Дело о пропавшем резиденте

Срочно. Секретно. Агенту Тигру. Телефонограмма. Зяблик покинул гнездо. Тётя Эльза преставилась. Запрашиваю дальнейших инструкций. Агент Шилохвост.

Иван Тимофеевич Антонов шёл по улице не разбирая дороги и загребая пыль носками туфель. Рубашка с одной стороны вылезла из штанов, галстук торчал из кармана пиджака, а сам пиджак был изрядно помят, но Итану было наплевать на свой внешний вид. Операция позорно провалена, он не справился, не смог выполнить поручение, а это значит, что бродить ему по этим улицам осталось совсем недолго. «Обосрался ты, Ванька. Как есть обосрался, — Итан шёл по ночному городу, пугая дворовых котов и редких случайных прохожих, — на ровном месте обосрался. А мог бы и справиться. Чего тебе стоило собраться, взять себя в руки? Так нет же, расклеился, нюни распустил, сопли развесил. Испугался за жопу? Так теперь за голову пугаться нужно. Хотя, что за неё пугаться, безалаберную. Обосрался ты и всё, что можно, просрал. Живи теперь с этим, если ещё пожить доведётся». Итан шёл вперёд не слишком понимая, где он сейчас находится и куда пытается попасть. Одинокие фонари выхватывали из ночной тьмы его сгорбленную фигуру с поникшими плечами, на несколько секунд окутывали размытым жёлтым светом, словно пытались согреть. Но он не ощущал их тепла, не замечал их света, он просто шёл вперёд боясь остановиться, словно от того, будет ли он переставлять ноги, зависело всё его нынешнее существование. А весь всё так хорошо начиналось. Встреча утром, приглашение в отель, даже вторая бутылка коньяка хорошо зашла. Ну, почти хорошо. В какой момент всё повернуло не туда? Когда он стал цепляться за остатки собственных принципов? Или когда решил, что профессор — иностранный шпион-убийца? Или когда позорно потерял сознание прямо в ванной, рухнув знаменитому учёному под ноги? Что происходило потом, он помнил весьма смутно. Вот его тошнило, вот всё содержимое желудка попросилось наружу. Это ж надо было так осрамиться, чтоб прямо перед профессором, стыдоба какая. Потом, кажись, профессор поволок его обратно в комнату. Что-то спрашивал ещё. А что? Итан никак не мог вспомнить. Но, наверное, тот остался доволен ответами, раз не прирезал втихую, а оставил валяться на диване, пока не проспится. Сколько он там валялся, около часа где-то? Когда глаза открыл, профессора нигде не было. То ли вышел куда, то ли спал уже. Итан сорвал висящий на спинке кресла пиджак, сунул в карман галстук и бегом рванул прочь из номера, пока учёный не вернулся. Зачем сбежал? Он и сам не понимал. Даже после такого позорного выступления можно было остаться, попытаться что-то объяснить, повиниться, в конце концов, списать всё на нервы, перебор с алкоголем, непереносимость крови — да мало ли чего придумать можно было. А он сбежал, как последнее ссыкло. И куда теперь? Обратно в институт, заявиться в понедельник на планёрку с видом, вроде ничего не произошло? Так он даже методички не забрал. Так и оставил валяться на столике, где их подписывал профессор. И как теперь? Что говорить Филдману? Как отчитываться о тупом бездарном провале? Даже курить не хотелось. Ничего не хотелось. Только идти и идти вперёд, пока держат ноги, а потом свалиться в первой попавшейся придорожной канаве и лежать, пока дышать не надоест. Ноги сами понесли его по одному из привычных маршрутов в сторону института, затем через парк, вдоль Центрального проспекта, затем в переулок, ещё в один, перейти дорогу — и вот он стоит перед знакомой дверью чёрного хода городской библиотеки. Обнаружив, что окна не светятся, Итан решил зайти внутрь. Сидеть ночью в библиотеке ничем не хуже бесцельного брожения по улицам. Внутри хоть ветра нету. Пошарив по карманам, он нашёл связку ключей, где рядом с ключами от комнаты и рабочих помещений болтался небольшой ключик от библиотечных дверей. Формально библиотека была приписана к их НИИ, и такие ключики были чуть ли не у каждого третьего сотрудника. Мало кто ими пользовался постоянно, но иногда доводилось рыскать допоздна по секциям в поисках литературы для очередного доклада или сидеть ночь напролёт, сочиняя регулярную статью для их местной газеты. Вот и ему тоже выдали вместе с казённым халатом и стопкой лабораторных журналов. До сих пор Итан пользовался им всего раз, когда в срочном порядке нужно было склепать текст выступления для внепланового визита делегации из Прибалтики. Тогда он две ночи сидел, обложившись справочниками. А больше и не надо было. В остальное время Итан захаживал в библиотеку в основном по выходным, так как дома всё равно делать было нечего. Два поворота ключа — дверь бесшумно открылась. Иван Тимофеевич зашёл внутрь, аккуратно закрыл замок и направился в сторону центрального холла. В коридорах царил полумрак. Основное освещение на ночь всегда отключали, но над каждой дверью горела лампочка. Уже в паре метров от неё была практически полная темнота. Пройдя через холл, Итан повернул в секцию точных наук и неторопливо двинулся между стеллажами в дальний конец, где был проход в читальный зал со стульями. Здесь лампочек было больше. Они были вмонтированы прямо в стеллажи и освещали не только проход, но и пространство между рядами. Во всяком случае там, где не перегорели. В одиннадцать вечера в пятницу в библиотеке было абсолютно пусто. Тем неожиданнее прозвучал еле слышный шорох откуда-то из-за дальних стеллажей со справочниками. Иван Тимофеевич подумал было, что кто-то из уборщиц задержался допоздна, и уже почти развернулся, чтобы пройти через другой выход — не хотел ни с кем пересекаться — как вдруг сквозь шорох прорвался чей-то тихий стон. «Может, плохо кому, — Итан всё же решил заглянуть за стеллажи. Даже если ему и показалось, всё равно заняться было совершенно нечем, ну пройдётся лишний раз по коридору. — А вдруг там действительно кто-то есть. Может, скорую вызвать надо». Туфли бесшумно ступали по ковролину, и, по мере приближения к стеллажам со справочниками Бронштейна, становилось всё лучше слышно шорохи, негромкий стук и чьи-то приглушенные стоны. Дойдя до последних рядов, лаборант уже набрал воздуха, чтобы спросить, не требуется ли его помощь, но, миновав предпоследний стеллаж, застыл на месте с открытым ртом, из которого так и не вырвалось ни звука: под стеной между рядами справочников, в тусклом жёлтом свете, отчётливо виднелся голый зад Ниванса. Его ритмичные движения не оставляли сомнений в том, чем занят его хозяин. Вот только вместо логично ожидаемой девицы Николаша с энтузиазмом вколачивался в его же собственного начальника. А Роман Эдуардович, собственно, и был автором тех негромких стонов, которые услышал младший научный сотрудник и несостоявшийся шпион. В первую секунду Итану захотелось заорать. В следующую он с ужасом обнаружил, что забыл, как орать, как говорить и вообще как шевелиться. Так и стоял недвижимо, не в силах отвести взгляд от светлой кожи ягодиц, которые товарищ полковник по-хозяйски сжимал обеими руками. Лбом он упирался в плечо Ниванса, так что видеть нежданного свидетеля не мог. А нежданный свидетель, осознав, что надо валить, пока не заметили, всё стоял и стоял, неотрывно следя за ритмичными покачиваниями, которые постепенно ускорялись. Сколько он там простоял, Итан не знал. Может, всего пару минут, а может — пару часов. Время схлопнулось и превратилось в несуществующий пузырь, внутри которого остались только он, двое мужчин между стеллажами, тихий шорох одежды да негромкие стоны сквозь зубы. Время замерло, остановилось, перестало отсчитывать секунды. Темп нарастал, движения стали резче, стоны — громче. Итану стало казаться, что это никогда не закончится, что он так и будет стоять здесь вечность, полковник так и будет сжимать бледные полушария, а его молодой любовник будет равномерно двигать бёдрами, вжимаясь в своего партнёра. Ещё через вечность Филдман застонал громче, дёрнулся всем телом и ещё сильнее прижал к себе Ниванса. Итан уловил знакомый запах. Николаша сделал несколько резких движений и обмяк, придерживаемый полковником за спину и ягодицы. Временной пузырь с треском лопнул, секунды побежали с утроенной скоростью, вместе с ними рванул прочь и лаборант, спеша побыстрее скрыться, пока его не опознали. *** В двенадцать часов пополуночи Марина Игоревна занималась очень важным делом — выщипывала брови рейсфедером, придавая им форму тоненькой ниточки. Идти в спальню за модными щипчиками, подогнанными по блату за двенадцать рублей, было лень. А рейсфедеров у кандидата технических наук и по совместительству одного из ведущих инженеров НИИ было хоть жопой жуй. Пристроив небольшое настольное зеркало на ручке кресла и придерживая его коленом, чтоб не упало, она как раз размышляла, если выдрать вон ту волосину, будет ли бровь удивлённо-приподнятой, или в ровной линии образуется дыра и придётся маскировать её карандашом. Она уже почти поднесла рейсфедер к глазу, когда в дверь позвонили. Затем настойчиво постучали. Затем убедительно заколотили ногой. Марина вздрогнула, зеркало плюхнулось на пол, рука чуть не ткнула рейсфедером в глаз. «Принесла же кого-то нелёгкая посреди ночи», — хозяйка квартиры с досадой выбралась из кресла и пошла в коридор. На площадке за дверью топтался её бывший супруг. — А мы не ждали вас, а вы припёрлися, — проворчала под нос Марина Игоревна, отпирая замок и снимая цепочку. Иван Тимофеевич стоял, опустив голову, слегка пошатываясь и виновато глядя на бывшую супругу. — Заходи, что ли, — Марина открыла дверь пошире, пропуская нежданного гостя, — какими судьбами в столь поздний час? — поинтересовалась она, пока бывший муж боком протискивался в коридор. — И в столь оригинальном виде? — оценила она помятый костюм, частично заправленную рубашку, торчащий из кармана галстук и стойкий запах коньяка. — Да я тут, вот, шёл мимо, а у тебя светится, дай, думаю, зайду, — развёл руками Итан в попытке объяснить свой внезапный визит. — Мимо он шёл. В двенадцать ночи, — согласно покивала головой Марина, — и откуда, позволь спросить, ты шёл, да ещё и в таком виде? Корпоративных пьянок на сегодня вроде не намечалось. — Я это… ну, в общем, у тебя пожрать что-нибудь есть? Марина только хмыкнула, рассудив, что в таком состоянии понять, что привело к ней посреди ночи её бывшего, будет проблематично, и отправилась на кухню. Иван Тимофеевич не знал, что говорить, поэтому предпочёл молча проследовать туда же. По дороге он старался ни о чём не думать. Да и вообще, как добрался до своей прежней квартиры, помнил не очень хорошо. Понял, где он, только когда в глаза бросилось освещённое окно, занавешенное знакомыми привычными шторами с крупными пионами. После развода он ушёл в общежитие, оставив квартиру бывшей жене. Не хотел, чтобы хоть что-то напоминало ему о прошлом. За прошедших пять лет он был здесь всего два раза: забегал за какими-то старыми чертежами, да один раз попросили завезти передачку от «дяди с севера». Оба раза он просто звонил в дверь, дожидался, пока ему откроют, забирал папку или отдавал сумку и быстро уходил обратно. А теперь вот захотелось снять порядком натёршие за день туфли, пройти в кухню, усесться на привычное место в углу за холодильником, наблюдать, как Марина шустро открывает шкафчики, выдвигает ящички, заглядывает в холодильник, роется в хлебнице. — Жрать ничего нету, — резюмировала она после долгих поисков, — могу чаю заварить. — Давай хоть чаю, — согласился Итан. — Ты откуда это такой красивый нарисовался? — снова поинтересовалась Марина Игоревна, поджигая конфорку под красным эмалированным чайником в горошек. Из такой же красной жестяной банки с надписью «Сахар» она насыпала заварки в фарфоровый заварничек, поставила на стол чашки, сахарницу и вытащила из хлебницы полпачки печенья. — Да тут такое дело, — Иван Тимофеевич замялся, не зная, как объяснить свой внешний вид и состояние. В итоге он решил сказать часть правды. Официальную часть. В любом случае их видели в институте и кто угодно сможет подтвердить, что так всё и было, — мне от кафедры поручили методички подписать. Ну, у профессора. Он сегодня лекцию читал у нас в институте. А потом, вот, пришлось с ним идти, он в институте ни в какую оставаться не хотел. А там он коньяком угостил. И мы выпили. А потом ещё выпили, а потом… в общем, он методички подписал, и я ушёл. — Так ты ещё и на кафедру забежать успел? — съязвила Марина. — На какую кафедру? Зачем на кафедру? — удивился Итан. — Я только в библиотеку, а там… ой. — Так, понятно. Чай тебе сейчас, что мёртвому горчичник. Марина снова открыла шкафчик, позвенела там склянками, достала початую бутылку «Рябины на коньяке», поставила на стол, добавила два гранёных стакана, метнулась к холодильнику, вытащила оттуда надкусанный плавленый сырок, выловила из трёхлитровой банки два сиротливо плавающих солёных огурца, порезала нехитрую закуску, поставила рядом с печеньем, разлила «Рябину» по стаканам и подвинула один к Итану. — Пей, — указала коротко. Младший научный сотрудник посмотрел на бывшую жену, затем на стакан, почти до половины наполненный янтарно-коричневой жидкостью, снова на жену, потянулся, схватил «Рябину», выдохнул, залпом выпил и сунул в рот кусок солёного огурца. Марина достала из кармана «Герцеговину Флор», закурила и уселась на табуретку напротив бывшего мужа: — Полегчало? — поинтересовалась заботливо. — Немного, — Итан прислушался к себе. Его больше не тошнило, внутри от настойки разлилось мягкое тепло. Даже кислый огурец показался удивительно вкусным. — Отлично. А теперь рассказывай. — Что рассказывать? — не понял лаборант. — Всё. Можно начать с методичек, потом перейти к вашей пьянке и с какого рожна ты заявился ко мне слегка за полночь в таком виде, словно увидел призрак дедушки Ленина. Потянувшийся за следующим куском огурца Итан отдёрнул руку от блюдца. — Так я же рассказал, — он заёрзал на стуле, — методички, и профессор, мы выпили слегка, а потом я ушёл… — Методички где? — ехидно уточнила Марина Игоревна, стряхивая пепел в выщербленное блюдечко. — Где? — растерялся бывший супружник. — Вот и я спрашиваю, где? Иван Тимофеевич заозирался, словно искомые методички должны были обнаружиться где-то на кухне, тщательно спрятанные между сковородками и противнями. Не найдя ничего похожего, он на всякий случай похлопал себя по карманам, обнаружил галстук, вытащил его вместе с остатками «Голуаза» на стол, проверил на всякий случай ещё раз и скис, вспомнив, что методички остались лежать на столике в номере профессора. — Ладно. Тогда начну я, Итан. Иван Тимофеевич дёрнулся, словно его ткнули под рёбра палкой, с подозрением посмотрел на Марину и даже на всякий случай потряс головой. — Не тряси вшами, не ослышался, — Марина Игоревна налила бывшему супругу очередную порцию «Рябины», — мой позывной «Мия». И я знаю, зачем ты на самом деле был у профессора, Итан. От неожиданности лаборант снова дёрнулся, испуганно посмотрел по сторонам и даже заглянул под стол. Не обнаружив там ничего, кроме ног и табуреток, схватил стакан, одним глотком проглотил «Рябину», вцепился в галстук и принялся шумно занюхивать. — Ты бы ещё носком занюхал, — хмыкнула Мия, заливая заварку подоспевшим к этому времени кипятком, — совсем в этой своей общаге распустился. — Т-т-ты? Как? Откуда? — Итан никак не мог сформулировать нужный вопрос. Отчасти от удивления, а отчасти потому, что снова слегка захмелел. — Оттуда, — Марина подвинула к бывшему печенье, — зажуй, что ли. И не тяни дедку за репку, рассказывай, в какую задницу ты уже влез. — Вот до задницы как раз и не дошло, — пробормотал под нос Итан. — Иван. Ещё раз повторяю: я знаю, за каким тебе нужно было тащиться к профессору. «Налаживать связи, устанавливать контакты, входить в особое доверие» — так, кажется, у них это называется? — Откуда ты?.. — А то мы будто не в одной конторе работаем, — пожала плечами Мия, наливая себе заварки в чашку и доливая кипятком из чайника, — товарищ полковник сам лично за результат отвечает. Так что ты там уже натворить успел? — она насыпала в чай ложку сахара и принялась размешивать. «Рябина» с огурцом в желудке явно подружились и оказывали на Ивана Тимофеевича очень странное воздействие. А иначе чем объяснить, что он пожевал кусок печенья, закурил и вдруг принялся рассказывать всё по порядку, начиная с того момента, как Филдман в первый раз вызвал его в кабинет по этому злополучному делу. Пропустив некоторые несущественные подробности вроде массажных процедур, он, наконец, добрался до своего случайного визита в библиотеку. К этому времени «Рябина на коньяке» уменьшилась приблизительно наполовину, а разошедшийся Иван Тимофеевич высказывал свое «фе», возмущённо потрясая в воздухе куском печенья, с которого во все стороны сыпались крошки. — … ну ты представляешь, каков жук, а? Он же на каждом собрании проповедовал о чести и достоинстве уважаемого советского гражданина, моральных устоях настоящего строителя коммунизма, клеймил разнузданность и порочность капиталистического общества… — Итан налил себе «Рябины», проглотил, крякнул и зажевал очередным огурцом. — …а сам? Выходит, всем врал прямо в глаза? Вот так просто? Тьфу, паскудство какое! — он плюнул на стол остатками огурца, тут же устыдился и принялся сметать крошки галстуком. — А чего ты хотел? Чтоб он привселюдно каяться начал? — Мия отпила чая и принялась вертеть в пальцах печенюшку. — Это дело над Рэдфилдом дамокловым мечом висит. Под него давно копают. Есть у нас из вышестоящих парочка недовольных. — Чем это им наш полковник не угодил? — А я откуда знаю? — пожала плечами Марина. — Может, не дал, может, ещё чего. — Сам подставляться не хочет, так меня решил подставить, это получается, что ли? — А ты ему кто? Кум? Сват? Брат? С чего ему за тебя переживать? — холодно ответила бывшая супруга. — Ну как-то оно не по-человечески… Мия залпом допила порядком остывший чай, встала с табуретки, открыла пошире форточку и закурила новую папиросу. Серый дым тут же потянулся наружу тонкой полоской. — А у нас всё не по-человечески. Всё через задницу, что прямо, что фигурально. Собачья страна. И живём, как собаки, друг на друга собачимся, кто кого сильнее тяпнет, да кто первый кость отхватит. Она снова села на табуретку и наклонилась к бывшему супругу: — Ты хоть понимаешь, как подставился? Ладно задание проебал, там, наверное, ещё что выкрутить можно было. Но библиотеку тебе наш еврейчик не простит. Ой, не простит. Итан молча крутил в пальцах кусок печенья. Он и сам отлично понимал, что увяз по самую маковку и можно смело начинать сушить сухари и запасаться вязаными носками. От внезапно нахлынувшего осознания, что это конец, внутри всё мелко и противно задрожало, словно кто-то дёрнул плохо натянутую струну. Печенье раскрошилось, щедро осыпав крошками стол и штаны лаборанта. — Что теперь делать, — отстранённо не то спросил, не то сам себе ответил он. — Вернуться к профессору и всё ему рассказать, — меланхолично повела плечом Мия, — других вариантов у тебя всё равно не осталось. — Чтоб он меня благополучно прирезал? — скривился Итан. — Ванька, ну вот в кого ты такой дурак? — рассмеялась бывшая жена. — Вроде на курсе одним из лучших был, красный диплом, распределение козырное, а по жизни — дурак дураком. — Чего это я дурак, — решил обидеться Иван Тимофеевич. Он себя дураком всяко не считал. — А того, что если бы он хотел тебя прирезать, то сделал бы это сразу, а не разводил с тобой политесы. И уж тем более не дал бы так просто уйти, даже не попрощавшись. — Так зачем я ему сдался, чтобы прощаться ещё, — не понял Итан. — Ой дура-а-ак, — Мия поставила чайник греться и насыпала в чашку очередную порцию заварки, — профессор, в отличие от тебя, бестолкового, мужик умный. И выводы делать умеет. Нужную информацию он из тебя вытащил, угрозы лично ты для него не представляешь, значит, убирать тебя незачем. Да и приглянулся ты ему, видать. — Что? — Итан даже привстал из-за стола, наклонившись в сторону Марины. — Понравился, ежели по-простому, — снова рассмеялась та, — да и он тебе, судя по твоему рассказу, не противен. — Что ты несёшь? Кто не противен, профессор, что ли? — Ванька, прекращай комедию ломать, — Марина Игоревна устало потёрла глаза, — думаешь, я про Борьку Лукашова не знаю? У Ивана Тимофеевича похолодело внутри. Весь алкоголь разом улетучился в неизвестном направлении, и он сидел, трезвый как стекло, смотрел на свою бывшую жену и не мог взять в толк, о чём именно она сейчас говорит и что конкретно знает. — И ч-что ты знаешь? — ему с трудом удалось собраться и заставить голос не дрожать. — Мы с ним вечно ругались. Это все знают. — Ругались, верно. На людях как кошка с собакой. А за гаражами — так чисто два лебедя на пруду. Как только шеи не посворачивали. — Ты… ты… — Итан внезапно разозлился: на себя, за давнюю студенческую слабость, о которой и сам уже давно забыл. На Марину, которая не просто напомнила ему о прошлом, но и дала понять, что была в курсе; на профессора, который мог бы прирезать по-тихому, и лежал бы сейчас Итан в гробу красивый, а не сидел на этой тесной кухне в компании рябиновой настойки, половины солёного огурца, недоеденного плавленого сырка и бывшей жены. — А нахрена ж ты тогда за меня замуж выходила, если всё знала? — сорвался он в крик. — Не ори, не в лесу, — оборвала его Мия, — хочешь, чтоб кроме меня ещё и все соседи узнали? Иван Тимофеевич замолчал и только злобно зыркал на собеседницу. — А зачем вышла? — она покрутила чашку на блюдечке. — Любила я тебя. Вот такого, как есть, со всеми твоими закидонами любила. Ты-то меня замуж зачем позвал? — Да я тоже, — Итан сгорбился на стуле, спорить не хотелось, кричать и что-то доказывать тоже. А ещё больше не хотелось вспоминать старое, до сих пор обломком иглы сидевшее очень глубоко внутри, — тоже любил. Ты такая красивая была, и недоступная совсем. За тобой же с первого курса табунами кавалеры ходили. Даже аспиранты сватались. Я даже подойти боялся, вдруг побьют. — Да уж, в рукопашной ты явно не чемпион, — неожиданно тепло улыбнулась Марина, — а помнишь, как ты меня на свидание первый раз позвал? В кафе-мороженое? — Помню, — Итан поднял голову, — мы тогда по три порции заказали, ты только полторы осилила, и пришлось мне доедать. Я потом осип и неделю не мог разговаривать. — Так жалко же было, сколько у студента денег? На одну стипендию не разгуляешься. — Я тогда думал, ты откажешь. А ты взяла и согласилась. Я так перепугался. Не знал, что говорить, как себя вести. — И поэтому трескал мороженое полными ложками. Они засмеялись уже оба, вспомнив то самое первое их свидание. — А помнишь, как потом я тебя с поезда встречал? Ты от родных возвращалась. Вышла из вагона с новой прической, в плаще каком-то ярком. У меня дух отшибло: стою, смотрю, сказать ничего не могу от восторга. — А я думала, ты меня не узнал сначала, — Мия налила себе очередного чаю, — выхожу из поезда, вижу: стоишь, молчишь, глазами лупаешь. Ну, думаю, не признал совсем. — Это всё потому, что ты очень красивая была, — неожиданно смутился Итан, — а на свадьбе так вообще — волшебная королева. Марина Игоревна слегка поперхнулась чаем. — Нда-а, Ванька, комплименты у тебя всегда были… оригинальные. Иван Тимофеевич развёл руками, разлил"Рябину» и поднял свой стакан: — Предлагаю тост: за нас! — Поддерживаю, — Мия отпила настойки, закусила половинкой печенья и снова закурила. — Знаешь, я иногда жалею, что мы развелись, — вдруг выпалил Итан. — Да я тоже, — спокойно согласилась с ним бывшая жена. — Но ты же сама от меня ушла, — с некоторым упрёком проговорил лаборант, утаскивая очередной кусок огурца. — Ушла, — подтвердила Мия, — с тобой было невозможно жить. Ты же во всём винил себя в первую очередь, а потом всех остальных до кучи. — Я себя до сих пор виню, — тускло ответил Итан, жуя огурец, — каждый день. Ничего не изменилось. — Так может, хватит, а? — тихо спросила Марина. — Может, простишь уже себя наконец и попробуешь просто жить? — Я не могу. *** Он действительно все эти годы винил себя. Сам толком не мог сказать — за что. Но продолжал винить. Может, за то, что не был рядом. А может, за то, что не сделал всё возможное, хотя что там ещё можно было сделать? А может, за то, что слишком любил свою девочку, свою маленькую принцессу, свой цветочек. Он так и называл её — мой цветочек Розочка. Называл, когда подбрасывал вверх, а потом ловил, а она заливисто хохотала. Когда водил в парк кормить уток, а она бросала им сразу полбатона, и он плавал у самой кромки пруда, а осторожные утки смешно вытягивали шеи, пытаясь дотянуться до вожделенной еды. Когда впервые посадил на пони, а она испугалась, и в огромных зелёных глазах показались крупные слёзы. Он тогда подхватил её на руки, рассказывал, что его цветочку не нужно бояться, папа рядом, папа от всего защитит. А потом не смог. Не уберег, не защитил, не спас. Он до сих пор помнил каждую минуту тех шести дней, которые просидел в коридоре реанимации, гипнотизируя ручку двери. Какие-то люди приходили и уходили, ему что-то говорили, успокаивали, пожилой доктор даже налил ему успокоительного. Его пытались отвести домой или ещё куда-то, он не очень понимал, но он от всего отказывался, даже в туалет старался ходить пореже, и просто сидел на кушетке, неотрывно глядя в одну точку. Он и сейчас мог бы описать ту простую железную дверную ручку, рассказать, сколько на ней было царапин, где засохли пятна краски, где проступила ржавчина, в какую сторону перекосило гвоздь, удерживающий её на месте. Всё в мельчайших деталях врезалось в память, въелось намертво, прописалось навсегда, как жгучее напоминание о том, чего он не смог. Не смог спасти свою Розу. Ей становилось то лучше, то хуже. Никто не мог сказать ничего определённого, пневмония в этом возрасте не давала внятных прогнозов. Доктора разводили руками и предлагали ждать, уповая на то, что детский организм крепкий, и она может выкарабкаться. И ему оставалось только ждать. Просто ждать, неотрывно глядя на дверную ручку в палате реанимации, сжимаясь от страха каждый раз, когда кто-то из медиков заходил внутрь, и вздрагивая одновременно от ужаса и надежды каждый раз, когда кто-то выходил. Время тогда перестало существовать, все вокруг перестали существовать, даже сам Итан перестал существовать. В мире не осталось ничего, кроме хрупкого детского тельца, отчаянно сражающегося за свою жизнь там, внутри, и этой холодной металлической ручки здесь, снаружи. Ему казалось, что от того, насколько пристально он на неё смотрит, зависит и судьба его дочери. Единственный хрупкий казённый мостик между ним и дочерью мог разрушиться от одного взмаха ресниц, от одного громкого слова, от одного неосторожного движения. И он смотрел, смотрел и смотрел, забываясь ненадолго коротким беспокойным сном, спохватываясь вдруг от случайного звука, вскидывал голову, испуганно озирался и снова смотрел на ручку, а внутри липкой зелёной жижей разливалась тревога, заливала глаза, глушила звуки, сбивала концентрацию, вынуждала куда-то бежать, что-то делать, как-то суетиться, чтобы хоть на короткое время остановить её неумолимый поток. Но он не двигался с места, не шевелился и даже почти не дышал, продолжая сидеть и неотрывно смотреть на дверную ручку. Минута за минутой, час за часом, день за днем. Это была его жертва, его иконостас, его молитва. То единственное, что он мог сделать. Не веря в бога, не зная, как просить и какие слова говорить, он мог только молчать не отрывая взгляда — и в этом была и просьба, и мольба, и вера, и отчаяние почти обезумевшего от тупой боли отца, который не мог больше ничего. Днём приходила Марина, садилась рядом, что-то говорила — он не слышал, — приносила ему чай в термосе. Он его даже пил, вроде. Она хотела отправить его домой, объясняла, что сидеть вот так бессмысленно и глупо, что ему надо нормально поспать. А зачем ему спать? Как он может спать, если там, за дверью, его цветочек не спит. Как можно вообще спать? Почему эти люди идут домой спать, есть, смеяться, когда его малышка умирает? Почему они ничего не делают? Почему не спасают её? Кажется, он даже кричал это какому-то седому доктору в смешной шапочке. И немножко тряс его за халат. Шапочка съехала на ухо, и стало ещё смешнее. Он потом обязательно расскажет об этом Розе, когда она выздоровеет. Они снова пойдут кормить уток, и он расскажет ей про доктора, и про шапочку, и про то, что он верил, что всё будет хорошо. А про ручку не расскажет. Не нужно ей знать про ручку. Как только она поправится, так сразу и пойдут. И как только противный доктор перестанет его колоть в руку. Он даже видел их будущий поход, словно наяву: поздняя весна, цветущие яблони, пруд с вечно голодными сварливыми утками, его цветочек Розочка с кудряшками и большим красным бантом в светлых волосах. Она смеётся и бежит ему навстречу, а он подхватывает её на руки и рассказывает, что не нужно ничего бояться, что она самая смелая, самая храбрая — и вообще его герой. А потом его разбудили топот и чьи-то голоса. И он снова смотрел на ручку, которую дёргали каждые пять минут, а дверь то открывалась, впуская очередного медработника в белом халате, то закрывалась, снова отрезая его от всего мира. А он продолжал сидеть на кушетке, неотрывно глядя на кусок серого металла, пока она не шевельнулась снова, и из двери не вышел доктор, не подошел к кушетке и не встал молча рядом. Доктору не нужно было говорить. Итан и без слов всё понял: что он не смог, не спас, не уследил за этой чёртовой ручкой, и его цветочка больше нет. А доктор есть, стоит рядом, что-то говорит, что-то спрашивает. Как он может спрашивать? О чём теперь спрашивать? Он так и спросил у этого противного доктора, как он может о чём-то спрашивать, когда уже не о ком задавать вопросы. Кажется, даже постучал доктором о стену коридора. А может, и нет, это он уже не очень помнил. Как и не помнил следующие несколько дней. Единственное, что врезалось в память и навсегда поселилось рядом с дверной ручкой — большой красный бант на светлых волосах в маленьком гробу. Единственное яркое пятно среди тускло-чёрной реальности. — Я не могу, — бесцветным голосом повторил Итан. Мия разлила остатки «Рябины» по стаканам. — Пей, — кивнула коротко и подняла свой. Иван Тимофеевич поднял на неё покрасневшие глаза, подрагивающей рукой потянул стакан и медленно выпил, поставил стакан на стол и уронил голову на руку. — Сходи к Гейзенбергу, — донеслось словно сквозь вату. — А смысл? — Иван, — Марина заговорила резко и отрывисто, — послушай меня внимательно. Итан даже оторвал голову от стола. — Приведи себя в порядок, проспись, что ли, а потом иди к Гейзенбергу и расскажи ему ровно всё то, что рассказал мне. Вот прямо слово в слово. Ну, ладно, ваши с ним посиделки можешь пропустить для краткости. Итан слегка улыбнулся, вспомнив про посиделки, но тут же помрачнел, потому что Мия продолжила: — И обязательно, слышишь меня, обязательно расскажи про библиотеку. Ты меня понял? — Думаешь, стоит? — продолжал сомневаться супружник. — Итан! Ты совсем мозги проплавил в своей каморке? Нет никаких «думаешь», «предполагаешь» и прочей мутотени. У уже тебя нет выбора. Или ты завтра идёшь к Гейзенбергу, или послезавтра приходят уже за тобой. Уверен, что второй вариант тебя устраивает? — И что он сделает, Гейзенберг твой, — съязвил Иван Тимофеевич, в глубине души понимая, что Марина однозначно права по всем статьям. — А это уже не твоя забота. Но сделать он может многое, даже несмотря на то, что иностранец, и за ним таскается половина всех внутренних служб. Итан потянул последний кусок огурца, с сожалением посмотрел на недоеденное печенье, сунул обратно в карман несчастный галстук и поднялся со стула. — Пойду я, пожалуй. — Куда? — поинтересовалась Мия, наблюдая за сборами. — Домой пойду, тут полчаса всего, если по прямой, — снова изрядно захмелевший лаборант направился в коридор и принялся натягивать туфли, — спать буду, — сообщил он доверительно бывшей жене, для убедительности прижав к щеке туфлю, — а завтра пойду к профессору. Методички там остались, забрать надо, казённое имущество разбазаривать не годится добропорядочным гражданам. Натянув вторую туфлю, он вышел на лестничную площадку и, пошатываясь, стал спускаться по лестнице, напевая под нос: Крутится, вертится шарф голубой, Партия чертится над головой, Если червовая выпадет масть… С первого этажа донёсся грохот. — Ай, черти, понаставили тут, чтоб вам три дня жидко до ветру ходить, — вежливо пожелал кому-то неизвестному младший научный сотрудник. Скрипнула дверь. Итан вышел из подъезда. *** Профессору Гейзенбергу не спалось. Он выпил коньяка, почитал нудный труд своего бельгийского коллеги, в очередной раз поразившись, насколько именно бельгийцы отличались занудством и дотошностью в научных трудах. Даже попытался считать овец. Но сон не шёл. Профессор лежал на кровати, от нечего делать перебирая в памяти события сегодняшнего дня и структурируя информацию. День начался неплохо, даже несмотря на отсутствие сигар. Его посредник пришёл на встречу не с пустыми руками. Кроме сигар у него было две запасных пачки «Мальборо», шоколадка «Алёнка», пачка молотого кофе и ещё кое-какие мелочи. К тому же посредник сообщил, что собрал все необходимые сведения, и скоро профессор сможет получить то, за чем приехал. Это, несомненно, радовало. Лекция тоже прошла в целом неплохо, если не обращать внимания на то, что под видом как минимум половины слушателей в зале скрывались агенты всех существующих в этой странной стране внутренних служб и парочки наружных. Впрочем, это не помешало профессору успешно завершить доклад и ответить на вопросы советских коллег. А если ползала при этом храпело, так и бог с ними, меньше знают — крепче сон. И даже круглый стол с последующим торжественным обедом оказались не настолько ужасными. Если не брать во внимание те странные каменные бутерброды с копчёными анчоусами, которые, судя по их виду, были выловлены в прошлом году и всё это время лежали в кладовке и безбожно сохли. Ещё часть бутербродов была покрыта отчаянно воняющей чесноком субстанцией, носившей название какого-то мелкого зверька — то ли бобрик, то ли бурундучок. Среди остальных блюд он с подозрением осмотрел некую желированную субстанцию с запахом рыбы, на которой сверху зачем-то выставили имитацию лебедей из варёных яиц и кривобокие оранжевые цветы из варёной моркови. Но, может, тут так принято, кто знает. Желированной субстанцией предлагалось закусывать водку, но поскольку водки профессор не пил, то и пробовать странную еду не пришлось. А для коньяка вполне подошли дольки лимона. Правда, зачем их присыпали сахаром, он так и не понял. Списал на местную традицию. После завёрнутых в капустные листья фрикаделек и картофельных оладий с грибами внутри Гейзенберг откланялся и, не дожидаясь десерта, ушёл с банкета. Столько есть, сколько предлагалось и предполагалось, он не смог. В холле его выловил тот самый молодой человек, с которым он познакомился утром. Весьма любопытный юноша присутствовал на лекции, охотно задавал вопросы и даже, кажется, что-то конспектировал. А вот теперь топтался у проходной, поджидая обещанных Гейзенбергом автографов. Пришлось звать его с собой в гостиницу, так как пребывание в институте профессору уже порядком надоело. Молодой человек оказался вполне приятным собеседником и довольно отзывчивым юношей. Можно было бы даже продолжить их милую беседу, плавно переходящую во взаимный интерес, если бы не одно но: милый юноша определённо был подосланным. А вот кем и зачем? Хотя и здесь оказалось банально, как дверной проём. Какой-то из местных служб понадобились чертежи проекта. Ну и отлично. Главное, что больше этот вусмерть перепуганный лаборант ничего не знал. А потом вообще беднягу стошнило от нервного перенапряжения. Выяснив, что требовалось, Гейзенберг просто перетащил его на диван в надежде пообщаться, когда тот немного очухается. Но, видимо, молодой человек перепугался настолько сильно, что предпочёл по-тихому сбежать, даже книжки свои не забрал. Интересно, вернётся за ними или побоится. В общем, день, можно сказать, прошёл неплохо. Но сон всё равно не шёл. Отчаявшись уснуть, профессор решил выйти пройтись по воздуху. Может, короткая прогулка и сигара расслабят его в достаточной мере, чтобы, наконец, поспать. Спустившись по лестнице к чёрному ходу, Гейзенберг аккуратно приоткрыл дверь и вышел наружу. На улице было тихо, темно и пахло сиренью. Он поджёг сигару, затянулся и не спеша пошёл вокруг отеля. Неподалёку от центрального входа под деревом кто-то стоял и разглядывал тёмные окна. Гейзенберг подошёл поближе: под раскидистым клёном, опираясь рукой о ствол, топтался его новый знакомый, младший научный сотрудник Иван Тимофеевич Антонов. — Какими судьбами в столь поздний час, Иван Тимофеич, — неслышно подкрался профессор. Научный сотрудник подпрыгнул на месте, шуганулся в сторону, обернулся на голос, узнал профессора и шумно выдохнул. — Да я тут, вот, мимо проходил, и дошёл вот, — сбивчиво принялся объяснять Итан, — гуляю, — завершил он свою тираду. — Гуляете? Очень хорошо, — согласился профессор, — гулять — оно для здоровья полезно. Сигарету? — вытащил он из кармана «Мальборо». — Благодарю, — Итан отлепился от дерева, потянул сигарету из пачки, закурил и уставился в ночное небо. Профессор тоже поднял голову. Какое-то время они молча курили, созерцая звёзды и думая каждый о своём. Сигарета погасла. Итан затушил окурок о дерево и выбросил в траву. — Я это, гулял тут и подумал, — снова начал он, — в общем, мне бы… я подумал… — И о чём же вы подумали? — любезно поинтересовался профессор. — О вас! — вдруг вырвалось у Итана. От неожиданной реплики он сам слегка присел и попытался спрятаться за деревом. Профессор только хмыкнул, проявляя недюжинную выдержку. — И что же вы обо мне думали? — уточнил он у младшего сотрудника. — Ну, в общем, — снова замямлил Итан, собрался с духом и всё же решился, — мне надо с вами поговорить. — Ну, раз поговорить, то предлагаю пройти ко мне, — с лёгкой улыбкой предложил профессор, — два часа ночи не очень уместное время для разговора на улице, да и газон этот не располагает к душевным беседам. Он ухватил Итана под локоть и неспешно, но настойчиво потащил в сторону чёрного входа. — Иван Тимофеич, позвольте вопрос, — заговорил он по дороге к двери. — Д-да, конечно, — не стал возражать Итан. — А какой у вас размер ноги? — Сорок первый, — недоумённо ответил Иван Тимофеич. — Превосходно! — почему-то обрадовался профессор. — Просто превосходно. Пойдёмте же. У меня есть для вас дивный подарок. Гейзенберг ускорился, таща Итана за собой, словно на буксире. Тот шёл, меланхолично переставляя ноги и пытаясь придумать, с чего лучше начать разговор. Через пару минут они уже заходили внутрь отеля. Неприметная дверь чёрного входа захлопнулась за их спинами, отрезая Итану возврат в его прежнюю безопасную привычную жизнь. Крутится, вертится шарф голубой, Партия чертится над головой. Если червовая выпадет масть, Может, удастся в расход не попасть. Где эта улица, где этот дом, Где это счастье, что ждали вдвоём, Сказку послушай, а после забудь, И до Крестов дотяни как-нибудь. Крутится, вертится шарф голубой, Ластится, треплется над головой. Если затянется, будет держать, Дверца захлопнется — не убежать.