Семнадцать Разноцветных Мармеладных Мишек

Как закончится ночь буду предан дважды Но сейчас не дай мне умереть от жажды

Прошлое       Занимаясь искусством на более-менее профессиональном уровне, ну, или стремясь к нему, обучаясь в детстве в художественных кружках, а после в академии искусств, Майк уяснил для себя одну вещь: все искусство подпитывает культ страдания и те, кто хоть как-то связал свою жизнь с искусством, будь то рисование, лепка или писательство обречены на пожизненные муки. Муки от потери вдохновения. Муки от переизбытка вдохновения, когда ты слишком в потоке и творишь, творишь, но твое тело все еще кипит творческой энергией. А также на самые болезненные муки от понимания того, какой же ты ничтожный, и что твои старания никто и никогда, очевидно, не признает, ведь ты просто ноунейм в мире искусства и в лучшем случае сможешь добиться признания публики после своей смерти.       В художественной академии, где он сейчас обучается (читать: выживает) также поощряется страдать. Чем дольше ты не спал, потому что пытался добиться лучшего смешения цветов красок, либо более четких теней, тем лучше. Чем больше на твоих руках мозолей от того, что ты слишком долго держал в них карандаш, тем лучше. Чем больше слез впитал в себя холст, пока ты, склонившись над ним, пытался написать идеальную картину, зная, что в мире искусств идеала не существует, тем, конечно, лучше. Боль лучше. Счастье в искусстве невозможно. Никто не запоминает художников или писателей, если их творчество не было выстрадано, а сами они не прошли все круги Ада, прежде чем смогли вознестись на небеса. Страдай, художник, всяк сюда, в мир искусства, входящий. Аминь. И помни: ты сам выбрал это.       Иногда, плача из-за творческого проекта, который нужно сдавать утром, а на часах четыре утра, Майк ненавидел все. И учебу в академии, куда глупо мечтал поступить, надеясь, что там его потенциал раскроют. Ненавидел и проект, который стоил оценки, времени, нервов, но не более, он не нес в себе смысла и чувств, потому что это была работа, но не было настоящим искусством, не было переживанием, запечатленным на холсте. И, конечно, в такие моменты мук Майк больше всего ненавидел себя. Ведь он выбрал академию. Ведь он занимался тем, что ему так не нравится. Ведь это он не мог найти смелости сказать себя «бросай» и уйти отшельничать. Наверное, он был бы намного счастливее, если бы просто продавал свои картины в переходе метро…       Но он не бросил бы учебу. Потому что за нее уже заплатили родители. Потому что Лео уже гордился за него, ведь он смог поступить туда, куда берут не всех тех, у кого даже есть деньги. Обязательства и страхи обвязали его и запутали. Из-за лески тревоги, которая болезненно впивалась в его кожу, Майку было тяжело идти дальше. Кровь выливалась из его тела. И он шел вперед упрямо. Но сил становилось все меньше. И он чувствовал, как умирает здесь. Медленно, но верно.       Даже будучи в достатке, даже имея семью и любимого, когда казалось бы, что у него все есть для счастья, Майк не был счастлив. Иногда он мог почувствовать радость, но она была приглушенной, полупресной, быстро исчезала, и вечная изнывающая боль, страдание, скитание по своим темным мыслям вновь возвращались к нему. Он уже почти не видел света впереди. Заблудился. Забыл, куда шел и зачем. И зачем куда-то идти, если не знаешь куда? Какой смысл продолжать двигаться, когда впереди бескрайнее темное море. В чем слысл. В чем смысл жизни?       Эти мысли то взлетали, то падали, как и настроение Майка. Иногда бывали дни, когда он лежал на кровате камнем и не мог встать дойти до туалета. Он предпочитал запираться в такие дни в своей комнате и делать вид, что заболел. Отравился, простудился, что угодно. Родители, наверное, уже считают, что он серьезно чем-то болен. И не удивительно будет, если когда-нибудь они заставят его сдать все анализы, чтобы узнать, что именно с ним не так. И Майку иногда было интересно, а покажут ли анализы в таком случае что-то не то, либо же его болезнь заключается просто в его тупости и неспособности вовремя выключить мысли на ноль. Это болезнь. Или это просто он. Сложно сказать. И он не знает у кого спросить. Сам он ответа найти не может, сколько бы не размышлял над этим на досуге.       В этот субботний день они с Лео были дома, а их родители нет. И Майк снова был в своей комнате, предпочитая одиночество общению с братом, который совсем от него отстранился. Было не понятно, как можно сблизиться со старшим братом вновь, поэтому Майк просто поддерживал дистанцию и улыбался, как всегда, хотя по ночам его энтузиазм и запал истощался, и он закутывался под одеяло, молча смотря в окно, иногда плача, иногда нет. Эта ночь была одной из тех, когда он плакал. И когда сдерживать слезы было невозможно. Он просто слишком долго думал обо всем. И в итоге не заметил, как начал задыхаться от своих чувств и боли. Разные горячие мысли пробегали у него перед глазами. И одна резала сильнее другой. Он ревел как ребенок, которому сказали, что Санты нет, и что он никогда не придет к нему. Наверное, Майк провел всю ночь в компании истерики.       И когда взошло солнце и мягкий желтый свет осветил его небольшую спальню после затяжной темной ночи, Майк рассмеялся в мокрую подушку, потому что ему самому стало смешно от того, насколько все уже плохо, насколько он испорчен, если вместо драгоценного сна по выходным выбирает снова мучение. Выбирает. Он виноват в том, что ему плохо. Он знал это. Понимал, что если бы захотел, давно мог бы обрести душевный покой. Но почему-то он никогда не рассказывал о том, о чем думает по таким ночам, как умирает по таким ночам снова и снова, или как ему больно дышать и просто жить. Он врал всем и каждому: родителям, Лео, Рафу, друзьям из академии и просто знакомым, которые хоть как-то соприкасались с его жизнью и могли почувствовать не ладное. Его чувства только его. Он не хотел отдавать боль кому-то. Потому что страдать хорошо. Художникам должно быть больно. Это то, что ему сказала выучить жизнь еще в детстве. Это то, что он выучил и не мог забыть. Страдать. Надо страдать, потому что… А почему?       Майк развернулся на другой бок, устремляя взгляд в свой стол, который был завален бумагой, карандашами и прочим мусором. Он никогда не любил порядок. Ему никогда не нравилось, когда все разложено по полочкам как в комнате Лео. Хаос привлекал его больше. Ему нравились засохшие пятна краски на его столе. И эта пыль, скопившаяся уже комками на полочках, где лежат комиксы и книжки с цветными обложками, к которым давно никто не прикасался. Его комната была отрожением его души. Такая же небольшая, но уютная, а в тоже время почти грязная и заброшенная. Пора бы навести здесь порядок. Но он не будет. Он просто хочет, чтобы эта куча рисунков на его столе стала еще больше и поглотила его с головой, чтобы тогда ему больше не нужно было выходить из комнаты и делать вид, что он в норме.       Эта ночь слез забрала у него все силы. Его глаза опухли и должно быть выглядели ужасно. У него пересохло во рту, а еще в нем был легкий привкус крови от прокусанной губы, которую он сжимал зубами в попытке не закричать. Он просто кусок разбитого стекла. Такой же хрупкий, прозрачный, бессмысленный, сломанный. А еще такой же холодный и безэмоциональный. Стоит признать, что давать волю эмоциям иногда так приятно. Просто отпускать себя и реветь, пока ревется. Потом наступает такая легкость, когда внутри больше нет никакого груза. Но это редкость. Потому что зачастую от слез становится еще хуже и тяжелее. Но сейчас, сегодня был более счастливый день после плохой ночи.       На столе лежали краски и в стаканчике стояли любимые кисти, которыми им не разрешали пользоваться в академии, потому что эти кисти считались недостаточно дорогими и хорошими. И преподавательница сказала им выкинуть все их кисти, если они те, которые сказала купить им она. Майк купил нужные. Но он не выбросил свои старые. К черту. Он так их любит. Они удобные. Они его старые друзья. Может, это просто кусочки дерева и ворса, которые в априори не могут ничего в себе нести, кроме технической стороны, но они были для него вдохновением, коллегами, друзьями и просто тем, что он сильно любил. Почти также сильно, как Рафа. Но он, конечно, Рафу никогда в этом не признается, чтоб тот не ревновал еще.       Майк встал с помятой кровати такой же помятый и подошел к столу, потирая опухшие глаза. Внутри него что-то чуть подрагивало. И этого чувства так давно не было, что он почти забыл про него. Вдохновение. Поток. Когда он плакал ночью, то все это время за окном видел, как через улицу напротив горит гирлянда в окнах кофейни, куда он любит иногда заходить. И это никак не помогло ему успокоиться ночью. Но сейчас он помнит, как тот свет приятно словно согревал его изнутри, как он словно не давал ему остаться в темноте в одиночестве. И сейчас это приятное тепло света тех маленьких лампочек сохранилось внутри него и двоилось. И, забыв умыться или попить, он сел за свой стол прямо в пижаме и с гнездом из спутанных кудрявых волос на голове. Потом положил перед собой круглый маленьких холст и взял краски и кисти. Увидел бутылку воды на столе, сделал пару глотков, а остатки вылил в стакан для кистей. Он начал рисовать. Не очень быстро. Скорее спокойно. И внутри тоже было так приятно спокойно, пока он просто рисовал лампочки, которые горели всю ночь в кафе через дорогу.       И пускай эта картина насмешила бы всех в академии своей простотой и корявостью, Майку было плевать. Он впервые за очень долгое время что-то чувствовал, пока рисовал. И он так хотел сохранить этот момент в своей памяти и потом возвращаться к нему. Это чувство то, из-за которого он полюбил рисовать. Это то самое чувство, которое делало его живым.       Немного синего для фона. Чуток черного. Была ведь ночь и темно. Желтый для горящих лапочек. Немного белого для бликов. Да. И здесь… вот так…       Майк не услышал стука в свою дверь, пока та не открылась и кто-то не коснулся его волос, мягко пробегаясь пальцами по ним с любовью и упованием как после долгой разлуки. Раф. Вскинув голову, Майк убедился в правоте. Его парень стоял рядом и мягко улыбался ему.       — Привет, мармеладка, — Раф наклонился, поцеловав художника в уголок губ и зависнув в склоненной позе. — Что творишь?       Майк неловко пожал плечами.       — Не самый лучший проект, наверное, — признался критично он. — Но мне нравится, знаешь, даже если я не страдал над ней, и даже если рисовать ее было легко. Мне как-то тепло от нее и от процесса ее создания…       Рафаэль смотрел на многочисленные горящие желтым светом лапочки, висящие на черных проводах, и это правда вызывало что-то теплое. Такие спокойные чувства. Как влюбленность. Или умиротворение. Мечтательность. И немного наивность. Это было так похоже на Майка. На его внутренний мир.       — И что значат лампочки? — спросил Раф, выпрямляясь и шагая к незаправленной кровате парня, чтобы разлечься на ней, даже если был уже обед и стоило заняться чем-то более продуктивным. Но неважно. Майк прав, ему нужно научиться ничего не делать и просто ловить дзен.       Майк сидел к Рафу спиной, позволяя взгляду парня гулять по его макушке и спине, по босой ноге и кончикам ушей, за которыми торчали отросшие прядки волос. Кого-то пора отвезти к барберу…       — Просто свет, — начал Майк, болтая ногой и кисточкой, что лежала меж его пальцев. — Знаешь, свет, который может как тухнуть, так и становиться ярче. Надо только подождать…       Последнюю фразу Майк произнес тихо, так как это было просто его мысли вслух, но Раф услышал это. Раф взял подушку, закинув ее под спину, приподнимаясь повыше.       — Мне нравится это. И картина, и мысль. Это так в твоем духе. Такое солнечное и теплое. Знаешь, ты очень хорошо рисуешь. Может, тебе строит устроить выставку картин или что-то вроде того?       Майк усмехнулся, полуоборачиваясь в кресле к парню на своей кровати, которая, должно быть, пропахла своим хозяином, потому что Майк раз десять забывал поменять постельное белье на чистое. Все его СДВГ. Еще один костыль. Еще один недостаток.       — Какая выставка, — саркастично начал художник и продолжил говорить быстрее, чем бы успел подумать о том, что говорит, — даже если я умру, то никто не заметит этого. Я слишком маленькая деталь общего механизма, чтобы только из-за меня все ломалось. Ни я, ни мое творчество никому не сдалось.       Раф нахмурился, сжав губы, а Майк, поняв, что сказал лишнего, встал, чтобы закрыть дверь в комнату, которую не закрыл за собой Раф. Наверное Лео его впустил. И Лео вполне может проходить мимо или типа того. Майк не хочет, чтобы старший брат слышал то, о чем он говорит с Рафом. Если Лео захочет узнать, то пускай сам спросит его то, что его интересует.       Когда Майк проходил мимо кровати, Раф сел, ловя Майка и заключая его в объятия.       — Я так не думаю, — сказал Раф, обнимая парня за талию и после роняя на кровать и вызывая смех и визг.       Раф навис над Майком, вдавливая своим весом его немного в мягкий матрац. Без шанса сбежать. Не то, чтобы Майк был против.       — Ты целая вселенная, — продолжил Раф.       — Ты преувеличиваешь, потому что любишь меня, — улыбнулся Майк, запрокидывая голову, и его волосы рассыпались по подушке в стороны как цыплячьи перья, когда на них подуешь. Стало так жарко. Тепло. Приятно. Но легкая тоска заскребла его внутренности, напоминая о себе.       — Нет, — прозвучал уверенный отказ, — я говорю правду, потому что люблю тебя. Перестань недооценивать себя, мишка.       Рука Рафа легла на бок Майка, вызвав приятные мурашки. И Майк сбивчиво ответил:       — Это сложно.       Раф погладил подбородок Майка.       — Верно. Но возможно.       Чувствуя, что еще секунда и Раф его поцелует, а это перерастет как всегда во что-то большее, Майк резко сел, спихнув того с себя.       — Хочу рисовать, — оповестил рыжеволосый.       — Хорошо, — усмехнулся Раф чуть разочарованный, что ему не дали сделать то, что он запланировал. Но если Майк не хочет, то он не будет его заставлять. Никогда.       Но Майк вдруг коснулся его руки.       — Хочу рисовать здесь, на твоей коже, — сказал парень чуть тише, смотря в черные глаза Рафа, в которых, как и в темноте, так хорошо можно было увидеть свет.       — Хорошо, — более весело повторил спортсмен. — Мне раздеться?       — Да. Но лучше сначала я запру дверь. Не хочу, чтобы как в тот раз.       — Бедный Лео… Научи его стучаться.       — Он необучаемый.       Майк пошел запереть дверь, а Раф стянул с себя белую футболку. И этот день определенно был таким солнечным и хорошим. И плевать, что ночью света снова станет так мало. Ведь свет как может потухнуть, так и загореться вновь. Щелк-щелк. Вкл. Выкл. Ничто плохое не будет длиться вечно, как и ничто хорошее. И стоит просто ловить момент, приняв жизнь такой, какая она есть, как принимают любимого — со всеми его недостатками.