Семнадцать Разноцветных Мармеладных Мишек

Прошлое       Майк так долго был в поиске смысла. Разного смысла: смысла продолжать, смысла жизни, смысла страдать, смысла быть счастливым. Так долго, что в итоге всякий смысл, даже тот, что у него был до его мозгового штурма и после штиля, смылся как дохлая рыбка в унитазе, проще говоря, пропал навек. Он совсем уже запутался. Что-то тянет его в направлении выхода, не того выхода, что ведет на кладбище, а выхода вроде разрешения его страданий нормальным путем, но путь к этому решению так тернист, а нить, по которой он старается идти, спуталась в морской узел, а может и в петлю, на которой ему остается только повешаться.       Он так долго шел к принятию жизни такой какая она есть, и вот он — стоит с распростертыми руками, готовый обнять свою многоцветную жизнь с дерьмовым юмором. Но все опять не сходится.       Он влюбился. Черт, он влюбился по крупному, кажется, навсегда. Рафаэль стал для него спасением, он его все, его свет и его опора, он, можно сказать, поднял его с колен и открыл глаза. И Майк будет благодарен Рафу за это вечно. Но даже это не помогло ему. Сперва Майк думал, что нужно время, чтобы все окончательно встало на свои места, но нет. Он научился с Рафом грустить, когда грустно, смеяться, когда смешно, он увидел красоту в простоте, он влюбился в жизнь также сильно, как в Рафа. Но смерть все еще стоит у него за спиной и ждет, когда он уже наиграется в эти детские игры и пойдет к ней, домой. Он все все еще устал. Все еще запутавшиеся, хоть и не так, как год или полтора назад.       И стоит сказать, что после сладкого горечь ощущается в разы ярче. От контраста слишком щиплит язык, словно на него высыпали колючек кактуса. Это так больно. Хочется плакать. И чертов Раф надрессировал его плакать тогда, когда ему этого хочется, не стесняясь этого, и потому теперь, сидя с этим прекрасным придурком в его машине, Майк был вынужден старательно смотреть в окно и только в окно, ибо слезы текли по его лицу, и он чувствовал, как сопли начинают течь тоже, и он задыхается, но, так как Раф в метре справа от него, абсолютно молча и в себя, как в старые добрые времена, и он так просто хочет открыть дверь и выйти из машины на ходу вместо всего этого.       У него есть все. Жизнь прекрасна. Жизнь такая красивая. Раф так красивый. Но какого черта. Какого черта он собирается все еще это сделать. Почему его желание умереть никуда не делось, напротив, оно укоренилось. Он просто чокнутый, который бредит самоубийством, наверное, перечитав не тех историй. Майк всегда знал, что его мозг с багами, и что ему стоит быть осторожным, но он всегда был любителем попустительского к себе отношения, всегда нарушал все установленные правила, если они ему хотя бы немного не нравились или не подходили по духу. И вот результат, идиот, ты все испортил. Разрушил своими же руками свою жизнь.       Майк прекрасно понимал, что, убив себя, разрушит не только свою жизнь, но и жизни тех, для кого он дорог. И вот что ранило так глубоко и больно, что хотелось кричать, и он бы закричал, если бы голос Рафа заткнулся хоть на секунду. Но Раф все продолжал увлеченно что-то рассказывать, а Майку все больше хотелось разрыдаться — Раф не знает. Боже, он даже не представляет, что завтра ему больше некому будет написать «Утра, Мишка», прикрепив сердечко или фото после сообщения.       И логично было бы хотя бы пискнуть о том, какие мысли, поселившиеся в его голове, собираются задушить его, но что-то незримое, неощутимое и непонятное не давало Майку открыть рта и сказать, не позволяло ему обмолвиться словечком о своих зловещих планах наложить на себя руки. И вина грызла его изнутри, соревнуясь с тоской, безразличием и злостью. Его чувства бурлили как в ведьмином котле, но в тоже время их словно абсолютно не было, словно они отсутствовали, как и он на парах, на которые он хоть и ходил, но на которых его не было последний месяц как точно. Если кто-то спросил бы его, что он делал последний месяц, то Майк бы не смог ответить. Все было как в тумане. Он жил на автопилоте. И только его сердце билось быстрее обычного, и он дышал чаще прежнего, будто бы не зная, что перед смертью не надышишься, как и не выспишься наперед и не наешься на год, все должно быть в свое время, не позже — не раньше. И, может, так и должно было быть?..       Может он и должен был умереть именно сейчас. Их отношения с Рафом выровнялись, их конфетно-букетный этап прошел. Отношения с Лео также нашли некий баланс, они больше не ухудшались, но и не улучшались. Качали наконец замерли в балансе. И он должен был внести в эту слишком хорошую картину коррективы, ибо ничто не может быть вечно, ибо все есть хаос, и баланс всегда длится лишь секунды от вечности.       Завтра, а может не завтра, а позже все будет хорошо. Майк знает, что это тревожно-зудящее, либо наоборот пассивно-депрессивное состояние, которое иногда накрывает его, обязательно пройдет. Иногда бывает и так, что он даже забывает о том, сколько шрамов есть у него на руках, и сколько еще на его черной душе припрятано в тени. Но даже так он больше не может. Все. Это точно конец. У него нет сил продолжать ставить одну ногу вперед другой, делая шаги младенца. Он хочет только рыдать и лежать на земле. У него нет сил сражаться, нет сил смотреть в сторону света или дышать. Жизнь так чудесна. И ему так больно прекращать ее. И он хотел бы провести еще много десятков лет вместе с Рафом, он уже навоображал их жизнь вместе, как они обменяются кольцами, как будут разъезжать по штатам, как заведут большого пушистого пса и назовут его как-то по дурацки, как у них появится ребенок, которого они заберут из места похуже, и как в старости они будут обниматься на песчаном берегу океана… Майк так хотел всего этого. Но он не видел, как бы мог все это осуществить, не имея для этого никаких сил. Он был пуст внутри, хотя и чувствовал так много. Он хотел светить для Рафа и других людей, хотя и чернь лилась из его глаз, ушей и других щелей. Он не хочет. Но он не видит другого выхода. Люди спрашивают его, в порядке ли он, и он врет, что он огурцом, все отлично, но на самом деле каждый чертов раз ответ отрицательный, нет, он далеко, очень далеко не в порядке, он вообще не думает, что сможет уже когда-нибудь быть в порядке, ибо все слишком запуталось и смешалось, и он не знает, как может стать другим, без темных мыслей в голове, без шрамов, без слез по ночам, без скачков настроения, это уже никогда никуда не денется, чтобы он не делал, он в этом уверен.       Завтра. Завтра его уже не будет. И никто не знает. Слезы текут по его лицу. И внутри так больно и остро, кишки сворачиваются в узел и тошнит, словно они на Титанике в момент крушения. Но в тоже время так чертовски спокойно, нирвана достигла его, и так как ему больше не чего было терять, все страхи улетучились, сгорели от пожара, который пылал адским пламенем внутри него почти десяток лет. Это зеленое пламя сожгло все изнутри, оставив только пепел. И чувства Майка стали как этот пепел. Они просачивались сквозь его пальцы и беззвучно улетали по ветру. И вот бы после его смерти те, кто его любит или любил были также спокойны и безразличны к его смерти, как он сам в этот момент. Но он знает, что так не будет. Сперва те, кто его любит, будут гореть и кричать. И он обрекает их на эти муки. И вот все, что его еще тревожит, все, что еще не сгорело до состояния пепла.       Раф воодушевленно говорит. И Майк ловит отрывками:       — И это правда хорошо…       Суть не удается понять из-за слишком громких собственных мыслей. Он может убить себя. Действительно может сделать это. И сделает. Он придумал как. Все переживания закончатся. Он наконец отдохнет. Все наконец закончится. Как хорошее, так и плохое. Может быть он даже не попадет в Ад, а переродится, ему всегда нравилась теория реинкарнации, хотя и обычное забвение тоже было бы неплохо…       — Так глупо, еще и…       Но он оставит Рафа. Ему будет больно.       Но волнует ли его это на самом деле?       Кажется, он больше не может ничего чувствовать.       Ему все равно.       Одно желание стало всем, оно затмило собой все поле его зрения.       — Ты вообще слушаешь? — спрашивает Раф иным тоном, и Майк вздрагивает, чуть не срывая кулон со своей шеи (подарок Рафа, который он все еще не придумал куда деть). Так как глаза должно быть покраснели и опухли, Майк не поворачивает головы к парню за рулем. Хоть в салоне темно и почти ночь, Раф все равно слишком внимателен к деталям и заметит. И Майк не хочет разговоров о том, что случилось. Он их не выдержит. Он расколется и все испортит.       — Да, — врет Майк, молясь, чтобы его голос не выдал его. — Очень забавно.       — Забавно? Они отстранили меня из-за того, что тебе парни подставили меня. Это ужасно. Я очень расстроен. Ты не слушал.       — Прости, — все, на что хватает сил у рыжеволосого.       Если он умрет, то надо сделать это с первого раза, он не хочет выживать и иметь дела со второй попыткой.       Но как сделать это наверняка? Он так давно режется, и пару раз глубоко, но он ни разу даже не терял сознания из-за этого.       Лекарства?       Все, что может убить, только по рецепту. Слишком сложно достать. И ему могут промыть желудок, если Лео его найдет слишком скоро, и он выживет. Мимо.       Петля и табурет?       Лео опять может найти его слишком рано.       И у него нет ружья, чтобы застрелиться, и денег, чтобы его достать.       Майк видит электричку наверху, она проносится на фоне черного неба так быстро и бесшумно, и это так привлекательно — ему хочется, чтобы смерть была такой же быстрой и тихой.       Если электричка?       Есть шанс выжить, но в сравнении с другими способами более смертельный.       Блять, почему умереть это так сложно…       — Майк… мишка, что происходит? — снова спрашивает Раф, замечая странность в том, как ведет себя Майк, как он не смотрит на него, избегая его, как он много молчит. Раф чувствует, что что-то очень плохое разворачивается перед ним. Но Майк ничего не говорит. И Раф не знает, что ему сделать. Если бы Майк о чем-то попросил, то все было бы намного проще. Но кажется его мармеладному художнику больше ничего от него не нужно. И Раф теряется в догадках. Разлюбил ли его Майк? Думает ли он о разрыве, почему так себя и ведет?       Майк видит, что они у его дома и открывает дверь.       — Ничего, — отвечает он тихо и безэмоционально, потому что его больше нет. Он был мертв уже давно. И сейчас пустота говорит за него. Ничего не происходит. Ничего не чувствую. Ничего не знаю. Ничего не хочу.       — Просто устал, прости. Тебе не о чем беспокоиться, — дополняет он погромче уже на улице более смело, так как водитель остался в салоне и части машины загораживают ему обзор на того, кто вышел из салона, а шум улицы немного видоизменяет осипший заплаканный голос, делая его неразборчивее и сложнее для анализа.       Майку хочется извиниться. Раф не заслужил его негатива. А последнее время его было много. Они стали ссориться. И это все так грустно. Майк надеется, что Раф найдет кого-то получше него. Кого-то, кто будет любить его также сильно, но кто не будет ебать ему мозги, кого-то, кто залечит его раны и заставит вновь улыбаться и желать танцевать по ночам под вино, а днем бежать вперед покорять цели, потому что Майк ничего не может этого подарить, он всегда только тормозил Рафа, был его костылем.       — Ладно. Напиши мне позже. Люблю тебя, — говорит искренне Раф.       Майк лишь молча кивает и идет к дому, и, поднимаясь в лифте, трет веки. Слезы застилают ему глаза. Раф не знает, что он не напишет ему. Раф не знает, что он умрет ночью, поэтому не сможет написать. Блядь. Блядь. Блядь!       Майк бьет по дверце лифта, отчего в кабине на миг мигает свет, и спускается на пол, обнимая колени. Уткнувшись в них лицом, он наконец позволяет себе закричать.       — Ты паразит, который ведет праздный образ жизни, — с ненавистью шепчет себе под нос Майк, смотря вперед. Лифт останавливается, а двери открываются. И Майк заставляет себя подняться с колен последний раз, даже если это так чертовски трудно и физически, и морально, и духовно, и психологически и как только еще угодно. Но если скоро это все закончится, то плевать, он сделает последний шаг, и что будет потом уже не его проблемы. Он слишком долго имел со всем этим дело. Он устал. Устал. Он собирается отдохнуть.       Майк открывает дверь, заходит, закрывает дверь обратно. Кажется дома никого нет. Слишком тихо. И обувь Лео и родителей отсутствует на этажерке. Прекрасно. Он делает шаг вперед, еле волоча ногами по полу, падает на колени, а потом ложиться на бок, упираясь взглядом в серую стену. Дома так тепло и тихо. Он лежит так в позе эмбриона закрывая глаза и представляя, словно в гробу. Репетиция проходит успешно. И вскоре состоится премьера, которая пройдет на ура. Так оно и случается. В одном из возможных вариантов. Здесь он мертв. Но где-то в другом мире…       — Майк?