Дело о пропавшем резиденте

Срочно. Секретно. Агенту Шилохвосту. Телефонограмма. Зяблик долетался. Бабушка уезжает. Готовьте сани. Агент Тигр. Ивану Тимофеевичу Антонову повезло трижды. Во-первых, пояс от халата хоть и был достаточно тонким, однако с веревкой не равнялся. Из-за этого петля не сломала несчастному шейные позвонки, а всего лишь передавила трахею. Во-вторых, стопроцентная вискоза при всей ее гладкости все же не обеспечивала нужной скорости затягивания узла, отчего пережимала дыхательные пути чуть медленнее, чем должно, и повешенный, хоть и потерял сознание от недостатка кислорода, но не успел окончательно задохнуться. И, в-третьих, Итану сыграла на руку многолетнее пристрастие профессора к определенным гигиеническим процедурам. Гейзенберг предпочитал бриться исключительно опасной бритвой и всегда возил ее с собой. Остро заточенное лезвие и теперь лежало на полочке у зеркала. Одним выверенным движением Карл чиркнул по поясу, подхватил падающего лаборанта и уложил на пол подсунув под голову мохнатый коврик. Быстро сдернув петлю, профессор надавил на сонную артерию — под пальцами прощупывался еле уловимый рваный пульс. Он наклонился над лежащим, оттянул веко и резко отклонился в сторону: зрачок тут же среагировал на свет. «Не скопытился», — удовлетворенно отметил про себя Гейзенберг и отвесил несостоявшемуся самоубийце несколько довольно увесистых пощечин. Итан пошевелился, судорожно вдохнул, тут же закашлялся, одновременно пытаясь хватать ртом воздух, а руками профессора за предплечья. — Что ж вы, голубчик, неосторожно-то так, — успокаивающим тоном негромко ворчал профессор, отцепляя намертво впившиеся в руку пальцы младшего лаборанта, — так же и насмерть убиться можно. «Интересно, а как можно убиться не насмерть», — задумался Итан, слегка отдышавшись. Он по-прежнему цеплялся за руку профессора, хотя хватку слегка ослабил. Почему-то казалось, что если он разожмет пальцы, то профессор исчезнет, оставив его лежать здесь, на холодном кафеле, в чужом гостинничном номере, упираясь головой в фаянсовую ногу унитаза, а ногами застряв где-то под ванной. Но профессор исчезать не торопился. Легонько сжимая пальцы Ивана Тимофеича теплой ладонью он ворчливо распекал «глупых молодых горячих юношей, совершающих столь безрассудные поступки даже не подумав предварительно посоветоваться с теми, кто старше и опытнее», а сам в это время внимательно следил, как постепенно восстанавливается сердечный ритм, грудная клетка перестает сжиматься в судорогах при каждом вдохе, на лицо возвращаются краски, губы из тускло-серых становятся розовыми, а щеки покрываются неровными пятнами румянца. — Ну вот, можно и вставать помаленьку, — он помог Итану подняться и, поддерживая за плечи, повел обратно в комнату, — вы пока посидите, а я вам чаю заварю, — он усадил несостоявшегося самоубийцу на диван, метнулся в спальню, принес покрывало, старательно укутал Ивана Тимофеевича на манер гусеницы в коконе, а сам занялся завариванием чая. Не особо заморачиваясь он сыпанул заварки прямо в чайничек, залил водой и сунул внутрь кипятильник. — Вы уж простите, я обязательно угощу вас правильным китайским улуном, — пообещал он пострадавшему, наливая закипевший отвар в чашку и добавляя сразу четыре ложки сахара, — но сейчас лучше этого все равно ничего не найти, — он добавил в чашку подсохшую дольку лимона, помешал и протянул чашку Итану, — вот, выпейте весь. Вам сразу полегчает. Иван Тимофеевич хлебал горячую сладкую жидкость изо всех сил стараясь не слишком громко стучать зубами о фарфоровый край. Все тело слегка подрагивало, перед глазами плясали мушки, а в голове не задерживалось ни одной здравой мысли. Все словно затянуло едким туманом в котором периодически всплывали отдельные слова и междометия. Последних было не в пример больше. «Кранты — прозвучало в мозгу после очередного глотка чая, да так и зависло там, как ни пытался Иван его прогнать, — кранты пришли». Мысль пульсировала в мозгу раздувшимся осьминогом, который со всех восьми щупалец вцепился в черепную коробку, как карманник в добычу, и не собирался сдаваться без отчаянного сопротивления. Несостоявшийся самоубийца в это время боковым зрением следил за профессором, который взял чайничек, плеснул в чашку чая, передумал, вылил чай в пепельницу, достал недопитый коньяк, налил сразу пол чайной чашки, выхлебал в три глотка, запил чаем прямо из носика чайничка, подумал пару мгновений и плеснул себе еще. «Совсем кранты», — обреченно вздохнул Иван Тимофеевич, разглядывая ковер у дивана. Профессор Гейзенберг поставил чашку, стянул очки, потер переносицу, вернул очки на место и посмотрел на Ивана Тимофеевича тем сочувственно-ласковым взглядом, которым молодая мать смотрит на свое неразумное годовалое дитя, уделавшееся от макушки до пят, а добрый доктор-психиатр на тихого, мирного, но абсолютно безнадежно поехавшего крышей пациента: — Иван Тимофеевич, родненький, уважьте старика, поведайте, что сподвигло вас на столь безрассудный поступок. Итан начал что-то бормотать. Обрывочные слова с трудом лепились в фразы, буквы плясали на языке, словно канатные танцоры, жонглирующие одновременно кеглями, шарами, горящими факелами и цирковой собачкой. Он из последних сил тащил их в кучу, пытаясь организовать в стройное предложение, но слова делали очередной причудливый пируэт и снова рассыпались среди тумана. Но ему очень хотелось рассказать. Все, что творилось в последние дни, все, что он передумал за эти несколько чертовых суток, все свои страхи, подозрения и даже тайные надежды. Хотя, надежды, пожалуй, рассказывать все же не стоило. И он стал говорить. Постепенно выкладывая всю свою немудреную историю в которой ему, волей злого случая, довелось играть совершенно неподходящую роль. Профессор внимательно слушал, периодически кивая, подливая еще чая и дымя сигарой. А Иван говорил и говорил, пока последние буквы не сложились во вчерашнюю ночь, в которой он стоял под деревом, где его и обнаружил вышедший проветриться Карл. Закончив рассказ, Итан сжался внутри покрывала, напоминая выпавшего из гнезда слетка, забившегося в кучу сухих веток, страшась поднять глаза и посмотреть на профессора. Тот потушил сигару, пересел на диван, развернул все еще мелко подрагивающего лаборанта к себе и какое-то время молча смотрел ему в лицо. — Ванечка, вы просто невообразимый болван, — произнес он в итоге, — редкостный, изумительный, феерический болван. Ну откуда в вашей голове взялась эта потрясающая своей абсурдностью ересь, а? Вы же вроде и в школе неплохо учились — три года подряд на республиканской олимпиаде по физике призовые места брали, и институт с красным дипломом закончили, и ума вам не занимать, а ведете себя, как дитя малое. — Откуда вы знаете? Про олимпиады? Иван искоса посмотрел на сидящего. Профессор расслабленно развалился на диване, но по еле заметно подрагивающим пальцам, крепко вцепившимся в стакан с коньяком, было понятно, что расслабленность эта была скорее отработанной привычкой держать себя в руках в любой ситуации, чем настоящим спокойствием. Гейзенберг отхлебнул коньяка, помолчал, затем подался чуть вперед и с интересом взглянул на Итана. — Неужели вы думаете, что я о вас ничего не знаю? Ну кроме тех обрывочных сведений, которые сам же из вас вытянул. Вы уж простите за методы, сами понимаете, в моем положении выбирать не приходится, поэтому предпочитаю действовать наверняка. Иван скривился, вспоминая, как профессор чуть не пырнул его ножом: — Я думал, что вы меня там и прирежете, — все так же разглядывая коврик протянул он в итоге, — прямо в ванной, чтоб с уборкой мороки меньше было. — Не прирезал же, — хмыкнул Карл. — Ну или потом убьете как-нибудь еще. Чтоб свидетелей не было, — подумав, добавил младший лаборант. — Хотел бы убить, убил бы сразу, — сварливо проворчал профессор, — хотя скрывать не буду, после вашего сегодняшнего демарша очень хотелось додушить окончательно, чтоб так не убивались. А касательно вашего вопроса, досье на вас мне организовали чуть ли не на второй день после приезда. Ну ладно, на третий. Не потому, что вы такой уж исключительный, а потому, что я привык перестраховываться и знать заранее, кто меня будет окружать и чего потенциально можно от этого окружения ожидать. Цель ваша, конечно, мне была неизвестна. Но тут уж ловкость рук, немного сноровки и клиент готов колоться, как рождественский орех. — Действенные у вас способы… колоть. Ничего не скажешь, — Итану вдруг стало обидно. Здравый смысл конечно подсказывал, что все, что он там себе навоображал, было лишь жалкой попыткой утешить самого себя. Но все равно внутри словно опрокинули стакан с кислотой и она медленно, но верно начала разъедать душу пополам с внутренностями. Хотелось ведь почувствовать себя особенным. Хоть ненадолго, всего на несколько часов, но ощутить себя кем-то, кого выбирают не ради информации или скрытых мотивов, а ради него самого. Наивно, глупо, по-детски поверить, что он важен сам по себе. — Поживете с мое, и я с удовольствием посмотрю, какие в вашем арсенале заведутся, — профессор допил коньяк и потянулся за добавкой, — вам налить? — махнул он бутылкой в сторону итановой чашки. — В лучшем случае в моем арсенале заведутся двадцать способов колки дров и методичка по выживанию в суровых климатических условиях верхней тайги с помощью топора и такой-то матери, — отчеканил Итан, словно на экзамене, — да, пожалуй обновите, — протянул он свой почти пустой стакан. — С вашим безалаберным образом жизни тайга вам категорически противопоказана, — Гейзенберг щедро плеснул коньяка, долил остатки в свой стакан и поставил пустую бутылку под стол, где уже стояло две таких же, — категорически рекомендую морские пляжи Ниццы. У вас неплохой французский, между прочим. — Вот и буду сельских детишек учить: «месье, же не манж па сис жюр». А в перерывах копать брюкву и козу доить на таежном хуторе. — Да что вы заладили про сельское хозяйство. Далась вам эта тайга, будь она неладна, — не сдержался профессор. — Не мешайте мечтать о «счастливом будущем», — скривился Иван, — в конце-концов, если хорошо себя зарекомендовать, то может и по физике часов накинут. Гейзенберг неожиданно легко рассмеялся, поставил стакан на столик, поднялся, шагнул в сторону сгорбившегося в кресле пока еще младшего лаборанта, а в недалеком будущем потенциального учителя средних классов деревенской школы в сибирской глубинке, и присел на корточки рядом с креслом, опершись локтем о колено сидящего. — Вы действительно предполагаете, что я вас вот так запросто здесь оставлю? Иван не отвечал, старательно избегая встречаться взглядом с профессором. — Вы настолько ужасного обо мне мнения, что решили предпочесть петлю обычному разговору? Младший лаборант продолжал упорно хранить молчание. Да и что он мог ответить? Что действительно не ожидал ничего хорошего даже не потому, что не верил Карлу или считал того сволочью. Он просто не привык, что до него кому-то есть дело не тогда, когда от него что-то нужно или если необходимо быть «как все». А тут вдруг стал нужен? Разве в такое можно поверить? От неожиданности он передернул плечами. — Ну что же вы, Иван Тимофеевич, да отдам я вам эти треклятые чертежи. Гейзенберг пересел на подлокотник, притянул к себе Итана и, крепко прижав одной рукой, второй принялся аккуратно гладить того по мелко подрагивающим плечам, по спине, по волосам, одновременно негромко повторяя, что все устроится, и все будет хорошо, особенно если глупый Ванечка вспомнит, наконец, что он очень даже умный и перестанет творить всякую ерунду. А младший лаборант Антонов, вцепившись в лацкан профессорского пиджака, слушал это бессвязное бормотание и боролся в душе между мучительным ожиданием подвоха и отчаянным желанием хоть раз в жизни довериться без оглядки. — Оставаться здесь вам никак нельзя, небезопасно, — донеслось до сознания Итана. Он на секунду перестал дышать и попытался вслушаться в то, что говорил Гейзенберг, — черзе неделю я уезжаю. И, стало быть, у нас есть всего семь дней на решение весьма важного вопроса. А, точнее, двух. Во-первых, как успокоить ваше непосредственное начальство, чтобы они оставили вас в покое хотя бы на несколько дней. А, во-вторых, как организовать ваш выезд из этой всеми богами проклятой страны. Просто так вас не выпустят, это факт. Значит, придется прибегнуть к не совсем законным методам. — К каким методам? — не понял Иван. — Ну, не знаю, запихнем вас в чемодан, например, — хохотнул профессор. — Зачем в чемодан? — Ивану Тимофеевичу стало не по себе, как только перед глазами встала картинка его собственной персоной скрючившегося в узком тесном чемодане, который швыряют как ни попадя все, кому не лень. — Да шучу я, — успокаивающе похлопал его по руке профессор, — это так, из шпионских фильмов вспомнилось. Мы вам гораздо более уютное вместилище подыщем. И больше подходящее по размерам. — А это обязательно? — на всякий случай переспросил Итан, опасаясь даже предположить, что это может быть за вместилище для перевозки неучтенных индивидуумов. — А других вариантов не имеется, — развел руками Гейзенберг, — слишком мало времени на подготовку. Да и людей, которым я могу доверять, у меня всего ничего. Итан уныло вздохнул. Перспектива ютиться несколько часов в сомнительном аналоге чемодана не радовала. Однако, перспектива стать почетным учителем сибирской глубинки не прельщала еще больше. Поэтому выбора, собственно, и не оставалось. Шансов на то, что ему вообще каким-то чудом удастся выехать из страны, было ничтожно мало. Но и не воспользоваться хотя бы одним было предельно глупо. Другого раза ему просто не светит. — Раз уж все равно поспать не удалось, предлагаю позавтракать, — Гейзенберг подхватился с дивана, — я попрошу, чтобы принесли в номер, — он поднял телефонную трубку и принятся накручивать диск, — обслуживание здесь ужасное, но в стоимость моего номера входит возможность заказать еду по телефону. Он дождался, пока на другом конце провода ответят, попросил стандартный завтрак на двоих, выслушал какую-то малопонятную но очень экспрессивную тираду, повторил заказ, снова выслушал что-то гораздо более короткое, подумал и дополнил заказ свежей прессой. Трубка что-то вякнула и отключилась. — Представляете, эта нахальная особа сообщила, что по правилам больше одной порции на постояльца не положено, — профессор возмущенно швырнул трубку на рычаг, — нет, ну совершенно ужасное обслуживание. Пришлось категорически настаивать, — он развернулся и направился в сторону ванной, — надеюсь, вы не учудите еще что-нибудь неразумное, пока я буду в душе? — повернулся он к Итану, открывая дверь. Тот молча покачал головой. Творить ничего не хотелось. Даже думать ни о чем не хотелось. Хотелось свернуться клубком и уснуть хотя бы на сколько часов. А там уж как пойдет. Пока несли еду, Гейзенберг успел принять душ, побриться, надеть свежую рубашку и даже причесаться. Иван Тимофеевич все это время просидел практически недвижимо, пытаясь сосредоточиться то на том, что сказал ему Карл, то на том, что делать дальше, то вообще на размышлениях, что подают в гостиницах на завтрак. Хотелось бы пельменей, но сомнительно, что кто-то будет варить пельмени с самого утра даже для заграничного гостя. Образ пельменя, тем временем, сформировался перед глазами во всей своей красе: пузатенький, горячий, из тоненького почти прозрачного теста, плотно набитый сочным фаршем из свежей говядины пополам со свининой, щедро политый уксусом и присыпанный молотым черным перцем. А может и красным для тех, кто любит поядренее. К нему, как положено, запотевшая стопочка с ледяной водкой, горбушка хлеба, старательно натертая чесноком и сверху рыжеватая клякса горчицы. Тяпнуть стопочку, закинуть в рот обжигающе-острый пельмень, раскусить, чтобы мясной сок растекся по небу, куснуть хлеба с чесночно-горчичной приправой и медленно жевать, ощущая, как все вкусы равномерно перемешиваются во рту, дополняя и раскрывая друг друга, чтобы потом скользнуть дальше по пищеводу даря желудку приятное тепло и уютную тяжесть. Но реальность в лице разносчицы громогласно заколотив в дверь принесла им слегка подгоревшую яичницу из четырех яиц, несколько кусков бородинского хлеба, подсохшие пластинки пошехонского сыра, два маринованных огурца и штук пять колечек вареной колбасы, судя по виду — любительской. В отдельной розетке лежал кусок яблочного повидла, а на разносе за яичницей скромно прятались две булочки Школьные. Не пельмени, конечно, но с голодухи тоже сойдет. Учитывая, что в последний раз Итан ел когда-то ночью, то сейчас даже пережаренная яичница выглядела божественно. А уж как пахли маринованные огурцы вообще не передать. Профессор бросил газеты, которые принесли вместе с едой, на кресло, водрузил разнос на столик, шустро переложил половину яичницы и большую часть колбасы на тарелку, добавил огурец, пару кусков хлеба и вместе с вилкой протянул Итану: — Прошу. Не бог весть что, но вам сейчас нужно основательно восстановить силы. Я после еще чаю заварю. Вам, Ванечка, сладкое сейчас только на пользу будет. Сам он, вытащив из стопки первую попавшуюся газету, оказавшуюся почему-то «Сельской жизнью» за апрель месяц, устроился в кресле, изучая свежие новости и меланхолично жуя булочку Школьную. После сытной еды и двух чашек сладкого крепкого чая Ивана Тимофеевича начало клонить в сон. Нервная система не выдержав напряжения последних дней пыталась организовать телу хоть немного спокойного отдыха. «Пора домой», — подумал несостоявшийся самоубийца, когда, всего на секунду закрыв глаза, чуть не вывернул остатки заварки себе на колени. Вылезать из уютного кокона не хотелось. Вообще шевелиться не хотелось, но надо было попытаться привести себя в подобие порядка, убедиться, что он опять ничего не забыл и не посеял, забрать, наконец, свои злосчастные брошюрки и валить обратно в общагу. Там в тумбочке вроде еще оставалось полбутылки водки — как раз хватит для того, чтобы ненадолго забыться и уснуть. Он нехотя принялся выпутываться из покрывала. Профессор в спальне переодевался для выхода на предстоящую встречу. Немного пошатываясь от долгого сидения и слегка расфокусированной координации Иван направился туда же — следовало сообщить о своем уходе и попрощаться. Гейзенберг в светлом летнем костюме стоял перед врезанным в дверцу шкафа зеркалом и завязывал галстук, тихонько насвистывая какую-то незнакомую мелодию. Гладкий песочно-бежевый атлас в тонкую голубую полоску уверенно скручивался, изгибался и складывался в идеально ровный узел. У Ивана так никогда не получалось. У него вообще ни разу не получилось правильно завязать галстук с первого раза, да еще и прямо на себе. Младший лаборант невольно залюбовался этим немолодым, обманчиво-расслабленным, добродушным, спокойным и уверенным в себе мастером любого дела, за которое он брался, от банального завязывания галстука до чтения лекций, от заваривания идеального кофе до пыток с пристрастием. Почему-то Итан ни на йоту не сомневался, что сложись их встреча хоть немного по-иному, он бы вполне сейчас мог плавать в виде корма для сомов в местной речушке, или валяться где-нибудь в заброшенной канализационной шахте в качестве обеда для местных крыс. Профессор заметил вошедшего и слегка улыбнулся, глядя сквозь зеркало на еле стоящего на ногах, уставшего и вконец измотанного мужчину. — Карл, я уже наверное должен идти, — начал Итан. — И куда это вы собрались? — профессор подтянул узкий конец галстука, поправил воротничок и развернулся к Ивану Тимофеевичу, который, чтобы не свалиться позорно прямо на прикроватный коврик, прислонился спиной к дверному косяку. — Домой, — пожал плечами тот. — Вы в таком состоянии даже до первого этажа не дойдете. Сегодня суббота, а по выходным, как меня милостиво изволил известить местный портье, в этом дивном заведении зачем-то отключают лифт. — А мы на каком? — зачем-то поинтересовался Иван Тимофеевич. — На третьем, — бросил профессор, — но это совершенно неважно, так как вам абсолютно нет смысла куда-то идти. Моя встреча продлится не дольше двух часов. Соответственно, не позднее трех часов пополудни я вернусь. Предлагаю вам сейчас лечь и спокойно поспать. Здесь вас никто беспокоить не будет. Местный обслуживающий персонал по выходным предпочитает не перетруждаться, как я заметил. — Но я не хотел бы вас стеснять, — пробормотал подпирающий стену младший лаборант, — да и если все же кто заглянет, а у вас в номере посторонний, вдруг это может вас смутить. Не положено же по правилам. — А вы всегда придерживаетесь правил? — иронично усмехнувшись не удержался от шпильки Гейзенберг, — Да и потом, вы меня уже настолько смутили своим абсурдным повешением, что куда уж больше-то? Так что ложитесь спать и не забивайте себе голову ненужной ерундой. Или я могу вас усыпить, если пожелаете, — добавил он уже откровенно смеясь, — я знаю парочку весьма действенных приемов — китайские мастера в свое время поделились. — Вы страшный человек, профессор, — Итан не сдержал зевок, но отлепляться от двери не спешил. Или просто еще окончательно не решил в какую сторону ему направляться лишившись опоры. — Неужто вы меня все еще боитесь? — Карл подошел почти вплотную — до носа младшего лаборанта донеслась бодрящая смесь табачного дыма и пряного одеколона в котором отчетливо прослеживались ноты раскаленного металла. А может это был запах самого профессора. Кто знает, вдруг у него половина костей из закаленной стали, а вторая из легкосплавной амальгаммы. Хотя нет, из амальгаммы у него глаза, которые он прячет за самозатемняющимися очками, чтобы никто не видел, как они могут вспыхивать в момент гнева, страсти или нетерпеливого азартного любопытства. Глаза, в которых вместо радужки плещется то ли ртуть, то ли жидкое серебро, за полсекунды меняя свой цвет от практически белого до графитово-черного и снова возвращаясь к оттенку сизоватой дамасской стали, затянутой тонким слоем дыма. Вот и сейчас, глядя на Ивана, по краю радужки то и дело пробегали серебристые искры. Он злится? Или опять обнаружил что-то, в его понимании, чрезвычайно интересное? Или… В последнее все равно верилось с трудом. Но очень хотелось. Настолько, что оттолкнувшись от косяка мужчина, отключив последние остатки мыслей, просто шагнул вперед, потянулся рукой к профессорскому затылку, привлек к себе и поцеловал: резко, жадно, не столько лаская, сколько впечатываясь в напряженные губы Карла, то и дело ожидая, что его сейчас оттолкнут, отстранят, отвергнут и постепенно расслабляясь от того, что его так же страстно целуют в ответ, крепко прижимая к себе, чтобы не сполз на пол — в вертикальном положении он держался исключительно на честном слове и на том, что из последних сил вцепился рукой в профессорское плечо. — Ванечка, — негромко проговорил профессор практически прямо в ухо, — я бы с удовольствием продолжил наше с вами увлекательное занятие, но, увы, мне пора уходить. А вам обязательно нужно поспать, — он легонько подтолкнул Ивана в сторону кровати и тот обессиленно рухнул на матрац чуть ли не плашмя, — я могу надеяться, что вернувшись не найду вас валяющимся под окном или еще в какой сомнительной обстановке? — почти серьезно поинтересовался он у сидящего. — Да, то есть, нет, то есть… — Иван энергично потряс головой, пытаясь сконцентрироваться на ответе, — я не буду с собой ничего делать. — Вот и превосходно, — кивнул ему Гейзенберг, — надеюсь увидеть вас отдохнувшим и в добром здравии, — он вышел из спальни, прикрыв за собой дверь. Иван Тимофеевич практически наощупь стянул брюки, не утруждаясь расстегиванием пуговиц стащил через голову рубашку, завернулся практически с головой в одеяло и уже через пару минут крепко спал. Проснулся он от того, что сквозь неплотно прикрытую дверь из соседней комнаты доносились приглушенные голоса. Один из них принадлежал, несомненно, профессору, а вот второй казался неуловимо знакомым. Спросонья было сложно сосредоточиться и вспомнить, где же он слышал этот голос да еще и совсем недавно. Торопливо вскочив с кровати Итан пригладил всклокоченную шевелюру, оправил вчерашнюю рубашку и резко распахнул дверь. Слишком резко. Так как от увиденного тут же попытался опереться на створку, которая от инерции просто поехала к стене увлекая за собой все еще держащегося за ручку незадачливого младшего лаборанта. — Иван Тимофеич, голубчик, с вами все в порядке? — развернулся на шум профессор. — Я вижу, вам пришелся к месту мой подарок, — хмыкнула удобно устроившаяся в кресле с сигаретой и чашкой кофе Марина. «Твою мать. Твою в бога душу мать», — четко и с расстановкой проговорил про себя Иван Тимофеевич в надежде проснуться еще раз. Бывают такие сны, в которых тебе кажется, что ты уже проснулся, а на самом деле сон все еще продолжается. Но проснуться не получалось, а дверная ручка неприятно давившая на пальцы подсказывала, что это самая настоящая реальность. — Эээ… простите, — смог наконец выдавить он. Наверное, стоило бы поздороваться. Но был ли смысл здороваться с собственной бывшей женой, которая совершенно непостижимым образом вдруг оказалась в гостиной. В той самой гостиной, где еще несколько часов назад они с профессором… так, а вот это, пожалуй, сейчас вспоминать неуместно. — Добрый день, — если не знаешь, что сказать, начни с малого, а там как пойдет. — Судя по твоему виду, тебя сюда явно волокли. Причем за ногу, — Марина с интересом окинула взглядом бывшего супруга отмечая и повышенную лохматость волос, и щетину на подбородке, и измятую рубашку кое-как заправленную в не менее измятые брюки, — надеюсь, Карл, это были не вы? — Уверяю, вас, Мариночка, этот милый джентльмен дошел сюда исключительно своими ногами, — заверил гостью Гейзенберг, — Иван Тимофеич, хотите кофе? — Нет, то есть да, то есть… — Да отпустите вы, бога ради, дверь. Присядьте на диван, где-то тут была еще одна чашка, — он принялся шарить по поверхностям в поисках недостающей посудины, — вы знаете, Мариночка, местный обслуживающий персонал на диво нерасторопен. Но в данном случае это нам только на руку. Гейзенберг наконец нашел чашку, сполоснул ее от остатков утреннего чая, подождал, пока в заварнике закипит вода, бросил внутрь три ложки кофе, закрыл крышечкой и примостил сверху пару утренних газет, чтобы не остыло раньше времени. Итан наконец разжал руку и разминая затекшие от напряжения пальцы боком прошел к дивану где и уселся прямиком на собственный пиджак. — Хороший был костюм, — вздохнула Марина, прикуривая очередную сигарету, — дорого обойдется. Младший лаборант засуетился, пытаясь вытащить пиджак из-под пятой точки. Марина курила, меланхолично выпуская колечки дыма. Профессор разливал кофе. — В понедельник я отнесу полковнику чертежи и заявление на отпуск для этого, — она коротко кивнула в сторону Итана, — болезного. Думаю, он на радостях не откажется подписать. — Я здоров, — зачем-то решил возразить Иван Тимофеевич. — Хочешь сам заявиться Рэдфилду на ковер? — прищурилась бывшая жена, — Уверен, что выйдешь оттуда целым и своими ногами? Тебе ведь вопросы задавать будут. И отвечать придется очень убедительно. А ты и сам знаешь, какой товарищ Филдман недоверчивый. — Мне нужно дня три-четыре. Необходимо встретиться кое с кем в другом городе. Вылетаю завтра. Вернусь к четвергу, — сухо сообщил ближайшие планы профессор. Если все сложится успешно, через неделю нас уже здесь не будет. — А я… а мне что делать? — младший лаборант ошалело переводил взгляд с профессора на его гостью и обратно и снова абсолютно не понимал, что происходит. — А вам пить кофе, — Гейзенберг протянул Итану чашку, — отдыхать, болеть не советую, вы нам нужны здоровым и активным. А в остальном, не знаю, книжку почитайте. Выспитесь, наконец. У вас ужасно усталый вид. — В свою общагу пока не возвращайся. Поживешь у меня, — добавила Марина, — не то, чтобы это было опасно, но лучше лишний раз перед посторонними не маячить. — Ааа… — только и смог выдавить Иван Тимофеевич. На большее его красноречия не хватило. *** Гейзенберг вернулся через два дня поездом. Приехал прямиком с вокзала в их старую квартиру, пропахший паровозной гарью, каким-то дешевым табаком и жареной рыбой. Бросил у входа саквояж, ввалился в кухню не снимая ни шляпы, ни ботинок, упал на табуретку, вытащил из кармана надломанную с краю сигару, чиркнул спичкой, затянулся и довольно улыбнулся присутствующим: — Все в порядке. Груз есть, можно отчаливать. Иван так же обессилено упал на соседнюю табуретку. За те пару дней, что он провел в ожидании, передумал он многое. От радостно-обнадеживающего «все получится, ведь у такого человека, как профессор, просто не может не получиться» до унылого и безнадежного «а вдруг их уже давно рассекретили и теперь только вопрос времени, когда за ним приедут из соответствующих органов». В перерыве между особо забористыми душевными метаниями Марина рассказала ему, как познакомилась с Гейзенбергом. Это произошло еще на пятом курсе, когда лучших студентов их института отправили на две недели в Будапешт по программе обмена с дружественными социалистическими странами. Профессор в то время там был проездом по личным делам, а пересеклись они на какой-то забубенной конференции, куда советскую делегацию загнали добровольно-принудительно, а Гейзенберга занесло, потому что одним из выступающих был его старый знакомый. С тех пор они поддерживали связь и при случае оказывали друг другу ряд мелких услуг. Вплоть до того момента, когда в почтовый ящик профессорского особняка не упало приглашение посетить Советский Союз, а буквально следом за ним письмо, в котором сообщалось, что некие важные товарищи имеют свой интерес к деятельности столь знаменитой особы и если тот примет приглашение, то стоит быть готовым к любым сюрпризам. В минуты душевного просветления валяясь на диване и выкуривая одну сигарету за другой Иван пытался представить, каким сюрпризом оказался он сам. Получалось нечто нелепое, несуразное, абсолютно нерешительное и категорически беспомощное. Последнее угнетало больше всего. В этой истории все решали за него: полковник — кем быть, Николаша со товарищи — как выглядеть, профессор — что делать, и даже Марина решила за него, что ему стоит вернуться и поговорить с Гейзенбергом. Нельзя сказать, чтобы он был неблагодарен за ее настойчивость, но и радости от того, что все это решил не он, не было. Временами казалось, что он уже давно стал никем, просто функцией. марионеткой. которую удобно вертеть как кому вздумается. А он и не против. По крайне мере не нужно принимать внутри себя кучу спорных решений каждый раз мучаясь выбором, а потом терзаясь сомнениями, что, возможно, все же стоило поступить иначе. И только одно, пожалуй, убеждало его, что он еще не совсем превратился в послушного статиста, а остался живым и умеющим что-то решать. Задав себе в сотый раз простой вопрос «а хотел бы ли он, чтобы ничего этого не было?» после третьей пачки сигарет и полутора суток размышлений он все-таки смог себе ответить честно: нет, не хотел бы. Хоть и страшно было до противного комка в желудке, хоть и не верилось до сих пор, что все, что говорил Гейзенберг, было по-настоящему, а все равно хотелось, чтобы у них хоть что-нибудь получилось. Ну бывают же чудеса в жизни. Вон сколько про них книжек написано и фильмов снято. Итан даже готов был поверить в реальность каких-нибудь высших сил, которые за искомые чудеса отвечали, если бы только это помогло. Пока же из всех чудес было кардинально изменившееся поведение Марины, которая, распинав его утром и сообщив, что его старые вещи она сложила на кресле, а картошки себе пожарить он и сам в состоянии, ускакала на весь день, несмотря на то, что раньше по воскресеньям предпочитала сидеть дома и заниматься чем-нибудь исключительно образовательным. Ну и, пожалуй, чудесное явление Гейзенберга прямиком к ужину тоже можно было отнести к разряду чудес, потому что, положа руку на сердце, Итан боялся, что тот больше не вернется. Но профессор вернулся. И сейчас сидел через стол напротив, курил свою сигару и выглядел абсолютно спокойным, словно и не носился последние дни, словно лось по кукурузе, решая одновременно кучу вопросов. — Марина скоро вернется, — Иван Тимофеевич снова терялся не зная, с чего начать разговор, — может пока чаю? У меня есть хороший, индийский. У Марины, — тут же спешно поправился, вспомнив, что уже давно перестал считать этот дом своим. — Не откажусь, — кивнул Гейзенберг, — а если еще и кусок лимона найдется, то вообще красота. Пока Итан хаотически вертелся по кухне одновременно пытаясь налить воды в чайник, достать чашки, поджечь плиту и найти в шкафчике заварку, профессор уселся удобнее, подтянул поближе блюдечко, которое стояло на столе вместо пепельницы, оперся о стену и принялся рассказывать: — Я нашел для вас очень удобный вариант, Иван Тимофеич. Мне тут в честь успешного обмена научно-исследовательским опытом подарили совершенно милую статую. Ужасную, на самом деле, но ценность этого нелепого подарка в том, что высотой она практически в человеческий рост и упакована в весьма прочный деревянный ящик… Из-за двери послышался звон ключей, щелкнула замочная скважина. — Марина, — обрадовался Итан, — сейчас будем… Гейзенберг вдруг резко поднялся с табуретки, и толкнул младшего лаборанта в узкий промежуток между мойкой и холодильником, где у них всегда стояло мусорное ведро. Сам тоже максимально втиснулся спиной в проем, чуть не вынудив невезучего лаборанта усесться прямо в то самое ведро, которое и сейчас стояло здесь. Хорошо, хоть кроме картофельных очисток иного мусора в нем не было. С полминуты было тихо и Итан уже хотел было спросить, что происходит, но в следующую секунду профессор резко подался вперед, за холодильником что-то лязгнуло, стукнуло и на пол кулем повалился непонятно откуда взявшийся мужик. Гейзенберг стоял рядом, отряхивая пиджак и поправляя шляпу. — Кто это? — выковырялся из своего укрытия Иван. — А это я у вас спросить хотел, кто это? — парировал Карл, — Мне этот молодой человек совершенно не знаком. Тип на полу зашевелился и повернул голову к разговаривающим. Увидев профессора, он сделал рывок рукой, попытавшись ухватить того за штанину. Однако Гейзенберг шустро отскочил в сторону. — Ааа, буржуйская морда, — мужик попытался подняться на ноги. После третьей попытки у него получилось встать, опираясь рукой о стену, — я тебя сейчас придушу. Незнакомец дернулся вперед. Гейзенберг поднял табуретку, покачал в руке, находя центр тяжести, а затем коротко и от души приложил ею мужика по маковке. Тот кулем повалился на пол. — Что-то вы, молодой человек, переутомились маленько. Полежите, отдохните, — он поставил табуретку обратно, — Вот и чудненько. А я вам сейчас колыбельную спою, — профессор пошатал упавшего мужчину носком ботинка под ребра, убеждаясь, что тот вырублен надежно, — и на мягонькое переложу, — тут он наклонился, схватил незнакомца за ногу и поволок в гостиную, где благополучно уронил посреди комнаты на коврик. Итан в замешательстве побрел следом. Минут через двадцать в замке снова заскрежетало. Младший лаборант дернулся в ожидании, что снова придется куда-то прятаться или мало ли что. Но Гейзенберг невозмутимо сидел в кресле и дымил сигарой. В прихожей звякнули ключи и бывшая жена привычно принялась возмущаться, что кто-то снова зафутболил ее тапочки под тумбочку. — Карл, когда вы успели вернуться? — она заскочила в комнату, затормозила, увидев лежащего на полу незнакомца, пригляделась пристальнее и нахмурилась, — А этот здесь откуда? — Вам знаком этот молодой человек? — обрадовался профессор. — Учился у нас в институте. Курса до третьего, кажись, — попыталась припомнить Марина, — пытался за мной ухлестывать. Потом его то ли отчислили, то ли он сам перевелся куда-то. Не помню уже. Давно это было. Васькой зовут. Фамилию, простите, не помню. — Очень любопытно, — хмыкнул Гейзенберг, — и что он, по-вашему, мог здесь делать? — А почему он лежит на коврике и не шевелится? — в свою очередь поинтересовалась женщина, — он вообще еще живой? — Живой, живой, — успокоил ее профессор, — а что делал… Пытался проникнуть в ваше квартиру путем взлома замков. Думаю, не для того, чтобы снова за вами, как вы выразились, ухлестывать. — Я его сто лет не видела. Даже не подозреваю, что ему могло быть от меня нужно, — развела руками Марина. — А мы сейчас его спросим и он сам нам все расскажет, — поднялся с кресла Гейзенберг, — где у вас тут ванная? — А вот прошу, — Марина махнула рукой, приглашая следовать за собой. Карл подхватил за шкирку неудавшегося взломщика и поволок следом. Иван Тимофеевич остался сидеть на диване. Ему, конечно, очень хотелось узнать, зачем этот бывший поклонник его бывшей жены пытался вломиться к ней в квартиру, но совершенно не хотелось ни присутствовать при том, как профессор будет убеждать того заговорить, ни, боже упаси, помогать в этом неприятном деле. Из ванной доносился шум воды, сквозь который смутно пробивался то голос Гейзенберга, то срывающийся тенор незнакомца, то какие-то невразумительные звуки. Через минут сорок все затихло. Еще минут пять было слышно только льющуюся воду, но вскоре и она стихла. Клацнула защелка, профессор вернулся обратно в гостиную и снова уселся в кресло, поправляя и без того аккуратно закатанные рукава рубашки. Следом за ним пришла и Марина, плюхнулась на диван рядом с бывшим мужем и вопросительно уставилась на Гейзенберга. — Поздравляю. Вы, Иван Тимофеевич, умудрились основательно перейти дорогу вашему руководству. Сегодняшний вечер мог оказаться для вас последним. Итан нервно икнул. — Кому? — пытаясь скрыть дрожь в голосе спросил младший лаборант. Узнать вот так, внезапно, что тебя собирались убить, не самое приятное известие изо всех возможных, — Может это какая-то ошибка? — Вам имя Ниванс о чем-либо говорит? — профессор просмотрел одновременно на обоих. — Есть у нас такой, — кивнула Марина. — Пообещал всячески посодействовать в завоевании вашей руки и сердца, Мариночка, если этот господин хороший поможет устранить одну досадную помеху в лице вашего бывшего супруга. — Николаша, значит. — Ничего не понимаю, — подал голос Иван. — Филдман решил подстраховаться, — пояснила Мия, — нужные документы у него, ты вообще в отпуск ушел, где был, что делал неизвестно. Может заболел и помер невзначай. Не важно уже. Что делать будем? — повернулась она к профессору. — Предлагаю поужинать. Я в последний раз нормально ел сегодня утром. В поезде не оказалось вагона-ресторана, а сосед по купе всю дорогу ел какую-то ужасно пахнущую жареную рыбешку от одного вида которой у меня разыгралась изжога. — Могу пожарить картошку, — спохватился Итан, вспомнив, что и сам ел в последний раз неведомо когда. — Если к ней найдется пара соленых огурцов, то всецело поддерживаю, — поддержал его Карл. Иван Тимофеевич с нарочитым энтузиазмом заторопился в кухню. Несколько капель крови на рубашке профессора он старательно предпочел не заметить. В два часа ночи в ближайшее пожарное отделение поступил звонок о пожаре в одной из квартир. Пока доехали, пока потушили, находившегося внутри человека спасти не удалось. — Это маринкин бывший, — делилась новостями с окружающими одна из соседок, — говорят, очень пил в последнее время. Да оно и не мудрено, после того, как его жена бросила, так и запил. — А что ж он у нее тогда в квартире делал? — поинтересовался кто-то из толпы. — Так вестимо что, обратно проситься приходил. А она его не приняла. А он взял и напился, и заснул. А бычок уронил, вот вам и пожар. — Так а жена где? Ее же в квартире не было. — Так вестимо где, к хахалю пошла. А он напился с горя. Пожарные уехали, оставив после себя черное обгоревшее окно, оседающие на траве хлопья пены и лужи на тротуаре. Соседи разошлись по домам. Накрытое шторой тело «маринкиного бывшего» увезли в морг.