Корпоративное убийство

Каждое утреннее совещание в Гильдии подобно комфортной пытке: есть превосходный кофе в изящной чашке, есть корпоративное печенье с шоколадными крошками, есть все удобства — вот только нет никакой возможности уклониться от совещания или уйти с него. По плану они должны длиться лишь час, но обсуждение вопросов, планов, стратегий неизменно затягивается едва ли не до полудня, и в обсуждении слышен только один голос: Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. Босс очень любит вникать в каждый процесс, справедливо считая, что если хочешь сделать хорошо — надо делать самому, даже если чужими руками. Может быть, это и хорошо. К уверенному, хорошо поставленному голосу хорошо прислушиваться, хорошо цепляться засыпающим сознанием, напоминать себе: пожалуйста, только не потеряй нить разговора. И даже так, мысли Эдгара постоянно спутаны, наполовину погружены во мрак, наполовину ослепительно ясны, и он думает десять мыслей одновременно, все сходятся в одной точке, как паутина… Он черкает отдельные мысли в блокноте, и со стороны выглядит, будто он пишет конспект совещания. — Так какой статус у задачи детройтской группы? — спрашивает босс раздражающе бодро поверх всех спутанных образов и воспоминаний. — Эдгар, это же тебе приходят копии всех отчетов, просвети нас. Архитектор не помнит, о чем был разговор, но знает, что надо говорить: — Со вчера вестей от оперативной группы мисс Митчелл нет. Но и нет причин беспокоиться о них. Леди не отвечает на наши запросы о текущем статусе задачи… — начинает он, а перед глазами встают кружева ее веера, белые, как иссушенная ветрами кость под солнцем пустыни. Специально ли мисс Митчелл подбирает такой цвет, или это путаное воображение Эдгара соединяет отдельные факты? Женское лицо всплывает в памяти: нежные черты, пастельная помада, блеск украшений, мягкие локоны, и все это ложь — стоит леди хищно прищурить глаза, и напускная мягкость исчезает, словно… — Ты что-то хочешь добавить? Пауза затягивается, и Эдгар рассеянно щёлкает пальцами, пытается вспомнить. — Операция в старом районе Детройте требует от леди всего внимания. Это же разрушенный город моторов. Старые, полуразрушенные районы, незарегистрированные постройки… В них сбиться с дороги — что слиться с метелью, а слиться с метелью — это двадцать столетий пасти могильные травы… — О нет, только не начинай говорить стихами, это делает доклад торжественным, жуть, — перебивает Фицджеральд. — Что это вообще значит? — Это значит… что мисс Митчелл лучше не сбиваться с дороги, не теряться в трущобах, — неловко, многословно объясняет Эдгар. — Восхищен твоим глубоким пониманием ситуации, — язвит Фицджеральд. — Что ж, идем дальше. Эдгар хочет записать в блокнот пришедшие на ум строки, но его перо замирает на бумаге, чернильная точка растет, выходит за пределы линованных полей. Он не может вспомнить, что только что сказал, но знает, что Фицджеральд недоволен полученным ответом. *** Даже когда Эдгар возвращается после утреннего совещания домой, даже когда переходит из залитого солнцем города в темные комнаты, все равно сон не идет к нему. Есть банальная, затасканная по мотивационным блогам фраза, она звучит как «писатели не плачут, они изливают печаль на бумагу». Эдгар не может ничего сказать по этому поводу, его глаза слезятся каждое долгое утро, каждый его двадцатичасовой рабочий день, каждый его двадцатичасовой перерыв после. И даже на грани сонного сознания, с песком под веками, с мушками перед уставшим взглядом, с нервными руками — слова не довольствуются заметками в блокноте, требуют внимания, хотят обрушиться на бумагу, как полноводная река рушит дамбу, и им никогда нет конца. И вот он снова перед толстым блокнотом, перо в его руках, и сам он — сновидец с безжалостно открытыми глазами. Он пишет о травах, чья работа — производить тень, как каракатицы производят чернила, и что ночь наступает не только от того, что солнце двигается — о нет, ведь слой атмосферы отражал бы его лучи, как зеркало! — ночь наступает, когда тень каждой травинки становится достаточно длинной. Он представляет себе, что каждая тень по мере того, как солнце опускается все ниже, нехотя отделяется от ствола, давшего ей жизнь, и поглощается ручьем. Пока тени держатся за траву, они еще живут: они умирают, покидая его; они покидают его, умирая и хороня себя в воде, словно исчезая в чернейшей смерти… Эдгар хотел бы и сам погрузиться в сон, как тени в холодный ручей, но тщетно: та часть его, что никогда не спит, просит, требует все записать. Но даже когда он падает без сил, все равно не удается упасть в забытье без сновидений — и жестокие грезы преследуют его, даже если память их не сохранит.