* * *
Радосвета с удовольствием отмечала, что Гроза хорошо справляется с поручениями в лесу, и при этом выполняет всю положенную горным порядком работу: нянчит детей уже в утробах, приглядывая за их матерями, готовит всё для гнездовий. Пламена пыталась воззвать к нечисти, ушедшей с гор — в ней была должная непосредственность и очарование первых мгновений беременности. Девчонки не понимали, отчего всё так, но уже начинали видеть в горах странности. Радосвета надеялась, что из них выйдет толк. Ей нужны были такие, как они. Молодая кровь и голова на месте. Всё, что не видели — узнают от неё. Она окинула взглядом пещеру для гнездования — каждый раз была новая. В этот раз теплее, просторнее, ниже, заметнее. Мужи советовались с верховной матерью, с другими — ни в жизни. Радосвета хмыкнула: она говорила, что есть места и получше, да к тому же на той стороне — спокойной, безопасной, тихой, в мире, где нет страха перед людьми, где сразу видно — их жизни коротки, их души — ниже любого змия. Но матерь будто назло не желала её слышать, хотя даже её приёмные дочери намекали — пора что-то менять. А уж те, кто застал предыдущий раз…* * *
Радосвета одарила надменным взглядом загулявшую у Ханьских берегов девчонку. «Красавица писаная, а под рога ветер задувает» — она ненароком залюбовалась её спиной и изящными крыльями. Встряхнула голову: «Каждый сезон одно и то же» — она старалась меньше замечать самок вокруг, чтобы не попасть в неловкое положение как тогда, в первое зрелое лето… На границе пропасти воспоминаний начала жизни её одёрнула сова, странно мигающая глазами. Радосвета тут же подобралась и, как бы невзначай, решила пролететься. На столь позднем сроке поступать так было несмотрительно, но ошибшиеся в предсказаниях самки теперь её сторонились, и самцы тоже не посмели бы сделать ей замечания. Особенно когда Яков, весь на иголках, ошивается на смертной стороне. Тёмные крылья золотило закатное солнце, подчёркивая красноту чешуи, ветер благосклонно облегчал путь, облака расступились. Она даже радовалась, что что-то стряслось, иначе бы не рискнула улететь. Совсем скоро опять — материнство, и никаких тебе вольных полётов в одиночестве. Тут с земли замигали оранжевые волосы, и Радосвета изящно закружила вниз, вырезая в воздухе кружева. Бирюзовые глаза сверкали на фоне малиново-фиолетового неба, лик тронула улыбка. Ни один змий не видел на её лице столько любви. Зубянка откровенно тряслась, и Радосвета перестала выписывать виражи, наконец заметив её состояние. Она мягко приземлилась и впилась мавке в глаза. Та рассказала всё, как на духу. — Ведьмаки? — Радосвета усмехнулась. — А завтра, видать, Горыныч женится на Яге. Ну что за чушь, Зубянка? Но мавка не унималась. — Ну ваших разведчиков! Расскажи быстрее, у вас ведь кладка со дня на день. — Прикажи всем сидеть смирно и не подавать виду. Даже не так. Постарайтесь помочь ведьмакам прокрасться поближе. А потом — заглядывайте на огонёк, когда услышите пение птиц. Зубянка стояла, разинув рот. С языка сползла гусеница, но она её не чувствовала. Радосвета улыбалась, глядя ей в глаза, но Зубянка знала, что в голове змиицы плетётся паутина мыслей, и чем краше была её хищная морда — тем скорее нужно было улепётывать. Посему она решительно кивнула и была такова.* * *
Чем моложе самки, тем скорее они справлялись с кладкой, и тем скоре проклёвывлись мордочки из прочных скорлуп, так что вчерашние детини первее остальных видели мордочки своих новых, первых змеят. Это было удобно: старшим проще удавалось раздавать советы и помогать, и няньки по призванию тоже не разрывались между теми, кто не понимает ничего, и теми, кто понимает уже слишком много. Радосвета переводила взгляд с одной счастливой матери на рыдающую другую. У беглянки родилась уродливая дочь. Бедная была еле живая. Радосвета с любопытством разглядывала её. Внутри зашептало пламя. Откуда такая воля к жизни в этой девчонке? Пламя подогревало лоно. Радосвета встряхнула головой, и посмотрела на горизонт: где шляются эти ведьмаки? Рядом барахталась змеица, до этого жившая в Яме. Новый муж дал ей возможность переселиться повыше. — Елица? — Скоро, — соседка страдальчески улыбнулась. Радосвета выбрала её за кротость: настолько излишнюю, что жалость скисала, превращаясь в нечто тошнотворное. Елица не любила издавать лишних звуков, поднимать взгляд очень высоко и притворялась, что даже сплетням не пробить её бледную чешую невнятного цвета грязного осеннего листа, подёрнутого ночным инеем. Очевидно, она приглянулась мужу потому, что отлично выдерживала удары, была достаточно высока и потаённо умна. — Мне как раз вспомнилось: тут неподалёку роженица Пересвета. Надо проведать. Радосвета бегло позаботилась об очередной снохе, которая уже окружала заботой два яйца. — Я так переживаю, Радосвета! Хоть бы мальчики. Повитуха сказала, что, судя по форме яиц, будут настоящие воины. Радосвета снисходительно улыбнулась, не став упоминать, что яйца все настолько схожи между собой, что гадать по ним смысла нет. Бывали даже случаи, когда их путали. — Что ж, а где же отец этих, не сомневаюсь, очаровательных силачей? — Мамуля! Радосвета сверкнула глазами так, что сноха стала похожа на перепуганного зайца. Во взгляде свекрови на мгновение оголилось хищное, радостное предвкушение. — Пересве-е-ет! А ну-ка давай поговорим о том, как успокаивать жёнушек! — она подмигнула в конец растерявшейся змиице. Сын улыбнулся партнёрше, закрыв глаза. — Я слушаю, мама, — Пересвет был серьёзнее, чем бывал перед трёхглавым владыкой. В нём смешалась сыновья почтительность и выправка стража. — Прояви ретивость, мой дорогой. Кто у тебя худшие дежурные? Поставь их облетать окресности подле гор. Ты сам знаешь: праздник, сыновья появляются, как грибы после дождя. Кто плохо служил, тот пусть поплатится за это. Ясно? — Да, матушка. — Ты ж мой хороший! И люби её, люби как хотел бы, чтобы отец любил родную мать! — она звонко, добродушно засмеялась, так смеялись лединки на ветвях сосен, так звенели усерязи и бусы дев, танцующих вокруг костров, так богини хохотали в чертогах, недоступных для взглядов смертных. Пересвет, сияя и отмахиваясь крылом, пошёл к смущённой жене. Только последнюю фразу ей удалось расслышать. Минуло не так много времени, но досаточно для рвущихся на белый свет детей. Радосвета нетерпеливо поглядывла то на лунную скорлупу, то на небо, то выходила проветриться и поесть. Мясо комом застряло в горле: в чернеющем небе мелькнула сова. Радосвета позвала к себе девчонку-изменщицу, Елицу и ещё троих змеиц, у которых уже вылупились дети — эта троица неловко, но помогала ей в тяжёлые времена, ни разу не ударив в грязь лицом. Их движение заметила «счастливица», родившая очередного белоснежного мальчугана. Радосвета решила, что их общество не будет лишним. — Как насчёт переночевать сегодня подле верховного огня? Ночи нынче холоднее, чем обычно, и я переживаю за своего сыночка: упаси его вылупиться в такой мороз. — Согласна. В последние поколения мы всё чаще пренебрегаем славными традициями: раньше Горыныч сам даровал огонь специально для детей, но потом случился очередной совет, сменилась Матерь гор, и… сами знаете. Храбр, готов впервые подняться на высоту? — почтенная и любящая, с тёплым взглядом, она вызывала у Радосветы редкое уважаение и что-то ещё, заставляющее её улыбаться кривее обыкновенного. — А уж твоей Грозе точно не помешает высушить чешую! — сказала вызывающе красная змеица. —А то вместо грозы будет только дождём плеваться. Радосвета осторожно подняла яйцо вместе с гнездом и взлетела. Остальные последовали за ней. Они окружили костёр, неохотно пропущенные стражами, но сразу две самки высокого положения, растопленные родившимися сыновьями сердца и близость осеннего равноденствия, сделали своё дело. Огонь, полыхающий в укромном, священном месте, искусственно созданным Горынычем столетия назад, грел женщин, играющих с любимыми детьми. Мать грозы вяло водила над игривой дочерью лапой, оставшейся без когтей, и Радосвета затаила дыхание, любуясь её полной неги улыбкой. «Что каждый раз так пленяет? Что я нахожу в этом бесконечном круговороте?» — она видела, как несуразное дитя нежится в сказочном тепле, не ведая своей участи. Другая девчонка сливалась с матерью и огнём, и только блеск глаз и тихое сопение выдавали их. Жизнь цвела здесь, пока осень пожирала мир. Радосвета вдыхала дым, позволив огню заворожить себя. Её нужно было собраться, ей нужно было отдать себя времени. Именно здесь Горыныч с Перуном создал заклинание, окутывающее горы. Их могут увидеть усопшие и те, кто близки к ним… Отринутые богами в пользу людей, одарённые властью над их последней дорогой. Их тела — тела Перуна, их глаза — глаза смерти. Боги взлелеяли их и забыли, оставив в утеху древнюю каменную колыбель, стоящую на всех концах света и нигде одновременно. Что такое Восточные горы? Красное словцо. Усыпив внимание подруг, она оставила гнездо с яйцом Елице, несмотря на то, что у её ребёнка уже трескалась скорлупа. Но змеица с двойней удивлённо вскинула на Радосвету взгляд. — Ох, надо поискать одну сиротку. Во время затмения, мне кажется, она впала в какую-то тоску, и боюсь лучше ей не становится. Может, согласиться погреться с нами. Видишь сколь благотворно влияет первородный огонь на детей? Она полетела искать сиротку. Этой сиротке было много лет, а вела она себя не лучше новорождённых. Её мать и братца убили вдали от дома, так она и бесится, мечется, хочет уйти в разведку, чуть не устроила сговор в Яме, чтобы убить всех людей на вершине Нави, не дав им совершить переход. Дурость и бред, их невозможно убить даже самым яростным пламенем. Уже пытались… — Ах! Белогрудка! Какая у тебя чудесная дочка, как я рада, что ты перебралась к нам. — Она у меня красавица, — Белогрудка вдохнула запах дочери. Нежного оранжевого цвета, малышка была пухленькой и уже щурила зелёные глазки. Вдалеке слышался шум, какая-то суета скрывалась в ночи, не осмеливаясь ещё пробивать сонный купол. — Бабушка бы ей гордилась. Белогрудка проницательно заглянула в глаза Радосветы и не нашла там ничего, кроме безграничной ласки и сострадания. — Не переживай, я и мои сыновья всегда за ней приглядят. К тому же Клык, кажется, стоит на пути к прощению. В конце концов, его разветвлённый род терпит столько потрясений раз за разом, а он, в отличие от молодёжи, достаточно мудр для принятия. — Как нам с тобой повезло. — Не хочешь сходить погреться к верховному огню? Ей будет полезно, — Радосвета была сама любовь, разгядывая кроху поближе. У Белогрудки защипало в глазах: — Ты всегда была единственной, что оценивает меня по достоинству. Шум взорвался. Послышался яростный вой Драганы. — Что это? — у Белогрудки после неудачного бунта повредился слух — шрамы скалились на чешуе черепа. — Люди… — мудрость бирюзовых внимательных глаз не знала границ. — Как?! — голос Белогрудки затрясся, отнюдь не от страха. — Неужто ведьмаки? — лицо Радосветы озарилось нарастающим ужасом. — Прячьте детей! Защищайте гнёзда! — раздался мужской голос. Оружие сверкнуло напротив Радосветы и Белогрудки, которой пришлось ютиться ближе всего к подъёму, вдали от других самок. — Беги! Там безопасно! Я помогу другим, — как Золото гор, Радосвета должна была сверкать при любых обстоятельствах, — Присмотри за моим сыном! — кричала она уже в полёте, ловко уворачиваясь от летящих топоров. Она окинула беглым взором количество ведьмаков: мужчин было много, а ведь их заметили раньше времени. «Кто?» — с ледяной яросью думала Радосвета, стрелой пронёсшись над каменными чертогами. Огромные горы, множественные хребты и пики, пещеры и углубления. Уже полыхали неосторожно задетые вековые ели. Радосвета приметила нужные отблески чушуи в разведённом для гнездовий огне — мягком, не боевом, осторожно греющем отведённое место. Её дорогие скоморошицы, так много уделявшие внимания её чреву, хотели пробежать по очень выгодной пещере. И им, и ей. Она издала рык — пение птицы. Мелодичный, но с уместным надрывом. Мало ли кто? Но нечисть знала её голос. Как и змиицы, уже непоправимо глубого зашедшие внутрь… Она опустилась возле входа в пещеру. С детьми в разных формах, женщины пробирались в заброшенное место добычи камней. Укромно, что же, никто в них не совался, кроме шальных недорослей. По голосам она поняла, что их больше, чем ей бы хотелось. Тени сгущались за спиной: нечисть поджидала возле гор. Во мраке сверкнули глаза. Зубянка смотрела на Радосвету с бездонным голодом во взгляде. Людей не сыскать за сотни вёрст, горы — недоступный пир. Кто-то сразился и пожрал ведьмаков, но затейщицы знали, что их ждёт куш побольше. — Змиицы истощены. Даже я вас плохо чую. Ведьмаки туманят взор. Устройте обвал, чтобы замести хотя бы какие-то следы. Она смотрела, как голодная, кровожадная нечисть заползает в глубокую, извилистую пещеру. Среди них были и парочка одержимых ведьмаков — нечисть едва српавлялась, но от голода сил прибавлялось — от жажды и горы свернёшь. Радосвете даже показалось, что один из ведьмаков был уже мёртв — слишком подгоревший. Злодарствовать не было желания, но лёгкий оскал тронул её лицо. Ночную прохладу давно поглотил жар драконьего пламени. Ведьмаки погибали быстро. Радосвета возращалась к верховному костру. Лунный свет серебрил камни, огонь золотил кровь. Она обратила взор к Луне, желая что-то спросить, но вопрос не оформлялся в голове, толко тревожное вопрошающее чувство билось под рогами, заставляя смотреть на спасительницу-Луну. Всё больше забываясь, она заметила непривычное движение, и пелена скользкого трепета спала, оголив душу в бирюзовых глазах. Парочка юрких мальчишек забрались подальше, наивно полагая, что их никто не заметил. Чёрные от ожогов, пепла и крови, человеческие отродья карабкались, чувствуя мощнейший магический очаг, заглушающий настоящее змеиное присутствие. Стражи играли с ними: обычное ли дело, люди бегают по горам. Ненавистные, подготовленные, ведающие магию и смерть люди, заряженные жаждой славы и крови едвали не больше, чем змии заряжены огнём. Радосвета хмыкнула и сожгла мальчишек за один раз — она скопила достаточно силы для одного выдоха, и Луна, так странно и пристально глядящая на неё, словно придавала сил — именно сейчас, здесь, на этой небесной тропе. — Ты чего, баба?! Сдурела?!! — Там мой сын, — Радосвете не потребовалось кричать, её голос и без того кипел от ледяной ярости, словно река Смородина вышла из берегов, словно пробудилась ото сна дикая метель, смело хлещущая по крыльям и замораживающая даже самую пылкую кровь. Оголилась душа в бирюзовых глазах, и змии, заглянув в них, забыли, как летать. Сражение закончилось быстро. Некоторые ведьмаки бежали, подстрекаемые надрывным хохотом гор. Горе, ражь, стыд, недоумение — всё смешалось в драконьих голосах. Радосвета спустилась выяснить, как всё прошло. Одних самок завалило в пещере вместе с двумя ведьмаками, которые, как рассудили змии, присвоили себе силы убитой нечисти. Другие самки оказались в опасности, когда Белогрудка, разъярённая, обезумевшая, ринулась на ведьмаков — те сразу поняли, с какой стороны искать гнёзда. Змии, не боявшиеся задеть друг друга, не смели задеть змиицу, у которой почти не было огня, так что она разила людей когтями, зубами и хвостом, расшвыривала их крыльями, напрочь позабыв о собственном детёныше. Светлая чешуя окрасилась кровью, но один из колдунов задел её старую рану — Белогрудка умерла уже на спине уносившего её с поля боя самца. Матерь гор, убеждённо спасавшая даже самых убогих детей, лишилась глаза, защищая малышку Белогрудки — в неё метко папали топором. Радосвета, преисполненная скорби, смотрела на похоронный обряд. Драгана, сыгравшая важную роль в борьбе с ведьмаками, впервые удостоилась чести участвовать в нём. Змии смотрели, как человеческие руки возносятся к небу, вместо крыльев, как вьётся по земле змеиный хвост. Драгана убивала людей, защищая драконьих детей. И они, все, единым существом, согласно её слову, сожгли тела погибших. Дети лили слёзы, ещё не понимая, что оплакивают собственных матерей. Радосвета смотрела на языки пламени, почти не вредящие телам. Драгана взмахнула руками, призывая остановиться. Все разлетелись как можно дальше, забирая чужих — теперь уже своих, детей. Осиротевшая Облепиха легла в руки к Драгане — никто ещё не решился принять покалеченного магией ребёнка. Заклинание, отбитое Драганой от взрослого змия, отлетело в девочку — она не могла дышать пламенем. Только Горыныч мог отправить павших в дальнейший путь, неведомый никому. Огонь смёл деревья, листья, даже камни, что оказались недостаточно крепки. Немилосердный к жизни, огонь почитал смерть, целовал души, освобождая их от костей, от вековой чешуи, блеснувшей на солнце в последний раз, в день, когда сравнялись перед долгой зимою день и ночь… Змии будут праздновать за себя и за мёртвых, надеясь, что их души расправят крылья где-то там, выше самих богов, избравших прежде них людей — добывших пламя своей крепкой, жестокой рукой. Радосвета улыбалась. В этой жизни смеётся последней она — и каждый её сын.* * *
— Ещё раз съем квашеную капусту — умру тут же. Еремей угнетённо покосился на Рию. Его и самого тошнило от однообразия. Чтоб такое с ним в горах приключилось — никогда. Давние предостережения о кошмарах зимы играли для него всё новыми и новыми красками, сбываясь наяву и придавливая душу к холодному земляному полу. Человеческая сущность в скудости зимы раскрывалась хлеще, чем цветок папоротника — нечисть из глубины души выпрыгивала прямо в лицо. — Сегодня вечёрки. Вестина обещала испечь нам чего-нибудь вкусненького, — Людмила отряхивалась от снега возле порога. — В этот раз спряду себе верёвку. Встану на сундук с Ериными сокровищами и дело с концом. — Рия, ты выдержала две зимы у старушки без имени, брось, — Еремей с досадой щёлкнул по боку кружки. — Я выдержала больше десятка лет в клетке, Еря, только благодаря тому, что вокруг всё цвело и пахло, бутоны сменялись бутонами, запахи сменялись запахами, радуга пестрела, переливаясь по всему саду вокруг меня. Я хочу плясать на траве, — говорившая пылко, с рвением, она тут же сникла, опустившись на лавку. — А я хочу ходить босиком хоть где-то в этом мире, — Еремей с омерзением посмотрел на свои ноги в обуви. Сапоги он берёг и ходил в обычных полусапожках, уродливых как страшный сон. Он потягивал горячий отвар, морща лицо. Простуда была делом не из приятных. Людмила смотрела на деревянных зверюшек, отстроганных Еремеем, в маленькой одёжде, сделанной Рией из лоскутков. Кривая псинка Жужка, уродливая настолько, что Людмила наконец могла поверить в страх Еремея перед собачьим родом. Целая кучка медвежат, лисичка, снегири, очевидно мёртвые рыбины, единственные оголённые во всём деревянном обществе, и, звёзды собрания, укромно стоящие на сундуке Еремея — змии. Еремей старался делать их более живыми, нежели чем остальных, больше подходящих для потехи. Людмилу они будоражили. Пара змиев и жутко странная птичка с пышным хвостиком жили во владениях Рии. Она печально крутила в руках излишне детальную фигурку, рельефную от старательно вырезанных перьев. Люда видела, как часто поднимается Риина грудь, как старательно она вглядывается в безжизненные глаза, как Еремей сделал движение в её сторону, поняв всё гораздо быстрее. Людмила пинала лёгкий, рассыпчатый снег. Снежинки ложились на ресницы и совсем непокрытую голову, уши мёрзли, но это только приободряло. Крыши выглядывали, припорошённые белым, следы ног и собачьих лап вились и переплетались между ними, шли к реке, где стайками сидели рыбаки, над которыми чёрные птицы разрезали серое небо. Люда любила зиму, как бы тяжело не было, как бы не раздражала неудобная тёплая одёжа, как бы не мешала народившаяся скотина, которую приходилось держать в доме. Мстислав и Богша кололи дрова для парилки, и Люда остановилась возле них. Было слишком холодно и слишком серо, чтобы много людей шаталось по улице. — Людмила! Как я рад тебя видеть, — Богша выпрямился и раскраснелся ещё больше, словно смотреть на неё было тяжелее, чем махать топором и таскать брёвна. — Как она? — А… да… ещё не оправилась. Ей нужно побыть с самой собой. Первенец Богши пошёл глядеть на первый лёд, и, надеясь впечатлить друга, провалился под него. Друг собирался прыгнуть следом, но остальная шпана его удержала. Еремей руководил обрядом прощания — Белогуб был страшно простужен, и даже принялся поучать Людмилу как лучше варить целебные снадобья, потому что никто из знахарок и сам Белогуб не справлялись. — Пусть заходит на вечёрки, сегодня опять прядём. Ей нужно развеяться, — Люда вспомнила как мрачно летел чёрный пепел среди снежного пуха, и замолчала, тупо уставившись на Богшу. Отчего он так весел, у него ведь умер первый сын, а до того младший. Если к маленькому он не особо привязался, то над первенцем плакал не хуже, чем над Белёной. Богша заметно поугас, и, не отвечая, продолжил труд. Люда, прищурившись, пыталась понять, что у брата на уме. Сколько можно возиться с этим Богшей? То и дело он мелькал то с отцом, изредка с Будивоем, часто со Мстиславом, и никогда — если рядом с ними был Еремей. Только на прощании с первенцем Богша ревел Еремею в плечо, пока жена без чувств лежала подле среднего ребёнка, с округлым животом и мертвенно-белым лицом… — Ну, с его родом она не пропадёт. Умеете распоряжаться хозяйством, ни одного долга за вами не было. Жалко сыновья умирают, страшно без наследника остаться, — Мстислав странно посмотрел на Людмилу, но её голова была занята не тем. — Еремей отлично справился с проводами, да? — у Люды заискрились глаза. Еремей очень жалел бедную женщину, теряющую уже второго сына, нелюбимую мужем, и постарался сделать всё по достоинству. — Только вот с чего Белогуб принялся учить вчерашнего чужака? — Богша опять посуровел. Людмила обомлела от такого нахальства. — Да я так, мысли вслух! Он своё дело знает, как и я своё. Может, мои сыновья и помирают уже большенькие, но моя кровь в них горит не хуже живого огня. Ему бы оправу под стать, — Богша посмотрел Людмиле прямо в глаза, беспомощно вопрошая о чём-то, что ей не понравилось, хотя она не стремилась его понимать. «И по ком я только убивалась? Никогда б не подумала, что буду привораживать его к другой» — она молча хмыкнула и развернулась. Девушки на вечёрках обращались к ней, на следующих — она пожинала плоды своих трудов, совершенствовала обряды. Магия в ней угасала, но она не отчаивалась. Она научилась общаться с мёртвой, спящей землёй, она крала кости животных, и Еремей всегда с охоты приносил ей найденные объедки от звериных пиров. Она даже забрала кое-что от сына Богши… чтобы вернуть его любовь к жене, носящей нового ребёнка. Она сама и попросила Людмилу, но ничего не вышло. — Отчего? — Людмила закрыла глаза. Снежинки морозили веки, волосы промокли, в сапогах таял загребённый снег, деревья сопели во сне, а река мечтала о лете, беспокойно обнимая рыбу. Вороны летали, как и прежде, лесная ведьма, видимо, занятая смертью, даже с Еремеем особо не связывалась. — Неужто так любит Белёну? От вида смерти любовь крепнет? Или… — она вспомнила его красное бородатое лицо, молящий, загнанный взгляд. — Упаси Мокошь милостивая! — Сестрёнка! — Будивой схватил её со спины, и сжал, обнимая. — Голову продует, сколько раз говорить! Как я хочешь? Людмила таяла в объятьях брата, как льдинка, всё, что оставалось от неё — маленькая счастливая девчонка, капризная и ненасытная, ещё не познавшая всех подводных и летящих по небу, камней. — А может, хочу… — задумчиво пробормотала она. Будивой с нежностью и жалостью глянул на почерневшую от тающего снега макушку. — Может не пойдёшь сегодня на посиделки эти? С Баженкой посидишь? Она умоталась с детьми. — Вечёрки! Я к Бажене загляну, но сегодня нельзя, Рия с ума сойдёт одна с ними сидеть, — Люда сверкнула улыбкой. Она любила вечёрки всем сердцем.* * *
Рия устало-счастливо выдохнула, когда скрипнула дверь. Еремей, запыхавшийся, радостный и растрёпанный, вошёл одним из последних, но остальных она и не видела. И не сразу поняла, куда делся обычный гомон, хихиканья и прибаутки, скрип лавок и топот. — Богша? — у Людмилы, казалось, сейчас голова от удивления покатится по полу, так сильно она вытянула шею. Редко на вечёрки ходили не холосытые. Еремей наклонился и поцеловал Рию в щёку, пока все стояли и смотрели на женатого и заговорившую. А те вдруг посмотрели на них. Еремей уже не смущался, Рия лишь накрутила на палец волосы, рассчитывая, сколько ещё спокойных деньков им отведено. — Что? — Еремей не понимал, у кого спрашивает — Людмила обычно вообще на них с Рией не смотрела, но теперь её лицо было мрачным. Богша глядел на неё, будто в ожидании чего-то, остальные только и знали, что затаить дыхания и смотреть во все глаза — будет о чём посплетничать. — Не знаю. Что ты на них уставился? — она с угрозой вперила взгляд в Богшу. — Тебя дома Сторонька ждёт! Он умер неделю назад, Богша! — у Люды закипало в груди. В него словно вонзили меч. Имени жены он, оказывается, и не произносил почти. «Она, ты, эй» — безличное существо, живое приведение. То-то её родня неодобрительно на него косилась. — Сторонька… Ты хорошая подруга ей, спасибо, — он доброжелательно растянул губы, как ни в чём не бывало, — ему хотелось так думать. — Пришёл и ладно, Людка, тебе хоть в пару кто-то прибьётся, — оскалилась хозяйка вечера, замужняя женщина, в чьём доме все собрались. Тут кто-то из парней заголосил частушку, девушки захохотали. Все начали разбредаться к своим подругам. — Не переживай, Люда, не всегда тут одни холостяки. Ты же знаешь, правда? — спросила соседка по лавке, немного смущённая. Люда уже не раз помогла ей, то с болями, то с любовью. Причём не применяя сил — просто они с Рией разведали обстановку, применив секретное оружие в виде Еремея, с которым её возлюбленный уходил на долгую охоту. Еремею пришлось проявить все чудеса подслушивания, общения и выведывания мужских сплетен. — Знаю. Но… — Ему тоже горестно, дай развеяться. Вы же ровесники, а все постарше уже заняты женихами. Не сидеть же ему с совсем малявками? — Я ещё не стара! — А у Стороньки будет четвёртый ребёнок, — бросила девушка и пошла плясать с возможным женихом. Рия тоже уже утащила Ерю за собой, но ободряюще улыбнулась напоследок. Люда смотрела на них, как на кружащиеся снежинки, когда Богша осмелился приземлиться рядом. Она и глазом не повела. Стук ног, переплетения рук, расшитый подол поднимается, топает украденный сапог. Приподнять, опустить, покрутить. «Я выше Ери. Да и смогла бы меня поднять? Уж точно по швам бы разошлась на первом же прихлопе» — Люда вздохнула. «Надо уметь проигрывать. Надо уметь». Рука лежала на чужой талии, но Люда только и могла вспоминать, как эта рука совершенно без страсти прикасалась к ней в лесу. Как играла жалейка только для её ушей. Как они вместе были с мавками. «У меня с Ерей есть особая связь, но только я не могу ею воспользоваться. Не смею» — она смотрела на снежинки, тающие от тепла подруга подруги. В голове танцевали слова, которые она запомнила, как запоминают, наверное, первое признание те, кому его доводится услышать на этом веку. Ты же знаешь, что… когда ты захочешь спуститься с дерева, я всегда буду ждать тебя внизу? Или наверху. Где бы ты не обрела «новое». Я буду с тобой. В этот миг лицо Ери дрогнуло, Рия что-то спросила. Люде стало любопытно: она, иссушив силу и не осмеливаясь брать её в такое время, пыталась настроить иную связь, почувствовать силу Ери. Это тоже была магия, всё равно что искать след в лесу, искать нечисть. Еря умела управлять своей кровью, и сейчас Люда, сжав спрятанные в кармане, пришитом под юбкой, косточки, почуяла веяние горячей смерти. «Она не даёт крови течь. Изощрённо. И полечить нормально ведь не даёт, а тут ведь и никакой ворожбы особой не нужно» — Люда совсем забыла про Богшу. Руки Ери и Рии расцепились, пошла одиночная пляска. Люду пугало это безумие в любимых глазах. Эта готовность причинять себе боль. Ей было не ясно, откуда такое может взяться, и насколько Еря отдаёт себе в этом отчёт. — Хорошо пляшут. Он приноровился, да? — Богша неловко тряс ногой, не попадая в такт. Ему было не по себе. — С Рией у него выбора не было. — На таких смотришь и диву даёшься — вот где оно обитает, благословление богов. Людмила не отвечала. Богша опустил голову, криво улыбаясь. — Я много дурости делал в жизни. Хотя мы ещё так молоды, да? Белогуб и то до сих пор держится бодрячком. Он даже начал тебя учить кое-чему уже без Еремея, да? Может, и я ещё не потерянный? Люда смотрела на смеющуюся Рию, запрокинувшую голову, с потными золотыми висками и покосившимся ожерельем. Еря держала её за спину, кружила, краснея, бледнея и улыбаясь. Лучины горели не ярко, но когда начинались пляски казалось, что солнечный свет пробивается из самих людей, которые ещё немного — и поцелуются, и тогда сами звёзды расплещутся под потолком. Людмила вздохнула, глядя на растрёпанные волосы, бледную шею и то и дело подпрыгивающий багряный оберег. — Я любил Белёну. Но она плясала с другим. А этим — только снег сойдёт, и под венец! — он по-доброму улыбнулся, глядя на яркую любовь, никого не касающуюся, кроме этих двоих. Она освещала им дорогу по кисельным берегам меж молочных рек, утоляла боль в шрамах и страхи в сердце. — Наверное, дети появятся вместе с бородой… Богша посмотрел на Людмилу: чего смешного? Она плакала. Посмотрела на Богшу с вызовом и, осторожно, с гордостью встала. Не успел моргнуть — след её простыл. Богша уронил лицо в ладони и сидел так, пока не настало время уходить. Хотелось вернуться в ледяной лес на зимнюю охоту, но было ещё слишком рано. Сначала Коляда и… всё остальное.* * *
Зимние шкуры уже распустились, рога у лосей опали, волчьи ловушки делали своё дело, и даже опостылевший шатун больше не мог помешать, только если не нашёл себе замену. Стрельцы, Богша со сворой и Мстислав ушли загонять вепря. Еремей, помогая обустраивать привал, поглядывал на Будивоя. — Чего ты? — спросил тот. Еремей поглядел на верёвку с клыком. В последнее время ему всё больше казалось, что Будивой смотрит на него с тоскливым разочарованием, но кроме этого странного ощущения ничего необычного не находилось. И он решился. — Этот ведьмак… он учил меня сражаться с людьми. Ты… можешь помочь мне? У Будивоя заискрились глаза, и Еремей с удовольствием улыбнулся. Он любил эту их родовую радость, хлещущую наружу. Будивой был отличным отцом, и его взгляд горел, когда он проводил время с сыновьями. «Неудивительно, что с таким братом Людмила выросла любознательной девчонкой» — подумалось ему, когда он увидел, с каким удовольствием Будивой учит сына строгать по дереву, сам с головой увлечённый делом. — Что ж ты раньше-то не попросил! — он широко улыбнулся и тут же подскочил к нему и затряс за плечи. Когда было свободное время, они дрались. Часто подключался то один, то другой охотник, только Богша никогда не принимал участия. — Зверья боись, да за людьми поглядывай! — смеялся мужчина, чуть не прибив Еремея топором. — Сделаем мы из тебя мужа, не боись! — Он уже, — голос Будивоя извещал об отчаянии утомившегося от болтовни человека. — Оно и видно! Помню на стройке достаю я свой… Тут стрелец со смехом бросил в него снежок: — Ещё раз это расскажешь, я тебе тоже кой-чего покажу! — Да что я там не видел? Вот помню в бане по молодости… Теперь стрелец кинул снежок без смеха. Еремей, жуя сухарь, улыбался. Будивой рядом ловил бородой крошки. — А что это у тебя за цветок сушёный? — А! — Еремей слегка зарделся. — Чего там? — подскочил извечный болтун, стряхивая с себя белую сапуху. Еремей вытащил из кармана сон-траву. — Уберёг! С вёсен ещё! Будивой гордо кивнул, точно доказал что-то. — А ты погоди, Войчик… Скажи, Еремей, а зачем ты его сберёг? Хитрый взгляд не предвещал ничего хорошего. — Ну… — он чувствовал, как горит лицо. — Красивый цветочек? — Рия подарила. Муж от души расхохотался, Будивой смотрел перед собой удивлённо-поверженным взглядом, улыбаясь одним ртом. Еремей вздохнул и спрятал свой настоящий обрег. — Дитя любви! охотники носят с собой сон-траву, но не для того, чтобы поразить девичье сердце — разве что ради куньих шкур. Так что в общем-то ты всё делаешь правильно, — утирая слёзы, он похлопал Еремея по плечу и пошёл донимать остальных. Когда он отошёл достаточно далеко, Будивой с лукавством глянул на Еремея, прикрыв один глаз: — В следующий раз научу как бить по слабому месту настоящих мужей. Вот ведь золотые руки, да гнилой язык! Они с Еремеем пожали руки, звонко хлопнув ладонями. Еремею нравилось, что они с Будивоем совсем не говорили о Людмиле, но была в этом и своя странность. Как-то раз к ним подошёл Мстислав и Богша. Разговор шёл своим чередом: об охоте, о погоде, о еде и прохудившейся обуви, о волках и собаках. — Слушай, Еремей. Научи Богшу ловить куниц. Их с Богшей взгляды встретились. — Ну чего вы двое, старый и новый Людмилин друг. Не хуже Яровида и не хуже Путимира, да? Надо же общаться. Богша у нас будущий глава своего рода, славного, не бедного. А Еремей вон, — Мстислав неопределённо поводил рукой в воздухе, подбирая слова. — новый род устроит скоро! Может, ваши детишки поженются? То, что действительно их объединяло — разъедающая неловкость и помрачневшие взгляды. Будивой кашлянул непритворно и завозился с починкой рогатины, решительно ни на кого не глядя. Мстислав старался разрядить обстановку, но ничего не получалось, и они с Богшей ушли проверять свору. — Совсем не хочется возвращаться, а? — Будивой пытался посмеяться, но его слова были слишком неожиданными и полными неизъяснимой печали — Еремей не нашёлся, что отвечать. В тот же день Еремей шёл по рону. Но по нему одному он бы ни за что не словил столько дичи. Рия всё пыталась нащупать свою жар-птичью силу, а он, уже не таясь, использовал змеиный нюх на охоте. Кровь умеренно согревалась, было легко, тепло и не так тревожно — пустой точно не вернёшься. Люди поглядывали, но он уже привык. — Ну ты, волчок… — Будивой, затаившись, смотрел как ноздри Еремея расширяются, заостряется лицо, глаза становятся яркими, как самоцветы в украшениях новгородских купцов. За что ему такие способности? Еремей будто обретал то, о чём охотники мечтали с тех пор, как понимали вкус мяса — животную повадку. Что-то такое в нём было тогда, когда он пытался убежать, спрыгнув с дерева — на первый взгляд просто дурость, но после зайца с луком и поля перуниц Будивой знал, что она тут не главное, а теперь и вовсе не знал, что и думать. «Бабы говорят — колдун, но Люда от этого слова превращается во что-то страшное: сразу и презрение в глазах, и надменность в жестах. Словно они все дуры, а она одна умная, знает что-то. Не видел её такой никогда» — Будивой только и мог, что затылок чесать. Ему не хотелось говорить с сестрой о мальчиках. Больше нет. Еремей покрался куда-то, едва ли не на четвереньках, и было в его движениях что-то скользкое и противное. Будивой с сомнением посмотрел на свои лыжи, верно удерживающие его на толще снега, и поплёлся дальше по следу лося, на которого он положил глаз сразу. Из носа текло, в горле першило, срочно хотелось кого-нибудь убить, но с сохатым, пусть и без рогов, шутки плохи. Забираться в холм было неприятно и потно. «Далеко, к оврагам зашли» — Будивой лез вверх, с рогатиной, тянущей вниз. Ветер был на его стороне, но лес неумолимо темнел… Еремей возвращался сквозь потёмки. Голова ужасно болела. Где-то потерял шапку — но даже не запомнил где и как. В мгновения такой охоты он всё больше входил в раж, забывал о том, что его тело — мягкое, податливое к боли, он словно вновь был змием — гибким, быстрым, с носом и языком, чувствующими добычу, даже если язык на самом деле был бесполезен, и даже если не было ни когтей, ни рогов. Нюх точно был. Была уверенность в каждом движении. Мысли не роились в голове, становилось легко. Мороз не давил, снег не мешал, и будто не было ничего ни до, ни после. Только предстоящий ужин. Сложнее всего и было не начать жевать зверьё сырым. Мужчины у костра перемывали всем кости. По-своему скучали. — Анчутка эту Вербу попутал, притащить к нам ведьмака. Повадилось бабьё искать по лесам всяких колдунов безбородых… — Жалко Путимира. Больной был, да живучий. Увидев дырку на чьих-то портах, посмеялись знатно и начали говорить про то, что видели в Новгороде, про паволоку и такие сияющие тряпицы, словно из воды сотканные да солнечного света. Обсудили нарядных женщин, вычурных щапов, да князей видных. — Помните как наш привёз себе жену северную? Чудная была, а сейчас и не отличишь почти. Даже шить по-нашенскому научилась. Смотрю на её руки и даже хочется, чтобы она меня ими отхлестала заместо детей. Многие рассмеялись. — А помните, как Еремей пришёл? Ворот наперекосяк! Что за придурь такая. До сих пор ведь носит. Богша хмуро гладил своих тощих собак. От радости они пускали слюни и отчаянно тыкались в его ладони холодными, мокрыми носами. В большие уши задувал ветер, и только огонь и ласка спасали вымотанных животных. Вдруг они завиляли хвостами и подскочили. — Еремей! Будивой! — Мстислав радостно хлопнул себя по коленям. — Будивой? — тот, шарахаясь от собак и повыше задирая пушистые шкурки, недоумённо оглядел собравшихся вокруг костра. — Я думал, он уже вернулся к вам. На условленном месте его не было. Вроде он искал следы сохатого... Богша, усмиряя собак, переглянулся с остальными. Мстислав стал похож на суровое изваяние громовержца: — Попёрся больной не пойми куда… я ж говорил ходить вместе — у тебя твои… замашки, у него сопли сосульками! Еремей смотрел на него ошарашенно. В окончательно сгустившейся тьме выли волки. Собаки ёрзали, перенимая волнение. — Надо его найти, — Еремей недоверчиво посмотрел на лес через плечо. Тьма, стелющаяся за ним, замкнулась. Густая, вязкая ночь. Он знал её, но зима брала своё, хотелось сесть подле костра и забыться, не думать о волках. О том, что сейчас они — такая же голодная община, которая не сожрала их только потому что снег рыхлый, и обходят они волчьи убежища десятой дорогой. — Утром, — Мстислав, белее снега и мрачнее тучи, твёрдо сел возле огня. Искры словно пролетали сквозь него, тепло проходило мимо, только ночь пробиралась внутрь. — А если он без сознания? Или раненый… Я имею ввиду, что сам пойду его искать, — Еремей опередил бурю, вот-вот вылетящую изо рта Мстислава. — Совсем всё отморозил? Ты посмотри на себя! — Я смогу с этим справиться, я знаю этот лес. Мужчины переглянулись. Мстислав тяжело вздохнул и согласился его отпустить. Еремей любил бродить по лесу, но сейчас — ненавидел. Глаза слезились от сна и холода, ноги устали, голова была словно с чужих плеч. Он согласился надеть лыжи, и, конечно, на всякий случай прихватил с собой верёвку. — Эм… Ко мне передом, к лесу задом? — Еремей дал себе слово не пользоваться этой услугой понапрасну, но сейчас речь шла о слишком важном. Стук сердца был слишком быстр для столь тягучего ожидания. Ворон вырвался из липкой мглы, еле отлепив от ночи перья. — Видела потерявшегося мужчину? — Еремей заглянул птице в глаза. Её лапы тут же отнялись от ветки. Посыпался снег. Еремей шёл на звук хлопающих крыльев. С собой у него было три лучинки, одну из которых он нёс в руках. Снежный покров податливо принимал тёплый свет, но ворон всё равно был слишком тёмен, дорога ухабиста. Тревога в груди устраивалась всё основательней, обживала тёплое место, нагоняя в него мороз, пробирающий до костей. Было что-то неправильное в этой ночи. В тряском пламени в руках, в седых кронах, в невидимых там, между ними, звёздах. Кто из нечисти впадает в спячку, а кто нет? Уже согретый стенами дома, добротой людей и любовью женщины в частности, человек не может так просто взять и спокойно пережить зимнюю ночь без костра и товарищей под боком. Еремей ощущал это, как ощущал горячее дерево в руках. Он хотел наткнуться в душной темноте на родную лавку и провалиться в сон. Вместо этого, продрогший и перепуганный, наткнулся на Будивоя, как на неловко упавший ствол, и чуть не провалился в снег. Ворон и впрямь уже пропал, будто и не прилетал вовсе. «Спасибо» — шепнул Еремей, и присел рядом с Будивоем. Он весь горел, но был без сознания. Вопрос о том, как он выжил, Еремея не беспокоил. Как сохранить эту жизнь? Он худо-бедно разжёг небольшой костерок, слабый, но лучше, чем ничего. Заледеневшие на лице Будивоя слёзы и сопли начали таять. «Людмила бы придумала что-нибудь» — сожалел Еремей, пока в голове проносились нехитрые заговоры, которым учил Белогуб. «Была не была» — поглубже вздохнув, он начал шептать. Он молил дуб корколист, он заклинал болезнь заблудиться в пересчёте звёзд, зёрен, листьев и мхов, он провожал болезнь за много вёрст, к столам, скрипящим от яств, он пытался изобразить над Будивоем знаки Драганы, он пытался разбудить его, он положил ему на грудь ржаной сухарь, он раскрошил его, он растопил снег и попытался его напоить. Стало так жарко, что пришлось расстегнуться. — Огневица несчастная, на яворах колышься, по кореньям садись, а от белого тела крепкого — отступись, — он договаривал это, и боялся обернуться. Слышал, как сзади подбирается зверь, но не мог оборвать заговор. Еремей увидел волшебное зрелище: волк без стаи. Страх, удушающий, ледяной, смешался с облегчением. Его ножи могли пробить медведя, но медведь — удивительно, не вселял в него такого ужаса. Рядом были мужчины с рогатинами. Была весна, было солнечное утро. Еремей хотел оказаться там, да и вообще где угодно — лишь бы не здесь. Но он чувствовал своим нутром, что этот волк — действительно волшебное зрелище. Это не был обычный зверь. — Волколак? Тот будто повеселел. Маленькие глаза и большой чёрный нос, толстая, пушистая шкура, тёмная, как лес за спиной, огромные, пружинистые лапы. Он бы мог если не завалить, то выйти на медведя в одиночку и задать ему трёпку. И совсем не боялся огня. А Еремей боялся — чуть что, подпалится Будивой, и неприхотливый перунов огонь сожрёт его, поглотит деревья, разлетится весточкой: в лесу завёлся огнедышащий змей, и поспать спокойно не даёт. Тут и до гнева Лешего недалеко. Вывалившийся из-под ворота расстёгнутого зазря лёгкого кожуха, багряный камень слабо поблёскивал, ловя отсветы костерка. Лыжи уже были не на ногах. Яга не уточняла всех возможностей «оберега» — предстояло выяснить всё на деле. Враг смотрел, не моргая. Чего-то ждал, приглашал к чему-то. Еремей хотел не так много. Взяв нож, он резанул по ладони и обхватил ею оберег. Руки начали больно меняться, и волк зашевелил ушами, стал принюхиваться. Будивой, словно почуяв зверя, стонал и покряхтывал. Посеревшие, кровавые, кисти и запястья стали похожи на нечто ужасное и отвратительное, на мёртвые ветки с натирающей чешуёй под кожей, кости скрипели ничуть не лучше, но мышцы бурлили, кипела кровь. Ноги прорвали обувь. Волк скалился, раззадоренный, предвкушающий и напуганный. Шаг, другой, они присматривались друг к другу. Не было ненависти, но они чувствовали страх противника. И необъяснимое удовольствие: Еремей, где-то там, в глубине, радовался, что он остался собой, волколак тоже поблёскивал глазами, ликуя скрытому успеху. Словно убедившись, что противник освоился, он напал. Еремей смотрел на резкое движение, и его тело сопротивлялось, совсем как тогда: сковывающий страх, желание оттолкнуться от земли и взлететь. Они катались в рыхлом снегу, царапая и разрывая друг друга. Еремей видел только оскал сияющих в ночи клыков, глаза, уже не человеческие, ощущал когти и колючую шерсть, капающую на снег и рубаху кровь и слюну. И свои собственные глаза вдруг стаи зорче, но кровь текла изо рта, и трещала по швам спина. Еремей ощущал себя то куском мяса, то змием. Лапы отталкивали зверя, ноги легко передвигались по снегу. Он боялся смотреть на себя. Он залил собственной кровью хищный взгляд. Когти, всё ещё далёкие от родных, были недостаточно сильны, чтобы нанести смертельную рану, и клыков у Еремея не было. Он замер, обессиленный и переполненный страхом: он увидел в глазах волка голод. Зверь, попробовав крови, брал верх. Но что-то человеческое заставило его мотнуть головой. Не успел Еремей сделать выпад, волк ринулся к Будивою. «Шутки кончились». Еремей нащупал нож, и не-руки-не-лапы способны были его выхватить. «Раз он пришёл ко мне как зверь, я приду к нему как человек» — не помня себя, он вонзил остриё в волчье сердце — несмотря на промах, рана была глубокой. Волколак отскочил, зашатался, и, хитро глядя на Еремея, убежал в лес. Из прокусанного плеча лила кровь, живот был располосован. Еремей, сдерживая обращение, пытался обратить его вспять. — Кто здесь? Смертью пахнет… — Будивой говорил очень тихо и совсем хрипло. Он намеревался раскрыть глаза. Еремей заметался. Нашёл на земле обрывок от онучей и замотал ему глаза, пусть слабо, но лишь бы не видел лишнего. Наломал веток, заодно вытерев нож, взял верёвку и сделал какие-никакие носилки. Думать не хотелось и не моглось, но всполохи мыслей не предвещали ничего хорошего. «Яга наверняка видела, что рядом с Будивоем шастает волколак. Но это и правда не её дело…» — Еремей шёл, сжимая оберег в зубах. Изо всех сил старался изменить руки, но сохранить ноги как можно дольше — змии не отмораживают лап. Останавливаться было нельзя. Волки не шли к волколаку, но на слабого змия напасть им ничего не стоит. Но в этот раз достанется и Будивою. Богша сидел на страже. Собаки спали в обнимку с людьми. Костёр, подновлённый и яркий, растопил снег до земли. Ночь казалась неправильной. Уханье сов, стон спящих дерев, беззвёздное небо там, за кронами. И потерявшийся в лесу лучший охотник. «Если у неё пропадёт и брат, и друг, будет худо» — он зевнул. Послышался скрип снега. Богша, вмиг проснувшись, прищурился. Что-то страшное выходило из леса, замораживая зелёным взглядом. Он не видел таких зверей, и почти запищал, как не пищал даже мальчиком. Свет факела выхватил человеческий нос, белый лоб, кровавые зубы и горячие клубы дыхания, словно дым шёл из пасти маленького чудовища. Еремей был без верхней одежды и без сапог, с разодранной ногой, с чудом не продырявленным животом и кровавым месивом вместо плеча. Он отпустил носилки с телом Будивоя, но продолжал сжимать в зубах, словно намереваясь сломать, свой извечный оберег. Богша не знал, что сделать, и кинулся к Будивою. Еремей почти зарычал, отшатнулся и, качаясь, пошёл в шалаш, где спали люди. Собаки гнались за кем-то во сне, кто храпел, кто сопел, но в основном слышался только звук спокойного дыхания. Еремей взял с собой лекарскую корзинку, чуть не наступив кому-то на нос. Богша принял её, не отрывая взгляда от Будивоя. Еремей умыл снегом руки. — Еремей! — Богша вскинул голову, но, увидев руки с выломанными, длинными пальцами, словно у крысы, тут же уронил её обратно. Несмело покосился, но увидел уже ноги: такие, словно под ними росла нежная трава, а не режущий холодом снег. Ноги двинулись в сторону корзинки, достали что-то. Кровь капала на снег и землю. — Если кто-нибудь зайдёт — убью, — с нитками и иглой, Еремей вошёл в шалаш с добычей, лежащей в телегах. Лошади были неподалёку, с другой группой, которая скоро вернётся к ним. Из соседней бытовки вылез, словно медведь из спячки, Мстислав. Увидев брата и кровь, он чуть не упал в обморок. — Как же так!.. — приглушённо вскрикнул он. — Меня Баженка убьёт, потом мать по второму разу, — увидев, что брат в сознании, и что Богша уже достал всё необходимое для первой помощи, Мстислав немного повеселел. — А где ж твои раны? — Это не моё добро. Мстислав вдруг хлопнул себя по лбу и принялся озираться. — Ну даёт! А ты чего сидишь, как баба родившая? Дай мне. Богша послушно отодвинулся. По телу до сих пор бегали мурашки. Он встретился взглядом с Будивоем, и тот словно заклинал его: молчи. Богше стало ещё страшнее. — Сейчас мы тебя на ноги-то поставим, братец! На то ты и младший, чтобы дурью маяться и не слушаться нихуя! Богша ещё не видел Мстислава таким: испуганным, радостным, с влажными от нежности глазами. Или видел? Когда Людмила разбила себе голову, что-то такое было в них во всех. Что-то такое было в его жене, когда их оставшийся в живых сын вдруг заезжал себе топором по ноге, начинал чихать или просто сидеть понурым, томясь в зимнем доме, а потом улыбался своим дырявым ртом и смеялся. Тогда и она смеялась, и испуганные глаза теплели, краснели… Он вспомнил горящие крады со своими детьми. Как останки относили в лес. Вспомнил Еремея, поджигающего огонь. Тогда Богша понял, отчего она была в него влюблена. Но этот образ прервался видом нелюдя с переливающимися глазами: словно Новгородский купец обронил товар, и тот закатился в человеческие глазницы. Задранная, мокрая от крови и снега волосяная копна, непривычно растрёпанная, задранная вверх. Кожа, точно у восставшего мертвеца. Страшные зубы, схватившие непонятный камень. Умытые снегом раны кровоточили. Виднелся молочный живот, настолько человечий и обычный, что пробирала дрожь — ибо одного мимолётного взгляда хватило, чтобы до костей пробрал детский кошмар, словно очутился в купальскую ночь в зачарованном лесу, и в странной коряге привиделся болотный упырь. — Так, теперь надо разобраться с мальцом. — Не ходи, — хором сказали Богша и Будивой. Первый, словно напуганный мальчик, предупреждающий, что под лавкой сидит злой дед-домовой, второй, словно в шалаше вместе со шкурами сидит загнанный в угол, раненый секач. Богша опять покосился на Будивоя. Что он там видел? Вернее, не видел. Белая разорванная тряпица. Её рвали не специально для повязки. Но на ней не было крови, разве что пара капель. Да и ноги были ранены выше. Богша обнял сам себя, молча глядя в костёр. Ему было страшно слышать мокрый кашель Будивоя и приглушённое шипение за спиной. — У него же руки-крюки, — Мстислав смотрел на брата, сжавшего губы и на Богшу, который сжимал непонятное тряпьё. — Он муж. Он сказал, что справится. Как получил раны, так и залатает. Помнишь нашу первую охоту? — Молчи! Я этого кабана век не забуду. Подранок несчастный, клыками пропорол. Одного не пойму. Ты лежмя лежал, и тебя не пожрали, а он наследил кровью, не хуже нашего первенца-кабана? Будивой молчал, задумавшись. — Надо бы Белогубу научить его заговоры читать получше. Только сейчас понял: это не сны лихорадочные, а его болтовня в голову просочилась. Такая мешанина… Мстислав вздохнул и укрыл брата потеплее. Богша поставил вариться траву, и пошёл спать. Вернее, смотреть в крышу из хвои и видеть кошмары наяву, слушая странные звуки посреди тиши леса. Мстислав заползал и лазал в кузовке: искал чистую перевязь. Скоро что-то зашуршало по соседству. Будивой не мог уснуть. Мстистав готовил суп, потягивались в укрытии стрельцы. Видимо, не спалось всем. «Людмила, наверное, дома с мамкой да папкой, спит. Обещала молиться Перуну за нас. Я для неё воин. А вон лежу, боюсь за неё. Любит всегда каких-то… Один трус, второй...» — Будивой не хотел признаваться себе, что боится. Его разрывал страх, позорный, дикий. Еремей был колдун? Ведьмак? Каженником его, наверное, всерьёз считали только наивные дети. — Жаль наше говорящее огниво сейчас не потревожить. Поддержал бы костерок… — Мстислав не любил следить за костром и готовить, но понимал, что брату нужно отъесться. — Говорящее огниво… — повторил Будивой, глядя на танец костра. На небе вдруг показалась луна, зоркая, цепкая, давящая даже сквозь кроны. Её свет робко заиграл на снегу. Хотелось увидеть звёзды. Что-то яркое в небе. — Говорящие огни. Мстислав присвистнул, расценив это бормотание как лихорадочный бред. — Представляете, а жалейку не задело, — Еремей неловко выполз из своего укрытия, укутавшийся в дряблую епанчу, которая, конечно, мало чем могла помочь. Будивой смотрел на него, размышляя. Мальчишка сидел пригорюнившись. — Знаешь, Еремей. Мстислав, уже засыпающий, подскочил. — У нас у всех шрамов много. В голосе слышался лёгкий укор. Взгляд, уже совсем обычных глаз, переполнился тревожным непониманием. — Ну… конечно, — сказал он глупо. — Нет ничего стыдного в них, говорю, — Будивой злился. Злился, потому что ничего не понимал. Не доставало звеньев в его мыслях, кипящих в голове, болящей и звенящей, словно металл под молотом кузнеца. Злился, потому что он не полюбил его сестру. Невыраженные, неназванные чувства обратились в одно, которого он сам не желал испытывать. Ему бы хотелось не видеть ничего и никогда, хотелось, чтобы Богша не был тупым мальчишкой, разбившим его сестре сердце. «Он ведь какая-то нечисть. Какая-то огненная нечисть» — бурлило в голове. Еремей смотрел ему в глаза, и у него тоже что-то происходило внутри. «Нечисть, ты же нечисть? Скажи, что ты есть?» — спрашивал Будивой взглядом. Молил об ответе. Боялся его увидеть. Но он видел только напряжённый взор уставшего, больного человека, даже раздражённого. Запутавшегося. Мстислав обрадовался, что несколько товарищей выбралось наружу, сбегая от бессонницы. Еремей, уже хотевший подскочить, остался на своём месте. Будивой, испугавшийся этого движения, облегчённо выдохнул. — Сыграй-ка нам, а я спою, — один из лучников, тот, что учил Рию, заметил, что он вертит в руках рожок. — Луна такая красивая, и Зевана к нам милосердна. Еремей оглядел всех, задумался на мгновение. Взглянув на голое пятнышко неба, точно согласовал с ним что-то. Он начал играть, и по серебристой поляне вдруг разрослась свежая, ярко-зелёная, полупрозрачная трава, небо окрасилось бледным голубым цветом, роса вместо снежинок закапала с деревьев на головы, бревно покрылось мягким мхом, раннее солнце расцвело алым бутоном и запахли, откуда-то взявшиеся в чаще леса, яблони. Стрелец хитро подмигнул Будивою, заворожённому звуком и бегом обычных, слишком человеческих пальцев — замёрзших, не до конца отмытых от крови, удивительно резвых для того, кто кое-как зашил и замотал себе раны и обливается кровью, просачивающейся сквозь епанчу, словно плачет сердце, тихо тающее подле костра. Стрелец вдохнул и запел голосом возвышенно красивым и приземлённым, достаточно юным, в меру зрелым, и… вечным. Голос был словно сталь: гибкий, податливый волнам, при этом твёрдый и острый, словно клинок. В Еремее зашелестело удовольствие: он принадлежит ему хотя бы на короткие мгновения. Клинок, сотканный, — не выбитый, природой, — не человеком, ранящий душу, — но не тело, пел: — Жалейка томно плачет, Тебя ко мне влечёт, Лишь только в небе грянет Чарующий восход Летишь ты как на крыльях, С росою в волосах, И лишь тебя завидев, Я превращаюсь в прах Жалейка вмиг пленяет, Историю мою, Волнительно играет, Любви мелодию Кружишься в резвом танце, Босыми ножками стуча, И на тёмной кожи глянце Пляшет мягкий свет луча… Еремей исполнял песню не словом, но музыкой, точно целый хор инструментов, пока лёгкое эхо разносило отдельные ноты, слова и слоги, нашёптывая их на уши спящим мавкам. Будивой сидел, ловя ртом водяные звёздочки, ни росу и ни снег, Мстислав прикрыл глаза и улыбался, полный сонной неги, думая о жене, второй лучник поклёвывал носом, помолодев на десяток лет, а Богша смотрел на луну, точно блуждая по ней. — Ты очень хорошо поёшь, — Еремей уже совсем сливался с сугробами, потеряв много крови. Стрелец подмигнул: — Взаимно, волчонок! Еремей вмиг стал призрачным. Казалось, растворится и улетит вслед за плачем жалейки. Люди вдруг очнулись, проснулись. — Так что там в лесу-то было? — Волк. Волколак. — Кто-кто лак? — Мстиславу казалось, что он и сам уже бредит, заразившись от брата. — Человек, который обращается в оборотня. Волколак, — Еремей уже привык к тому, что люди не умеют называть вещи своими именами. Не знали даже Верлиоку. — Откуда такие словечки, едрён пень! — Оборотень? — Будивой аж сел. Мстислав присвистнул, стрелец жалостливо цокал языком. Выглядел Будивой плачевно. Тот вдруг посмотрел на Еремея, будто впервые видел. Мстислав уложил его обратно на тёплую шкуру и ветки и подправил покрывало. Будивой не обращал внимания и покорно лежал. Как раз подоспел суп, и старший брат засуетился. — А как ты это понял? — Он пах как человек, у него не было стаи. И он смотрел иначе, чем волки… Будивой слушал, погружённый в свои размышления о нечисти, но вдруг его как обухом огрело: — Спасибо, — он попытался передать весь смысл этого слова своими стеклянными глазами. Еремей смотрел на него, тоже словно видя впервые. Просто кивнул и начал шевелить палкой подброшенный в костёр хворост, но не скрыл от Будивоя то, что намеревался. Улыбка залегла в бороде, и наконец Будивой уснул. Скоро должен был заняться рассвет.* * *
Еря и Рия сидели в полуземлянке. Очаг согревал воздух, выдыхая дым, остывающий под крышей и выпрыгивающий в волоковое окошко. Они перешёптывались, словно не желая делиться голосами с кем-то кроме подруга подруги. Переплетая пальцы всё крепче, они не замечали, как бежит время. Лавка — тёплая и гладкая, стены вокруг — нерушимые, земля под ногами будто соткана из медовых сот. Что-то во взгляде Рии побуждало Ерю придвинуться ближе. Рия, глядя на пламя, отражённое в любимых глазах, испытывала странное чувство предвкушения и надежды. Они смеялись над ерундой, про которую забудут через секунду, жестикулировали и, невзначай, склонялись ближе и ближе. Словно две ивы сплетают ветви над водой, два ветра переплетаются, стягивая вместе облака и всё сущее, вбирая в себя пожар с лесов и воду из рек. Они поцеловались. Еря дотронулась до локтя, Рия положила руку на плечо, но что-то продолжало тянуть их всё дальше и дальше, намекая, что можно стать ещё ближе. Рия вспомнила, как Еря вернулась с последней длинной охоты вся в крови. Хотелось найти все её шрамы, новые и старые, хотелось согреться возле неё, хотелось перестать различать, где своё дыхание, а где её. У Ери в голове громоздились, вспыхивая яркими соцветиями, образы Рии, смеющейся под первым снегом, тихо поющей себе что-то, расчёсывая волосы перед сном, стреляющей из лука уже быстро, без лишних задержек. Её так красила зима, так красиво темнела её кожа на морозе, и так радостно было сейчас прикасаться к ней. Еря задохнулась, когда Рия позволила дотронуться до её горячего бедра. Одежда просилась прочь. Рия задохнулась, когда Еря вдохнула запах её ключиц, дотронувшись до кожи холодным кончиком носа, когда провела разгорячённой рукой от бедра до талии. Не было звуков в мире, только стучала кровь. На улице раздался крик до того страшный, полный смертельной боли, что Рия в ужасе обняла Ерю, а та сразу отняла свои руки, ища брошенную исподнюю рубашку, чтобы укрыть нежную, пылающую кожу, которая вмиг обратилась гусиной. — Я с тобой, — Еря поцеловала её в лоб, — чтобы не случилось там, сейчас я никуда не уйду. Снаружи, в тишине морозной ночи, раздавался шум. — Это был оборотень! — раздалось уже ближе. Ерины плечи сжали похолодевшие руки. — Сколько дров я сегодня принёс? Сколько их истлело в нашем очаге? Рия поймала внимательную улыбку, пытаясь вспомнить хоть что-то о дровах, которые сама закидывала в зёв. Её тело слишком быстро сменило направление, и это пугало её куда больше, чем гомон и оборотни — в конце концов, волк — это дикая собака, чего её бояться, тем более, что рядом с ней змиица. — Еремей! — холод резво хлынул внутрь, приглашённый старейшиной. — Был бы просто волк или разбойник, а тут ишь! — волк-разбойник! — мужчина с проседью в бороде хлопал глазами, а потом с радостью и хитреньким пониманием улыбнулся: — вечёрки! Всегда будоражат молодую кровь. Рия, прости, что отнимаем, — он с сочувствием посмотрел на неё. — Я подожду, иди, — Рия, полная решимости, кивнула. Страх уже начал отступать, в конце концов у неё есть лук и огонь, и все местные ещё не успели крепко уснуть. Знакомые девичьи голоса раздавались во тьме, приближаясь. — Скажите девчонкам, чтобы зашли ко мне, если им тоже не по себе, — распорядилась она старейшине. Еремей ответил ей взглядом менее уверенным, но Рия, успокаивающая себя, прочла в этом взгляде страх за неё, и, всучив Ере зимнюю одежду, вытолкнула её наружу. Старейшина рассказал, что девушка услышала плач за стеной и вышла посмотреть, что случилось. Человеческий сгорбленный силуэт швырнул перед собой нож и обернулся волком, откусил ей левую ладонь, расцарапал живот и ноги. Еремей поморщился, собственные раны заныли. Танцевал он сегодня зря. Раны уже расходились один раз. Что-то он прижигал — вот что было совсем странно. Он не мог позволить увидеть себя даже Людмиле, которая знала его секрет, и тем более Рие. Он вдруг покраснел, как рак, вспомнив, что только что случилось. — И что будем делать? Старейшина покрутил ус. В бороде его таял снег, выдающийся нос выдыхал тёплый воздух. — Судя по следам, это разбойники. Видимо, прибрали себе оборотня, чтобы надёжнее воровать. Но что им от нас нужно? И зачем калечить девку? Девушка была из рода хорошо знакомого Еремею мужа, но кем именно она ему приходилась — он предположить не решался. Люди вокруг боялись и гневались. Зима была временем голодным и несчастным. У кого-то у коровы пропало молоко — бегали искали ведьму. Еремей относился к этому с подозрением и тревожно следил за ходом расследования, происходившего при помощи бороны, стараясь и самому остаться незамеченным. Вдруг из-за стены послышался волчий вой. Старейшина потянул Еремея за собой. Вместе с ними вышли несколько вооружённых мужчин. Второй старейшина остался внутри, Белогуба решили не беспокоить, да и сам он только раз выглянул и, кашляя, залез обратно в свою землянку. Чёрного статного волка выхватил из тьмы свет огней. Еремей шёл рядом со старейшиной совершенно неохотно. Страх захлёстывал с головой. Он не понимал, зачем он здесь, если всё, что было — чудо, о цене которого людям лучше не знать. И это было ещё страшнее. Раны виднелись на теле волка. Раны свежие, как и его. Раны, причинённые не человеком. Только одна, от ножа, пряталсь в меху. Волк выглядел менее смелым и величественным, когда перед ним стояла толпа. Но где те, кто оставили следы? Ворота закрылись, люди встали так, чтобы не было нападения со спины. Не успел никто и глазом моргнуть, как из страшного оскала вылетел нож, а из волка, прыгнувшего через него — человек. И вот ещё раз, тут же: из рукава — нож, из человека — волк. Еремей завидовал так, что даже страх поутих. Ещё один оборот, и перед обомлевшими, но всё ещё держащими оружие наготове людьми появился парень. Такой же, как любой другой в общине, но тень, лёгшая на снег, изображала волка. Еремеева душа болталась где-то в сапогах, подаренных Мстиславом. Парень молчал, весёлый, будто со свадьбы. — Если что, мы в лесу, — сказал, подмигнул Еремею, облизнулся, глядя старшине в глаза, и бросил нож себе за спину. Прыжок, и волк уже бежит на улюлюканье своей стаи. Мужи удивлённо переглянулись. — Больно странные для разбойников. — Повелись с нечистью, — сплюнул кто-то на снег. Еремей был уверен, что тот расплавился, как от горячего яда.* * *
— И как они? — Зря мы всё это затеяли. Может, попросим хлеба, да пойдём? — Хлеба? Он бабу покалечил. — Так как они, сукин сын? Волколак проходил между разбойниками. Кто-то не прошёл обряд, и не стал мужем в своём племени, кого-то выгнали за что-то, кто-то был из ушкуйников, некоторые: отчаявшиеся погорельцы. Услышав последнего, озлобленного парня, потерявшего всю семью и род, оборотень остановился. Матёрые были одеты получше: промышляли близ Новгорода, знали, на кого нападать и когда. Погорельцы выглядели хуже всего. Но голод точил каждого. — Они — в гневе. Мы — ждём. Я всё делал по плану. — Они же убьют нас. — Пока мы с ним — не убьют. Так что не рыпайтесь. И мою сучку-мать не поминайте, а то ещё придёт по ваши души, — волколак проковылял к костру. Лицо потеряло весь задор и осунулось, брови сдвинулись над посуровевшими глазами. Ноги в худых сапогах с чужой ноги потеряли всякую прыть и окаменели, сросшись с обездвиженной подо льдами природой. Волчья тень вытянулась, впала во мрак. Совсем маленький мальчишка, прибившийся к ним уже зимой, сидел, съёжившись, и во все глаза смотрел на неё. У бедняжки было обветренное лицо, варежки спадали с рук, рукава наоборот были коротки. Мальчик рос вопреки всеобщему оледенению, но уже совсем не смеялся, на лице застыла испуганно-гневливая маска. Волколак поднял на него свои впалые, широко посаженные глаза. Мальчик распрямился и отвёл взгляд, состроив серьёзное, думающее лицо. — Ты молодец. Хорошо поплакал. Мальчику легче от его слов не стало. Вспомнив крик девушки, ему захотелось самому убить кого-нибудь, лишь бы его заглушить. У него была сестра, продававшая себя недалеко от пристани. Иногда она так же кричала, и никто не приходил ей помочь. Только однажды женщина, пахнущая странно-странно, вдруг подошла и дала ей сухарь. Когда мальчик увидел вожака, он почуял что-то похожее в нём. Странное-странное. Только из-за вожака он смирился с тем, что ему предстоит вырасти в мужчину. Его озарило: не обязательно быть таким, как те, что приходили к его сестре, или как те, что проходили мимо неё, косились, закатывали глаза или лживо улыбались. Все на одно лицо. Обычные. Опостылевшие. — Идут, — один из погорельцев осклабился так, словно ему несут зажаренного порося с яблоками. Волколак осмотрел пришедших. Убийственные взгляды, качественное оружие, руки настоящих работяг. Мальчишке хватило одного взгляда, чтобы его как ветром сдуло. Волколак бы не гнал его, если бы они привели этого змия: он хотел показать ребёнку, что не обязательно быть бородатым, чтобы считаться мужем, может бриться сколько душе угодно. Но прежде всего — дело. Пахло смертью, и люди наверняка тоже это чуяли. Покровитель наблюдал. — А где тот, кто подарил мне все эти шрамы и не дал отведать богатыря? Какой-то детина, очень похожий запахом на того самого больного витяза, сжал в руках рогатину. Очевидно, обороняться от волков. — Зачем он тебе? — А разве не он у вас главный по нечисти? Кто он по-вашему? Колдун? Мужи на разговор нацелены не были, и с каждым словом их очи становились всё непроницаемей. — А вот у моих ребят есть мысли на этот счёт! — волколак весело хлопнул в ладони. Вперёд вышли погорельцы, точно колонна с того света: потрёпанные, тощие, с горящими яростью лицами. — Он поджёг наш дом. Чудища нам мало было, как он сжёг всё. Не дал справить нам тризну. Сжёг своим проклятым огнём всё, что осталось. — А потом пришёл к нам вместе со своей девкой, — погорелец переглянулся с вожаком и собратьями и сглотнул. — И тут же после этого вся община сгорела. Такой огонь только колдовство сотворить может. Всё дотла. Тут и чудищу-юдищу бы несдобровать, а куда уж простым людям. — «После этого»? И впрямь после. Когда великан нападал, на самом нашем колдуне всё обгорело, а тут и он целёхонький вернулся, и девчонка, а община вся да и погорела. Не завирайтесь! — стрелец вдруг выступил вперёд. — Нашлись, каженника беспамятного обвиняют в том, что он не знал о человечьей тризне. Он ещё не был нашим мужем, а всё равно полетел помогать. Были б вы все сейчас в великановом говне, а не девок кусали бы, сами с колдуном побратавшись, с оборотнем-людоедом. Взгляды сцепились, словно клинки. Говорить больше было не о чем. Началась бойня, и превосходство людей из общины было очевидным даже для слепого. Но что-то мелькнуло меж крон. Деревья забеспокились, затряслись, снег посыпал с них на головы воинам, всё больше общинным. Мальчишка с собранными пожитками уже улепётывал, другие разбойники мчались за ним. Видно, где-то у них был настоящий привал. Старейшина хладнокровно нырнул в убегающую толпу, в которую не попадали стрелы — огромная птица мешала им долететь до целей, но старейшина не мог позволить уйти волколаку безнаказанным. Тот остановился и с улыбкой принял удар топором по шее. Люди убежали, оставив тело своего вожака, исчез и огромный сокол, заслонивший собой луну. Второй старейшина долго допрашивал Еремея насчёт его поездки за «воспоминанием». Узнал только, что след был ложный, но они познакомились с одним парнем, который тоже был подсленцем в общине, да встретили волхва-отшельника. Тело волколака наградили осиновым колом и оставили на съедение собратьям, Еремей дался Белогубу только вылечить ногу. С остальным он твёрдо решил справляться в одиночестве. Пришёл к полуземлянке ни жив ни мёртв, и слегка приоткрыл дверцу. Рия сидела в окружении девушек с заплетённой косой с вплетёнными лентами, и расчёсывала волосы других. Они болтали о приданом, с почтением поносили свекровей тех, кто уже вышел замуж, хихикали над чем-то, и, соскучившиеся по беззаботным временам, играли деревянными зверьками, намеренно обделяя вниманием собак и волков. Они были такими живыми и яркими в свете множества лучин. Одна сидела с рябиновой веткой и читала заговоры, не мешая другим смехом отгонять смерть и страх. Еремею вспомнились русалки — бледная мокрая кожа, холодный, сестринский поцелуй в лоб. Он не понимал, с какими девушками он более естественно выглядит — сейчас берег с утопленницами больше напоминал ему дом, чем эта обитель прекрасных, налитых кровью созданий, смех которых щекотал и горячил нутро, словно солнечные лучики. Рия была солнцем среди пылких звёздочек. Страх взбудоражил их, близость опасности сделала их предельно живыми. Он прикрыл открытую дверь, не желая прерывать их единения. «Навлёк беду на общину. Если её подружки узнают — что будет?» — он избегал думать о том, что было до того, как он вышел на улицу. Стыд поражал его прямиком в сердце. Несмотря на то, что он перестал смущаться и старался быть увереннее рядом с Рией, часто ему делалось невыносимо. Сколько бы куниц он не подносил, словно требу, бунт в его душе никак не мог улечься. Он хотел сделать из полуземлянки — хоромы, из грубой холстины — аксамит, из себя — кого-то достойного. Сильного, бесстрашного. Ему нравилось танцевать и целоваться, хотя стыд плавил кости. Купала была один раз и с тех пор терять голову казалось ему безумием. Он хотел забыться, но не хотел вновь привести её на кровавую поляну. Но вот он забылся. Рие хотелось того же, что и ему, и от этого он готов был вознестись на седьмое небо. Но он терпеть не мог того, что происходило с его телом. Еремей, расслабившись, почувствовал в сравнении с морозом свою горячую, противную кровь, больше похожую на жидкую грязь. Болеть ему надоело больше всего. «Но конец — удел тех, кто страдает по-настоящему» — Несмеянин поцелуй был так же холоден, как вода, в которой утонул бедный ребёнок. Еремея удивляло, как Сторонька ещё не повесилась, но, видя её живое дитя и растущий живот, видя безразличного и к ней, и живым детям Богшу, он понимал почему. «Хорошо не зашёл и не разделся» — он нелепо потоптался и пошёл в баню, где уже не раз подлатывался. Еремей старался ради всех и ради самого себя быть хорошим лекарем. «Как можно забыть про себя, и при этом… вот это всё?» — Еремей сходил с ума, не умея перекрыть мысли о Рие ни болью, ни страхом разоблачения, ни виной, которая уже стала его третьей кожей. Он всё ещё был женщиной. Во всей круговерти гадких чувств благодарность и любовь к Рие переполняли его — если они и впрямь испытывали одно и то же, ей должно было быть сложно не заходить туда, куда не следует, не касаться шрамов, не просить снять одежду. Рия зевнула в ладонь. — Странно. Они так долго… — сказала девушка с рябинкой, умаявшаяся молиться. — Надо же, оборотень. Впервые у нас тут такое, — у Завиды тоже уже слипались глаза. Рия вдруг заморгала глазами. В голове всё завертелось. Еря вошла на вечёрки, они поцеловались, пошли танцевать. — Ты чего? — Рия заметила, как у Ери дрогнуло плечо. Еря ухмыльнулась и закружила её сильнее. В ритм песни их руки расцепились, а когда они вернулись к парной пляске, всё уже забылось. А потом Рия даже не заметила, что Еря испугалась не за неё, а за себя. «Он чуть её не разорвал!» — кусочки состыковались. Она, смелея как никогда, накинула на себя зимнее и, под вопросы подруг, вышла на улицу, где почти столкнулась с мужчиной. — А я тут как раз Еремея видел! Вот упёртый баран, конечно. Зачем играть в лекаря? Ну, вы веселитесь. Передай девкам, что их родные не против, чтобы вы развеялись. Только на заре как штыки чтоб по своим местам! — крикнул он девушкам в приоткрывшуюся щёлку. Завида вышла к Рие. — Рия, по тебе всё видно было, когда мы зашли. — Что всё? — Всё! — Завида заговорщически улыбалась, явно намекая на определённые вещи. — Всё то, что на Купале кое-кто сделать не успел. И сейчас вон опять. Иногда после такого нужно побыть наедине. Иначе бы он зашёл, и ты бы рвалась. К тому же мы всегда не прочь поговорить об этом. Ещё и солнцеворот скоро. Рия доверилась ей. Чем она поможет Ере? Если и может помочь, то не прямо сейчас. Ей и впрямь хотелось поговорить с людьми обо всяком, забыться, понять что-то, чего она ещё не понимала. Еремей вернулся уже утром. Девушки испарились. Рия усердно прибиралась с заплетённой косой. Они смотрели подруга на подругу, опять забыв все подготовленные слова. — Как посиделки? — Еря сняла верхнюю одежду и принялась помогать с уборкой. — Славненько, — Рия рдела и улыбалась против воли. Девушки рассказали ей всякого. Она сама умудрилась не рассказать ничего: одно слово, и они бы уже не отлепились во веки вечные. — Как твои раны? Я вчера совсем забылась. — Да уж не ты одна. Опять повисло смущённое молчание. — Я… мне понравилось то, что было вчера, — хотя толком ничего и не было, как выяснилось, — для них двоих вчера случилось многое. Еря была такая красная, будто только что рысью бегала по морозу: — Мне тоже.* * *
Людмила тщательно смазывала лицо сажей, Рия возилась с маской журавля: как бы она не старалась, она выглядела скорее красиво, нежели страшно или смешно. Остальные девчонки хохотали: Вестина, лохматая и чумазая, нарядилась в старуху-ведьму и пробовала распевать похабные песни на разный лад в поисках того самого голоса. — Рия, запомни, обходи стороной парня с бычьими рогами, — шепнула Люда, прикрепляя крылья к рукавам кожуха. — Честно, пугает меня всё это. Как вспомню эту толпу в двери у травницы — вздрогну. Ряжение… — Рия недовольно смотрела на свой клювик, отдельно прицепленный к маске верёвочкой, на вывернутую мехом наружу одежду и крылья из белого тряпья. Если маску она сделала приличной, остальное и впрямь было потехи ради. Правильно и стыдно. «Дожила: птица с липовыми крыльями» — она вздохнула. Отдельно её отвращало то, что все мазали себе лицо в тёмный цвет, а на ней была белая маска. — Да ладно тебе, теперь дни будут длиньше. Радуйся! На улице уже слышался гогот — было не до конца ясно, изображает кто-то умирающую птицу или смеётся. Девушки повалили наружу. Они не знали, кем нарядятся парни и на какие выходки пойдут в этот раз. — Садником по спине получать неприятно каждый год. Крепитесь! — девушка постарше наставляла девочек, которые только в день Купалы получили право участвовать в подобных игрищах. Бедняжки то ли пугались, то ли предвкушали, но все дрожали как осиновые листочки и повизгивали от любого шороха. Девицы по старше хихикали над ними, воображая, что с новобранками сделается во время гаданий. В конце общины уже стояли чудища с «лошадью» во главе. Рию перекосило так, что Люде пришлось её встряхнуть — шли они под руки. Кобылка, состоящая из четырёх парней и была источником странного звука — бедолаги то ли выпили, то ли просто выпускали пар, но смеялись они словно навьи гости. С палками на плечах, покрытым обветшалым торпищем и с чудовищным слепком лошадиной головы, нанизанным на развилки. На лошади сидел мальчик с бородой из травы и горбом из тряпья — ровесник визжащих девчонок. Выбрали самого смешного и щуплого. Наглец посвистывал и стучал по бокам своего скакуна — по старшим товарищам, играющим почётную роль крупа с хвостиком из лохматой льняной рученьки. Сивка-бурка, стоящий подле невысокого медведя, смотрел на это с полными презрения глазами. Медведь смеялся и гладил его по боку, мысленно умаляя не нападать на неразумное человечество. Услышав смелые стихи про женские красоты, за которые в пору бы дать по лицу не то что садником, а кочергой, медведь обернулся и увидел робеющего журавля и чёрное с головы до пят чучело, волокущее его насилу. У несчастной птицы ноги путались и загребали снег. — Да что с тобой? — Да не знаю я! — кутья из ячменя с ягодами плясала в её животе. Медведь замахал им руками, Сивка приветственно заржал. Рия икнула. На неё глядели выкрашенные, намазанные неизвестно чем лица, кто-то был в масках из кожи и бересты, кто-сто сделал из холста, кто-то, тоже изображая птицу, ходил с палкой в рукаве и уже тыкал ею девушек, словно поклёвывая. Рядом хохотал бык:, под шапкой на макушке спрятано крепление с рогами, гордо торчащими наружу, на лице маска из коры и кожи, с узорами и ужасающими прорезями под глаза. Он хмельно смеялся и изображал из себя тура, готовящегося нападать. Рию мутило. Оборотни, огромная птица, застившая небо, а теперь этот красновыйный призрак Вольги в окружении навьей свиты. Девушки смешались с улюлюкающими молодцами. Людмила, взяв мешок, встала впереди лошади и взялась за конец верёвки, обмотанной вокруг её потешно тонкой шеи. Мальчик-оборванец лихо присвистнул и бесполезным кнутиком погнал своего скакуна. Сивка, настоящий конь, шёл чуть поодаль, запряжённый небольшой телегой. Медведь-Еремей должен был сторожить клад мехоноски, который она должна быть разделить на всех окрутников. В тележку в последний момент впрыгнули Ивар, Маля и ещё один непоседа, за которыми не уследили родители — обычно дети сидели по домам и пугались нагрянувших на дом рож, со временем страх сменялся любопытством и желанием присоединиться. Шествие посещало дома, распевая песни и осыпая щедрых хозяев зерном. Полуземлянка Ери и Рии была единственным жилищем, из которого не шёл дым и в который никто не зашёл. Рия поняла для себя ценность праздника: её почти не узнают. Оранжевые волосы спрятаны в косу, под платок и под маску. Кожу не видно, темнота шеи сливается с сажей на других лицах, руки, тянущиеся к хозяйкам и хозяевам, в варежках. Людмила ушла, но Рия оставалась рядом с Завидой, а если лез какой-то парень, Еря оказывалась тут как тут и «нападала» на Рию первой. Только рассыпая зёрна на крыши домов, Рию отбрасывало назад, в клетку мимолётным ощущением, ловким сплетением обоызов: подающая рука, лесть и угрозы, не существующие друг без друга, огонь, запертый в деревянных прутьях без щелей. Она отвлекалась на «лошадь», стремящуюся утащить кого-нибудь женского пола к себе под полотно, чтобы общекотать и выплюнуть. — На игры не пойдём, — Рия вцепилась в знакомую меховую изнанку. — Конечно нет. Мы пойдём к костру, а потом будем хулиганить. — Чего? — Рия оторопело вытянула свою длинную шею. — Тихо! — страшное лицо высунулось из-под лошади, и Рия громко вскрикнула, вжавшись в развеселившуюся Ерю. Людмила впереди процессии тоже смеялась, сверкая белыми зубами из-под смазанных чернотой ночи губ. Настал черёд дома Богши. Ожидалось, что откроет его отец, но вышел он сам. Людмила не подала виду, развеселившаяся, переполненная общей удалью и превкушающая будущую ночь, она вдохнула и запела своим голосом, но понизив его ещё больше. Он стал глубже, гульче, грознее. Девушки подхватили. «Уродилась коляда Наперёд светла дня За горами, за полями, За лесами, за снегами. Шла по рекам коляда — Искала Богшина двора. А Богшин двор, Ни близко, ни далеко — На шести верстах, Вокруг сего двора Тын булатный стоит, Вокруг сего тына Растёт трава высока, Да внутри сидят Дома золотые, Крыши серебряные А в них живёт Светел месяц, Красно-солнышко Да малые детки — Часты звёздочки. В куньих шубах все, На конях лихих, Во венцах златых. Им не знать беды Коль получат коляды Пирогов больших, Да коров мясных, Все медов сладких». Сторонька передала мужу пирожки, копчёное мясо, блины, кишки и другие яства. Людмила хмыкнула: её руки ломились от угощений. Всё было свежим, всего было много, запах дурманил голову. «Будет счастье тому, Кто есть в этом дому, Ему рожь густа, Рожь ужиниста: Ему с колоса осьмина, Из зерна ему коврига, Из полузерна — пирог». Дальше допевали привычное. Людмила смотрела на то, как зерно подлетает к небу под уханье и повизгивание, но чувствовала на себе взгляд-репейник Богши, не предвещавший ничего хорошего. Поэтому она решила: несмотря на угощения, он своё получит. Когда добыча была поделена, а основная гурьба растеклась на игрища, полные похабщины и шутливых свадебных мотивчиков, на улице остались только костры, притягивающие танцующие тени и разыгравшиеся души, жаждущие разора и унижения. Не было шуток в колядках: подал нищее угощение — жди беды. Мехоноска, медведь и журавлиха проверили, все ли из избранных остались по домам, порыскав вокруг костров. Удостоверившись, они пошли к остальным. Выпотрошив самих себя из лошади, парни нашли своих невест, и подготовили орудия правосудия. Среди восьмёрки был Яровид со своей девушкой, у которой коса всё росла и росла. Были приготовлены навоз, помои, помело и камни. Обменявшись кивками, мрачная процессия поползла по местам, где не было троп, умело прячась от всевидящей луны, огибая углы и не беспокоя скотину в хлевах. Тому, что дал пропавшее молоко, в приоткрытое для дыма окошко щедро налили того, что пригодилось бы в удобрении полей. Вонь перебила запах дыма. Роду, что дал два убогих куска мяса и мятые пироги с редкой начинкой, камнями заложили выход из дома, для надёжности залепив всё это клейким снегом. Известный скряга в этом году совсем потерял страх и, можно сказать, не дал ничего: откупился на величания жалким пряником. За это Рия позвала его нежным голосочком по имени, а когда дверь отворилась, нырнула за сугроб. Муж вместо девушки встретился лицом к лицу с вонючим помелом, окунутым в ведро с помоями из отходной ямы. Когда с провинившимися было покончено, мехоноска не успокоилась: — Есть у меня на примете несколько негодяев. Парни и девушки с сомнением переглянулись, памятуя, как решительно мстит их предводительница. Еремей тоже напрягся, Рия и вовсе испугалась. Обошлось всё малой кровью: у тех мальчишек, что кидались в неё камнями, углём на дверях нарисовались фигуры непристойного характера — расправа, предложенная парнями. Дальше вспоминали тех, кто провинился во время сева и жатвы, и напакостили им. Последним был дом, за которым привычно слышался женский плач. Рия уже понимала, к чему всё это. Еремей недоумённо воззрился на Люду: — Он что ли один плохой отец и муж? Он хотя бы не бьёт никого. — Есть вещи и похуже, сам знаешь. — И что мы ему сделаем? — Яровид, войдя во вкус, потирал руки. Людмиле казалось, что она сама должна разобраться в этом. Она любила Богшу, но не знала, как навредить именно ему, не задев его близких, особенно детей и их маму. — Собаки, — Еремей подал голос. — Что собаки? Но ответ ей уже был не нужен. Собаки не станут гавкать на Еремея, так что это был его выход. Рия держала за него кулачки: Еремей подошёл к хлеву, где на верёвках, под невесом, спали бедные псы. Сделав два ловких движения ножом, Еремей взял собак на поводки, заклиная не лаять. Они виляли хвостиками и радостно щёлкали пастями, не подозревая, как всё переворачивается у него внутри. — Спрячем у Мстислава. У него пустует место во хлеву. Перевязав лентами из девичьих кос морды собакам, тени поползли вновь, огибая теперь и гадающих девчонок, и тех, кто возвращался от костров. Румяные и уставшие, они подслушивали разговоры в землянках, пытаясь вызнать по ним свою судьбу. Словно оленихи, почуявшие охотника, вытянувшиеся девушки стояли, навострив краснеющие уши, больше додумывая слова, нежели действительно разбирая глухой трёп. Люда надеялась, что Богша поймёт её знак, и что после этого его взгляды и выходки перестанут преследовать её. Ей не хотелось быть причиной боли Стороньки. Она ведь даже не любит его! Она вообще не уверена, что ещё раз сможет кого-то полюбить. Двух с неё хватило.* * *
После Коляды Стронька совсем осунулась. У неё родилась девочка. Людмила заходила вместе с Рией и другими соседками навестить её и поздравить. С ними увязались дети. Подрастающая Маля очень хотела понянчить девочку. Выглядела женщина плачевно. Лучась любовью, она страдала. Её свекровь и тётя Богши смотрели со смесью понимания и осуждения. Всё лезли к Людмиле с вопросами о том, как же она, не присмотрела ли себе на вечёрках жениха? А как ей маленькие детишки? Люда не знала, куда деваться. Богша после выходки с потерянными собаками меньше попадался ей на глаза, с Будивоем она его и вовсе больше не видела, но она совершенно не ожидала такого. Рия разглядывала младенца, как всегда, со священным ужасом и благоговением на лице — девушки каждый раз смеялись, мужчины могли только согласиться с тем, что они с Еремеем два сапога пара. — Какие пальчики у неё славные. Имена выбрали? — на первое время детям давали по два имени. Но от такого банального вопроса у Стороньки затряслась нижняя губа. Красный нос итак был распухшим, а лицо расплывшимся, так что было страшно представить, что сделает с ней ещё один заход рыданий. Но Рия не растерялась: — Ты отличная мама, Стороня. Разве поймёт муж, как жене даётся дитя, как земле даётся разродиться рожью? Разве будет хороший человек плеваться от лебеды в год, когда рожь не удалась? Разве отчается и проклянёт кормящую мать? Отречётся? Не упрекай себя. Дай ей самое красивое имя, самое девичье, дай ей в этом имени всю свою любовь. Стронька только плакала и кивала. Её грудь и сердце болели. Она обнимала потерянного сына и качала крохотную, недоношенную дочь в люльке. — А Людмила, помню, родилась чуть ли, а может и впрямь! В сам зимний солнцеворот! А теперь вот была впереди всех. Тут всё с рождения ясно было. Рия полушутливо изобразила вопрошающее, насмешливо-добродушное личико, ласковое, успокаивающее: понимают ли сами, что несут? Совсем, мол, забылись. Люда не представляла, что испытывает сейчас её подруга, и что ей самой делать, как отвязаться от назойливых родственниц Богши и как помочь. Она ничего не могла поделать, кроме как отдать гостинцы и сказать Стороньке, что она всегда рядом, если нужно. Рия улыбалась стоически, но ей пришлось закрыть глаза, чтобы не выдать ими свои эмоции. Завида же, не таясь, хлопнула себя по лбу. Сторонька уже зашлась рёвом, пугая своего сына и раздражая свекровь. Гостьи быстро оказались на морозе. Людмила была ошеломлена. Она наконец состыковала полную картину вещей. Богша не просто ухлёстывал в обход жены. Она стояла, распахнутая и открытая всем ветрам, опустошённая. Она вспомнила страшные слова Белёны и почти затряслась. Но она ещё верила, что до беды не дойдёт. Рия, покорно стоявшая рядом, явно уже обо всём давно догадалась. Люда не знала злиться ей или нет, но она понимала, что Рия однажды уже заговорила с ней о любви, и, видимо, решила больше эту тему не поднимать. Может, думала, что так будет лучше? Рия обернулась. Увидев лицо Люды, сама чуть не расплакалась и обняла её крепко-крепко, позволив подруге уткнуться в себя и отдышаться. — Я ведь не хочу никого больше любить, — красивый голос стал плаксивым, детским и Рие так жалко было его слышать, так хотелось укрыть подругу в Ирийских садах, где у людей действительно есть выбор. У того, что осталось от них.* * *
Родители держали оборону стоически. Каменные стены далёких греческих городов в сравнении с их увиливанием, их притворством — были песчаными игрушками на берегу реки. — Матушка, скажи, так это или не так? — Да что ты выдумала? Успокойся, — Искра отмахивалась и тут же начинала попрекать её в коком-то мелком промахе: не то скормила телёнку, не отстирала невидимое пятно с отцовой рубахи. Будивой и Бажена же были более откровенны. В один особенно тоскливый день Люда помогала ей по хозяйству, и вечером, поправив светцы с лучинками и поцеловав детей на ночь, Бажена накрыла им с Людмилой скромный ужин. Сидела перед ней за столом и смотрела, облокотившись на локти, как на завтрашнюю покойницу. Будивой и другие опять ушли на охоту, к тому же надеялись найти следы разбойников. Людмила сидела перед блюдом. Она не видела выхода. Искать другого жениха? А на кой? Быть ему как Богша для Стороньки? Растить детей, словно того растерянного, одинокого, беспомощного мальчишку, не способного заполнить пустоты в родительских сердцах? Она боялась вглядываться в людей, в поисках чувства внутри себя: она всё больше приглядывалась к девушкам, понимая, что она действительно видит и мужчин, и женщин, одинаково привлекательными. И что кроме Ери её больше никто не трогает, даже если она уже не ревнует, не бесится, не мечется, сдерживает себя. Какими бы красивыми не были парни, вдруг готовые помочь ей уложить дрова, какими бы радушными не стали объятья девушек, Люда ничего не чувствовала. Радость, заслуженное наконец признание. Но где они были? Где были эти прикосновения, ласковые голоса? Где был Богша? Топил её венок. Ей хотелось закопать свою любовь к человечеству, видеть всех уродливыми, словно Коляда не имела конца и края. Бажена протянула к ней руку и погладила по щеке. Люда смахнула её ладонь: — Когда? — Не знаю, миленькая. Люда, собравшись, вздохнула. Негоже устраивать представления невинной Бажене и брату. Что они бы сделали? В конечном итоге всё зависело от матери и отца. Прошли дни. Людмила проснулась удачным с виду утром, встав с той самой ноги. Солнышко светило, небо было ясным. Прибавилось уверенности в счастливом исходе. Она верила, что родители не дойдут до этой крайности. Что они подождут. Что она найдёт кого-то, похожего хотя бы на милого друга, которого можно будет стерпеть, а под старость, может, и полюбить. Промаявшись весь день, она не заметила, как наступили сумерки. «Может, оно всё и к лучшему?» — обессиленными руками Люда поставила перед отцом наваристые щи, положила рядом ломоть хлеба и ложку. Может, она и стала ровней Рие, может, они и разлюбят подруга, но когда оно будет? «Я уж и помереть успею» — Люда глупо уставилась на мать, которая зачем-то раскладывала на столе лучшие рушники. — Что-то шумно на улице, — Люда прислушалась. Сгущающаяся темнота, звенящие морозы, наст, охотники ушли лесовать — не самое лучшее время для прогулок. Тревога расширялась в Людмиле, росла стремительно, словно белый дождевой гриб. Она посмотрела на свою рубашку: мать с утра сказала, что она «напялила какой-то срам заляпанный как обычно» и всучила ей одну из лучших Людмилиных работ. Без выреза в подоле, без излишков, скромную, но с яркой, мастерски сделанной алой вышивкой. Матушка даже причесала ей волосы, чего давно не было. Наверое, с тех самых пор, как Люда начала познавать настоящую магию и саму себя. Отец сидел чинный и совсем одеревеневший, словно готовился на войну — но к этому Люда тоже уже более-менее привыкла. Шум до дома так и не дошёл. Но мать всё суетилась, ворчала что-то себе под нос. Люда смотрела на родителей, не веря. Не понимая. Вот опять шум приблизился к землянке. Стук в дверь отдался болью в голове: от макушки, словно молотом ударили. Вошли они: дядя Богши и какие-то ещё его родственники. Нарядные, всё как положено. Но Люда уже не разбирала их лиц. Матушка пригласила их за стол. Они, поклонившись, сели ровнёхонько под матицу. Голова у Люды шла кругом. Вдруг какой-то взгляд ударился об неё: отец. Приглашал сесть рядышком. Она села, потому что не могла не. Идеи, как поступить ещё не оформились. Что-то происходило, что-то, о чём она мечтала всё детство, и что в итоге потрясло её, как величайшее предательство. — Людмила. На неё смотрели глаза, висящие в воздухе. Что-то говорили губы, окружённые бородами. Мать жалась, словно провинившаяся. — Ель или сосна? — Да чтоб вы подавились сосновыми иглами, — ледяной воздух вышел из её рта. Она сама себя не узнавала. Она смотрела на глаза, принадлежащие её матери, на разинутый рот отца, на оскорблённые пятна лиц. Встав из-за стола, она, казалось, сотрясла небо. Вдруг тяжёлая рука легла ей на плечо и усадила обратно. Откуда-то в доме нарисовался Мстислав. Безумие набирало обороты. Мать плакала, тряся её за плечи, зло шептала, пока брат и отец успокаивали сватьёв, шептала своим материнским, искрящимся языком, шипящим, понятным только единственной дочери: — Сторонька много не надышит. А ты, ты может, родишь пятнистого? А Еремей может твой на охоте завтра помрёт, и уж никого не вылечит. Никто ж не знает, Людмилочка моя драгоценная, свет очей моих. Думаешь, ни с кем не общались? Конечно, поплясать да поскакать кто ж против будет?! А как до женитьбы дело дойдёт, ни одного не объявится. Да ты и не смотришь на них, а этот хоть мил тебе был. И пытался помириться, ну? И с братьями. И с дурачком твоим, глухим как чаща, тоже не против подружиться, — мать тараторила ей на в лицо, словно молилась злому, но любимому божеству. Отец и брат рядом смотрели на подношения. Разве стоит это всё рядом с луком, вымоленным кровью у Зеваны? Разве стоит? Разве может она сама вынести здесь ещё хоть секунду? Она, рывком, словно и не умела больше ходить по-человечески, пронеслась по дому и склонилась над сундуком с приданым. Искра прижала руки к сердцу — так растрогалась, что слёзы потекли. Но Люда, взяв небольшой кузовок, вылетела из землянки — не одевшись, разве что, на счастье, обутая. Мать кричала ей что-то вослед, Мстислав пытался схватить, отец ревел медведем, разбуженным от спячки стрелой, попавшей в глаз, кричал. Он схватил её, успел, он рычал прямо ей в душу: — Не. Позорь. Меня. Я противился твоему Еремею? Нет. Я желал тебе счастья. Я и сейчас его тебе желаю. Ты дружишь с его женой. Он был тебе мил, — Милонег говорил сквозь зубы, его губы почти не шевелились, но он отчаянно пытался удержать дочь. А ей хотелось кричать, кричать слова, которые они никогда не поймут. Или поймут. Но что изменится? Когда? Для кого? Она пыталась играть по правилам, но эти правила всегда были против неё. Она молилась Перуну, и он послал ей змия, змия, который оказался женщиной, подругу, которая оказалась чем-то из ряда вон, и опять, опять всё повторяется. Белёна, Богша, Еря, Рия — без разницы. Ей не хотелось знать, как поступит Еря, поняв её чувства — она улетит в будущее, забыв про неё, независимо от этого. Рия не будет с ней до конца, не сможет поддержать её, она тоже улетит вперёд, забыв глупую человеческую жизнь. Хотелось изменить не всё, но хоть что-то. Она вырвалась из лап отца нечеловеческим усилием. Людмила не противилась стихии — она была ею. Природа, дикая, необузданная, приняла её в свои объятья. Она ощущала себя мавкой, русалкой, полудницей, кикиморой — кем угодно, но только не самой собой. Она драла ноги о наст и не чувствовала. Она собрала ветки с берёзы, ободрала торчащие кусты. Она высыпала всё, что было, из кузовка, все свои сокровища. Но главные хранились в её рассудке, который обещал вот-вот растрескаться, если она не предпримет хоть что-нибудь. Что-нибудь, что отгородит её от этого безумия, что изменит хоть что-нибудь в её судьбе, в её короткой человеческой жизни. Люда разожгла живой огонь. Вспомнила вес проделанный путь. Стоило позволить себе хоть один смешок или слезинку — решимость падёт. На её руках уже была кровь, её голова уже была заполонена кошмарами. Её покрывали шрамы, которые действительно невозможно излечить. «Ничем, кроме любви» — любовь часто была последней каплей, последней соломинкой, за которую можно было ухватиться, которая могла переменить ход вещей. Любовь Будивоя, матери, отца и Мстислава позволили ей многое в этой жизни. Она была по-своему счастливей многих девочек. Даже Белёны. Пятна не привели её к погребальному костру. Но теперь, теперь она поняла, что нужно делать. Что пути назад нет. Цветана была права. «Встану, не помолясь, уйду, не простясь, во чисто поле. Да отыщу в том поле пустом одинок тернов куст, да возожгу его живым полымем небесным, отступлюсь от отца и матери, от роду, от племени. Создай мне, сила необузданная, смерти подобная, вьюги лютые, вихри всесветные, ветры суховейные, кои леса застили буреломные, чащи непроходимые, горы крушили неподъёмные, крошили земли великие, сушили реки, из берегов выходящие да клонили травы зелёные, ломали ржи калёные, да пусть так застится мной, словно вьюгами, сокрушится, точно вихрями, иссушится, ровно ветрами, змиица Перунова, слуга огненная — Еремей, ибо Людмила я, слуга твоя, и тоску свою, и кручинушку, отдаю тебе» — она бросала в огонь калину, зверобой, сушёное сердце зверя, принесённого и убитого Ерей, кидала всё, что ведала, что чувствовала душой. Предавала огню себя. Не замечая того, что творится вокруг. Людмила пустила своё слово по ветру, и разразилась вьюга — ни с того, ни с сего. Охватила поле, заглянула в лес, зарезвилась, перепрыгивая через частокол, по макушкам деревьев, загуляла плавная, острая, меж домов. Ночь стала белой, снежинки танцевали заточенные, режущие, под стать морозу. — Зря мы так задержались, — стрелец еле открывал рот, глотая снег, летящий во все стороны. Охотники возвращались из леса. Еремей сидел на Сивке, запряжённым в телегу с добычей. В этот раз оставаться совсем одному Еремею не хотелось, и духовный брат был не против сменить стойло на лесные просторы — в прошлый раз он оставался с Рией. Свист и вой поглощали слова. — Вот ведь, ведьмина свадьба! — Будивой заматерился, не разбирая дороги. Ветер сносил даже его. — Немного осталось! — главный махал рукой, призывая идти вперёд, но ветер потушил огонь факелов. «Хорошо, что мы с тобой можем поговорить просто так» — Сивка вилял хвостом, зная, что к добру погода столь резко не меняется. «Еремей?» Всадник упал с него, словно подкошенный.