Дело о пропавшем резиденте

Срочно. Секретно. Агенту Шилохвосту. Телефонограмма. Зяблик чистит перья. Зубр на выпасе. Продолжайте наблюдение. Агент Тигр.

Профессор Гейзенберг торопился. Утро началось неудачно. Сначала горячая вода в кране оказалась не то что не горячей, а еле дотягивала до отметки «тёплая». Быстро принять душ ещё можно было, но бриться уже никак. Потом он неудачно уронил с балкона последнюю сигару, которую тотчас же подобрал какой-то проходящий мимо гражданин, потому что в дверь слишком громко заколотили. Оказалось — это принесли костюм из чистки. Пятно, из-за которого он отдавал костюм, было практически вычищено. Но по всему пиджаку налипли странные коричневые ниточки. На удивлённо поднятые в немом вопросе брови горничная никак не отреагировала. А на тот же вопрос, заданный уже вслух, махнула передником в сторону стены, неохотно пояснив, что чистили одновременно с ковром. И вообще что не так? Пятна же не видно. Затем на завтраке ему подали холодный кофе. Пришлось ждать, пока заменят. Потом выяснилось, что можно было и не ждать: под кофе здесь подразумевали нечто совершенно несъедобное и с кофе не имеющее абсолютно никаких пересечений. Даже по составу. На вежливый вопрос: «Осталось ли в данном напитке от кофе что-нибудь, кроме названия», крупногабаритная официантка в слегка потрёпанном кружевном переднике и накрахмаленной кружевной наколке оскорблённо поджала накрашенные ярко-красной помадой губы и гордо сообщила, что это — кофейный напиток «Здоровье», разработанный специально для трудящихся советских граждан. Он вкусен, полезен, не вызывает привыкания, доступен по цене и исключительно натурален. Врождённое любопытство не вовремя подтолкнуло Гейзенберга поинтересоваться составом этого чудо-варева. — Ячмень жареный молотый, жёлуди жареные молотые, соевые бобы жареные молотые, — на соевых бобах профессор приуныл, но список на этом не закончился, — цикорий жареный молотый, семя шиповника жареное молотое, косточка фруктовая жареная молотая, ореховая мука. — Жареная молотая, — автоматически подхватил Гейзенберг. — Почему жареная? — оскорбилась вдруг официантка. — И вообще, не нравится — пейте чай. Он у нас хороший, индийский, «Три слона». На словах «хороший индийский», профессор закашлялся. Пил он давеча этот «хороший», в котором от индийского было разве что название на коробке, но уж никак не «дарджилинг» в составе. — Спасибо, я не пью чай по утрам, — вежливо отклонил он предложение дородной официантки. — Тогда возьмите компот из сухофруктов, он у нас на диво хорош! Мы в него чернослив добавляем! — официантка вдруг прониклась бедственным положением иностранного гостя, который по непонятной ей причине отказался от такого хорошего кофе, а чая вообще не пьёт, болезный. А компот — милое дело. И пахнет приятно. Гейзенберг поспешно поднялся, схватил шляпу и, бормоча нечто неразборчивое, заторопился на выход. С компотом из сухофруктов ему довелось познакомиться вчера в столовой Малой академии наук, куда он был приглашен сначала на лекцию, а затем на торжественный обед. Может, тот компот и был хорош, однако плавающие в стакане варёные яблочные черви отметали всякое желание его пробовать. Хотя его советские коллеги спокойно запивали им салат из тёртой редьки с морковью, который в меню значился как «Салат витаминный». Тёртую редьку пробовать он тоже не рискнул. Профессор торопливо шёл в сторону Казанского, сверяясь с карманным справочником столичных достопримечательностей. Судя по справочнику, ему оставалось ещё полтора квартала пешком и перейти через площадь. Дома он бы спокойно поймал такси и доехал до нужного места за несколько минут. Но здесь ему, во-первых, надо было избавиться от хвоста, который неотрывно маячил следом почти полдороги. А во-вторых, он никак не мог понять эту странную систему местных такси. Почему при наличии нескольких свободных машин на парковке нельзя было просто подойти, назвать адрес и сразу поехать, а нужно было идти в специально отведённое место с табличкой, ждать там, пока машина сама подъедет, и только потом занимать место. Но больше всего его удивляло то, что вместе с тобой в машину могут спокойно напаковаться ещё три человека, едущие по абсолютно разным адресам, и проще было выиграть в местную лотерею, чем догадаться, по какому адресу повезут первым. Два дня назад он так полтора часа прокатался, чтобы, наконец, доехать свои полтора километра до гостиницы. Пешком дошёл бы в три раза быстрее. Ну хоть столицу посмотрел — адреса остальных пассажиров находились не слишком далеко от центра. Гейзенберг вылетел на площадь и заторопился к Казанскому. Его визави, видать, тоже не слишком спешил. Часы показывали семь сорок шесть, а субъекта с журналом «Огонёк» нигде не было видно. Дойдя до колонн, профессор остановился, принялся привычно шарить по карманам и тут же зло выдохнул, вспомнив, что сигары у него закончились. Почему-то в отеле сигар не продавали, а на просьбу послать кого-нибудь в ближайший магазин, ответили нечто невразумительное про «совсем буржуи охренели, пусть приму курят». В семь сорок восемь объект также не появился. Профессор хотел есть, курить и стукнуть опаздывающего за опоздание. Позавтракать так и не удалось. Странный кофе был не единственной странностью. В меню на завтрак предлагались яйца, бутерброды с сыром и суп молочный с вермишелью. Суп молочный он отмёл сразу, не очень понимая, зачем заливать спагетти молоком. Что вермишель — это некая местная разновидность переваренных спагетти, он уже выяснил. Оставались яйца и бутерброды. Но вместо привычного яйца всмятку или хотя бы в мешочек ему подали две синих половинки, зачем-то политых сверху майонезом. Наверное, чтоб казались не такими синими. Сыр на бутербродах был по краям прозрачным, как слеза. Но не по причине тонкости нарезки, а потому, что напрочь усох. На одном уголке даже начала расти благородная плесень. «Производство дорблю в условиях отдельно взятого отеля», — хмыкнул под нос Гейзенберг, разглядывая сине-зелёную точку. Пробовать бутерброд он тоже не решился. В семь пятьдесят три из-за угла выплыли модные кожаные туфли, а их владелец, помахивая «Огоньком» неспешно подошёл к профессору. — У вас закурить не найдётся? — вместо приветствия выпалил Гейзенберг. Ему молча протянули пачку папирос. Он выхватил одну папиросу, быстро закурил, выпустил колечко дыма и с довольным видом повернулся к собеседнику: — С добрым утром, mon cher ami. Что удалось узнать по нашему вопросу? — Вопрос продвигается успешно, — охотно ответил тот, — и у меня для вас есть подарок. — И что же вы хотите мне подарить? — удивился Гейзенберг. — О, пусть это пока останется сюрпризом. Но уверяю вас, профессор, вам понравится. *** — Вызывали, Роман Эдуардович? — Иван с опаской заглянул в кабинет. Полковник Рэдфилд с традиционно мрачным видом подписывал стопку каких-то бумаг. Услышав голос, он поднял голову, на несколько секунд задумался, словно не мог вспомнить, когда это он вызывал младшего лаборанта, а главное — зачем. Потом, по всей видимости, вспомнил и указал кивком на стул: — Проходи, присаживайся. Я сейчас закончу, — он вернулся к бумагам. Иван присел на краешек стула, в полглаза поглядывая на Филдмана: суровое, даже хищное, лицо, тяжёлый подбородок, вечно хмурый взгляд из-под густых тёмных бровей, короткая стрижка, в которой уже проблёскивала первая седина. Филдман внушал трепет и непонятный животный страх, словно вот-вот сорвётся с места, скрутит в бараний рог, приставит к виску макаров и начнёт выпытывать одному ему понятные тайны. Филдман, в свою очередь, бросал короткие взгляды на сгорбившегося на стуле лаборанта и прикидывал, с чего начать непростой разговор. В том, что все его аргументы отметутся сразу же, он даже не сомневался. Важно было найти ту точку, надавив на которую, можно было раскачать уверенность этого задрипанного инженеришки, из всех грешков которого удалось нарыть только пьянку на кафедре по случаю дня кибернетики. Так за такое даже премии не лишают. Так, выговор в устной форме, да и всё. Ну с женой развёлся, было дело. Так это жене переживать нужно. Советский инженер — товарищ востребованный, надолго в холостяках не задержится. Девицы из отдела статистики, учёта и контроля на него так и косятся, даже несмотря на кольцо на пальце. Зачем носит только. Снял бы, так сразу бы кто пошустрее да позаботливее к рукам прибрал. Хоть не ходил бы в одних штанах и зимой и летом. Он ему сколько раз говорил: «Пойди, вон, с Николашей, приоденься, что ли». Так нет, упёрся: «Мне и так хорошо». Рубашку в последний раз, наверное, ещё жена гладила. Интересно, он их сам стирает или в прачечную сдаёт? Филдман оторвался от бумаг и снова внимательно посмотрел на младшего лаборанта. Тот ссутулился ещё сильнее. — Как лицо ответственное за моральный и нравственный облик наших граждан, — начал издалека полковник, — я обязан донести до вашего ведома, Иван Тимофеевич, что лицо вы добропорядочное, добросовестно выполняющее свои обязанности, не манкирующее должностными инструкциями. Это весьма похвально и достойно гордого звания настоящего советского гражданина. В связи с чем мне поручено сообщить, что вам предстоит принять участие в секретной служебной операции по раскрытию шайки иностранных капиталистических шпионов, а также по изъятию у агентов имперского влияния особо ценных сведений, способных повернуть всю советскую промышленность от тяжёлой до лёгкой в совершенно иное русло. Иван Тимофеевич сидел практически не дыша, опасаясь даже пошевелиться, и только водил глазами вслед за движением руки полковника, когда тот жестикуляцией добавлял своим словам веса и выразительности. — В общем, вот здесь подробно изложена суть ваших дальнейших действий. Прошу изучить крайне внимательно. Перед Иваном на стол легла уже знакомая папка с «Делом о резиденте». Он покосился на картонку, поднял глаза на полковника, протянул руку, но тут же отдёрнул её обратно. — Читайте-читайте, — Филдман подвинул папку поближе, — а я пока делом займусь. Он снова углубился в подписание очередных отчётов и ведомостей. Иван глянул на полковника — тот сосредоточенно изучал чей-то отчёт. Он украдкой вздохнул, открыл папку, достал оттуда несколько отпечатанных на машинке листков и принялся читать. По мере прочтения его глаза округлялись всё больше и больше. На втором листке челюсть отвисла в немом вопросе, да так и не вернулась на место. На третьей странице отчаянно захотелось курить. Лаборант достал из кармана пачку «Явы», но при попытке вытащить сигарету руки всё время подрагивали, а пальцы вообще не слушались. В итоге он неуклюже дёрнул пачку, крышка оторвалась и все сигареты просыпались на пол. Иван кинулся их подбирать, тонкая бумага рвалась, табак высыпался на вытертую ковровую дорожку. Младший лаборант сгребал сигареты горстью, запихивая как попало обратно в пачку, а в мозгу билась одна-единственная мысль: «Этого не может быть!». Вцепившись в край стола, он с трудом поднялся. Рэдфилд сидел прямо перед ним, внимательно наблюдая за всеми движения, но ничего не говоря. Иван кое-как запихнул сигареты обратно в карман. На столе полковника зазвонил телефон. — Полковник Филдман у аппарата, — на другом конце провода оживлённо заговорили. — Да. Хорошо. Приму к сведению. Учтём. Обязательно учтём. Спасибо, — он повесил трубку и посмотрел на держащегося за стол младшего лаборанта. — Роман Эдуардович, — начал было тот, но замолчал, не в состоянии соединить слова в связную мысль. — Как же это? Он поднял глаза на полковника: — Здесь какая-то ошибка. — Здесь нет ошибки, — сухо ответил Филдман, — ты должен выполнить задание, а для этого — войти в доверительный контакт с потенциальным иностранным шпионом профессором Гейзебергом, — он встал и, опираясь руками, наклонился вперёд через стол. — Очень доверительный контакт. — Но как же? Я же не… вот это всё, — у Ивана задрожали колени. Пришлось снова сесть на стул. — Там же написано… да не могу я! — сорвался он в крик. — Иван Тимофеевич! — гаркнул полковник. У Ивана задрожала нижняя челюсть. — Прекратить балаган! Вы ознакомлены с постановлением вышестоящего руководства. Извольте выполнять. А если не согласны, то уволить вас с волчьим билетом можно хоть сейчас. — Так как же я… — Иван дрожал уже всем телом. Колени тряслись, как в «пляске Святого Витта», пальцы судорожно комкали штанину, зубы клацали, как на двадцатиградусном морозе без шапки и тулупа, даже волосы на голове пытались шевелиться. — Я не могу, — тихо пробормотал он, опустив голову. — Так же, как не могли угрожать почтенному доктору, что прирежете его ночью? Обвиняли в трусости, халатности, что там ещё было? — Откуда вы?.. — побледнел Иван. Эта старая история до сих пор иногда напоминала о себе ноющей болью за грудиной. Он тогда был слишком расстроен, слишком зол. Так хотелось найти виноватого. Назначить хоть кого-нибудь ответственным за ту страшную трагедию. Да не хотел он ничего делать тому доктору. Несерьёзно же говорил. Сам доктор тогда его и успокаивал, снотворных капель в коньяк налил. Это же не взаправду было. — Я же не взаправду, — он задрожал ещё сильнее, — товарищ полковник, я же не собирался с ним ничего такого… — А вот доктор утверждает обратное, — холодно оборвал его Филдман, — и готов подтвердить это в суде. — В к-каком суде? — смысл слов улавливался с трудом. — Зачем в суде? — Срок давности ещё не истёк, — сухо ответил полковник, — нападение на уважаемого доктора, нанесение телесных повреждений средней тяжести. Ну часть срока скостят, учитывая состояние аффекта, но года три гарантирую. Повезёт, если условно. — Да не было там телесных повреждений! — Иван окончательно потерял нить разговора. Зачем Филдман откопал тот случай? Почему угрожает? Что им вообще от него надо? — Не было там повреждений, — начал горячо убеждать лаборант, — я ему только рукав на халате порвал. Так это порча имущества, а самого доктора я и пальцем не тронул. — А он уверен, что тронул, — возразил полковник, — и готов это подтвердить в суде под присягой. — Вот так, значит, — обречённо поник Иван. — Да пойми ты, — Филдман вдруг принялся уговаривать младшего лаборанта, как нашкодившего школьника, — никто не собирается тебя тащить в суд и в чём-то обвинять. Но, сам понимаешь, такие дела, они же лежат себе, лежат, а потом всплывают вдруг. А потом все эти разбирательства, судебные заседания, слухи пойдут. Тебя же из Института попрут, как пить дать. Как говорится, то ли он украл, то ли у него, но была там какая-то нехорошая история. — Была нехорошая история, — автоматически повторил Иван. — Я тебе обещаю, дело это сам закрою за отсутствием состава преступления. — А чего ж раньше не закрыли, раз состава нет? — А ты думаешь, я о нём знал? Сам вчера впервые ознакомился. Поставили перед фактом, так сказать. Иван втянул голову в плечи. Выбора не оставалось, только соглашаться. — Роман Эдуардович, — снова затянул он, — я же честный человек, добропорядочный гражданин, как я могу вот это вот? Это же позор на всю жизнь. Как же я потом коллегам в глаза смотреть буду? — А откуда твои коллеги вообще об этом знать должны, а? Ты гриф видел? О подробностях дела знают только несколько человек. А о полных подробностях, — он выразительно посмотрел на Ивана, — и того меньше. И у всех присяга о неразглашении. Так что никто ничего не узнает. Если ты сам по пьяни не проболтаешься. Полковник неожиданно улыбнулся, обошёл вокруг стола, уселся рядом с будущим секретным агентом и приобнял того за плечи. — Но ты же болтать не станешь, — то ли спросил, то ли утвердительно сказал он. Иван притих, даже дрожать перестал. Дышать на всякий случай тоже. Полковник заговорил снова, на удивление спокойно, даже весело, продолжая удерживать лаборанта и аккуратно поглаживая его плечо. — Я понимаю, ты прочитал все эти официальные формулировки. Они и меня самого иногда пугают. Там же, — он поднял глаза к потолку, — как завернут в три этажа, так и чёрт ногу сломит, пока поймёшь, что имелось в виду. А ты не пугайся. Это ж инструкция на случай и пожара, и потопа, и пришествия инопланетян. И вовсе не означает, что до чего-то там дело дойдёт. Понимаешь, я бы и сам, — воодушевлённо продолжил Филдман, — сходили бы в баню, выпили бы водки, а там, слово за слово, вот где бы он у меня был! — Рэдфилд потряс в воздухе плотно сжатым кулаком. — Да не подхожу я. Ни рожей не вышел, ни повадками. За километр учует и раскусит. Он потянулся к подоконнику, взял пепельницу и поставил перед Иваном.  — Ты кури, если хочешь. Я и сам подымлю. Филдман вытащил пачку «Космоса» и протянул лаборанту. Тот вцепился в сигареты, как голодающий в кусок хлеба. После третьей затяжки стало чуть полегче. — Тебя и назначили-то, потому что ты человек новый, неискушённый. Да и соображаешь неплохо. А кого ещё посылать? Николашу, что ли? Так он пижон, каких свет не видывал. Такие всю операцию через два шага завалят. А ты и типажом подходишь, и специализацией. Ты языки какие-нибудь знаешь? — поинтересовался полковник. — Французский в школе учил. И в институте немного, — прикуривая вторую сигарету от первой, ответил Иван. — Вот видишь, — оживился Филдман, — ещё и не по-нашему завернуть можешь. Профессор, он хоть и немец, последних лет десять в Париже жил. По-французски свободно умеет. Лямур, тужур, все дела. В общем, ты не боись, общий язык, думаю, вы быстро найдёте. А там разговоришь помаленьку, да и выведаешь всё, что нужно. А за инструкции не переживай заранее. И помни: главное — войти в доверие и установить контакт. Итан молча кивнул, взглядом пересчитывая крошки табака на дорожке. — И оденься ты нормально. А то ходишь, как слесарь-водопроводчик из ЖЭКа. — Так а где, — пожал плечами лаборант, — в Торгсин меня не пустят, талон нужно. Да и не знаю я, что выбирать. — Я тебе Николашу командирую. Он у нас по модной части все столичные закоулки знает. — А… — невысказанный вопрос повис в воздухе. Филдман выглянул в коридор, где скучала секретарша: — Сивагорло срочно ко мне. Минут через пять в кабинет ввалился улыбающийся брюнет в клёшах и красной футболке поло с белым воротничком. Его лицо Ивану было знакомым, этого товарища часто можно было наблюдать в компании весёлых барышень из отдела учёта и контроля, да пару раз он провожал его бывшую жену на автобусную остановку. Кажется, его звали Николаем. Но близко знакомы они не были, а жену он упорно избегал, так что спросить было не у кого. — Вызывали? — он плюхнулся на стул рядом с Иваном. — Да. Ивану Тимофеевичу будет нужна твоя помощь. Брюнет согласно кивнул. — Иван Тимофеевич, позволь представить, Николай Иванович Сивагорло, позывной «Ниванс». Твой первый помощник и наставник по части материального обеспечения. Говори, что тебе нужно, он организует всё. Даже то, чего по определению в наших широтах не водится. — Николай, — брюнет протянул руку, — можно Ниванс. Для своих, — он подмигнул лаборанту, — можно — Пирс. — Иван Тимофеевич, — представился тот в ответ. — Итан, — добавил нехотя. *** — А почему Пирс? — спросил Итан, когда они пробирались задворками гаражей на какую-то очень секретную базу «для своих».  — Да это ещё в институте прицепилось. Был такой учёный, Карл Пирсон, математическую статистику основал. А я с одним ботаником как-то сцепился на околонаучную тему и в качестве основного аргумента выкладки этого Пирсона и представил. Меня потом одно время Пирсоном называли. В институте, правда, не прижилось, а вот для своих мне больше нравится Пирс, чем официальный позывной. — Зачем их вообще придумали, — скорее сам себе, чем собеседнику озвучил лаборант, отцепляя репьи со штанины. — Для конспирации, естественно, — рассмеялся Николаша, — а вообще, для скорости. Это от военных переняли. Там позывные — рядовое дело. У каждого второго свой личный есть. Удобнее так. А то попадётся взвод, а в нем пять Иванов, как ты их различать будешь? А если быстро надо? Вот так и пошло. — А куда мы вообще идём? — А мы уже пришли. Они выбрались в ряды непонятных строений, своим видом напоминающих то ли цеха по производству, то ли огромные склады непонятно чего. Пирс оглянулся по сторонам, подошёл к ближайшему зданию, замысловато постучал в неприметную дверцу, подождал пару минут, потянул дверь и махнул Ивану, чтобы поторопился. Они прошли по полутёмному бетонному коридору сквозь здание, вышли с обратной стороны и направились через внутренний двор к длинному одноэтажному строению. — Сейчас я тебя с такой дамой познакомлю, закачаешься, — вдохновенно пообещал Николай, выстукивая тот же шифр уже во вторую дверь. Иван совершенно не хотел ни с кем знакомиться и уж тем более качаться, но дверь открылась, и Пирс затащил лаборанта в большую комнату, скорее напоминающую склад мебели, чем рабочее помещение. Всюду стояли разнообразные столики, тумбочки, наборы стульев с мягкими сиденьями и резными спинками, небольшие диванчики, обитые пёстрой тканью, банкетки на гнутых ножках. Под стеной выстроились в ряд три шифоньера, по виду чешских, а может, даже и немецких — Иван не очень хорошо разбирался в мебели. Между стульями и диванчиками ютились торшеры, расписные ширмы — одна, с райскими птицами, очень понравилась Ивану, — пузатые мягкие пуфики и ещё куча всякой мелочёвки, которую в обычном универмаге даже по знакомству не выпишешь. — Добрый день, джентльмены, — раздался за спиной грудной голос. Иван обернулся. В комнату вплыла дама. Высокая, статная, с необъятным бюстом размера приблизительно восьмого, в тёмно-синем бархатном брючном костюме и широкополой красной шляпе. В руках она держала мундштук, в который была вставлена незажжённая папироса. Пирс тут же перескочил сразу через два стула, эффектно клацнул зажигалкой и поднес огонёк к папиросе. — Позволь представить, самая очаровательная, самая элегантная, самая непревзойдённая звезда среди этих унылых интерьеров — Альбина Семёновна Инарт. Дама грациозно протянула Ивану руку. Тот дёрнулся вперёд, запнулся о ножку банкетки, чуть не въехал носом в ширму с птицами, ухватился за стоящий рядом торшер, второй рукой подхватил руку дамы и легко коснулся губами. Пахло от нее тоже божественно — духами «Шанель №5» и пудрой. Этот запах Итан помнил ещё по временам счастливой семейной жизни. Его жене на Новый год подарили коробку французской пудры с очень приятным запахом. — Иван. Тимофеевич, — в присутствии этой женщины он отчего-то неимоверно оробел. — Итан, — выдохнул еле слышно и ухватился за торшер второй рукой. — Альсина. Для своих, естественно, — дама махнула мундштуком, — и отцепитесь вы, наконец, от этого торшера. Он уже обещан. Итан отпрянул от светильника и схватился за шкаф. — Шкаф тоже забронирован, — рассмеялась дама. Смех у неё был под стать — такой же грудной и бархатный. — Да мы не за мебелью, — пришёл на помощь Ниванс, — нам бы его окультурить для тесного общения с международным светилом. Альбина Семёновна смерила младшего лаборанта взглядом: — Окультурить — это можно, — пришла к выводу она, — насколько культурным предполагается досуг? — Профессор из Франции, нобелевский лауреат и изобретатель. — Тогда классика, — кивнула она сама себе, — пойдёмте, мальчики. Сначала его подстричь надо, что ли. *** — Как стрижём? «Модельная»? «Сассун»? «Бриджит Бардо»? — поинтересовалась местная парикмахерша, грозно покачав пергидрольными кудрями, уложенными в лучших модных традициях — с максимальным начёсом. Они пробрались через длинный, заставленный этажерками коридор и зашли в небольшой кабинет, судя по обстановке, служивший здесь и парикмахерской, и ателье по подгонке одежды, и ещё пёс знает чем. У окна стояло трюмо с большим зеркалом. Перед ним парикмахерское кресло. Всё трюмо было завалено расчёсками, коробками с бигудями, какими-то странными штуками похожими на большие прищепки, баночками, бутылочками и пакетами ваты. Рядом с трюмо примостилось кресло с местами ободранными лаковыми ручками, над которым висел традиционный парикмахерский колпак для сушки волос. Напротив трюмо, с другой стороны окна, находилась расчехлённая ножная швейная машинка «Орша». Одной стороной на неё опирался кособокий манекен, а с другой его фиксировал разложенный стол-пенал, на котором была навалена гора разнообразных тканей. Итана усадили в кресло перед трюмо, и грозная парикмахерша принялась с остервенением листать журнал с причёсками. Судя по нескольким оторванным страницам, делала она это часто и со вкусом. Оставалось надеяться, что стрижет она лучше, чем выбирает модель. — Тамарочка, какая «Бриджит Бардо»? Он же мужчина! — Николаша даже отвлёкся от разглядывания новых модных журналов, в изобилии лежавших на ближайшей к кабинету этажерке, и заглянул в кабинет. — Ну тогда тут немного снимем, тут вытянем, — Тамарочка дёргалась потенциального будущего красавца за волосы и вертела его голову в разные стороны с такой интенсивностью, что хрустели шейные позвонки. — Красить будем? — посмотрела она на лаборанта через зеркало. — Зачем красить? — дёрнулся тот, порываясь вскочить и убежать от пышущей нездоровым энтузиазмом парикмахерши. — Не надо никого красить! — в кабинет вплыла Альсина. Небольшое помещение тут же заполнилось густым дымом «Беломора». Итан закашлялся. — Сейчас у мужчин в моде натуральный цвет, — он помахала в воздухе папиросой. Дыма стало ещё больше. Глаза Итана начали слезиться, и он украдкой вытирал их рукавом. — Альбина Семёновна! Ну зачем вы курите эту гадость? Возьмите «Мальборо», — в кабинет ввалился такой же кашляющий и красноглазый Николаша, бросился к окну, дёрнул ручку и вывалился наружу чуть ли не наполовину. — Да что б ты понимал в хорошем куреве, — фыркнула Альсина и, гордо развернувшись, выплыла из парикмахерского кабинета. Тамарочка громко пощёлкала ножницами в непосредственной близости от Иванова уха. — Ну что, соколик, приступим? Парикмахерша нацепила на наконец-то прокашлявшегося лаборанта затёртый фартук, попшикала шевелюру из цветочного пульверизатора и принялась интенсивно клацать ножницами. За спиной по радио Эдуард Хиль воодушевлённо пел про «Трус не играет в хоккей», за окном цвела поздняя весна, шустрая Тамарочка споро сотворяла красоту — жизнь была прекрасна и плодово-ягодна. Особенно если на миг притвориться, что причины, по которой это всё происходило, не существовало в природе. Пергидрольная парикмахерша долго что-то стригла, ровняла, опять стригла, отходила назад, возвращалась и снова выхватывала то тут, то там ножницами пряди. Наконец она закончила, нанесла на волосы что-то белое, сильно смахивающее на пену для бритья, расчесала большой металлической расчёской и усадила под колпак сушиться. Через пятнадцать минут она вытащила будущего секретного агента из-под колпака, ещё раз придирчиво осмотрела, и на этом парикмахерская экзекуция закончилась. Итан посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него слегка безумным взглядом смотрел молодой мужчина, слегка похожий на очкастого певца из модной заграничной группы. Кто-то из научных работников привёз несколько пластинок из заграничной командировки и приносил на кафедру. На обложке было четыре мужика, которые пели непонятные песни на английском. Итан в школе учил французский и смысла песен не понимал. А мужика почему-то запомнил. Похожий сейчас смотрел на него из зеркала, разве что очков не хватало. — Ну картинка же, — довольно сообщила парикмахерша подошедшей к ним Альсине. — Сама бы влюбилась, — та оглядела лаборанта со всех сторон и, не найдя к чему придраться, сунула мастерице в карман передника три рубля, — держи, заслужила. Пирс что-то шепнул даме на ухо. Та снова рассмеялась. — У вас мероприятие на когда назначено? — На пятницу. Сначала конференция, а там уж как сложится, — подмигнул Ивану Пирс. — Тогда послезавтра я вас жду. Подберём подходящий стиль. Да и девочкам поколдовать не мешало бы. Альбина Семёновна выплыла из кабинета, оставляя за собой устойчивый шлейф из «Шанели», французской пудры и дыма от «Беломорканала». — Пойдём, что ли, — хлопнул Ивана по спине Ниванс, — в четверг нас ждать будут. Итан молча поплёлся следом, размышляя по дороге о предстоящих расходах, очередной нервотрёпке и странных девочках, собравшихся колдовать. О том, что будет в пятницу, он старательно предпочитал не думать. *** Звенит в ушах суровый голос руководства, В глазах мелькает трёхметровый транспарант: «Спасает Родину ударник производства — Великолепнейший Уинтерс-лаборант». Суровым хуем Карл трясёт не без причины. Он верит: с Итаном всё будет зашибись. Ебстись мечтают настоящие мужчины! Трус не мечтает ебстись! Трус не мечтает ебстись! Красивых слов пусть было сказано немало, Но если дело до серьёзного дойдёт. То хоть от страха сердце биться перестало, Он ради дела на сближение пойдёт. Суровым хуем Карл трясёт не без причины. Он верит: с Итаном всё будет зашибись. Ебстись рискуют настоящие мужчины! Трус не рискует ебстись! Трус не рискует ебстись! В кармане сотня на внезапные расходы, Запас «Изделий №2» и лубрикант. Готов на подвиг ради долга и свободы Великолепнейший Уинтерс-лаборант. Суровым хуем Карл трясёт не без причины. Он верит: с Итаном всё будет зашибись. Ебстись не ссутся настоящие мужчины! Трус очень ссытся ебстись! Трус очень ссытся ебстись!