Дело о пропавшем резиденте

Срочно. Секретно. Агенту Шилохвосту. Телефонограмма. Зяблик чистит перья. Зубр на выгуле. Продолжайте наблюдение. Агент Тигр.

С утра Иван Тимофеевич Антонов позорно проспал. До начала лекции с участием профессора, где ему предписывалось быть в обязательном порядке с «целью ознакомления с объектом и проработки пошагового плана действий с учётом текущих обстоятельств», оставалось пятьдесят минут, из которых ровно полчаса занимала дорога. Очумевший Итан первых секунд двадцать ожесточённо тряс головой, пытаясь сфокусировать внимание на стрелках часов и судорожно стараясь вспомнить, какое сегодня число. От этого зависело, есть ли в душе горячая вода, соответственно, стоит ли забежать на кухню за чайником. Ещё через десять секунд он нёсся в семейных трусах и одном тапке в душевые, сообразив, что горячая вода сегодня должна быть, а значит, из оставшихся восемнадцати минут как минимум четыре придётся потратить на бритьё. Жутко хотелось курить. Завалившись с вечера спать даже не раздевшись, он внезапно проснулся посреди ночи и привычно потянулся к сигаретам. В коробке оставалась последняя. Итан благоразумно решил потерпеть до утра. Покури он сейчас, на утро ничего не останется и придётся бегать по соседям, стреляя дешёвую приму. А так последний «Мальборо» со стаканом крепкого чая хоть немного, но скрасят ранние сборы. Но покурить он уже не успевал. «Придётся курить без чая», — он с остервенением намыливал щёки, стараясь не замечать в зеркале свой перепуганный взгляд. Душ, обратный галоп в комнату, спешное натягивание белья и попытка привести в порядок всклокоченную шевелюру. Волосы за ночь с одной стороны примялись, а с другой топорщились, напоминая веник. Причёсывание куском гребешка не слишком помогло. Пришлось снова бежать в душевые и старательно приглаживать пряди водой, одновременно костеря на все корки и Тамарочку с её «молодой человек, лучше вам сегодня поспать сидя», и Филдмана, который втянул его в эту заваруху, и профессора заодно, потому как, не приедь он со своими лекциями, все оставили бы Ивана в покое. Кое-как справившись с причёской, Итан огорчённо констатировал, что до выхода оставалось ровно семь минут и покурить он уже никак не успевал. Расстроившись окончательно, он застегнул рубашку не на ту петлю, расстегнул обратно, снова застегнул, чуть не оторвав верхнюю пуговицу, затянул галстук, благо тот вчера завязали как надо, и теперь ему оставалось только подтянуть хвост и поправить воротничок. Шнурки на новых ботинках никак не хотели складываться в аккуратные петельки, отнимая драгоценные секунды времени до автобуса. Ремень штанов топорщился и выскальзывал из боковой шлёвки. «На остановке покурю, пока автобус приедет», — на последних секундах он рассовал по карманам ключи, кошелёк и сигареты, выбежал из комнаты и понёсся на автобусную остановку. Пиджак пришлось натягивать прямо на ходу. Как назло, автобус сегодня приехал на две минуты раньше положенного. Итан как раз успел добежать до остановки и поправить манжеты на рукавах. Мысль о спасительном куреве снова превратилась в недостижимый Грааль, обретение которого откладывалось ещё на полчаса. Обнимая ладонью спасительную пачку, с тоской в глазах Итан ехал навстречу неизвестному. *** У входа в научно-исследовательский институт активно толпился народ. Сегодня на работу решили прийти всем коллективом, включая посменно работающих уборщиц. Предстояло событие века: светило международной науки, нобелевский лауреат, обладатель почётной медали имени Макса Планка и не менее почётной золотой медали имени Нильса Бора, почётный член Саксонской академии наук, Гёттингенской академии наук, Прусской академии наук, Баварской академии наук, академии наук Леопольдина, Папской академии наук, Лондонского королевского общества, Национальной академии наук США, Американской академии искусств и наук, Ирландской королевской академии, Шведской королевской академии наук, Нидерландской королевской академии наук, Национальной академии деи Линчеи, академий наук Норвегии, Испании, Румынии и еще пёс знает чего будет выступать с лекцией в рамках всесоюзной международной научно-практической конференции по физике электронных и атомных столкновений на тему «Роль атомно-атомных и атомно-молекулярных столкновений в возбуждении и ионизации атомов». После чего предполагалось его активнейшее участие в закрытом круглом столе на тему «Релаксационные явления в твёрдых телах». Итан катастрофически опаздывал. До начала оставалось всего ничего, а ему очень хотелось, наконец, покурить. Пока на проходной показывал пропуск и расписывался в журнале, было время прикинуть, что предпочтительнее: побежать в актовый зал и занять место, чтобы не пришлось потом стоять в проходе, или пожертвовать на сегодня ногами и всё-таки покурить. Первым в расписании стоял доклад их коллеги из солнечной республики Таджикистан на тему «Времена жизни возбуждённых состояний ядер». Итан и сам был уже как то ядро, постепенно переходя из состояния нездорового возбуждения в ещё более нездоровый невроз. А перспектива слушать «коротенькое, всего на полтора часа» выступление сидя и дёргаясь глазом не шла в никакое сравнение с возможностью слушать то же, но хотя бы с относительно спокойными нервами. У знакомого щитка противопожарной обороны он притормозил и полез в карман за сигаретной пачкой. Сразу после таджикского лектора в расписании стояло выступление профессора Гейзенберга, а затем круглый стол, торжественный обед и вторая часть лекций. По прикидкам Романа Эдуардовича, профессор после обеда на лекциях сидеть не будет, поэтому предполагалось, что это очень подходящий момент для «сближения». Надо было ещё забежать на кафедру и забрать стопку методичек, на которых уважаемый профессор «возможно, не сочтёт за труд оставить свой автограф для советских коллег». При мысли о том, что предстоит сделать, Итан неудачно потянул сигарету из пачки, бумага с еле слышным треском лопнула и качественный сухой табак тонкой струйкой посыпался из двух половинок на выщербленные бетонные плиты институтской курилки. — Блять, — коротко и ёмко и совершенно недостойно звания младшего лаборанта прокомментировал Иван Тимофеевич сложившуюся ситуацию, наблюдая, как его несостоявшиеся «спокойные нервы» уносит порывом ветра. Он с досадой смял пустую пачку, швырнул её в урну, развернулся в сторону входа и увидел почти перед носом открытую пачку синих французских «Голуаз». — Вы позволите Вас угостить? — профессор Гейзенберг стоял рядом, одной рукой опираясь на трость, а второй дружелюбно протягивая Итану вожделенное курево. *** Профессор Гейзенберг терпеть не мог сигареты. Однако ничего лучше «Голуаз» у него не было уже второй день. И это ему, считай, повезло, что в последний момент сборов он абсолютно рефлекторно бросил в чемодан две валяющихся на столе пачки. Обычно он брал их для одного своего приятеля-учёного, который имел особое пристрастие именно к этой марке. Но в этот раз их встречи не предполагалось, а сигареты профессор прихватил на автомате. Если бы не «Голуаз», пришлось бы курить местное нечто, что здесь выдавали за табак. Самому профессору эта субстанция напоминала смесь резаной травы и кизяка, которой его однажды угостили во время путешествия в Перу. Но даже «Голуаз» не спасал положение. А нормальных сигар в этом странном городе оказалось купить совершенно невозможно. Да и вообще при упоминании сигар у местного населения выражение лица приобретало неясный смысл и напоминало некую смесь брезгливости и превосходства. Чем уж им не угодили сигары — было совершенно непонятно, но на вопрос «где они продаются?» ему предлагали весьма странное, вроде: «зарулить на базу», «фарцу трусить», «значки, жвачка, "Мальборо" оптом заберу», «соси "Казбек", дедуля», «"смёрть на взлёте" подогнать?». Наконец вчера какой-то весьма любезный гражданин со взглядом прожжённого гэбиста очень вежливо объяснил, что сигары должны продаваться в универмаге, и если товарищ иностранный гость поторопится, то сможет даже успеть до закрытия. И даже нарисовал приблизительный план местности, на котором крестиком отметил нужный объект. Пару раз свернув не туда, Гейзенберг всё-таки добрался до указанного ему адреса. Возле входа толпилась длинная очередь. Какая-то женщина с ухватками фермера сновала туда-сюда, что-то проверяла на ладонях стоящих, заглядывала в тонкую тетрадку, выкрикивала непонятные вещи «сорок восьмой выбыл», «тридцать четвёртый меняется с пятьдесят вторым», «гражданин, не занимайте!». Аккуратно обойдя очередь, профессор подошёл ко входу и толкнул дверь. Его тут же вытолкнули обратно. — Простите, мне нужно внутрь, — вежливо извинился Гейзенберг, предприняв очередную попытку войти. — Вас тут не стояло! — завопила над ухом какая-то гражданка с авоськой. — В очередь, сукины дети, в очередь, — басом прогудел стоящий за ней усатый мужик в кепке. — Мне нужны сигары, — попробовал объяснить ситуацию профессор, — меня послали в этот универмаг. — Я тебя сама сейчас пошлю! Ишь распоясались, без очереди лезут! — ещё громче завопила тетка. — Прошу пардону, — снова извинился Гейзенберг. — Прошу пардону, как у прораба бетону! — схохмил усатый. — Позвольте хоть узнать, есть ли здесь то, что мне нужно? — попросил профессор, в очередной раз пытаясь просочиться внутрь магазина. — А ну куда прешь, харя заграничная! — гражданка, перехватив поудобнее авоську, уже примерялась к профессору. Тот предпочёл отойти на почтительное расстояние, а именно — в хвост очереди. Пристроившись за гражданкой с пышной шевелюрой морковного цвета, он достал из кармана «Известия» и принялся их читать, благоразумно расценив, что очередь — это надолго. Через две минуты к нему подбежала женщина-фермер, заглянула в свою тетрадку, торжественно сообщила: «Шестьдесят четвёртый!», схватила профессора за руку, зачем-то написала «64» на его ладони и тут же убежала в начало очереди, где бдительная гражданка молотила авоськой по ногам плюгавого мужичка в стоптанных кирзовых сапогах. Гейзенберг попытался стереть цифры с ладони, но чернила оказались на редкость устойчивыми и не убирались ни пальцем, ни носовым платком. Недовольный профессор снова попытался почитать газету. По очереди то и дело пробегали встревоженные шепотки: «говорят, сапоги завезли, финские», «а что дают-то?», «а мне шепнула фасовщица на конвейере, что ей сказала штамповщица из цеха, что она узнала у своей соседки, которая тут полы моет, что "Пани Валевску" выкинут», «а вот бы ещё бумаги туалетной», «а я на прошлой неделе колготки отхватила, не поверишь, дедероновые. Даже место в морозилке под них уже освободила». Ответом на последнюю тираду был завистливый вздох. «Зачем для чулок освобождать место в морозилке?» — задумался профессор, услышав неожиданную информацию. — За дедулей ещё пятеро! — гаркнула над ухом тётка-фермер. — А ты куда полез? — она сорвалась с места и, вихляя галсами, занырнула в очередь, чтобы вынырнуть оттуда, крепко держа за ухо паренька лет четырнадцати.  — Ты куда это полез, а? — продолжала разоряться тётка. — У тебя номер есть? Нету? А ну кыш отсюдова! Очередь меж тем медленно, но уверенно продвигалась вперёд, заползая вглубь универмага. При этом обратно из магазина никто не выходил. Впрочем, Гейзенбергу это не показалось странным. Магазин был достаточно большим, и входящие вполне могли рассредоточиться по нужным им отделам. Он и сам иногда любил пройтись по огромному, в несколько этажей, «Галери Лафайет» в Париже. Там можно было надолго пропасть, разглядывая последние новинки техники и электроники. Наконец, отстояв почти два часа, прослушав мечты рядовых граждан об обновках, парфюмерии, банках консервированного горошка «Глобус», оливье по новому рецепту с яблочком на Новый год и раз пять о туалетной бумаге, Гейзенберг подошёл к заветному входу в универмаг. Гражданка с морковной шевелюрой любезно придержала ему дверь, и профессор, шустро свернув газету, зашёл внутрь, чтобы оказаться во всё той же очереди. Здесь она была раза в три короче, но раз в пять говорливее и оживлённее. — Сорок четвёртый! Кому сорок четвёртый?! — женщина с авоськой хаотично передвигалась по залу, периодически хватая кого-то из покупателей за рукав. — У вас сорок четвёртый? — подбежала она к профессору. — Что? — не понял тот. — Сорок четвёртый! — она снова убежала в толпу. Гейзенберг огляделся. Под стенами располагался ряд скошенных прилавков, в которых за стеклом скучали телефонные аппараты, фаянсовые статуэтки, одеколон «Русский лес», пластиковые расчёски, пластиковые пупсы, возле которых красовалась табличка «кукла-голяк». По углам витрин были разложены кучки пластиковых цветов — то ли продавались, то ли украшали экспозиции товаров. На стенах висели разнообразные часы, радиоприёмники марки «Маяк», дверные звонки, фигурные коньки и круглые панно из соломки. Отдельную стену занимала выставка чеканных работ с изображениями сельских пасторалей, граждан в национальных костюмах и отдельностоящих групп деревьев. От нечего делать профессор пытался их опознать и уже успешно идентифицировал сосны, берёзы, иву над ручьём и куст ромашек. Последние были столь гигантского размера, что вполне походили на дерево. — Тридцать восьмой, — сокрушённо вздыхал усатый в кепке, — ну куда мне тридцать восьмой? Третий раз непруха, — доверительно сообщил он Гейзенбергу. Тот на всякий случай сочувственно покачал головой. — На прошлой неделе вообще тридцать пятый попался, — продолжал рассказ усатый, — но тут хоть повезло, я его нашему управдому пристроил, у неё внучка, так ей в самый раз. А тридцать восьмой куда, а? А это ж настоящий Китай, не наши «два мяча». Пока профессор отвлекался на мужика с загадочным тридцать восьмым, чем бы оно ни было, подошла его очередь. Он только собрался спросить за сигары, как ему в руки ткнулось нечто, завёрнутое в серую упаковочную бумагу и перевязанное для надёжности куском верёвки. — С вас семь пятьдесят, — рявкнула продавщица с бюстом размера эдак восьмого, с ярко-голубыми тенями и оранжево-красной помадой. Тёмно-синий сатиновый халат еле сходился на этой необъятной груди, а одна пуговица, по всей видимости, пала смертью храбрых в попытке соединить полы вместе. Вместо неё халат был сколот большой английской булавкой.  — Мужчина, не задерживайте очередь! — заорала она снова, заметив, что покупатель не торопится. Гейзенберг вытащил из бумажника десятку. Продавщица, возмущаясь о том, что «повадились тут червонцами разбрасываться, где я вам сдачи наберу», полезла куда-то под прилавок и принялась звенеть мелочью. Сзади напирали другие покупатели. — Мужчина! Отходим! Отходим! — кто-то настойчиво отпихивал профессора от прилавка. Тот подхватил свёрток и поспешил на выход. Снаружи очередь не уменьшалась. Отойдя на всякий случай подальше, Гейзенберг развернул свёрток: внутри лежала пара синих кед сорок первого размера и банка горчицы. — А сигары где?.. — профессор ринулся было обратно в универмаг. — А ну стой, падла! — схватил его кто-то за рукав. — Смотрите, люди, что делается-то! Второй раз без очереди лезет! Горчица выскользнула из кеда и с громким стуком разбилась об асфальт. — Verdammte Scheisse! — в сердцах произнес Гейзенберг, пытаясь стереть с брюк горчичные брызги. — У вас не тридцать девятый случайно? — подскочила к нему молодая девица с прической «Мирей Матьё» и плетёной сумкой. — Fahr zur Hölle! — от всей души предложил ей профессор, отбегая подальше от универмага. *** С утра пришлось доставать вторую пачку «Голуаза». Настроение от этого было преотвратнейшим. Вода в кране снова была умеренно тёплой. Очень умеренно, почти как в горном шотландском озере. Тогда бравые горцы тоже убеждали его, что вода тёплая, и смело сигали в озеро с обрыва, на ходу срывая свои клетчатые юбки. Средняя температура воздуха при этом была плюс одиннадцать. Настоящая шотландская жара. Сегодняшний душ по температуре от того озера отличался мало. Правда, кофе, поданный на завтрак, пах довольно неплохо и был неожиданно горячим. Гейзенберг даже сделал пару глотков перед тем, как поинтересоваться составом напитка. — Кофе натуральный жареный молотый, — охотно сообщила официантка. Профессор даже обрадовался, пока не услышал продолжение: — Цикорий жареный молотый, желуди жареные молотые, каштаны жареные молотые, ячмень, овёс и какавелла. Последнее слово официантка произнесла с таким придыханием, словно признавалась профессору в пламенной любви. Выплюнуть третий глоток обратно в чашку Гейзенбергу не позволило лишь намертво вбитое воспитание. — Благодарю, спасибо, Danke shun, Auf Wiedersehen, до свидания, — скороговоркой выдал он, подхватывая шляпу и поспешно выходя из отеля — сегодня ему предстояло читать лекцию перед советскими коллегами. До начала лекции оставалось часа два. Торопиться было не обязательно, поэтому Гейзенберг прошёлся по улице, разглядывая спешащих на работу прохожих, посидел на лавочке в парке перед НИИ и вошёл в здание уже когда на проходной осталась лишь парочка опоздавших. Один из них невольно привлёк его внимание. Молодой человек со светлыми волосами явно был чем-то обеспокоен. Суетливые движения, метущийся, несколько испуганный взгляд, слегка подрагивающие руки — всё это выдавало в нём тщательно скрываемое волнение. Гейзенберг показал свой временный пропуск, неторопливо прошёл через холл, вышел во внутренний двор и у щита с ломом и конусовидным ведром снова заметил того же молодого человека. Он был модно, можно даже сказать, щеголевато одет, но чувствовалось, что ему очень непривычен такой стиль. Стильный костюм цвета электрик сковывал движения; явно новые туфли, хоть и были сделаны из хорошей кожи, но ещё не были разношены и, вероятнее всего, слегка жали; галстук, по всей видимости, был перетянут и давил на кадык — мужчина несколько раз непроизвольно дёрнул за узел, — а значит, мешал привычным движениям; даже волосы, хоть и были уложены в модную причёску, с одной стороны пытались кудрявиться, а с другой настырно лезли в ухо. Весь облик казался слишком нарочитым и абсолютно неподходящим этому волнующемуся, несколько скованному, но тем не менее чем-то цепляющему мужчине. Гейзенберг направился в сторону щита, наблюдая, как молодой человек вытащил из кармана пачку «Мальборо», вытряхнул оттуда последнюю сигарету, чтобы тут же неудачным движением сломать её пополам. На лице промелькнула досада, разочарование и неподдельная, почти детская обида, от которой на несколько секунд оно стало очень настоящим и живым. Мужчина выбросил пустую пачку и обернулся ровно в тот момент, когда профессор протянул ему свой «Голуаз».  — Вы позволите вас угостить? — в конце концов, если ему не нравятся сигареты, то кто сказал, что им не обрадуются другие. Вот, хотя бы этот молодой человек, на чьем лице вспыхнула настоящая детская радость. — Спасибо, — он вытащил сигарету, быстро поджёг, затянулся, замер, выдохнул в сторону струйку дыма и, наконец, снова повернулся к профессору, — очень вам признателен. Вы буквально меня спасли. Позвольте вас поблагодарить. Он снова затянулся и протянул профессору руку. — Гейзенберг, — тот пожал протянутую ладонь. Итан закашлялся. — Аккуратнее, прошу вас, — профессор похлопал лаборанта по спине, — я не умею оказывать первую помощь, уж простите. — Это вы меня простите, — взял себя в руки младший научный сотрудник. — Антонов Иван Тимофеевич, — наконец представился он. — Буду рад видеть вас на сегодняшней лекции, Иван Тимофеевич, — Гейзенберг тоже сунул в зубы сигарету. Итан быстро вытащил спички и поднес профессору огонёк в сложенных ладонях. — Не люблю сигареты, — доверительно сообщил Гейзенберг, скривившись, — но здесь совершенно невозможно купить нормальных сигар. Представляете, я вчера отстоял такую длинную очередь, а в итоге получил… — он вдруг замолчал, вглядываясь в окна проходной, — простите, вынужден вас покинуть. Пришёл мой друг и, кажется, у меня сейчас снова будут сигары. Гейзенберг выбросил сигарету в урну и приподнял шляпу, прощаясь. — Был рад познакомиться. Надеюсь увидеть вас на своей лекции. Я приберегу вам местечко в первом ряду, — он отошёл на пару шагов, развернулся обратно, достал «Голуаз» и сунул в руку Итану. — Возьмите, Иван Тимофеевич, — мне они уже ни к чему, а вам авось сгодятся. Гейзенберг ушёл, помахивая тростью и напевая под нос «Ach, du lieber Augustin». Итан проводил его задумчивым взглядом, выкурил ещё одну сигарету, спрятал остальные и направился на кафедру за методичками. *** — Вас что, в НИИ вашем не кормят? — Гейзенберг с некоторым удивлением наблюдал, как слегка захмелевший «младший научный сотрудник» дожёвывает третий кусок хлеба с маслом и тянется намазывать четвёртый. — К-кормят, — Итан чуть не подавился, поспешно проглотил хлеб и с сожалением отложил нож. Роман Эдуардович в ходе инструктажа несколько раз настоятельно рекомендовал «употребить побольше животных жиров с целью защиты слизистой желудка от воздействия алкоголя и уменьшения степени опьянения». А степень опьянения у младшего сотрудника уже была порядочной, учитывая, что первую бутылку коньяка они благополучно допили и принялись за вторую. Пить они начали практически сразу после прихода Итана в отель. Прослушав лекцию — профессор сдержал слово и действительно придержал место для нового знакомого, — лаборант перехватил Гейзенберга в коридоре и попытался попросить автографы. Профессор вежливо отказался. Итан уже решил было, что миссия провалена, даже толком не начавшись, однако тот предложил встретиться после обеда и спокойно внести вклад в пользу советской науки. Несколько ближайших часов Иван Тимофеевич не находил себе места, то пытаясь успокаивать нервы куревом, то бесцельно бродя кругами по коридорам, то застывая на месте и неотрывно тупя в очередную трещину на стене. Наконец в холле показался Гейзенберг, тут же заметил Итана и махнул ему рукой, приглашая следовать за ним. — Как-то я устал от этих многолюдных сборищ, — профессор натянул плащ и поправил шляпу, — не возражаете, если мы пройдём ко мне, и в спокойной обстановке я вам всё подпишу? Мой отель всего в паре кварталов отсюда. Пришлось тащиться вместе с профессором в отель. По приходу Гейзенберг минут сорок старательно карябал подписи и пожелания в каждой методичке, после чего закурил очередную сигару и предложил немного выпить. Кто ж знал, что «немного» в понимании профессора заключалось в литре очень недурного французского коньяка, который он вытащил из своего чемодана. — «Реми Мартен». Неплохой год был, попробуйте. Здесь вы такой точно не купите, — Гейзенберг покрутил в руках бутылку и ловко вытащил пробку. Итан скосил глаза на этикетку: «1945 год», считай, Итанов ровесник. Профессор разлил по бокалам очередную порцию коньяка, поставил один из них перед лаборантом, а сам разрезал кусок хлеба на четыре части, ловко намазал одну из них маслом, уложил кусок копчёной осетрины, выдавил на рыбу каплю лимона, украсил сверху листиком сельдерея и протянул Итану: — Раз уж вы так пристрастились к бутербродам, попробуйте вот это. Итан не спешил забирать еду, неотрывно глядя на руку, где среди выгоревших на солнце волос прятался тонкий светлый шрам, начинавшийся практически у самой кисти и змейкой убегавший под закатанный рукав бежевой рубашки. Гейзенберг подал лаборанту его бокал, подхватил свой, с неожиданной для столь солидного учёного мужа лёгкостью присел на подлокотник Иванового кресла и отсалютовал тому бокалом: — Ваше здоровье, — профессор одним глотком выпил коньяк. Итану ничего не оставалось, как последовать его примеру и надеяться, что три съеденных до этого бутерброда свою защитную функцию ещё не потеряли. — Закусывайте, молодой человек, — рука с бутербродом оказалась практически у самого лица. В ноздри ударил вкусный запах копчёной осетрины и тонкий, неуловимо яблочный аромат сельдерея. Младший научный сотрудник сглотнул набежавшую слюну, потянулся вперёд, цапнул бутерброд зубами, одновременно мазнув губами по пальцам профессора, отпрянул назад и стал лихорадочно жевать. Его внезапно бросило в жар. То ли от того, что в комнате было достаточно тепло, а они изрядно выпили, то ли от того, то он слишком усердно жевал, то ли от того, что он так и не снял свой пиджак. Ну не от того же, что профессор Гейзенберг продолжал сидеть на ручке кресла, вертя в одной руке пустой бокал, а второй, свободно свисающей, еле касаясь бедра лаборанта. И уж совершенно не от того, что вкус бутерброда внезапно заглушила мысль о том, как эти пальцы удерживали кусок хлеба, и как неожиданно приятно было прикоснуться к ним губами, и что он совершенно не против бы это повторить. Иван Тимофеевич поднял голову и посмотрел на профессора. В тускловатом электрическом свете его очки-хамелеоны были практически прозрачными. На мгновение он поймал взгляд Гейзенберга — внимательный, цепкий, пронизывающий насквозь черепную коробку; пристальный взгляд тёмных глаз, в которых жидкой ртутью плескалась угроза. Да он и сам в этот момент напоминал хищника, притаившегося в кустах у водопоя и ждущего, когда беспечный олень подойдёт поближе, чтобы накинуться одним стремительным рывком и сломать парнокопытному шею. Иван сейчас остро ощущал себя этим оленем на водопое, который даже не догадывался, что ждёт его в следующий миг. Но было в этих глазах что-то ещё. За серебряной ртутью пряталось непонятное, почти незаметное и всего лишь на долю секунды промелькнувшее тепло, в которое хотелось окунуться с головой. И чтоб на него всегда так смотрели, а он бы согласился делать что угодно, даже то самое… — Согласитесь, сельдерей придаёт рыбе особый шарм, — Гейзенберг наконец поставил пустой бокал на столик, — хотите еще? Профессор заговорил, наваждение пропало. Младший научный сотрудник снова сидел в кресле с полупустым бокалом, а профессор Гейзенберг, иронично щурясь, предлагал ему закусить. — Д-да, пожалуй, — ошалев от собственной наглости, согласился Итан. Профессор быстро соорудил ещё один маленький бутерброд и поднёс на ладони почти к самым губам лаборанта. На этот раз зубами хватать было неудобно. Пришлось помочь себе языком, попутно лизнув по горячей сухой ладони. Стало ещё жарче. По спине стекла предательская струйка пота. — Вам стоит снять пиджак, — предложил Гейзенберг, — здесь определённо становится жарко, вы не находите? — Нахожу, — пробормотал Итан, пытаясь выпутаться из рукавов. — Позвольте, Иван Тимофеич, я вам помогу, — профессор придержал пиджак за воротник, и лаборант наконец вытащил руки. Гейзенберг аккуратно сложил пиджак и повесил на спинку кресла. — Так значительно лучше, не правда ли? У вас вся спина взмокла, — он провёл горячей ладонью между лопатками младшего научного сотрудника, от чего тот вспотел уже целиком. К горлу подкатил комок тошноты. Желудок сжался. Он же нормальный мужик. Добропорядочный советский гражданин, ответственный сотрудник, хороший работник и что там ещё Филдман говорил. Он же не вот это всё, о чём, брезгливо осуждая, перешёптывались в столовке его коллеги, посетив выступление гастролирующей балетной труппы из Марселя. И вовсе не то, что показывал ему Роман Эдуардович в брошюре «Мужеложество, как последний оплот акул мирового капитализма», а его однокурсники по-простому называли коротким словом «пидарасы». У него, в конце концов, жена есть. Ничего, что бывшая. Они же по любви женились, а не просто так, как некоторые, чтоб по распределению не послали, да жильё дали. У них всё по-настоящему было: и любовь, и платье, и кукла на капоте, и ребёнок даже. Нормальный он. И всё тут. Но жарко вот только. И внутри как-то непонятно, тревожно, что ли, дрожит всё, аж вибрирует. — Здесь душно, — сглотнул младший научный сотрудник. — Так развяжите галстук, — тут же предложил профессор, — право слово, мы ведь здесь одни, зачем этот излишний официоз? — он потянул за конец галстука, вытаскивая его наружу. — Зачем вы вяжете такой тугой узел, да ещё и под горло? У вас же шея будет болеть. Повесив галстук рядом с пиджаком, Гейзенберг принялся плавно водить руками по плечам Итана, разминая порядком затёкшие мышцы. Незадачливый агент сидел сусликом, одновременно недоумевая, что происходит, и ощущая определённую степень удовольствия от действий профессора. Тот провёл пальцами по шее вдоль воротника рубашки, дотянулся до пуговиц и расстегнул верхнюю. По виску лаборанта побежала капля пота. Гейзенберг аккуратно стёр её пальцем. У Итана от напряжения потемнело в глазах и снова начало слегка тошнить. «Да что это со мной? — в подушечках пальцев противно закололо. — А с профессором что? Неужели он и вправду будет… станет… ой, бляха-муха. Так что это получается, про него правду говорили?» — Итан непроизвольно дёрнулся в кресле, поджимая ягодичные мышцы. — Может, вам стоит немного освежиться? — профессор убрал руки с плеч, — здесь по вечерам есть горячая вода, а ещё удивительно мягкие полотенца. — А? Да, пожалуй, — Иван вскочил с кресла. — А где? — он заозирался по сторонам в поисках нужной двери. — А вот направо, пожалуйте, — показал нужное направление Гейзенберг. Младший научный сотрудник влетел в ванную, крутанул вентиль холодной воды и принялся интенсивно плескать воду на лицо. Стало немного легче. «Ванька, возьми себя в руки, — сердито подумал Итан, — ты же знал, на что подписываешься. Всё равно назад отыграть не получится. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Чего теперь трепыхаться. Соберись уже. У тебя есть задача и надо её выполнять». Он поднял глаза и посмотрел на себя в зеркало: пылающие щеки, растрёпанные волосы, округлившиеся от испуга глаза, подёргивающийся уголок рта, затравленный взгляд. «Охуеть, красавец», — Иван Тимофеевич одновременно сердился на себя за то, что никак не мог сосредоточиться на задании, а вместо этого уплывал в ненужные размышления и переживания. Сердился на Филдмана, который просто-напросто не оставил ему даже видимости добровольного выбора. Сердился на профессора за его «особые индивидуальные пристрастия», из-за которых он сейчас должен так унижаться. Впрочем, профессора он скорее боялся. Было что-то в его глазах такое, от чего даже перспектива присесть за то несостоявшееся нападение казалась уже не такой ужасной. «Перетерпишь, не развалишься, — Итан снова плеснул в лицо горсть воды, — чай не Зоя Космодемьянская, голой жопой на плиту садить не станут». «Ну да, тебя всего лишь туда трахнут, — ехидный голос в голове не давал успокоиться, — а может, и не раз. Вдруг профессору понравится? И что делать будешь, голубок? Поедешь «па ту-у-ндре-е-е, па железной доро-о-ге-е-е», а там и сдохнешь, как шелудивая собака». Желудок снова противно сжался. Спину передёрнуло, словно на кожу швырнули горсть снега, сердце заколотилось в два раза быстрее, от чего в висках неприятно застучало. «Перетерплю, — он снова начал убеждать сам себя, пытаясь заглушить противный голос, расписывающий дальнейшие перспективы. — Сейчас отдышусь только, приведу себя в порядок. Расслабиться надо. Давай, Ванька, вдохнули-выдохнули, — он шумно втянул носом воздух, выдохнул ртом, повторил ещё пару раз, в висках стало стучать потише, — вот и славно. Сейчас ты успокоишься, вспомнишь, что ты — ответственный советский гражданин, приведёшь себя в порядок и пойдёшь обратно пить коньяк и позволять профессору делать, что ему вздумается». «И даже за жопу мацать», — снова ехидно подначил голос в голове. «Надо будет — будет мацать. Хоть хуем тыкать. Сейчас главное — дело до конца довести. А потом… потом видно будет. Если это «потом» вообще наступит», — Иван Тимофеевич решительно кивнул сам себе. От резкого движения снова затошнило. Он сунул под кран голову. Тошнить стало меньше, но перед глазами заплясали чёрные мушки. «Опьянел таки. Надо было съесть ещё масла», — огорчённо отметил Итан, закрыл кран, ухватил первое попавшееся полотенце и принялся энергично вытирать волосы. — Всё в порядке? — в ванную заглянул профессор. — Простите, было не заперто, а вы долго не выходили, и я решил удостовериться, что с вами всё в порядке. — Да-да, всё хорошо, — лаборант закивал головой. От этого снова затошнило. — Позвольте? — Гейзенберг вытащил из рук Итана полотенце и принялся вытирать ему затылок. — Так воротник не намокнет. Он аккуратно проводил по коже мягкой махровой тканью, периодически задевая пальцами влажные волосы. Младший научный сотрудник стоял недвижимо, пытаясь определить: вот это странное чувство в животе — это возбуждение от того, что его шею очень мягким полотенцем сейчас вытирает известный на весь мир иностранный профессор с удивительно приятными руками, или это пятая порция масла вступила в неожиданную реакцию с последним бокалом коньяка. Рука с полотенцем меж тем переместилась вперёд. Профессор расстегнул ещё пару пуговиц на рубашке лаборанта и перехватил несколько сбегающих вниз по торсу капель. У Итана снова потемнело в глазах, а по спине то и дело пробегала дрожь. — Вы не замёрзли? — заботливо спросил профессор. — Нет, — качнул головой лаборант, а в следующий момент в глазах стало совсем темно. Отчасти, потому что наклонившийся близко-близко профессор закрыл головой лампу, а отчасти, потому что светило международной науки, лауреат Нобелевской премии, обладатель каких-то там медалей, почётный член кучи разных мест, знаменитый на весь мир учёный и изобретатель мягко его поцеловал. А уже через секунду этот благодушный вежливый джентльмен одной рукой зафиксировал Итана в углу между умывальником и стеной, а второй прижимал к горлу остро заточенный нож. — А теперь говори, сука, кто ты такой? Младший научный сотрудник сначала снова вспотел, затем резко замёрз, а после всего его опять затошнило. — Лаборант я, младший научный сотрудник, Антонов Иван Тимофеевич, — сипло выдавил он. — Кто тебя послал? — нож сильнее прижался к горлу. — Говори, ну, — Гейзенберг слегка пнул Итана по рёбрам. — Из НИИ я, я же говорил утром, вот методички принёс, — голос предательски сорвался. Вот говорил же он Роману Эдуардовичу, что не годится на эту роль. Надо было настойчивее отказываться. А теперь вот попал, как кур в ощип. — Что ты вынюхивал? — снова последовал удар по рёбрам. На этот раз удар был гораздо ощутимее. Сердце ухнуло. В желудке что-то подозрительно булькнуло. Незадачливый агент побледнел и стал сливаться с кафелем на стенах. «Прирежет или нет? Если признаюсь, то сразу прирежет или пытать будет? А вдруг нет. А если не скажу, точно прирежет. Только частями. Вот тебе и профессор, интеллигент, светило. Да этот интеллигент поопаснее половины нашего руководства вместе взятого», — Итан не знал, что делать. Инструкций на случай провала и раскрытия у него не было. А действовать по обстоятельствам у него всегда получалось не очень успешно. — Что ты вынюхивал, Ficken Schimmel, ну? — повторил Гейзенберг, подкрепив вопрос ударом в печень. — Чертежи, — после секундной заминки прохрипел лаборант, — проект. — Проект, — Итану показалось, что профессор слегка расслабился. Однако через мгновение получил еще один удар: — Кто тебя послал? — Р-руководитель мой. — Как зовут? На кого работает? Должность? Звание? — удар по правой почке придал уверенности, что и в этот раз лучше ответить. — Филдман. Роман Эдуардович. Тоже в НИИ работает. Он у нас кафедрой заведует, т-технических наук, — у Итана в глазах снова заплясали мушки. — Звание? Кому отчитывается? Говори, сучий потрох, пока не прирезал, — ласково предложил профессор. В шею неприятно кольнуло. В воздухе запахло кровью. Этот сладковато-металлический запах оказался последней каплей — Итана стошнило прямо на ботинки Гейзенберга. Эти глаза напротив — тело огнем горит. Эти глаза не против — и всё в штанах стоит. Эти глаза напротив страсть зажигают враз. Эти глаза не против, значит, нас ждёт оргазм. Пусть мне неведом, нет, Суровый мужской минет. Крепкой рукой ухватив, глядя в глаза напротив. Вот и свела судьба, вот и свела судьба, Вот и свела судьба нас. Только не подведи, хуй мой, не подведи, Не упади в этот раз. Эти глаза напротив словно магнит манят. Эти глаза напротив секс до утра сулят. Эти глаза не против резво штаны сорвать. Эти глаза не против ночь напролет ебать. Пусть мне неведом, нет, Суровый мужской минет. Крепкой рукой ухватив, верю глазам напротив. Вот и свела судьба, вот и свела судьба, Вот и свела судьба нас. Только не подведи, хуй мой, не подведи, Не упади в этот раз. Сводит от страха зад Твой возбужденный взгляд. Надену презерватив, глядя в глаза напротив. Вот и свела судьба, вот и свела судьба, Вот и свела судьба нас. Только не подведи, хуй мой, не подведи, Не упади в этот раз.