сдержаться, не кричать, что она не понимает его с полуслова, не соглашается с ним без объяснений. Служба с знакостенелыми мужами учила его в первую очередь выдержке, и он был за это благодарен: — Ей плевать на всех, кроме себя. — Вот именно! Она умеет держать себя так, что всем становится плевать на самих себя тоже. Это же дар! Храбр считал это помешательством. Но с другой стороны клин клином — чем же ещё отвечать на их уклад? Как не плевать на всех, если всем наплевать на тебя, стоит только тебе не родить или родить не то, что заказали? Он понимал, что у Радосветы есть стержень, который не помешал бы и Пламене тоже. Даже если Храбр не разведчик — в жизни, даже, и особенно, столь долгой, может случиться всякое. — Я пока не знаю подробностей, так что упорхаю, снежочек! Всегда жду тебя, — она потёрлась носом об его щёку и вспорхнула в воздух легко, словно бабочка.* * *
— Что ж, девушки… «Даже не самки!» — Пламена и Гроза переглянулись, подумав об одном и том же. Радосвета, увидев их лица, покровительственно улыбнулась: — Конечно же девушки. Ловкое людское словечко: Драгана так любит к нам обращаться, и все тайно млеют. И это первый мой вам урок: навиду делайте всё, как принятно, а тайно… — Радосвета ещё шире улыбнулась, глаза стали бирюзовыми щёлками. Летели медленно-медленно, Радосвета чуть впереди, но шея её была до того длинная и гибкая, до того тонок слух и зорок глаз, что она примечала всё, что считала нужным. Они очутились в полностью красном лесу. Радосвета сливалась с ним безупречно — только глаза озорно поблёскивали. — Чем был хорош мой сын? Пламена и Гроза недоумённо переглянулись. — Да они все хороши… — сказала Пламена, переминаясь с лапы на лапу. — Да впрямь? Не льстите, мои чешуйки, не стоит. Еремей был хорош тем, что был не отличим от горного камня, от пасмурного неба — иногда думаю, что он так посерел от моей хандры. В этом ещё два урока: иногда даже серость — сила, да иногда о слабости нужно рассказать. Нужным ушам, в нужное время. Девушки смогли только ошарашенно кивнуть. К чему всё это? — Так… Отчего же вы не спрашиваете наперебой, отчего я выбрала именно вас? Не отвечайте. Я потому и выбрала, отчасти — вы буйные, но имеете силу смолчать. — Если всё же дозволено узнать… почему ещё? — Пламена невинно моргала. Радосвета вздохнула, но с улыбкой, и помавала крылами: садитесь. Пламена легла под самым ярким, алым деревом с плотной кроной, а Гроза села как штык неподалёку. Обе полностью обратились в слух и застыли. Трепыхали листья на ветру. — Ты, Пламена, одна из немногих удержала за собой самца — он и не глядел ни на кого больше. И понесла быстро, будто молния. И продолжаешь при том сиять, как это дерево. Редкий дар — быть счастливой. А ты, Гроза, — умудрилась не броситься со скалы в воду. Остальное додумайте сами: я ещё погляжу, как вы понимаете свои лучшие стороны, — Радосвета, склонив голову вбок, ухмыльнулась. — Это будет четвёртый урок. Пятый: вы заперты телом в горах, но умом — она щёлкнула когтями, так что полетела искра. Хвост её вильнул в предвкушении. Из-под корней и с ветвей тут же повисла нечисть, дерево за спиной Пламенны сонно заморгало глазками и обратилось в статную, крупную женщину. Бугристая кора стала рыхлыми складками на животе и подмышками, листья — рыжимы лохмами с лысинами там, где осень уже забрала своё. Пламена и Гроза не знали, что и подумать. — Умом вы, девушки, должны быть дальше, чем может представить себе даже самый смекалистый из разведчиков, — её взор хищно впился в них, мелкая нечить быстро шмыгнула прочь. Одна только мавка стояла, позёвывая во весь рот и не смущаясь своих коричневых зубов — к весне засияют вновь. — Поняли меня? Они синхронно кивнули, мавка хохотнула: — Вышколиваешь? Крепитесь, девки! — студенистое тело затряслось от смеха. — Они хоть людей видали? Глаза того гляди повыпадывають. — Спи, Зубянка. Мавка хмыкнула и послушно потянулась — руки её поросли корой, вытянулись, волосы выпрямялись в палочки-веточки, зашуршала листва, на месте родинок торчали сучки, а там где рос прыщик — нарисовалась чага. Пламена моргнуть не успела, как позади неё вновь стояло величественное дерево. Гроза сглотнула. — Урок шестой: держать глаза при себе.* * *
Вольга был сам не свой — Явь вдарила в голову. Сейчас он, по сути, был полозом, который все силы пустил на то, чтобы обратиться в человека. Иногда он сдавал — в глазах темнело, руки тряслись, колени подгибались, — и, сбросив чары, неумело извивался по земле. Он радовался, что у него в этом противном облике чёрного гада обнаруживалась черта, какой нет у падших людских душ — яд. Всё-таки змием он был старым, иные до таких лет не доживают. «И ты, Еремей, сын Якова, яда накопить не успеешь» — Вольга ухмылялся. Ему срочно хотелось на ком-нибудь выместить злость, но в этот раз придётся обождать с расправой. «Нужно бы полакомиться чем-нибудь да прикорнуть» — Вольга перекинулся в человека и пошёл к реке, недовольно морщась, вспоминая переправу. Никогда он так долго не был в форме рыбины! и никогда не позволял себя взять в рот. Эта змея подколодная! «Кощей… — в Вольге полыхала звериная злоба, — Найду — сам убью. Связаться с этой! Хотя, как пить дать, сама она всех связала — по рукам и ногам». Она сказала ему превратиться в сома и прыгнуть в рот какой-то змиице, а потом — Перун, за что такое наказание?! — эта змиица, лобызая бирюзовоглазого утырка, перекатила языком Вольгу ему в рот. Вода дышала себе: ледяная, журчащая, ещё не понимающая, что скоро вольное течение покроется льдом. Рыбки плыли по ней, довольные жизнью, не ведающие людей, ещё ласкаемые теплом солнца. Шустрый карп искал прокорм недалеко от берега. Вольга яростно вонзил заточенную палку в серебристый бок. Глубоко вдохнул запах, едва ли не с нежностью. Свежим голосом выдохнул: — Жизнь!