Корпоративное убийство

«Один глаз у него был, как у хищной птицы, — голубоватый, подернутый пленкой. Стоило ему глянуть на меня, и кровь стыла в моих жилах…» Сдержанные строки не передают и десятой доли того, что писатель видит внутренним взором. Вдохновение ближе к утру — это меч с двумя лезвиями. Иногда Эдгар так ярко вообразит себе картину, вызывающую душевный трепет, что текст живо взволнует даже случайных читателей. А бывает, собственные строки восстают против создателя: и Эдгар сам проникается странными грезами, не может рассуждать здраво, поддается странному импульсу. И вот он стоит, нелепо согнувшись, холодная вода стекает по его волосам, затекает за воротник, разливается по полу. Ему кажется, что из его рта течёт кровь, или нефть, или дым, но текут только слезы из его глаз, и нельзя вдохнуть. Холодная вода не вымывает наваждения из головы, всего лишь усугубляет жалостливый вид. Он поднимается, и видит как в тумане: отражение в зеркале не составляет одно целое. Вот мокрые волосы, вот жалко искривлённый рот, вот алая сетка капилляров в белках глаз. Застывшие безжизненные глаза. Глаза, не способные смотреть людям в лица, неспособные сдержать слёзы. Положил большой палец на скулу, указательный — пониже правой брови, потянул кожу в разные стороны, придвинулся ближе к зеркалу: чёрная точка зрачка, окружённая серой радужкой, казалась бездонной, казалась кусочком черного неба. Эдгар надавил ногтями тонкую кожу, потянул сильнее, оставляя темно-красные следы на лице. От резкого движения уголки глаза показались тонкими и горячими. Дотронулся подушечкой пальца до зрачка, до смешной беззащитной роговицы — но ничего не почувствовал. Глазное яблоко беззащитно лежало в глазнице, мокрое и послушное, распятое полумесяцами ногтей. Эдгар нажал на роговицу, легко, потом сильнее, пока перед его взором не расцвели черно-красные круги. Вместе с кругами подкатила тошнота, и он снова сгорбился над раковиной, обхватив руками плечи. Волосы рассыпались, лезли в зудящие глаза, в непослушный, искривившийся в страшной улыбке рот. Опять на него нашло это отчаяние побежденного человека, и никак нельзя успокоиться, только пережить. Иногда ему является этот полуночный фантом, эта навязчивая идея, это странное отвращение к собственным глазам. Что делать? Что делать? В такие моменты даже боль не препятствие: хочется надавливать, и царапать, и ранить собственные глаза, лишь бы не смотреть, не видеть, не воспринимать холодный мир вокруг. Надо просто ждать, пока усталость не свалит его, это так легко. Пережить еще один час, еще одно утро, и заснуть, и забыться, и забыть… В навеянных усталостью снах Эдгар не видит снов, а потому не видит кошмаров. Он с силой бьется мокрым лбом об зеркало, закрывает глаза, считает про себя, пытается дышать спокойно: наваждение боится, когда время не кажется застывшим, когда время поддается счету. Вот, на счет три, выйти из темной ванной, подойти к занавешенному окну. Мокрыми руками откинуть пыльную ткань. Слабый рассветный свет режет глаза, и боль кажется острой, и яркой, и белоснежной. Эдгар мысленно приветствует ее: она изгоняет вдохновенные наваждения… И порождает новые. Ему опять приходит в голову пустая, красивая, звучная фраза, которую хочется увидеть вживую, с которой хочется играться, сворачивать и разворачивать ее. Он снова садится за стол, хватается непослушными пальцами за перо, пишет, едва ли разбирая текст через туманную пелену уставшего взгляда. «Наконец тусклый луч света, тонкий как нить паутины, вырвался из отверстия фонаря и упал на ястребиный глаз. Он был раскрыт, широко раскрыт — и я закипел бешенством. Я видел совершенно явственно этот глаз — безжизненно-голубой, с отвратительною плевою, взгляд, леденивший мозг в костях моих…»