Дело о пропавшем резиденте

Срочно. Секретно. Агенту Тигру. Телефонограмма. Зяблик в гнезде. Зубр в стойле. Суп в холодильнике. Земля в иллюминаторе. Агент Шилохвост.

Иван Тимофеевич Антонов в третий раз в своей жизни целовал мужчину. Второй раз был накануне вечером. И помнил он это весьма смутно. В основном только то, что противно ему при этом точно не было. Первый же раз был еще в институте, после второго курса, за гаражами, где они с Лукашовым Борькой пили водку из одной бутылки, закусывая плавленым сырком и половинкой шоколадки «Аленка». Собственно и поцеловались они больше из юношеского задора, чем из большой симпатии. Не было у них симпатии, ругались только как кошка с собакой. Каждый хотел быть лучшим на курсе. Вечное соперничество, вечное противостояние, вечное подначивание друг друга на слабо. В тот раз Борька его тоже на слабо взял. Мол, нормальному пацану и другого поцеловать ништяк, а если зассышь, значит пидор. Кто ж знал, что их Марина увидит. И не говорила ничего. А, впрочем, кому бы она сказала? Борька аккурат в то лето утоп, когда по пьяни удумал с пирса прыгать. А сам он больше ни с кем и не дружил, и не враждовал. Даже перспектива стать лучшим и та отошла на задний план. Борьки не было, а больше ни с кем соревноваться не хотелось. Борькины губы тогда пахли водкой, дешевыми сигаретами и шоколадом. Он толком и не помнил ничего больше, а вот запах внезапно всплыл и завис в мозгу грустным напоминанием о давно ушедшей шальной юности. Губы профессора пахли заварным кофе, дорогими сигарами и совсем немного чем-то неуловимо цветочным. Щетина смешно колола Итану щеки. Но это совершенно не мешало, не раздражало, скорее, наоборот, вызывало желание прислониться щекой поплотнее, и пусть бы кололо. Зато это по-настоящему, не ради какой-то там шпионской миссии, не ради проверки, а лично для него одного. Это его сейчас ласково гладят по волосам. Не научного работника, не тайного агента под прикрытием, не младшего лаборанта НИИ Антонова Ивана Тимофеевича, а обычного парня Ваньку. Это его щеки сейчас осторожно касаются горьковато-дымными губами, по его затылку вдоль кромки волос пробегают цепкими пальцами, его целуют так бережно, словно он не мужчина слегка за тридцать, а семнадцатилетняя барышня на первом свидании. Хотя внутреннее состояние Итана сейчас мало отличалось от барышни, в первый раз целующейся под кустом сирени: тот же страх «а вдруг не понравится», то же сомнение «а если ничего у нас не выйдет», то же переживание «а вдруг нос будет мешать», тот же внутренний восторг и нереальное смущение от понимания, что все происходит на самом деле. Он на самом деле зарывается пальцами в темные с проседью волосы, на самом деле прижимается обнаженным торсом к груди профессора. Стоп. Почему обнаженным? Когда это он уже успел раздеться? А, впрочем, какая разница, если в этот момент язык профессора касается его собственного языка, выводя на нем обжигающий витиеватый узор. И он сам уже тянется следом, пытаясь перехватить, повторить или, еще лучше, сымпровизировать что-то свое, понятное только им двоим. А внутри все замирает от ужаса и какой-то запредельно нереальной правильности происходящего. *** А началось все с этих треклятых кед. Нет, началось еще раньше, с методичек, которые Итан, как ответственный научный сотрудник, решил все же забрать, чтобы затем вернуть на кафедру. — Так о чем вы хотели со мной поговорить, Иван Тимофеевич? — поинтересовался профессор, доставая из дипломата пачку молотого кофе, сигареты и, внезапно, кипятильник, — предлагаю сопроводить разговор чашечкой кофе. Мне друг сегодня принес на удивление неплохой купаж, — профессор налил воды в стоящий на столике заварник, сунул туда кипятильник и стал отмерять ложкой кофе прямо в чайные чашки, — кофе по-варшавски. Не пробовали? — Не доводилось, — помотал головой Итан, наблюдая, как шустрые пальцы отмеряют чайной ложечкой кофейный порошок. — Не бог весть что, но в любом случае лучше чем то, что здесь по утрам за кофе выдают, — Профессор завернул края пачки и зажал сверху большой скрепкой, — вы случайно не знаете, что такое какавелла? — склонился он почти к самой голове лаборанта, — Желуди и ячмень мне уже знакомы, какао тоже, а какавеллы пивать до сих пор не доводилось. Иван Тимофеевич совершенно неприлично рассмеялся. — Это жмых, который после переработки какао-бобов остается, — сквозь смех принялся объяснять он, — если поджарить, то пахнет почти как кофе. — Очаровательно, — прокомментировал Гейзенберг, — отключая кипятильник и разливая воду по чашкам, — но мы с вами лучше выпьем старого доброго кофейку из бразильской арабики и еще чего-то там, — он накрыл чашки сверху чайными блюдечками, — а все эти ваши новомодные напитки оставим местным гурманам. Кофе был хорош. Наверное. Иван совершенно не чувствовал вкуса, хотя по виду профессора можно было предположить, что напиток удался. Ну или хотя бы ничем не напоминал какавеллу. Младший лаборант машинально глотал кофе, все не решаясь сказать, зачем он, собственно, приперся к незнакомому человеку, да еще и иностранцу, посреди ночи. Все фразы, которые он так старательно проговаривал себе по дороге, вдруг стали нелепыми и несуразными. А умного ничего в голову не приходило. Он был уже согласен допить кофе, забрать те несчастные сборники, которые краем глаза заприметил на втором кресле, но профессор сам нарушил их молчание. — Так о чем жы вы хотели со мной поговорить, молодой человек, — поинтересовался он, отставляя чашечку с кофейной гущей, — я вас внимательно слушаю. Если до этого какие-то бессвязные реплики еще с трудом держались в итановом мозгу, то теперь исчезли и они, оставив после себя удивительно гулкую пустоту, среди которой пульсируюшим шаром мигало только одно слово: «трындец». — Я, вот, тут, шел, вчера, забыл… — неуверенно начал объяснять свое странное присутствие Иван, — методички, — в итоге выдохнул он и снова замолчал. — А, эти странные брошюрки бессмысленного содержания, — слегка улыбнулся Гейзенберг, — я с удовольствием верну вам этот образчик линейного мышления и устаревших подходов, если позволите оставить себе один экземпляр. На память, так сказать. Иван энергично закивал головой. Он был согласен оставить профессору хоть все эти чертовы книжицы, лишь бы вернуть все, как было еще неделю назад. И гори оно все синим пламенем. Написал бы заявление по собственному, устроился бы где-нибудь в ПТУ читать юным оболтусам основы матанализа или еще какую теорию, зато жил бы спокойно, а не дрожал сейчас, как тополь на ветру, не зная, что делать дальше. Профессор меж тем подошел к креслу, но, вместо того, чтобы достать брошюрки, вытащил из-за них какую-то небольшую коробку. — У меня для вас есть подарок, — протянул он коробку Итану, — мне тут по случаю досталось, но, увы, размер не подходящий. Иван Тимофеевич непроизвольно съежился. Профессор продолжал стоять, протягивая картонку, а несостоявшийся шпион все не решался взять ее в руки — а вдруг там бомба или еще какая пакость. Заметив замешательство собеседника, Гейзенберг открыл коробку и вытащил оттуда пару кед, которые ему по несчастливой случайности пришлось купить в универмаге. — Вот, оказия случилась, — помахал он обувкой перед носом Ивана, — не выбрасывать же теперь. Может вам сгодятся на что? Не знаю, может в футбол поиграть или на дачу съездить. Вы играете в футбол? Итан недоумевающе уставился на кеды. Зачем бы знаменитому ученому предлагать ему спортивный инвентарь? Нет ли в этом какого-то подвоха? И что теперь делать? Отказываться? Так а вдруг это действительно случайно вышло? Иван Тимофеевич и сам не раз попадал в неловкие ситуации, когда, отстояв длиннейшую очередь в итоге покупал совсершенно не то, что собирался. Пару раз ему даже удалось тут же удачно пристроить купленное, но чаще всего он смиренно приносил покупку домой, где выслушивал много интересных сведений о своих коммерческих способностях сначала от матери, а потом пару раз и от бывшей жены. Так может все действительно так и было? Поразмыслив, что если в коробке еще могла прятаться бомба, то в обувь ее маловероятно, что станут запихивать, Итан протянул руку, забрал кеды, покрутил их, на всякий случай, в разные стороны, сделав вид что рассматривает детальнее, и поставил на пол. — Примерите? — продолжал настаивать профессор, — Вдруг не по ноге придутся. Младший научный сотрудник, он же шпион-неудачник, украдкой вздохнул и принялся развязывать шнурки на порядком надоевших туфлях. — Иван Тимофеич, голубчик, зачем же вы носите такие тесные туфли? Это же жуть как неудобно! — профессор заметил неуклюжие попытки Итана размять порядком затекшие пальцы, — позвольте я вам помогу. Профессор подтащил поближе стул, устроился поудобнее, подхватил итанову ногу за щиколотку, уложил себе на колено, обхватил рукой ступню и принялся аккуратно массировать. — Вы совершенно не заботитесь о своем здоровье, — продолжал он рассказывать покрасневшему как рак лаборанту, — если будете продолжать в том же духе, то в конечном итоге заработаете артрит и подагру. Поверьте старому опытному пациенту, который регулярно высшушивает от своего доктора упреки о бурной молодости без здравого смысла. Итану стало совсем неловко. Он дернул ногой, пытаясь вернуть ее обратно на коврик. — Я сделал вам больно? — тут же отреагировал профессор, — простите, это вышло ненарочно. Я буду осторожнее. Итан в ответ замычал что-то невразумительное. Ему было жарко и стыдно от совершенно неуместных манипуляций с ногой. Тем более, что профессор действительно облегчил нажим и массаж теперь стал больше напоминать легкие поглаживания, чем лечебные процедуры. Младший лаборант не знал куда себя деть от накрывшей с головой неловкости, поэтому, на всякий случай снова подергал ногой. Но профессор явно не собирался так просто сдаваться. Он стащил с Ивана Тимофеевича носок и стал осторожно ощупывать пятку. — У вас здесь покраснение, — попутно пояснил он, — зачем же усугублять его жесткой тканью. Обалдевший Итан схватил со столика чашку из которой пил кофе, хлебнул остатки кофейной гущи, чуть не выплнюнул ее обратно, вернул чашку на место и принялся разглядывать обои, лихорадочно пытаясь проглотить кофейные крупинки. Руки профессора тем временем переместились выше и аккуратно массировали впавшему в полную прострацию Ивану Тимофеевичу икроножные мышцы. — Безобразие, у вас совершенно каменная мускулатура, — одна рука профессора продолжала круговыми движениями разминать икру, а вторая меж тем плавно подползала к колену, — вам определенно следует ввести в ежедневную практику комплекс расслабляющих упражнений. А то так недолго и до судорог. Судорог Ивану определенно не хотелось. Но и забивать себе голову какими-то там упражнениями хотелось еще меньше. Гораздо интереснее посидеть лишних полчаса в лаборатории пытаясь спаять какой-нибудь новый интересный механизм или поэкспериментировать с уже имеющимися. Тратить время на какую-то там полезную физкультуру он считал абсолютно бессмысленным и бесполезным. Впрочем, если бы упражнения включали вот это самое, что сейчас творят крепкие профессорские пальцы на его колене, то, пожалуй, такая гимнастика ему бы понравилась. — Еще благоприятно на мышечную систему действуют горячие водные процедуры. Баня, например. Иван Тимофеич, вы любите баню? — поинтересовался Гейзенберг, опустив его ногу на пол, тут же подхватив другую и принимаясь расшнуровывать ботинок. — Эээ… простите, что? — не понял Иван. — Я спрашивал, любите ли вы баню, - охотно повторил свой вопрос профессор, переходя к таким же манипуляциям со вторым голеностопом, — горячий пар — чудесный релаксант. — А, да, конечно. Не знаю, — невпопад ответил Итан, пытаясь сохранять внешнее спокойствие и невозмутимость. «О чем ты только думаешь! — тут же возмутился он мысленно, — Уже и губу раскатал, и сопли развесил. Шиш тебе, а не оздоровительные процедуры. Вот упекут в Кресты, будет тебе там и массаж, и баня, и гимнастика с физкультурой. Даже инвентарь выдадут в виде пилы и топора». — Помнится, как-то хаживал я в баню. Настоящую, деревенскую, а не то, что сейчас понастроили в целях продвижения гигиены быта. Гейзенберг даже глаза прикрыл, вспоминая какие-то свои былые приключения. Руки плавно скользили по ноге, то легко поглаживая уставшие от напряжения последних дней мышцы, то мягко массируя пальцы, то круговыми движениями пальцев постукивая по колену. Ивану Тимофеевичу тоже захотелось закрыть глаза, откинуться на мягкую спинку, раствориться в этих умиротворяющих ощущениях и, наконец, хоть немного расслабиться, послав подальше и все насущные вопросы, и все потенциальные проблемы. Просто расслабиться под деликатными, но при этом точно выверенными сжатиями, растираниями, легкими скручиваниями от которых тонкими иголочками по всей ноге почти до самого паха разбегались будоражащие покалывания. — Так вот, про баню, — продолжил меж тем профессор ни на минуту не прекращая движений, — мы тогда целой делегацией приезжали на очередной международный симпозиум. Пригласили нас, как водится, после всех выступлений отдохнуть в приятной компании. Это сейчас я предпочитаю покой, тишину и уеднинение, а тогда я еще был молод и полон задора. Повезли нас куда-то в пригород на дачу то ли кандидата наук, то ли проректора какого-то. А, впрочем, не важно. Так вот, баня там была, я вам скажу, просто волшебная, — профессор даже чуть сильнее сжал колено Ивана Тимофеевича, видимо для убедительности. Хотя тот и так согласен был поверить в любые россказни, лишь бы еще немного посидеть вот так, ни о чем не думая, а просто слушая негромкий профессорский баритон и растворяясь во внезапно нахлынувшей неге, — а может быть это все издержки молодости. Это лет пятнадцать назад было, если не все двадцать, — нажим ослаб, ладонь скользнула по верхней стороне бедра почти до самого тазобедренного сустава, — был там один аспирант, кто уж его с собой позвал я и не упомню, протеже чей-то. Самому ему точно не по чину было подобные мероприятия посещать. Очень милый молодой человек, — профессор слегка улыбнулся вспоминая старого знакомого, — Зимин, кажется, его фамилия была. А может Зимов, не суть. Уинтерс — так мне было проще к нему обращаться. Определенно весьма талантливый юноша был. Жаль, только сволочью оказался. И шпионом. Весьма бесталанным и глупым, должен я вам сказать. Итан непроизвольно дернулся. Гейзенберг успокаивающе похлопал его по колену: — Вы какой-то слишком напряженный, Иван Тимофеич, может вам стоит оставить ваше служение науке, взять отпуск да махнуть на воды? На воды несостоявшийся шпион был готов махнуть хоть прямо сейчас. Даже без носков и ботинок. Желательно куда-нибудь на другой конец земного шара. На секунду замечтавшись о том, как сейчас разверзнутся небеса, произойдет чудо и он вдруг окажется под пальмой в какой-нибудь солнечной Бразилии он резко тряхнул головой и скривился, не давая буйной фантазии слишком разгуляться. Его мимика не ускользнула от взгляда Гейзенберга, однако истрактовал тот ее совершенно по-своему. Отпустив ногу младшего лаборанта он протянул руку и просунул палец между итановым боком и ремнем штанов. — Современная молодежь совершенно безалаберно относится к своему здоровью, — покачал укоризненно покачал головой профессор, — вот зачем вы так туго затягиваете ремень? — он провел пальцами по животу Итана вдоль кромки пояса, зацепил пряжку и слегка потянул на себя. Младший научный сотрудник качнулся и чуть не повалился прямо на профессора, — вы же сдавливаете печень, — пальцы сдвинулись правее и ближе к ребрам, — и поджелудочную, — горячая ладонь прошлась аккурат над пупком, — я уже не говорю, как это сказывается на работе кишечника, — ладонь опустилась ниже, пальцы пробежали по ленте ремня, потянули за хвост, ловко поддели металлический язычок расстегивая пряжку. — Ну так же определенно комфортнее, — одобрительно кивнул головой Гейзенберг. А пальцы тем временем, окончательно расстегнув ремень, уже подбирались к верхней пуговице штанов. Итан расстроился. Прикосновения были бессомненно приятными, но ситуация в целом смахивала на дешевый фарс. Зачем профессору снова пытаться его «расколоть», если он еще в прошлый раз выложил все, что знал? Зачем ему самому поддаваться на все эти манипуляции, если дело уже провалено и смысла в этом больше нет? Зачем у него уже расстегнуто как минимум три пуговицы, а сама рубашка наполовину вытащена из штанов? И почему ему сейчас хочется думать не о родине, партии и проваленной миссии, а о том, как стащить с сидящего рядом мужчины этот чертов пиджак, который сейчас на нем был абсолютно неуместен. Ну кто же носит пиджаки посреди ночи? И вообще, это вопиюще возмутительно — находиться в столь теплой одежде в помещении. От этого, говорят, и сердечный приступ хватить может. Исключительно от перегрева. Видимо, Гейзенберг и сам это понял, так как оторвался от растегивания четвертой пуговицы на Итановой рубашке, подошел к окну, приоткрыл форточку и вернулся обратно, на ходу снимая пиджак и бросая его на методички. — Жарковато сегодня, вы не находите? Итан бесспорно находил. Очень находил. Настолько, что дернул себя за воротник, судорожно сглотнул, схватил чашку, попытался в очередной раз то ли выпить, то ли сьесть кофейную гущу да так и замер с чашкой в руке, потому что профессор расстегнул свою рубашку и теперь между краями тонкой белой ткани виднелась полоска золотисто-бежевой кожи. Судя по всему, профессор провел зиму в теплых странах. Вот он повел рукой, расстегивая манжет и на секунду обнажился тонкий белесый шрам на боку, уходящий, судя по всему, вверх к ребрам. Кофейная гуща пошла не в то горло. Иван закашлялся, одновременно пытаясь сделать вид, что все в порядке, просто в горле вдруг запершило. — Вот, выпейте, Иван Тимофеевич, — шагнул к нему Гейзенберг, протягивая стакан с водой, — вам тут же полегчает. Лаборант схватил стакан, в три глотка выхлебал воду и попытался украдкой смахнуть с уголка глаза выступившую от кашля слезу. — Ну что же вы так неаккуратно, — пожурил его профессор, вежливо похлопывая по спине, — отпустило? — Да, спасибо, — выдавил Иван, часто моргая, чтобы просохли глаза, а то еще уважаемый профеесор решит, что он тут нюни распускать удумал. — Вот и славно, — Гейзенберг осторожно провел пальцами по щеке Ивана стирая остатки влаги, наклонился к окончательно потерявшему нить происходящего несостоявшемуся шпиону и мягко поцеловал. *** Иван Тимофеевич Антонов в третий раз в своей жизни целовал мужчину. Хотя, признаться откровенно, на самом деле целовали его: спокойно, уверенно, неторопливо, то практически останавливаясь, то снова принимаясь выводить на губах причудливый узор из осторожных прикосновений. И ему это даже нравилось. Настолько, что руки сами тянулись обнять крепче, прижаться сильнее, зарыться пальцами в жесткие слегка вьющиеся волосы, провести ладонью по затылку вниз почти к самому основанию шеи, а затем снова вверх, практически до самой макушки, пробираясь пальцами сквозь спутанные упругие пряди, но ни на секунду не разрывая контакт. Вторая рука при этом благополучно устроилась на боку, неуверенно прижимаясь к горячей, изрезанной шрамами коже, не решаясь скользнуть дальше, к спине, пройтись вдоль позвоночника, задержаться между лопаток, слегка надавить, словно между прочим, так чтобы от этого простого движения все тело подалось вперед и на секунду прижалось чуть плотнее. Хотя, казалось бы, куда уж больше. На секунду, на одну бесконечно долгую секунду Ивану захотелось ощутить вес этого тела на себе. Чтобы к нему не просто прижимались сидя на диване, а растеклись по всей поверхности вдавливая расслабленной тяжестью в нутро велюровой обивки, сплетаясь в одно целое, срастаясь кожей в один синхронный организм, сливаясь в едином порыве безумия, которое зануды-ученые зачем-то обозвали странным словом «оргазм». В конце, концов, это была всего лишь секунда. Короткая вспышка слабости. Мимолетный миг тщетных мечтаний. Погасшая за один взмах ресниц тайная надежда на несуществующее в этом мире волшебство. Профессор отстранился, переводя дух, или о очем-то задумавшись, или… Иван застыл, весь внутри подобравшись в тревожном ожидании. Неужели это конец? Всего один поцелуй, как насмешка, как глупая детская дразнилка, когда тебя сначала зовут в игру, а затем жестоко отвергают, хохоча на всю улицу и тыкая пальцем в наивного доверчивого дурачка. Ощущать себя дурачком было неприятно. А проявить инициативу не хватало смелости, или безрассудства, или количество коньяка в организме не достигло той критической черты, за которой море по колено, здравый смысл уехал на дачу, а хмельное безумие будоражит кровь настолько, что никакие последствия не кажутся стоящими того, чтобы легкомысленно отказаться от шальных порывов души или тела. — Вы чем-то обеспокоены? — поинтересовался вдруг Гейзенберг, вглядываясь в сосредоточенное лицо младшего лаборанта. «Тем, что вы внезапно остановились», — чуть было не ляпнул тот в ответ, однако вовремя прикусил язык. — Все в порядке, — выдавил он, категорически сомневаясь, что все происходящее хоть как-то вписывалось в определение «порядок». — Вот и чудесно, — профессор потянулся к рубашке Ивана Тимофеевича и принялся расстегивать оставшиеся пуговицы. Иван Тимофеевич не смог сдержать облегченного выдоха. И даже добровольно подался вперед, когда профессорские губы коснулись его шеи, плавно перемещаясь выше. Четвертый поцелуй сейчас был бы в самый раз. А потом Итан просто-напросто сбился со счета. У древних воинов, кажись, было в чести состояние под названием «высокое вдохновение битвы». А у Ивана Тимофеевича случилось «высокое вдохновение чувств». Хотя, более уместным было бы определение «слабоумие и отвага», потому что решиться на подобное еще хотя бы сутки назад он не смог бы даже под угрозой лишения жизни. А вот сегодня все стало неважным. И, в то же время, правильным и естественным настолько, насколько это вообще возможно — как восход солнца, как холодный дождь из чернильно-серой тучи, как тепло от огня в печке, как и то, что профессорская рука уверенно потянулась к ширинке на штанах младшего научного сотрудника. — Вы позволите? — тактично поинтересовался Гейзенберг, медленно проводя пальцами вдоль пояса, на полсекунды задерживаясь на темном островке волос пониже пупка, но не торопясь опуститься ниже. «Ни в коем случае!», «Прошу вас, продолжайте!» — внутри Ивана Тимофеевича боролись два демона, каждый из которых с одинаковой настойчивостью пытался склонить его на свою сторону. «Может, нам уже пора уходить…» — шептал на ухо один из них. «Соглашайся…» — коварно искушал другой. «Я так не могу!» — вопил здравый смысл откуда-то из глубин сознания. «Все равно посадят, так хоть с честью» — продолжал свою кампанию первый. «Раз уж собрался в тюрьму, так хоть узнай, за что» — подзуживал второй. «Ленин и партия — близнецы-братья!..» — вопили остатки здравого смысла. «Вы же ответственный научный работник, член профсоюза!» — вещал демон-номенклатурщик. «Тебе же нравится?» — брал на слабо демон-искуситель. «А напоследок я скажу…» — в мозгу вдруг ярко всплыли строки из стихотворения какой-то опальной поэтессы, Ахмадулиной, вроде бы. Как же там было? Кажется, — «…с ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства…». Высокая степень безумства, да, именно так, именно это наиболее подходило к происходящему. А и пусть. Сойти с ума — нет лучше доли Последний празднуя рассвет Отречься от земной юдоли… «А это кто сказал? Ахматова, что ли? Да какая теперь разница, когда действительно сошел с ума и на самом деле даже рад этому. Если все равно не жить, то хотя бы узнать, стоило ли оно того? Вдохнуть. Выдохнуть. Ощутить, как бережно чуткие пальцы касаются живота, как уверенно придерживает за спину сильная рука, как где-то внизу через два слоя брючной ткани отчетливо чувствуется готовность продолжить это сумасшествие. И пусть его назавтра прямо отсюда увезут в Павловку, это совершенно неважно, потому что сейчас он намерен не останавливаться. Даже если это и означает, что он окончательно и невозвратимо потерял рассудок. — Вы позволите? — донеслось сквозь гомон демонов, — если вы против, я не стану настаивать. — Да, — прохрипел Иван Тимофеевич, и тут же испугавшись, что его могут понять превратно, поспешил добавить, — я не против. Нет, — для убедительности он даже покачал головой, — все в порядке. — Вы уверены? — рука остановилась точно посередине и пальцы уже расстегивали верхнюю пуговицу штанов. — Да, — энергично закивал Итан, — я… уверен, — он опустил взгляд, наблюдая, как бегунок на молнии медленно пополз вниз, влекомый непреклонной рукой профессора, — я… это… ну, в общем… простите, но я… как бы это сказать, — пробормотал он, запинаясь практически на каждом слове, — не знаю, как-то все… — он окончательно оробел и замолчал, продолжая гипнотизировать конечность, которая уверенно заползла внутрь штанов и аккуратно прохаживалась по ощутимо увелечившемуся естеству. — Что-то не так? — участливо спросил профессор. — Эээ… нет… не знаю, — Иван совсем сконфузился. Не в силах даже поднять взгляд на Гейзенберга он старательно делал вид, что ничего особенного не происходит. Профессор провел рукой вверх по животу, скользнул по боку и приобнял вконец растерявшегося шпиона-неудачника за талию: — И все же, что вас беспокоит? «Все! — завопил мысленно младший лаборант, — Я вообще весь заебись как обеспокоен! Однако, решиться на продолжение было легко. А сделать это в реальности — как-то ссыкотно». — Да ничего вроде… — с сомнением протянул он вслух. — В таком случае предлагаю переместиться в спальню. Там определенно будет удобнее, — Гейзенберг махнул рукой в сторону двери. — А? Да-да, конечно, если вы настаиваете… — снова торопливо закивал головой Иван не решаясь сдвинуться с места. Профессор слегка отстранился, все так же продолжая придерживать Ивана Тимофеевича за талию и вглядываясь в застывшее в мучительном напряжении лицо младшего лаборанта. — Ванечка, вы меня боитесь? — спросил он негромко и как-то очень буднично, словно интересовался, сколько ложечек сахара предпочитает Ванечка в утренний чай. Так просто, безыскусно и так легко, словно не было между ними ни расстояния в несколько стран, ни профессиональных статусов, ни шпионских тайн, ни почти двух десятков лет, ни плохо скрываемых недомолвок. И это обыденное, незамысловатое, так естественно сорвавшееся «Ванечка» окончательно сломало все тщательно выстраиваемые самоубеждения и самоувещевания. «Да ебись оно все конем», — с какой-то долей отчаяния и безысходности Иван наконец поднял глаза и безудержно краснея по самую макушку все же решился: — Я не боюсь. Это не то, что вы думаете, — он замолчал. Профессор все так же неотрывно продолжал наблюдать, как несчастный младший сотрудник НИИ пытается взять себя в руки. Выждав немного, он коротко кивнул, показывая, что готов внимательно слушать. Сам он в это время аккуратно и неторопливо поглаживал не слишком красноречивого собеседника вдоль позвоночника, одновременно успокаивая и заодно придерживая, чтобы тот от чрезмерного волнения не сверзился на пол. — Я… ну понимаете… никогда… с мужчиной… профессор, вы… нет опыта… в общем, — он даже развел руками для убедительности, отчего, потеряв равновесие, слегка пошатнулся и рефлекторно схватился за Гейзенберга, чтобы не упасть, совершенно забыв, что тот по-прежнему держит его обеими руками. — Прошу вас, называйте меня просто Карл, — улыбнувшись в ответ на сбивчивую иванову тираду попросил профессор. — А? — не сразу понял, чего от него хотят, Иван. — Думаю, все эти статусные формальности нам совершенно ни к чему, — охотно пояснил Гейзенберг, плавно ведя рукой по позвоночнику Итана вверх к затылку. Вторая в это время спустилась ниже и уютно расположилась на его правой ягодице. *** В спальне действительно было гораздо удобнее. Особенно если учесть, что Карл, наконец-то снял рубашку и теперь ничто не мешало любоваться его слегка загоревшим торсом, гладить по жилистым плечам, обводить пальцами светлые нити шрамов, прикасаться губами к старым следам от ран, которые, словно выцвевшие печати на почтовом ящике, неравномерно расплылись по всему телу. — Откуда у вас этот шрам? — немного несмело спросил Иван, дотрагиваясь до выпуклого розовато-белого рубца на предплечье. — А, этот, — Гезенберг скосил глаза вбок, — в Камбодже один местный охотник принял за хищника и швырнул дротик. — Это ужасно, — не одобрил какого-то неизвестного камбоджийского охотника младший научный сотрудник, — хорошо, что не попал. Он понятия не имел что такое Камбоджа и где оно находится, однако категорически осуждал чересчур воинственного старателя и его подлое оружие. — Попал, — утвердительно кивнул головой профессор, одновременно ловя губами мочку иванового уха, — второй шрам тоже от него. Второй шрам был слева на груди, аккурат между пятым и шестым ребром. — Насквозь, — шепнул Гезенберг отпуская ухо, чтобы пройтись цепочкой коротких поцелуев по шее вниз до ключиц. Иван тут же скользнул ладонями по ребрам, обнимая за спину и нащупывая пониже левой лопатки симметричный рубец. Воображение вдруг отчетливо нарисовало, как остро заточенный наконечник дротика какого-то дикого туземца вылетает из кустов, вонзается прямо в профессорскую грудь чудом не задев сердце и его ощутимо передернуло. — Вы же так и помереть могли, — ужаснулся лаборант, непроизвольно чуть крепче прижимаясь к профессорскому торсу. — Что? А, нет, это не тот шрам, — расхохотался Гезенберг, — тот совсем в другом месте. Позвольте, я вам покажу, — он перехватил руку Итана, подтянулся на локтях и положил ладонь лаборанта на свое бедро чуть пониже ягодицы, — этот гиббонов сын метнул свое копье мне прямо в ногу, а оно прошло навылет. Если бы я вовремя не среагировал, то лишился бы весьма важных частей. Почувствовав под пальцами не только след от вражеского оружия, но и начало упругой округлости Иван Тимофеевич весьма смутился, но руку убирать не спешил, несмотря на то, что ладонь моментально вспотела. — А как же?.. — он выразительно посмотрел на отчетливо выступающий непосредственно под левой грудью белесый шрам. Профессор на секунду помрачнел. — А это подарок от бывших дражайших родственничков, — на пару секунд он замолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать дальше, — весьма печальная история была. Вот тогда я, можно сказать, действительно умер. Я вам обязательно расскажу её как-нибудь потом. Не стоит омрачать столь чудесный момент грустными воспоминаниями. — Ну ладно, — Итану не оставалось ничего иного, как согласиться. Право слово, не приставать же к уважаемому человеку требуя посреди ночи откровений о перипетиях его личной жизни. — Да вы тоже, как я погляжу, не лишены боевых отметин, — улыбнулся профессор, нащупывая выпуклый шрам чуть повыше иванового локтя. — Да это у меня с детства ещё. Классе в девятом, что ли, с пацанами на заброшенную стройку полезли. А там собаки бродячие. Так бы они нас и не тронули, да был у нас парнишка один, оказалось собак до трясучки боится. Стал психовать, побежал, мы за ним, собаки всей стаей за нами. Ну мы через забор сигать, а там арматура торчала, вот я со всей дури руку и распанахал. Мать потом шибко ругалась, — Иван Тимофеевич даже глаза прикрыл вспомнив вдруг и мальчишеский азарт, и безумную гонку через старый недострой, и как сквозь слезы орала мать в травмпукнкте, куда его привели накладывать швы на рану. Увлекшись воспоминаниями он не сразу заметил, что профессор уже исследует другой шрам, расположенный аккурат над тазобедренным суставом и представляющий собой неровное нагромождение неаккуратно сросшихся рваными краями ошметков кожи. Ему стало неловко от того, что кто-то снова видит это безобразие. — Аппендицит вырезали, — виновато пробормотал он, отворачиваясь в сторону, — хирург был в дрова, как потом выяснилось. Вырезать вырезал, спасибо ему, конечно, а вот зашить толком не сумел. Так и заросло. Однако Гезенберга такие мелочи не очень волновали. Гораздо интереснее было, пройдясь губами вдоль шрама, спуститься ниже, почти до самого паха, провести языком у основания члена, почувствовать как от этого простого движения он слегка приподнимается, увеличиваясь в объеме. Коснуться языком мягкой кожи, опуститься чуть дальше, захватить губами край мошонки, тут же отпустить, скользнуть языком по всей длине члена от основания до самой головки, коротко прихватить и практически сразу же выпустить, замерев в раздумьях — то ли продолжить, то ли вовсе прекратить. Почувствовав пустоту, Иван непроизвольно подался вперед словно пытаясь догнать шаловливые губы, обещающие весьма увлекательное продолжение. Впрочем, губы не заставили себя долго упрашивать. Вернувшись обратно, они весьма чувствительно обхватили член практически до половины, в то время как язык начал выплясывать вокруг головки какой-то абсолютно безумный но удивительно сладостный танец. Вскоре к нему присоединилась рука, плотно обхватив ствол у основания. Большой палец уверенно нащупал приятную точку между яичками и принялся массировать её плавными круговыми движениями, а остальные ритмично сжимали основание поддерживая и дополняя ритмический рисунок языка. Иван Тимофеевич зажмурился. То, что происходило с ним сейчас, было похоже на коктейль Молотова, смешанный впопыхах, на коленке, в немытой кастрюле из-под супа, в темноте и из остатков вчерашней пирушки. Ему одновременно было дико стыдно — как же он, правильный советский гражданин, докатился до такого паскудства — и безумно сладко, так, словно внутри растекалась целая вселенная, начало которой находилось где-то там, внизу, в нежных объятиях профессорских губ и с каждым новым прикосновением пульсировало все ярче, перекрывая остатки трезвого рассудка горячими волнами возбуждения, то и дело пробегающими по позвоночнику. В один и тот же момент чудилось, что предосудительнее и безнравственнее поступка и придумать немыслимо и, вместе с тем, он категорически не желал, чтобы ничего этого не было. Особенно сейчас, когда профессорская рука уверенно поймала наиболее подходящий ритм, вторая беззастенчиво облапила его за бедро, а язык сделал какой-то замысловатый кульбит, от которого захотелось выгнуться дугой, словно от удара электричеством. Нет, это определенно не должно прекращаться, не сейчас, не так, почти на пике болезненно-жгучего подъема, не сейчас, когда головка члена так гладко скользит по нёбу с каждым встречным движением все глубже погружаясь в жаркое узкое горло, не сейчас, когда руки вцепились в простыню рискуя продрать в ней сразу несколько дыр — а как иначе, если кричать посреди ночи в чужом гостинчном номере было бы совсем неуместно, а не кричать практически не получалось — не сейчас, когда сильная ладонь стисула бедро до синяков, а темп все нарастает и нарастает, губы скользят все быстрее и быстрее, не просто лаская готовую разорваться от напряжения плоть, а вовлекая всего Ивана целиком, полностью, от мизинцев на ногах до самой макушки в безудержный и страстный водоворот ощущений. И главным страхом затмевающим все разумные доводы в мозгу, главным ужасом, о котором даже помыслить жутко, было ожидание того, что сейчас все прекратится. А главным призывом, перекрикивающим все рациональные мысли, в черепной коробке пульсировала всего одна-единственная просьба-заклинание: «Только не останавливайся!» *** Но Карл и не думал прекращать. Уловив, что Итан стал дышать чаще и отрывистее, он, наоборот, немного ускорил темп движений, подстраиваясь под встречную амплитуду движения бедер. Сейчас не стоит слишком усердствовать или проявлять чудеса изобретательности. Достаточно лишь равномерно двигаться, каждый раз на миллиметр глубже вбирая в себя горячую чужую плоть, удерживая правильный угол и скорость. А иначе этот чрезвычайно пугливый мальчик может снова закрыться и придется начинать все с начала. Или того хуже, вообще испугается настолько, что предпочтет позорно сбежать. А не хотелось бы. Ему определенно нравился этот немного зашуганный, прибитый жизнью, но одновременно с тем весьма открытый, искренний, немного наивный молодой человек, не лишившийся до сих пор здорового детского любопытства и доверия миру. Это доверие очень не хотелось бы ни сломать, ни обернуть против себя. Наоборот, хотелось показать ему, что его страхи беспочвенны, что не все так ужасно, как кажется на первый взгляд, что можно дарить друг другу бесконечно много приятных моментов и не презирать себя за это. Что все происходящее сейчас абсолютно нормально и естественно, просто потому что им обоим этого хочется. Безусловно, Гейзенбергу хотелось бы большего. Войти — резко, точно, практически без разогрева; обнять — сильно, крепко, до хруста в ребрах; целовать — безудержно, страстно, до изнеможения; двигаться выверенными отточенными движениями тщательно контролируя степень возрастания возбуждения, чтобы в конце отпустить полностью и контроль, и душу в последний миг поймав ответное вожделение, которое буквально через секунды сольется в единый стремительный финал. Хотелось бы, но не сейчас. Не сегодня. Даже не потому, что он не смог бы успокоить, убедить, довести до желаемого результата, а потому, что с этим юношей так поступать было попросту нельзя. Особенно, если хотелось, чтобы эта связь не оборвалась после единственной попытки наладить общение. Карл и сам толком не понимал, чем уж так приглянулся ему этот, на первый взгляд, абсолютно невзрачный рядовой сотрудник местного забубенного НИИ, которых в каждом институте любого города найдется по паре десятков. Он и сам, бывало, любил находить их — забитых системой, прячущхися от самих себя, старательно прикидывающихся нормальными — чтобы немного отвлечься от вечной скуки. Редко, очень редко случалось, что его действительно кто-то цеплял. И когда доверенный человек сообщил, что у него есть для Карла неплохой сюрприз, тот даже не слишком обратил на эти слова внимания: мало ли чего там наобещали. Однако, старый друг его неплохо знал, несмотря на то, что пересекались они не так уж часто. Сюрприз действительно вышел занятным. И, чего уж греха таить, весьма привлекательным. Настолько привлекательным, что было не жаль ни потраченного времени, ни усилий, ни запасов терпения. И даже перспектива потратить в дальнейшем гораздо больше не только не уменьшала интереса, а напротив, раззадоривала еще больше. Карл немного ускорился слегка усиливая нажим. Иван непроизвольно дернулся с усилием сдержав глухой стон. «Рано. Еще рано, — Гейзенберг снова вернулся к прежней скорости, — вот так будет лучше. Не стоит спешить». Да и зачем? Гораздо интереснее поймать ритм, задать определенный рисунок движений, а потом наблюдать, как постепенно, шаг за шагом, вдох за вдохом твой партнер подхватывает этот танец. Потом, когда-нибудь, спустя время он и сам будет вести, сам станет задавать характер и динамику тому узору, что будет выплетаться их телами. Но это будет еще нескоро. А пока он делает лишь первый шаг, пытается поймать подходящую частоту и нужно его подхватить, подстроить, как умелый скрипач на пол миллиметра подтягивает колок на еле уловимо провисшей струне, отчего она враз звучит яснее и чище. Здесь и сейчас именно Карл — мастер, настраивающий их волей случая встретившийся дуэт, и от него во многом зависит, не распадется ли он после дебюта. В какой-то момент он все же остановился. Ощутив дуновение воздуха на влажной коже Иван на несколько секунд перестал дышать, замерев в ожидании, а затем и вовсе забыл, как это делается, как только до него дошло, что профессор не планирует продолжать. Вместо вдоха внутри мгновенно обрушился ледяной водопад, стремительным потоком пронесшийся сквозь все внутренности, замораживая все процессы вплоть до критической остановки сердца. Что происходит? Что вдруг пошло не так? Почему Карл так неспешно меняет положение? Почему он так пристально смотрит? И откуда вдруг в его глазах взялась эта жидкая ртуть, разливающаяся по всей радужке и вспыхивающая ледяными иглами? На них же смотреть больно. Но и отвести взгляд не получается, даже тогда, когда прохладные влажные губы касаются его собственных, язык непреклонно пробирается внутрь, рука с бедра медленно пройдясь по ягодице устраивается точно посередине а палец каким-то совершенно непостижимым образом оказывается между полушариями. И уж совсем никак не удается оторваться, когда Карл с легким нажимом проводит пальцем по анусу, глаза резко полыхают серебром, а до сознания с трудом добирается негромкое и немного хриплое: «Вы позволите?» — Вы позволите? — Гейзенберг все-таки решил попытать удачу надеясь, что неудовлетворенное желание и природный интерес все же возьмут верх над предрассудками. Главное, по-прежнему не спешить, не торопиться, легко коснуться уголка рта, провести языком по пересохшим губам, медленно поцеловать, не прекращая аккуратно но настойчиво гладить между полушариями ягодиц. — Вы позволите? — пройтись короткими рваными поцелуями по шершавой щеке, прикусить ухо, отпустить, быстро спустившись вниз по шее до самого плеча провести языком по ключице, лизнуть кадык и снова вернуться к чуть покрасневшим приоткрытым губам, — я буду осторожен. Врал, конечно. Идеально в первый раз никогда не бывает. Даже обычное хорошо — редкость. Но он все равно постарается свести до минимума весь возможный дискомфорт. Напрасно, что ли, захватил с собой чуть ли не весь запас швейцарских презервативов и лубрикант последнего поколения, за маленькую баночку которого старый пройдоха-аптекарь содрал с него целых пятнадцать франков. Правда, чуть ли не божился, что «такого герр профессор нигде не купит. В составе есть особый компонент, обладающий охлаждающим и обезболивающим эффектом». Охлаждающе-обезболивающий эффект сегодня придется весьма кстати, если ему, конечно, позволят. — Вы позволите? — остановиться, провести тыльной стороной ладони по виску, убрать в сторону налипшие на лоб волосы, вглядеться в старательно пытающееся спрятать все эмоции лицо. Мальчик, зачем ты это делаешь? Я же все равно вижу, что тебе страшно, неловко, приятно, маняще, стыдно, желанно и, да что греха таить, местами противоестественно. Если ты сам не захочешь, я не стану настаивать. С тобой — не стану. Очередной поцелуй: нежный, чувственный, многообещающий, прижавшись торсом к неравномерно вздрагивающей груди, ощущая, как где-то там, в глубине, под жесткой броней из ребер и принципов гулко и часто стучит задорное сердце, тоже пытаясь попасть в ритм сегодняшней импровизации. — Вы позволите? Я буду осторожен, — пообещать не просто словами, а всем собой: губами — ласково скользящими по изгибу шеи, руками — уверенно и надежно прижимающими к себе, глазами, в которых — а он это точно знал — серебряным озером разливалась манящая нега. И услышать в ответ короткое, чуть срывающееся, но вполне уверенное: «Да». — Да, — в порыве отчаяния смешанного с желанием вернуть оборванное наслаждение выдохнул Иван Тимофеевич, когда до него наконец дошло о чем его уже в третий раз пытается спросить профессор. «Да», — убедительно сказал он сам себе еще раз десять, в то время, как жаркие губы неотрывно плясали на его собственных, а шустрые пальцы, мазнув чем-то холодным между ягодицами уже целенаправленно пробирались внутрь: сначала один, затем второй, или уже третий? Да кто их там считает. «Да», — подтвердил мысленно на всякий случай, когда напряженная плоть уперлась во все еще недостаточно широкий проход. Короткий толчок. Остановка. Карл действительно старался быть предельно осторожным. Дать время привыкнуть, расслабиться, для чего целовал везде, куда мог дотянуться и гладил по спине, плечам, груди, животу мягко успокаивая, уверяя с помощью прикосновений, что все хорошо, все под контролем, сейчас станет легче и гораздо приятнее, только лишь немного подождать, выдохнуть, разжать стиснутые в сплошной ком мышцы и нервы и довериться тому, кто знает, что делать. Выждать еще немного и осторожно начинать двигаться — медленно, плавно, размеренно. Ни скорость, ни порывы страсти сейчас неуместны. Текуче, мягко, свободно, словно читая с листа незнакомую мелодию, так за тактом раскрывая переливы ее звучания. Вот здесь она модулирует в другую тональность, а значит можно чуть ускорить темп, одновременно углубляя поцелуи. Новый виток и главная тема разворачивается в разработку. Теперь уместно пробежаться пальцами по животу, поймать плотно стиснутый меж телами член, обхватить его ладонью и добавить еще одну партию в нота за нотой разворачивающееся многоголосие. Мелодия постепенно подбирается к кульминации. Тепм все ускоряется, дыхание синхронизируется, движения становятся соразмерными и равнозначными. Теперь уже не ясно, кто солирует, а кто всего лишь аккомпанирует главной теме. Два тела слиты в один равноценный дуэт в котором каждый уверенно и выразительно ведет свою партию. Вжаться как можно плотнее стискивая ладонью затылок, впечататься губами как можно крепче, словно ставя вечный оттиск, который не смоется ни одним мылом, не сотрется ни ветошью ни наждачной бумагой до самой смерти, не сдерживаясь войти на всю длину, словно чеканя вечное клеймо принадлежности, невидимое никому, но так явно осознаваемое ими обоими. Приближается кода. Еще несколько ритмичных аккордов, несколько движений на всю доступную глубину, несколько секунд, когда пальцы сжимаются у основания члена не позволяя финишировать раньше, чем доиграет последняя скрипка. Еще секунда… две… а вот теперь можно. Можно отпустить себя, тяжело наваливаясь всем корпусом на влажное тело под собой. Можно отпустить того, кто доиграл с тобой эту партитуру не упустив практически ни одной ноты. Пусть между вами теперь растекается липкая влага, она лишь пуще склеит двух исполнителей в унисон. Остановиться, дослушать последние отблески отзвучавшего тутти, придержать за талию того, кто так старательно вел вместе с тобой эту импровизацию — пусть насладится постепенно затихающими обертонами отзвучавшего блюза. Потом можно будет повторить, сымпровизировать заново, воплотить в жизнь чей-то професссионально отработанный опыт. Но не сейчас. Сейчас гораздо уместнее просто прикоснуться губами к еле заметно дрожащему от пережитого напряжения плечу, осторожно поддержать подхватив под спину, аккуратно выйти давая возможность осмыслить происходящее, мягко прижать к себе, позволяя понять, что все не настолько ужасно и трагично, как сейчас пытается рассказать заполошный мозг. Свободной рукой нашарить на тумбочке сигареты и спички, неуклюже подкурить одной рукой и сунуть в зубы уставшему с непривычки младшему лаборанту уже раскуренную сигарету — в конце концов, что может успокоить надежнее и гарантированнее знакомого и привычного ритуала. Ведь на самом деле, все действительно в высшей степени хорошо. Даже несмотря на то, что Иван Тимофеевич в порыве чрезвычайного воодушевления так сильно дернул за простыню, что прорвал в ней несколько дыр и теперь отчаянно терзался муками совести на предмет порчи казенного имущества. — Ванечка, бросьте вы изводиться этими тряпками, — успокаивающе похлопал его по руке профессор, — осмелюсь предположить, что эти простыни были экспроприированы из приданого вашей прабабки, после того, как она на них в мир иной отойти изволила, и с тех пор ни разу не обновлялись. Иван приподнялся на локте и недоуменно уставился на профессора не в силах понять серьезно ли он так считает или снова шутит в своей странной манере. Карл улыбнулся одним уголком рта и потянулся за сигарой. Младший научный сотрудник облегченно выдохнув упал обратно на подушку, пытаясь смеяться не слишком громко. *** А потом одни долго лежали на кровати, лениво наблюдая, как за окном постепенно разгорается новый день. Курили, Иван даже рискнул пару раз затянуться Карловой сигарой, и потом долго откашливался от едкого дыма — кто ж знал, что их в затяг не курят. Профессор подтрунивал над такой вопиющей неосведомленностью в вопросах курения и обещал как-нибудь угостить младшего лаборанта настоящим виргинским табаком и научить курить трубку. Итан смеялся, что тогда ему придется отрастить усы и научиться играть на скрипке, как Шерлоку Холмсу. — Но усы вам зачем? — недоумевал Гейзенберг, мистер Холмс, насколько я помню, был абсолютно безус. — Для солидности, — улыбнулся Иван Тимофеевич, — я тогда себе еще шляпу куплю с полями и пижонский галстук с вензелями. Я однажды видел такой у какого-то иностранного гуся, что к нам в НИИ приезжал. — Галстуки с вензелями сейчас уже не в моде, — махнул сигарой профессор, роняя пепел на прикроватный коврик, — сейчас у молодежи популярны шейные платки и приталенные рубашки. Думаю, вам бы подошел такой стиль. Итан попытался представить себя, приходящего в понедельник в свой институт в облегающей рубашке и с косынкой на шее. Не получилось. Это еще красавец Николаша может себе позволить подобные вольности, а ему не пристало все это модное. Да и сильно ли разгуляешься на одну зарплату. — Некуда мне модным ходить. — У вас нет молодежных клубов? — удивился профессор, — или в выходной на танцы? Вы бы пользовались популярностью. — Спасибо, — фыркнул Иван, — я уж как-нибудь без популярности обойдусь. В голове промелькнула шальная мысль, что после того, что произошло, ему не на танцы идти, а в ближайший лесок и повеситься там на елке. Над кроватью плавало облачко сигарного дыма. Несостоявшийся шпион понаблюдал, как дым слоями перемещается в воздухе выписывая причубливые узоры и потянулся за очередной сигаретой. — Скажите, Карл, — начал он, нашаривая затерявшийся между ними коробок спичек, — а вы колечки пускать умеете? — А как же, — утвердительно кивнул профессор и в доказательство тут же выпустил в воздух несколько небольших и практически ровных колец. — А научите, а? — С удовольствием. Это очень просто, смотрите сюда… Следующих полчаса два великовозрастных мальчишки азартно дымили во все стороны, забавляясь причудливыми формами и размерами выпускаемых серых колечек. *** В шесть утра на тумбочке у стены затрезвонил телефон. Профессор нехотя выполз из-под одеяла, снял трубку и бросил коротко: «Слушаю». Трубка в ответ оживленно застрекотала. Карл слушал не перебивая, до Итана доносились обрывки слов из которых он четко уловил «срочно», «самолет» и «вторник». Внутри обдало холодом. — Почему такая спешка? — уточнил у трубки профессор. В ответ ему выдали очередную тираду, в которой мелькало «Париж» и «симпозиум». Профессор закончил разговор и вернулся обратно в кровать. — Предлагаю немного поспать. День был долгим и сложным. А у меня на двенадцать назначена важная встреча, не хотелось бы на ней зевать и клевать носом, — он потянулся к стоящему на прикроватном столике будильнику, — поставлю на десять. Как раз успеем позавтракать и вы спокойно вернетесь к своим делам, а я отправлюсь по своим. Итан ничего не ответил, краем глаза наблюдая, как профессор устраивается поудобнее и подтягивает повыше одеяло. «Вот и все, — он отвернулся и стал смотреть в окно на проплывающие по бледно-голубому утреннему небу редкие облачка, — а чего ты, собственно, ожидал? — поинтересовался Иван Тимофеевич у самого себя, — что почтенный ученый бросит все и останется с тобой на вашей забубенной кафедре? Ты его еще бы в общагу поселил, пусть и мысленно». Очень хотелось курить, но не хотелось тревожить Гейзенберга. Иван продолжил вглядываться в кусок неба за окном, словно надеялся найти там какую-нибудь подсказку. Но небо радовать откровениями не спешило, зато реальность наваливалась все сильнее и неизбежнее, разворачивая картины предстоящего весьма нерадостного будущего. Дело он провалил. Этого ему не простят. Не надо быть великим провидцем, чтобы не понимать очевидного: полковник ни себя не подставит, ни Николашу под срок не подведет. А значит, остается только он и придется ему тянуть мазу за всех. Нет у него ни друзей влиятельных, ни заслуг особых, ни умений полезных. Нечем откупаться. Еще пара часов, прозвенит будильник, они снова выпьют кофе, попрощаются, Иван заберет эти чертовы методички и выйдет за дверь. И в его жизни больше не будет ни тесного кабинетика в привычном НИИ, ни одиноких вечеров в институской библиотеке, ни вялой грызни с бывшей женой, ни теплых уверенных губ профессора на, кхм, нигде, в общем, не будет. Все, что ему светит, жеская койка в лучшем случае в одиночной камере. И если уж очень повезет, то не двуручная пила или топор на лесоповале, а место какого-нибудь истопника в сельской школе на одном из всеми богами забытых сибирских хуторов. Мысль, еще вчера казавшаяся какой-то далекой и не очень определенной, сейчас приобрела вполне реальные очертания. Иван повернулся к профессору. Тот уже спал, вытянувшись во весь рост на спине и повернув голову на бок. Одна нога высунулась наружу и лежала поверх одеяла, рука прижимала к себе край пододеяльника. На запястье виднелся тонкий светлый поперечный шрам, словно Карл походя смахнул паутину да так и не снял ее с руки. Иван всматривался в спящего, пытаясь как можно точнее вобрать его образ, выцарапать на стенах памяти, чтобы пыль пополам с горечью намертво въелась в неровные линии и навечно осталась там, даже если его самого когда-нибудь не станет. Пусть останется хотя бы что-то, что можно будет хранить, как самое драгоценное воспоминание, доставать иногда, когда никого рядом не будет, разворачивать в причудливых отблесках тусклой лампочки и хоть на полсекунды снова оказываться здесь, в этой роскошной гостиннице, в этой непривычно широкой кровати, в этих надежных руках и в этой абсолютно бессмысленной, нелепой, бесконечно безумной и отчаянно нежной ночи. Пусть так, пусть выйдя отсюда он, в лучшем случае, успеет вернуться домой. И, может быть, дойти до института. Пусть у него не будет ничего, кроме этих злосчастных методичек, но у него будет это воспоминание. Бережно хранимая тайна о скоротечной встрече с лучшим человеком во всем мире. Мысль все больше становилась похожа на план, приобретала конкретные черты и четкие шаги по выполнению. Стараясь не потревожить профессора Иван Тимофеевич выскользнул из-под одеяла. Выдрав из верхней методички кусок чистой страницы быстро набросал несколько слов, сложил бумажку вдвое и подсунул под будильник — профессор обнаружит, когда проснется. Взгляд задержался на лице Карла: спокойном, расслабленном с россыпью морщинок у глаз, еле заметной полоской шрама на скуле, парой маленьких родинок на виске, с сухими шершавыми губами в обрамлении жестких желтоватых от постоянного курения волос. Повинуясь мимолетному порыву наклонился, торопливо коснулся губ легким, почти невесомым поцелуем развернулся и пошел в ванную, старательно закрыв за собой дверь. *** Многолетняя привычка моментально просыпаться от любого неучтенного звука и в этот раз не отказала. Гейзенберг даже не сразу понял, отчего вдруг резко вывалился из сна и открыл глаза. Вокруг было все спокойно: за окном чирикала какая-то птица, где-то вдалеке звенел трамвай, по асфальту стучали каблуки редких прохожих да и все на этом — ни голосов, ни криков, ни привычной людской суеты и шорохов. В спальне тоже было пусто. Профессор сел на кровати, отметил, что его ночной визави отсутствует, хотя спать они ложились точно вместе. Еще раз прислушался, уловил неясное постукивание в ванной, усмехнулся, потянулся к будильнику выключить — раз все равно проснулся, то зачем теперь ему звенеть понапрасну — обнаружил свернутую бумажку, развернул и, моментально вскочив с кровати, ринулся в ванную комнату. Закрыто. Он подергал ручку. Дверь не поддавалась. Чуть отклонившись назад, профессор резко со всей дури навалился на дверное полотно, тонкая деревяшка не выдержала, дверь отлетела в сторону вместе с куском косяка. Он заскочил внутрь: на трубе от сушилки, почти касаясь коленями унитаза, в самодельной петле из пояса от болтавшегося здесь же на крючке профессорского халата висел бесталанный агент спецслужб, младший научный сотрудник, лаборант кафедры инженерно-технических наук Иван Тимофеевич Антонов. А напоследок я схожу В отрыв, пусть ничего не значит Единый раз. Хотя б сейчас, плевать, что за спиной судачат. С тобою быть Тебя любить без памяти Без сожаленья. С тобою быть И позабыть Безумной близости мгновенья. Так напоследок я схожу Раз больше нечего терять, всего лишь раз — Как-будто в пропасть. Решась отчаянно познать Твою любовь. Умолкни, совесть. А напоследок я схожу В отрыв до грани, до предела. И нежно сам К твоим губам прижмусь, прощаясь неумело. Последний вздох, я ухожу…