***
— Просыпайтесь, синьор Италия. — Потеребил его за плечо секретарь. Королевство недовольно раскрыл глаза: — Визель?.. Какого хрена? — Сигарета окончательно стлела в его пальцах, осыпавшись на пол горсткой пепла. — Это всë, конечно, очень хорошо, но я бы не советовал Вам спать здесь. Дурной пример, знаете ли, подаëте. Водитель ждëт Вас снаружи. Поезжайте в любую свою резиденцию, но, умоляю, не спите здесь. Спина болеть будет. — Ох, бля… — Потянулся фашист, хрустнув пальцами. — Вы слишком сильно заботитесь обо мне, Визель. Сегодня выходной, зачем лишний раз напрягаться? — Мужчина достал сигарету, закурил, медленно вставая с кресла. Спрятал зажигалку в карман и надел феску. Сунув сигарету в рот, потëр руками виски. — «Да уж, хорошо вчера отпраздновали. Башка раскалывается.» — Я просто волнуюсь о Вашем здоровье. Воплощения в этой стезе достаточно крепки, но тем не менее… Если Вам совсем плохо, то я могу помочь Вам дойти до машины. — Ещë чего! — Слабо огрызнулся итальянец. — Визель, Вы за кого меня принимаете?! За ребëнка? Или за алкаша беспробудного? Ваша задача — кофе мне таскать, а не нянькой служить. Прошу прощения за излишнюю грубость, но я привык называть вещи своими именами. — «А похмелье совсем развязывает ему язык.» — Подумал Дарио, беря со стола вчерашний бутерброд с чëрной икрой и надкусывая его. — Я не смею на Вас злиться. Королевство устало сделал затяжку и глубоко вздохнул. — Проследите за тем, чтоб мои дорогие союзники доехали до своего места проживания в целости и сохранности. — И, застегнув китель, надев перчатку и затянув ремень, медленно побрëл к выходу, кинув мимолëтный взгляд на союзников, которых уже будили полицаи. Теперь, когда война закончилась, его «друзья» уже не жили в бункере, а, как и обещал им итальянец, перебрались в чудом уцелевший пятизвëздочный римский отель. Кантоваться им там придëтся ещë долго…***
— Господин, прошу, проснитесь! — Солинас тряс Болгарию за плечи. Тот недовольно мычал и лишь сильнее кутался в пиджак. Отчаявшись, глава вспомогательной полиции схватил первую попавшуюся ëмкость с какой-то жидкостью и выплеснул всë содержимое в лицо воплощения. Тот недовольно распахнул глаза: — Ты что творишь, придурок?!.. — Болгарин смятëнно вытер лицо ладонями. — Прошу прощения, но Вы всë никак не просыпались. Я был вынужден пойти на данную меру. — Зачем разбудил, чудила? — Буркнул монархист. — Такой сон испортил… — Водитель ждëт Вас на улице. Прошу, поезжайте в отель и отсыпайтесь там столько, сколько хотите. Но здесь спать очень… Нежелательно. — Да не хочется уже спать… — Болгария вспомнил, что уснул вчера среди воплощений самым первым и отоспался весьма хорошо, несмотря на столь внезапное вторжение человека в мир сновидений. — А чего Вам хочется? — Спросил Солинас, накручивая на палец длинный седой ус. — Да не знаю даже. — Болгария взял со стола графин с водой и жадно отхлебнул прямо из его горлышка. — Скажите, а у вас тут есть православная церковь? Давно я на служениях не был. — Православная? — Переспросил Аристотель и на пару секунд задумался. — Есть. Церковь святой Екатерины на Виа Палестро, шестьдесят девять на семьдесят один. Она вроде от войны не пострадала. — Замечательно. А я уж думал, что у вас, в стране поголовных католиков, православной вере места нет.***
По просьбе Визеля Венгрия, как единственный среди стран, кто уехал практически сразу после салюта в отель и спокойно там отоспался, встретил на пороге своих приятелей, не особо способных нормально передвигаться после дичайшего похмелья. — Я не понял… А где Хорватия и Рейх? — Недоумëнно и слегка взволнованно спросил мадьяр, пересчитав союзников, которых на всякий случай придерживали за плечи полицаи. — Господин Кальцабиджи уехал искать господина Третьего Рейха ещë вчера ночью, после чего от него не было никаких вестей. — Солинас нервно закурил. Было видно, что он не особо любит отчитываться. — Что случилось с синьором Независимым Государством Хорватией я знать не могу. — Так, стоп… — Венгрия достал телефон и набрал номер Хорватии. Пару месяцев назад они наконец-то обменялись номерами и теперь могли спокойно звонить друг другу. У всех были телефоны. Почти у всех. Рейх — одно жирное исключение. Раздались протяжные гудки. Спустя пару секунд трубку взяли: — Кто?.. — Раздался недовольный сонный голос НГХ. — Это Венгрия. Ты где шляешься, укурок? Полицаи уже всех привезли с попойки, а тебя и Рейха всë нет. — Слушай, вот давай ты без своего занудства, ладно?.. — Проворчал хорват. — Я вчера охуенно так почпокался с одной чиксой, не порть мне настроение, ладно? Королевство нахмурился, а Солинас едва заметно усмехнулся. — Ну конечно, совсем забыл, что ты у нас предпочитаешь думать членом, а не мозгами! — Он тяжело вздохнул и потëр переносицу. — Дуй в отель. Немедленно. — Слышь, мадьяр, ты мне не мамка! Когда захочу, тогда и приду, а ты тут не командуй! До свидания. — Не успел венгр сказать хоть что-то в ответ, как трубку повесели. Он не стал перезванивать — знал, что бывший предводитель усташей принимать вызов не станет. — «Идиот. Партизанщина же тотальная, мало ли какой козëл с обострëнным чувством справедливости решит его, например, пристрелить? Или кинуть в него гранату?» — Он повернулся к Солинасу. — Господин полицай, спасибо за то, что привезли всë это мясо сюда. Если что-то узнаете насчëт Рейха, то сразу звоните мне. — Я Вас понял. — Аристотель вскинул руку в римском салюте и направился обратно в машину. В отель же вошли почти все приехавшие воплощения, кроме Болгарии: он поехал в церковь.***
Хайльманн осознал, что очнулся в чужой постели, когда не обнаружил рядом с собой привычно спящую до обеда и столь ненавистную свою жëнушку. Обычно он, не открывая глаз, чуть двигал правой рукой и почти сразу упирался ладонью в бархатную кожу Шантель. Она всегда спала к нему спиной. Рядом, но в абсолютной недосягаемости. Спала она долго, но чутко — как только чувствовала между лопатками холодное прикосновение тонких, длинных и цепких пальцев, так сразу же рефлекторно сжималась, напрягалась. Сейчас же, вытянув привычно руку, министр обнаружил на том месте, где должна была спать Шантель, лишь пустое место. Он резко распахнул глаза, уставившись в белый потолок. Чужой потолок. Блять. События прошлой ночи резко промелькнули в голове, рисуя весьма невыгодную для его имиджа картину: разговоры, тосты, танцы с доктором Рихтенбруннером… Его прикосновения, казавшиеся такими горячими и приятными. И как он, Хайльманн, тоже трогал его за те места, за которые нормальные мужчины других мужчин не трогают. Совершенно добровольно. Совершенно добровольно он согласился и поехать к нему на виллу. — Знаете что, Иоахим… Мне надоели эта фальшивая светскость и этот скучный вечер. Собирайтесь, и поедем отсюда к чëрту. Если хотите… — Не успел он договорить, как его прервали: — Хочу. Хочу. Хотел?.. Хотел. Действительно хотел. — Иоахим… А Вы, я смотрю, далеко не профан в дипломатии… — Уже в своëм доме доктор разлил себе и собеседнику по бокалу красного вина. — А с чего это мне им быть? — Усмехаясь, говорит министр, потягивая вино и рассматривая руки шефа ДГСС. — «Изящные.» — Насколько мне известно, Вы ранее не работали во внешнеполитической сфере. — Я был заместителем обер-бургомистра Кëльна четыре года… Лишился этого места вскоре после ареста, затем три года колонии и… Сюда. — Надо же. А за что такого красивого человека, как Вы, посадили? — Генерал-майор сел в кресло напротив гостя. — За поддержку национал-социалистов. Я в них инвестировал, очень много инвестировал, а они взорвали дом с арабскими беженцами и устроили самые крупные еврейские погромы после гитлеровских. — Не хотелось врать самому себе: ему приятно, чертовски приятно, что Рихтенбруннер так пристально на него смотрит. Смотрит на губы, тело, ноги, в глаза, и особенно много внимания уделяет рукам. Министру и самому нравится наблюдать, как Эрнст медленно, словно дразнясь, расстëгивает фрак. Какой же это пиздец. Поддаться мимолëтному порыву страсти, согрешить с мужчиной, которого толком не знаешь, да ещë и с таким, как Рихтенбруннер! С этим уродом со шрамом… С этим грязным метисом… Да чтоб истинный ариец опускался до такого уровня!.. Деды на том свете горько плачут. Ты опозорил их, Йохан, ох, как опозорил! Ты сам себя опозорил. Урод со шрамом… Почему же от воспоминаний о его прикосновениях сердце начинало стучать так предательски быстро?.. Отвратительно. Омерзительно. Грешно. Хотелось забыть обо всëм. О том проклятом вечере и о его весьма интересном продолжении. О том, что министру действительно было приятно. Хотелось сматериться так, чтобы даже русские свиньи обзавидовались, но в своë время из-за непосредственного влияния «дражайшей» матушки рот Иоахима оказался настолько сильно вычищен, что он не смог бы произнести ни одного мата даже под пытками. Она била его за малейшую провинность, что уж говорить, если он, будучи подростком, имел смелость сматериться. Матушка-то уже давно отправилась к праотцам, но у министра до сих пор начиналась паническая атака лишь при воспоминании о том, как она его избивала, поэтому он смог выдать лишь что-то крайне цензурное, хотя в голове у него крутились маты на всех языках, что он знал (в основном на немецком, конечно). — Scheiße. — Он закрыл лицо рукой. Что делать-то? Только вставать, искать свою одежду и валить отсюда к чëрту. А одежды-то, к слову, видно нигде не было… Хайльманн подскочил с постели, как ошпаренный. Огляделся, стараясь не обращать внимание на свою наготу, и схватил со спинки стоящего рядом кресла красивый бордовый халат. Одевшись, подошëл к зеркалу, недовольно разглядывая самого себя. Да уж, и как в таком виде жене показываться? Истерить она будет долго, а потом запрëтся в спальне и будет рыдать несколько часов подряд. Вид министра действительно заставлял желать лучшего: огромные синяки под глазами, растрëпанные волосы и эти мерзкие красные полосы на бёдрах и спине, оставленные Эрнстом несколько часов назад. Тьфу, кто ж знал, что у него такие острые ногти, ну прям как женский маникюр! Хорошо, что этот варвар догадался не кусаться, иначе Шантель просто убила бы его, а так… Может, получиться скрыть от неë правду? Нет, он серьëзно преуменьшает: правду придëтся скрывать ото всех, от всего мира. В первую очередь от своих же сотрудников и сослуживцев. Никто не должен знать. Абсолютно никто. Иначе конец сразу для всех: и для него с Эрнстом, и для их жëн, и для их детей. Хайльманн осторожно подошëл к закрытой двери. В комнате оставаться больше не было смысла. Ни одежды, ни телефона, ничего. Выход лишь один: выходить искать вещи. Он прислушался. За дверью всë было тихо. Скорее всего, в коттедже никого не было. И это замечательное известие. Не хотелось бы попасться на глаза прислуге или, например, детям… Кого? Любовника? Нет… Тогда кого же? Смешно. Министр приоткрыл дверь и выглянул в коридор: пусто, только несколько картин висят на стене. Иоахим медленно вышел из комнаты, закрыл дверь и пошëл вперëд, пытаясь открыть все двери, что попадались на пути. Почти все они были закрыты, а за теми, что были открыты, не было нужных ему вещей. Например, он обнаружил небольшую кладовку, буквально доверху забитую эрнстовым творчеством. Министр понял это, когда решил забавы ради открыть одну из книженций, лежащих на самом видном месте. Это была рукописная книга, исписанная от корки до корки неровным витиеватым почерком. Там было что-то про психологию и фрейдовский психоанализ, какие-то размышления насчëт человеческого устройства, приправленные лëгкими, но очень красивыми эскизами. Хайльманн понял, что это творение Эрнста по его подписи в конце. Таких книг было много, очень много, и не только на тему психологии. Было и про войну что-то, и пьесы какие-то, стихи, проза… Сочинения про Муссолини, трактаты о фашизме. — «А он весьма плодовит…» — Он не понимал, как такой занятой человек, как Рихтенбруннер, сумел настрочить вот это всë. Но даже не писанина стала главным объектом его восхищения. Эрнст рисовал картины, полноценные картины. Хайльманн насчитал шесть штук. Рисовал хорошо, даже очень. На пяти из них были запечатлены полуголые женщины. На шестой же был какой-то молодой парень в военной форме с расстëгнутым кителем. Двух женщин министр даже узнал: одна была женой Эрнста, Ортензией, которая, если верить слухам, была чуть с приколом, вторая же была вроде бы потомственная графиня по имени Цита; сейчас, конечно, все эти титулы уже бессмысленны, но Цита всегда гордилась ими. Высокомерная мадам. Оставив архивное творчество в кладовке и закрыв дверь, Хайльманн двинулся дальше по коридору. Шёл он примерно минут пять, спустился по лестнице на первый этаж, пока не упёрся в очередную дверь. Эта была помассивнее, изготовлена из тёмного дуба и покрыта филигранной резьбой. Вариантов не было: либо открыть её, либо возвращаться в спальню ни с чем. Министр глубоко вздохнул и потянул ручку, открывая дверь. Как он и предполагал, она вела на кухню: гарнитур, плита, даже барная стойка и… Ортензия Рихтенбруннер, сидящая за ней и пишущая что-то на ноутбуке. Ком застрял в горле. — О! — Произнесла она, когда заметила «неожиданного» гостя, и отпила из белой чашки кофе. — Вы всё-таки явились… Я уж думала, что так Вас и не увижу… — Что?!.. Откуда?!.. — В шоке воскликнул министр, замерев в проходе, как вкопанный. — Не надо так кричать, синьор, ну… Вы ведь всё-таки взрослый человек. А что же насчёт Вашего вопроса… Я здесь живу, господин министр. И даже не пытайтесь как-то соврать мне, сказать что-то типа «это не то, что Вы подумали!». Мой дорогой муженёк — тот ещё извращуга, у него определённые проблемы с психикой, и у Вас, видимо, тоже, ведь я вчера приехала сюда немного позже вас обоих и прекрасно всё слышала. — Вы… Вы… Вы, чертовка!.. — Он сжал кулаки, готовясь придушить мерзкую женщину. Мужчина был в гневе, но ещё больше — в страхе. Ортензия знает. Она знает, бляха-муха! А это значит, что она… — Поверьте мне, все журналисты такие. — Отмахнулась итальянка. — Вы… Я не позволю!.. — Он схватил из раковины первый попавшийся нож, измазанный в, видимо, соусе песто. Ортензия аж поперхнулась и примирительно подняла руки: — Воу-воу!.. Опустите своё грозное оружие, господин министр! Я и не собиралась никому рассказывать! И писать статьи про Ваше весёлое времяпрепровождение с моим мужем тоже! Я — честный журналист, и я понимаю, когда следует молчать! Давайте я сделаю Вам кофе, и мы все дружно успокоимся! — Грязная су… — Резко заткнулся мужчина, но уже через секунду продолжил, чуть опустив руку с ножом: — …Пруга, как много ты знаешь?!.. — Я знаю про всё. Мне Эрнст рассказал о своей симпатии к Вам ещё задолго до вчерашних событий. Прошу, опустите нож. Поверьте, Вам ничего не угрожает. Пара секунд — и нож уже летит на пол, со звоном ударяясь о него. Хайльманн обессиленно осел на холодную плитку и закрыл лицо руками. — «Что я наделал? Как теперь жить-то?.. Как я мог…» Супруга змея-искусителя же, тем временем, осторожно встала и подошла к нему, положила руку на плечо и чуть сжала его: — Встаньте, синьор. Не корите себя за произошедшее. Оно произошло, оно отвратительно и неправильно, но оно случилось, и не нужно убиваться из-за этого. Ну же, встаньте. Я Вам кофе сделаю. Или даже чего-то покрепче налью, коли хотите… Эрнесто скоро приедет. — Просто дайте мне мою одежду и выпустите меня из этого проклятого дома, как дипломат прошу. — Обречённо сказал он, утыкаясь женщине в ноги. В его голосе звучало столько отчаяния и презрения к себе самому, что Ортензии невольно стало жаль этого немца. — Увы, не могу. Только Эрнесто знает, где хранится Ваша одежда. Успокойтесь, Хайльманн. Я не причиню Вам зла.***
Через несколько минут он сидел за столом, а Ортензия наливала ему водку в рюмку, напевая какую-то приятную мелодию. Она дала ему сигарету и заставила закурить, и это подействовало, как таблетка мощнейшего успокоительного. Кто ж знал, что курение умеет так хорошо успокаивать. Теперь понятно, почему Эрнст постоянно курит. Хайльманн не верил, что такая известная журналистка не отправится со своими свидетельствами прямиком в фашистский суд, а там… Он не хотел думать, какой вердикт вынесет ему и Эрнсту вождь. Из мыслей его вывела рюмка водки, со стуком появившаяся на столе. Мужчина незамедлительно выпил её залпом. Ортензия села рядом, поставив на столешницу бутылку той самой водки. Хайльманн утёр губы ладонью и спросил серьёзно: — Где он? — Уехал на допрос Третьего Рейха… Кальцабиджи отловил его ночью, и наш вождь потребовал, чтоб Эрнесто срочно приехал в штаб-квартиру ПСС и допросил его… Ох, как Эрнст матерился, сапожники обзавидуются!.. Сказал за Вами следить и позаботиться, чуть что.***
29.III.2022 (11 часов 6 минут)
Этот ебалай по имени Королевство Италия посмел выдернуть его, Рихтенбруннера, со своего законного выходного, прекрасно зная, что у того выходных в принципе не бывает!.. Эрнст сидел в допросной, закинув длинные ноги на стол, курил десятую по счёту сигарету и слушал сбивчивые бредни того, кто раньше наводил ужас на весь мир — Третьего Рейха. Сзади грозной фигурой нависал Кальцабиджи, сложивший руки за спиной; его грузное тело наводило Рейха на неприятные ассоциации с собственным гестапо — тамошние амбалы выглядели точно так же, разве что были чуть помоложе. Оба человека были крайне уставшими и озлобленными, что подтверждалось их внешним видом: Рихтенбруннер приехал даже не в форме, а в чёрном деловом костюме с белой рубашкой, но сейчас фрак его был расстёгнут, галстук перекинут через плечо, ворот рубашки ослаблен. Под глазами у человечишки залегли огромные синячищи, а волосы были крайне растрёпаны; несколько прядей свисали на высокий лоб. Кальцабиджи выглядел не лучше: он был не в штатском, а в кителе, но тот всё равно был помят и расстёгнут; галстук и вовсе испарился в неизвестном направлении. В блёклых глазах полковника горел нездоровый огонёк, они были покрасневшие и иногда подёргивались нервным тиком. Сука, это ж надо! Эрнст провёл накануне просто замечательную ночь и надеялся поспать хотя бы часов пять, но вместо этого его вызвали в Управление, от которого он хотел отдохнуть хотя бы сутки! Мужчина абсолютно не думал о работе, его голова была забита мерзкой болью от похмелья и мыслями о голубых глазах Иоахима. Третий Рейх же внимательно смотрел на этих измученных жизнью людей, ощущая себя в тисках. Эти homo sapiens, хоть и выглядели крайне уставшими, всё равно внушали страх. Рейх рассматривал руки доктора, почерневшие от бесконечного курения и изуродованные шрамами. Каким же надо быть сумасшедшим, чтобы скуривать за раз по десять сигарет, когда ладони, казалось, уже прогнили насквозь? Как только немец в первый раз увидел руки генерала без перчаток, то подумал, что у него там гангрена образовалась. Нет, Рейх и сам курил раньше (очень много курил), но бросил вскоре после того, как сбежал в Аргентину по инициативе Бормана. Лёгкие болели очень сильно, да что там, дышать было тяжело, а стаж был всего-то двенадцать лет. А Рихтенбруннер наверняка курит с раннего возраста, так что почему его зубы до сих пор целы и не раскрошились ещё в молодости, а он сам просто в отличнейшей форме и готов горы свернуть — загадка человечества. Единственными изъянами, выдававшими его внушительный стаж курильщика, были потемневшие пальцы и слегка пожелтевшие зубы. Рейх смотрел на этого, без сомнения, умного и начитанного человека, довольно профессионально играющего роль типичного и недалёкого ловца шпионов, какие служили в РСХА. Этот явно непростой мужчина решился служить самому дьяволу. А может, он и есть дьявол? Было что-то в его гордом профиле, в его практически чёрных глазах с потемневшими тяжёлыми веками, в его тонких запястьях и узких ладонях с неестественно длинными пальцами что-то неправильное и нелогичное, но в то же время что-то такое красивое, что словами описать нельзя. Кальцабиджи подобных смешанных эмоций не вызывал. Широкоплечий, среднего роста, с тяжёлым лицом и большими руками — эталонный гестаповец. Если в Рихтенбруннере прослеживалось какое-то извращённое изящество, то к Кальцабиджи никаких красивых эпитетов применить не удавалось даже при желании. Взгляд его тёмно-серых глаз, казалось, прожигал насквозь. — Синьор Третий Рейх, повторяю ещё раз: всё, что я хочу знать, так это правду. Неужели Вам так трудно сказать, почему Вы сбежали вчера с банкета? — Рихтенбруннера уже откровенно бесила персона, сидящая напротив. Он непробиваемый, как пробка! Италия запретил избивать его; если бы не приказ самого вождя, то он и Кальцабиджи уж давно применили к нему свои знаменитые методы ведения допроса, потому что уламывать его, как красну девицу, казалось бессмысленным занятием — Рейх либо молчал, либо говорил что-то невразумительное. — Погулять хотелось, вот и ушёл. И зачем было поднимать на уши всю столицу?.. — С ехидной улыбочкой ответил нацист, нервно позвякивая наручниками. Их надели на него, чтобы он не вытворил чего-то из рук вон выходящего. Рихтенбруннер нахмурился, поставил ноги на пол, потянулся к воплощению и потушил сигарету прямо о запястье немца. Тот взвыл от внезапной боли и съёжился. — Schlampe! Was machst du, du Bastard?!.. — Вам нравится, когда Вам делают больно? — Спросил доктор, сцепляя руки в замок. — Нет, конечно! Блять, как же больно… — Путая языки, говорил Рейх, судорожно пытаясь что-то сделать с образовавшейся раной. — Тогда будьте любезны говорить мне правду. — Сказать Вам правду?!.. Вы охуели, блять, вот Вам правда, доктор! Шлёп! Звонкая пощёчина разрезала тишину допросной, и несколько острых зубов полетели на каменный пол. Рихтенбруннер наклонился к Рейху через стол и схватил его за воротник рубашки. От человечишки за километр несло куревом, дорогущим алкоголем и каким-то элитным одеколоном. — Кто бы мог подумать, что сам Третий Рейх окажется таким инфантильным. — Эрнст наклонился к нему так близко, что их носы почти что соприкоснулись. Да, вождь запретил избивать его дорогого гостя, но ведь пощёчина — не избиение? Кальцабиджи, стоявший где-то позади, растянул тонкие бесцветные губы в зловещей ухмылке. — Неужели так трудно сказать мне правду? Мне нужно записать в протокол, почему Вы сбежали вчера с праздника. Неужели Вам, сукиному сыну, так трудно сказать мне пару слов?!.. — Сквозь зубы процедил он. — А неужели Вам, австрийцу, не стыдно было поступать на службу к итальяшкам?.. — Немедленно парировал Рейх, брезгливо и одновременно очень испуганно оглядев вцепившегося в него человека. Рихтенбруннер знал: он боится, он в ужасе, но никогда не признает этого даже в собственном сознании. — И уберите от меня свои грязные руки, я даже думать не хочу, куда Вы их совали, где они бывали и что Вы ими делали. Эрнст ничего не ответил. Лучше мерзкому немчику действительно не знать, что и кому он делал этими руками. Вместо ответа на колкости доктор резко отпустил Рейха и обернулся к Кальцабиджи: — Полковник, — Он указал глазами к выходу. — На пару слов. Кальцабиджи молча кивнул.***
Когда они вышли из допросной и закрыли с грохотом тяжёлую железную дверь, австрияк вновь достал сигарету и закурил. Рудольфо терпеливо ждал, пока он сделает несколько затяжек. Когда доктор их всё же сделал, то посмотрел на начальника ПСС и сказал следующее: — А он стал гораздо более борзым. Хорошо, что нервы вождя были потрачены не зря. — Это-то, может, и хорошо, но что нам делать с ним? Допрашивать «по-чёрному» запрещено, а вождь ведь просил заполнить протокол с рейховскими показаниями и отдать ему. — Безэмоционально констатировал контрразведчик, позёвывая. — Любой панцирь можно сломать, синьор полковник. Сломать и добраться до сладкого мяса, уж Вы-то должны это знать. Я сломал на своём веку очень много панцирей самыми разными способами. — «В основном через постель.» — Хотел добавить он, но вовремя спохватился. — А Вы, я уверен, и того больше. Полковник улыбнулся своей немного страшной улыбкой: — Благодарю, начальник. Я и не сомневался, что мы сможем его расколоть. Он не крепкий орешек, а лишь его имитация, причём довольно непрофессиональная, я с самого начала это понял. С первой секунды, как только его увидел. — Вы — очень ценный кадр, Кальцабиджи. Запомните мои слова. — Он выкинул сигарету на пол и затушил её сапогом. Открыл дверь: — Пройдёмте.***
Честно сказать, слыша буквально за стенкой вопли какого-то несчастного партизанишки и не имея права так же допросить того, чьи солдаты когда-то расстреляли твою родню за то, что она укрывала у себя евреев — это просто кощунство и варварство. Прадед Рихтенбруннера, когда ещё был жив, рассказал тогда ещё совсем мелкому Эрнсту, что его братец со своей женой в годы оккупации Италии нацистами прятали в своём подвале целую семью евреев. Их обман раскрыли в конце весны сорок четвёртого года, после чего расстреляли на месте — и брата с женой и четырёхлетним сыном, и семью унтерменшей. Прадеда, как и его сестру и второго брата, потом отправили в концлагерь из-за того, что они якобы знали, что их родственник прятал у себя жидов, и ничего не рассказали доблестному гестапо. На деле ни он, ни они ничего не знали, но в застенках гестапо возьмёшь на себя хоть все смертные грехи, даже если их не совершал. Когда трижды клятые американцы освободили лагерь, сестра уже умерла от истощения, а прадед с братом были настолько исхудавшие, что походили на мумии. Прадед после этого опыта годами не мог оправиться. Нет, Рихтенбруннер не хотел мстить за своих давно почивших родственников — честно говоря, ему было абсолютно насрать что на своих кузенов, кузин, тёток и дядек, что на своих родителей. Мать умерла в двадцатом году от пандемии, папаша, опасный рецидивист, до сих пор кукует в Больцано и работает на железной дороге, но сыночек с ним не общается. Виной всему воспитание (а вернее его отсутствие). Рихтенбруннер всегда винил в своём эгоизме, садизме и склонности к содомии именно отсутствие воспитания. Что уж говорить, если курить он начал в девять лет, а пить в тринадцать? Родители никогда за ним не следили, им было на него насрать с самого рождения. Мать, тихая деревенская безропотная женщина без образования, не смевшая даже слова лишнего сказать мужу, да отец, бросивший колледж и ушедший работать на вокзал в девятнадцать лет, постоянно пьющий и влезающий в драки, а вскоре после рождения сына загремевший в обезьянник за особо жестокое убийство на двадцать пять лет — что может дать такой кошмарный союз нашему миру? Только конченную химеру, несущую зло, похоть и ненависть. Эрнст Рихтенбруннер — идеальное сочетание всех трёх. Детство его прошло на улице, но в школе учился он на «отлично» всегда. Высокий балл аттестата и отличные физические показатели без проблем позволили поступить на бюджет в одну из самых элитных военных академий, а там уж служба, друзья, интрижки и прочее-прочее-прочее. Он не знает, сколько детей у него «на стороне», не от Ортензии. Всех их он ласково зовёт «своими бастардёнками». Ему известно лишь о двух, но он уверен, что их больше. С обоими он не общается и матерям их алименты не высылает по их же просьбам. Вообще Эрнст всегда носил и носит с собой презервативы, но некоторые особо сообразительные леди, либо же какие-то вредители их протыкали. В таком случае, если, конечно, дамочка сообщала, что беременна, он немедленно давал ей деньги на аборт. Но некоторые из них специально скрывали беременность. Австриец, думая, что всё с ними кончено, очень удивлялся, когда они объявлялись на пороге его жилища с младенцами на руках и всячески давили на жалость. Он их выставлял на улицу. Всегда. О бастардёнках ему известно мало, да ему и не нужно больше: одного зовут Сильвио (в честь Берлускони), второго — Маурицио. Первый и вовсе служит у него в Управлении, в V отделе под руководством госпожи Ниббио вроде как адъютантом коменданта какого-то лагеря, второй ещё мелкий совсем. …Рейх поёжился, когда длинные пальцы мягко взяли его за подбородок. — «Не получилось кнутом, так получится пряником.» — Подумалось человеку. Он понимал, что «жалкое ничтожество», как выразился вчера Иоахим, сидящее перед ним на стуле, лишь строит из себя неприступную крепость, на деле же это давно обесценившийся металл, до сих пор пытающийся сиять ярким блеском и стоять наравне с золотом и платиной. Генерал про себя усмехнулся: опять неуместная поэзия в голову лезет. Он всегда хотел быть писателем, он видел себя в будущем писателем, но мать помнила просьбу отца, до сих пор сидящего в тюрячке: «Лючия, я хочу, чтобы Эрни стал военным. Мне не удалось, но ему удастся.». И даже тогда она не посмела ему перечить. Будущее Эрнста было предрешено. Пальцы ловко скользнули в рот воплощения, очертили острые зубы и испачкались в крови дёсен. Да уж, врезал он Рейху знатно. А немец, судя по всему, понимал, что если, например, попробует откусить мерзкие, провонявшие табаком пальцы, то горько за это поплатится, терпел, надеясь, что эта пытка побыстрее закончится. Эрнст ненавидел нацистов. Его самого постоянно презирали за австрийскую кровь, он видел немую неприязнь в глазах почти всех своих итальянских сослуживцев. До нацистов им ещё очень далеко, но ассоциации всё равно имеются. Его самого смело можно называть ксенофобом, может быть даже расистом, но нацистом — никогда. Евреев он особо не жаловал, но никогда не побежал бы их резать. Негров тоже не любил, как и французов с немцами (за исключением Иоахима). Американцев и британцев презирал, но, повторяюсь, никогда бы не пошёл устраивать второй холокост с их участием. Да, пожалуй, ещё одним различием с вылизанными фанатичными нациками типа Кёлленберга можно назвать эрнстову любовь к русскому народу. Он как-то ездил в Россию и был очарован её природой и эстетикой, у него даже была интрижка с русской девушкой. Правда, русского языка он не знал, а она не знала итальянского, так что общались они на корявом английском. Весело было тогда. — Вот скажите мне, — Доктор вынул пальцы изо рта Рейха и медленно погладил его щёку. — как можно так не уважать себя? Когда-то Вы наводили ужас на весь мир одним своим именем, а теперь сидите здесь, в моём Управлении, после того, как сбежали с праздника Победы вчера ночью. Это несмываемый позор. Вы далеко не дурак, так ведь? И Вы понимаете, что упали ниже плинтуса. Так смысл отпираться? Выстроенные в Вашем сознании барьеры ничем Вам не помогут. Я, как человек, занимающий важный государственный пост, обязан исполнять свой долг. Думаете, мне нравится пачкаться в крови шпионов и партизан и до утра сидеть за столом? Но если я не буду этим заниматься, то долг не будет выполнен, а государство развалится. Давайте будем друг с другом откровенными. У Вас нет сил встать на ноги, у меня нет сил на работу. Мы с Вами в этом похожи, ведь так? В «оси» Вы, синьор, как пятое колесо в тележке. Но я вижу, что Вы не хотите быть бесполезным. Давайте поступим так: Вы говорите мне правду, — полностью и подробно — а я Вам дам дельный совет о том, как начать жизнь с чистого листа. Психотерапия дуче оказалась неудачной, да? Это был риторический вопрос, и Рейх это прекрасно понял. Он смотрел куда-то мимо Рихтенбруннера, куда-то в пустоту, но всё равно хорошо слышал слова генерала. Как назло, человечишка был прав. Честно говоря, было очень противно чувствовать его мерзкие прикосновения, а во рту и вовсе остался привкус табака, но Рейх учтиво молчал, выслушивая монолог мужчины. Видимо, Эрнст прознал про брезгливость нациста и специально стремился как можно сильнее облапать его. Кальцабиджи всё так же стоял около противоположной стороны стола, скрестив руки за спиной, и сверлил немца взглядом. Это добивало окончательно. Глаза у него недобрые и пустые. Эрнст писал книги на очень многие темы. В том числе и про воплощения. Это был объёмный научный труд, основанный на очень продолжительных исследованиях, который, увы, так и не удалось нигде издать. Он был написан, когда доку только-только стукнул тридцатник. Мнение с тех пор не поменялось: в книге Рихтенбруннер пришёл к выводу, что государства в восьмидесяти случаях из ста сходят с ума из-за собственного бессмертия. Люди мечтают о вечной жизни, даже не думая о последствиях. Смена поколений, потеря близких друзей и постоянное одиночество из-за своего «недуга». Никто из человеческой расы никогда не сможет понять всю боль воплощений. Были, конечно, исключения (Древняя Персия как пример), но они были редки. Учитывая тяжелейшее поражение в войне, огромные потери и несмываемое клеймо труса, бежавшего с земель, что его породили, неудивительно, что Рейх пришёл к тому состоянию, в котором пребывает сейчас. У воплощений в течение войн здоровье значительно слабеет, они становятся более тревожными и мнительными, начинают чувствовать боль своих граждан и, кажется, даже ощущают каждую смерть их людей на себе. Это выражается в частых мигренях, тошноте, слабости и треморе. Если посмотреть на кинохронику тех времён (а именно с середины сорок четвёртого по весну сорок пятого), то отчётливо можно увидеть, как у нациста трясутся руки. Рейх тем временем думал. Отпираться уже не было смысла. Все на взводе: и он, и Кальцабиджи, и этот дотошный доктор. Дотошный, но какой проницательный! Попроницательнее Италии будет, но такой же мерзкий, как и он. Рихтенбруннер действительно отличный дознаватель, разведчик, генерал, какие там титулы у него ещё… — Хорошо. — Ответил немец спустя минуту молчания. Доктор широко улыбнулся, обнажая пожелтевшие зубы, а Кальцабиджи одобрительно покивал. Он вообще был крайне немногословным, но страха навевал ещё побольше своего шефа. Рихтенбруннер тем временем включил диктофон и взял ручку в руку, готовясь вписывать показания в протокол. И Третий начал говорить.***
Да, он действительно опять словил паническую атаку, но сбежал с вечера не из-за этого. Находится там, в этом вычурном зале, было просто невозможно. Не только из-за постоянных косых взглядов итальянских фашистов, но и из-за этой чёртовой беседы с министром фон Хайльманном, который должен был стать его лучшим другом, а оказался злейшим врагом. Он был настоящим дипломатом: язык у него подвешен, что надо, говорил на нескольких языках, речь у человечишки идеально вылизана, да и внешность тоже, харизма имеется. Вдобавок он национал-социалист. Настоящий (и даже сидевший за это) нацист, а не эти лысые громилы в кожанках и берцах с белой шнуровкой, избивающие мигрантов и разрисовывающие свастикой и вольфсангелем стены. Но не суди человека по обложке. Фантик конфеты казался очень привлекательным, а вот сама она оказалась на вкус на редкость отвратительной. Видимо, Рейх за годы затворничества разучился общаться с подобными буржуа. Хайльманн спрашивал его обо всём: об истории нацизма, о нацистских бонзах, о войне, о холокосте, о том, что делал Рейх после поражения. Рейх прямо ответил, что ничего. Министр же, по всей видимости, был недоволен ответами, в его глазах мигом погас былой фанатизм, он увидел перед собой не образ своего идеализированного кумира, а разбитого и заебавшегося мужчину в депрессии. — Знаете, про Вас в нашем обществе ходят весьма нелицеприятные слухи… Видимо, это всё же не слухи. Я разочарован Вами. Хорошего вечера. — И он ушёл, даже по-нормальному не попрощавшись. Вроде ничего необычного, так ведь? Но Рейха это очень задело. Злые взгляды фашистов вокруг стали ещё невыносимее, и он ушёл, не сказав никому ни слова. Он тут не нужен. Он тут лишний. Тут его ненавидят. И заслуженно.***
«Третий Рейх — абсолютно бессмысленное и бесполезное создание, каким-то чудом пережившее своё время. Отброс великой идеи национал-социализма, химера Гитлера, не заслужившая признания ни нашего вождя, ни нас самих. Он должен был сгинуть в Берлине. Тот, кто вызволил его из помирающей столицы, сильно просчитался.» — Такой была фраза Хайльманна о Рейхе. Так её помнил Рихтенбруннер. У них вчера было много разговоров о власти, об истории, о детях и женщинах. А потом они разделили ложе. — «Думая о Третьем Рейхе, я даже не подозревал, что он окажется такой размазнёй. Нужно было бросить его догнивать в Аргентине. Такое… Создание бесполезно пытаться ставить на ноги.» — Думал Эрнст, записывая показания немца в протокол. Кальцабиджи тихонько посмеивался. И вот из-за этого его подчинённые вчера пробе́гали по Риму полночи?!.. — Вы молодец, что рассказали нам всё. Видите, как хорошо всё идёт, когда Вы просто говорите правду. — Вновь ухмыльнулся полковник, блеснув холодно глазами. — Доктор, Вы сказали, что поделитесь со мной советом, как наконец-то выйти из этого… Полукоматозного состояния. Прошу, скажите мне… Я так устал… — Конечно, я помню о своей части уговора. А совет мой прост донельзя… — И только он открыл рот, как дверь в допросную резко распахнулась, и в помещение ввалился Италия со своим адъютантом и офицером из ПСС. Рихтенбруннер подскочил со стула, вытянул руку в римском салюте; Кальцабиджи вытянулся по струнке и тоже отсалютовал. — Синьор генерал, прошу прощения за то, что вызвал Вас в Управление в Ваш законный выходной, но только Вы смогли бы восстановить вчерашний план действий моего дорогого гостя. — Вождь брезгливо и яростно глянул на Рейха; тот отвёл взгляд. Кальцабиджи фыркнул: он мог бы добиться показаний от Рейха и без помощи шефа, но раз вождь велел… Что ж, пусть австрияк забирает себе лавры, полковнику не жалко. — Ну что Вы… Кто я такой, чтобы Вы передо мной извинялись. — Театрально положил руку на грудь Рихтенбруннер. — Я всегда рад исполнить свой долг перед государством. Не сочтите за грубость, но… Может, Вам как-нибудь помочь с… Моральным воспитанием Ваших дорогих гостей? Королевство нервно усмехнулся: — Благодарю, но не стоит. Сами справимся. Тем более сейчас всем не до этого. Помните, Эрнст: враги повсюду, везде. Никому нет доверия. НАТО, я уверен, опять наплюёт на все наши с ними соглашения и начнёт вторжение сюда, в эти святые земли. Да что там НАТО, — весь ООН, весь мир ополчился против нас! Сейчас Вы, как и все остальные, должны сосредоточиться исключительно на работе, а не на воспитании моих бывших когда-то союзников. Берегите себя, а мы пойдём. Синьор Кальцабиджи… — Обратился к полковнику фашист. Тот с готовностью приподнял голову: — Да? — Вы очень ценный работник и хороший человек. Спасибо за все Ваши старания. В ближайшее время Вам за активную борьбу с врагами фашизма будет выдана премия. Рудольфо довольно улыбнулся. — Премного благодарен, дуче. Итальянец ничего не ответил, лишь развернулся и направился к выходу, но вдруг резко повернулся обратно, будто вспомнил что-то, и посмотрел на австрийца. — Ах да, Рихтенбруннер… Вы находитесь на своём посту меньше года, однако уровень партизанщины значительно снизился, и это очень ощутимо… — Доктор гордо улыбнулся в ответ на реплику вождя. Ему нравилось, когда его хвалили по делу. — Да и шпионов стало гораздо меньше… Вы большой молодец. Короче, Вы теперь на ступень выше. Я назначаю Вас дивизионным генералом. Зайдите потом в свой кабинет, погоны с петлицами на Вашем столе лежат. Я также награждаю Вас орденом за военные заслуги. Человек невольно округлил глаза. Так быстро?!.. Эрнст был уверен, что его повысят, но думал, что это будет минимум через год. Он не знал, как на это реагировать: с одной стороны, конечно, он был рад, ведь звание генерал-лейтенанта (в отличие от генерал-майора) он полностью заслужил, активно борясь с партизанами, но с другой… Что такое штабной генерал по сравнению с настоящим, полевым?.. Эти рассуждения вводили Эрнста в экзистенциальный кризис. — «Да ещё и орден за военные заслуги? Ну и ирония.» — Подумал собеседник, однако вслух мысли не высказал, лишь покивал воплощению и поблагодарил его. Италия же ещё раз извинился за то, что потревожил своего подчинённого в выходной, и вскоре вышел, жестом показывая немцу, чтобы тот следовал за ним. Рейх рассеянно встал, бросив умоляющий (?) взгляд на доктора. Он ведь так и не рассказал свой совет… Пээсэсовец ушёл во вторую допросную к шпиону, которого был вынужден оставить, а молодой адъютант вождя встал возле стены и указал в коридор. — Прошу, пройдёмте. — Сказал он спокойным, но при этом приказывающим тоном. Они вышли, а управленцы так и остались стоять на месте. Рихтенбруннер вновь закурил. — Вы молодец, Кальцабиджи. С этого дня Вы бригадный генерал. Погон у меня нет, так что приходите завтра так рано, как только сможете. Я велю адъютанту в приёмной, чтобы пропустил Вас без вопросов. Бригадный генерал?.. Он не ослышался. Бригадный генерал. Семь лет он проходил со званием полковника, и долгожданное повышение наконец-то скрасило его унылые дни. Честно говоря, Кальцабиджи немного завидовал своему начальству, которое в тридцать с лишним буквально за пару месяцев перескочило с обычного подполковника аж до генерал-майора. А теперь уже и генерал-лейтенант!.. Всё лучшее — молодёжи. Хотя, если судить по историческому опыту, то вот эти молодцеватые генералы особо не ценятся, не то что старые, закалённые в боях вояки. — Я поехал домой. Не задерживайтесь здесь, Кальцабиджи. Отдыхать тоже нужно уметь. — Он метко швырнул бычок в пепельницу и вышел, больше не желая церемонится. Рудольфо даже отсалютовать ему не успел.***
Перед тем, как поехать, собственно, домой, нужно было зайти в кабинет и забрать все регалии. Рихтенбруннер это и сделал. В приёмной было пусто: ни ожидающих приёма, ни адъютанта не было. Неудивительно, у всех же выходной, только он один тут часа три мучался с этим чёртовым Рейхом! На самом деле, он нечасто так психует на допросах, но сегодняшний день… Исключение. Забрав регалии и положив их в карманы униформы, доктор ещё некоторое время посидел в кабинете, выпивая пару рюмок коньяка, молча пялясь на портрет вождя на стене, а потом решил записать сегодняшний допрос в свой дневник. Да, он вёл дневник (и далеко не первый). Начал он делать это с одиннадцати лет. Достав уже довольно потрёпанную, но ещё надёжную толстую тетрадь в твёрдой чёрной обложке, он раскрыл её и, взяв ручку, выписал следующее: «29 мар. 22 г. Сегодня допрашивал г-на Т.Р. Он корчил из себя партизана, но мы с К. быстро разбили его броню. К. повысили до бр. генерала, он очень рад. Меня тоже повысили — до див. генерала. Г-н ф. Х. ночевал у меня сегодня. Мы вчера с ним немного перепили, но хорошо поговорили и много чего выяснили из нашего прошлого. Он меня первый поцеловал. Он вообще очень красивый мужчина, но ужасно закомплексованный. Ночь с ним была хороша, даже очень, но не думаю, что будет что-то серьёзное. В допросную приходил дуче и хвалил меня (К. тоже, но не так сильно, как меня). Т.Р. — тряпка и ничтожество. Жена пишет новую статью о том, что Америка — паразит мира и наш главный враг. Есть ли смысл в этом бесконечном круговороте Сансары? Америка враг, НАТО враг и изверг, душегуб, дьявол, а мы белые и пушистые. Я убиваю мерзких партизан, их кровь на моих руках, ООН как обычно бездействует, лишь осуждает, НАТО ненавидит, Мор. вопит с трибун о борьбе и так каждый день. Я пью очень много, курю ещё больше. Устал. Единственный выходной испорчен утренним допросом. Кёл. подозрительный — он не пьёт из-за больной печёнки и всё юлит (с К. по минимуму контактов — видимо, когда я швырнул в него бутылкой, то сразу понял всё). Жена зовёт в церковь, а я уже устал слушать лживые папские бредни. «Помолись — и Господь простит тебе все твои грехи!» Меня грехи не тяготят, мне нравится грешить, я не хочу лечиться от греха. Я не молюсь, а если и молюсь, то не легче на душе, но у меня на ней и так всегда легко.» Написав это, он сложил дневник в свой чёрный дипломат и, закрыв кабинет на ключ, поехал домой разбираться с… Оставшимися проблемами.***
Честно сказать, увидев вошедшего на кухню Рихтенбруннера, Хайльманн первым делом подумал о том, как бы вцепиться в его горло и сдавить его так, чтоб услышать громкий-громкий и такой приятный треск… Но вместо этого он смог лишь опрокинуть в себя очередную рюмку водки, надеясь, что она наконец-то заглушит боль в башке от похмелья и боль в заднице и пояснице от… — Смотрите, кто пришёл! — Всплеснула руками Ортензия, с иронией глянув на муженька. — Мы с твоим «коллегой» весьма неплохо поболтали… А синьор Рейх как там? Раскололся? — Ещё б он не раскололся, Ортенза! — Он прошёл к серванту и достал оттуда бутылку москато. Вскрыл её и сделал пару больших глотков. — Мы с Кальцабиджи хорошенько так потрясли его! Достаточно было лишь чуть-чуть припугнуть, чтоб он дал заднюю! Это было просто охеренно, особенно наблюдать за его противной и чересчур идеальной рожей! Но я, честно говоря, всё равно очень сильно заебался. — Так ты ж всегда заебатым ходишь. Во всех смыслах. Может, тебе спать побольше, а пить-курить поменьше? Хайльманн сидел за столом, разглядывая супругов, и не мог произнести ни слова из-за обуявшего его возмущения. Нет, у них вообще совесть есть?.. У них в доме прямо за обеденным столом сидит человек, который переспал буквально недавно с главой семейства, очень важным человеком, а они вместо того, чтоб бить посуду и устраивать скандалы обсуждают то, как же хорошо, что какая-то там половая тряпка быстро распустила нюни и что нужно больше спать! Просто… Что?!.. Хайльманн абсолютно не может понять ни его, ни её логики. — …Не могу, жена! Пока эта старая сучка шляется по церквям и выступает по радио, я пахаю как крестьянская кляча! Противная старуха свалила все свои заботы на меня, а сама делает всё, что угодно, но только не свои министерские обязанности, так ещё и поливает меня дерьмом со всех сторон!.. О, Господи, — Он вновь отхлебнул из бутылки вина. — я скоро сойду с ума!.. — Боюсь, что ты уже… — Что с детьми? — Внезапно перевёл тему доктор, будто только что вообще вспомнил, что у него есть «законные» химеры, о которых до́лжно заботиться. — Что-что? У няньки они, где ж им быть ещё! Давно ты их не навещал уже… — Сдать детей на воспитание няньке, а позже и заставить их переехать с отчего дома к ней, возможно, было не самым лучшим решением для венценосных родителей, но они не могли по-другому, ибо оба понимали, насколько отвратительно исполняют свои семейные обязательства. И если мать стабильно навещала детишек раз в неделю, то отец… Хорошо, если раз в месяц. Очень хорошо. — Ты всё просила меня зачислить Готтлиба куда-нибудь в военное крыло… Короче, я записал его в нашу молодёжную армейскую бригаду… Он же воевать хотел? Ну вот, ему сколько уже… Одиннадцать? Двенадцать?.. Самое то для того, чтоб начать готовиться, а потом, когда постарше будет, так, может, и настоящим солдатом станет. «Баллилы» ему, видите ли, недостаточно!.. — Кхм-кхм!.. — Возмущённо прокашлялся министр. — Прошу прощения, но, игнорируя проблему, вы не решите её! Рихтенбруннер тепло перевёл на него взгляд. — Ох, Иоахим, прошу прощения! — Улыбнулся он и обратился к Ортензии. — Ортенза, не могла бы ты выйти? — Конечно. Оставлю вас одних, мальчики. — Усмехнулась женщина и вышла, закрыв дверь. Рихтенбруннер расслабленно опустился на стул, медленно потягивая москато. — Так о чём Вы хотели поговорить? — Вы издеваетесь?! — Раздражённо рявкнул Хайльманн. — Нет, просто хочу посмотреть на Вашу реакцию. Вы выглядите ужасно… Недовольным. А вчера так нежно гладили меня по плечам и просили не уходить… — Даже не смейте напоминать о том, что было вчера! Я был пьян и… Эрнст закатил глаза: — Не врите мне. И себе тоже не врите. Я Вас ни к чему не принуждал, Вы первым на меня набросились. Кажется мне, что так настойчиво меня ещё ни одна любовница не целовала. — Доктор ехидно усмехнулся, а министр заметно покраснел. — Это всё из-за той проклятой алкашки! Признавайтесь, Вы что-то туда подсыпали?!.. — Неужели Вам так трудно признать то, что мы вчера вместе очень хорошо развлеклись? — Продолжал издеваться австрияк. — Помнится, после сего процесса Вы лежали в кровати очень довольный, а потом мы ещё долго разговаривали о насущном и филоствовали, курили одну сигарету по очереди. Мне казалось, что Вы никогда ещё так прекрасно не улыбались. Хайльманн смутился ещё больше, услышав ненавязчивый комплимент от генерала. — Заткните свой грязный рот немедленно! — Крикнул он. Рихтенбруннер лишь усмехнулся, но ничего не ответил. Иоахим недовольно выругался по-немецки и заявил: — Вы, вроде, не дурак и должны понимать, что никто не должен знать о том, что произошло между… Мной и Вами. Отныне я запрещаю Вам возвращаться к этой теме в наших разговорах. Эрнст цыкнул: — Никто и не узнает, Иоахим. Думаете, Вы у меня первый такой индивидуум? Считаете, что я мазохист, раз хочу отправиться в лагерь или вообще на плаху? Вы знаете, что делают с такими же дефектными людьми мои собственные подданные? Им отрезают гениталии, всячески избивают и нередко просто расстреливают без суда и следствия. И правильно делают. И после этого Вы думаете, что я пойду Вас сдавать? Заявлю, значит, дуче: «Да, я спал с мужиками много раз, получал от этого удовольствие, всячески их совращал и даже в ус не дул, отрежьте-ка мне член и отправьте на эшафот, и моего последнего компаньона, министра фон Хайльманна, не забудьте!». Так? — Нет, я думаю, что Вы просто сошли с ума. Спятили! — В таком случае Вы тоже будете вариться со мной в одном котле. Потому что — опять же, не юлите — я знаю, что Вы получили от этого искреннее удовольствие. Сейчас я верну Вам Вашу одежду и попрошу своего водителя довезти Вас до Вашего поместья, — Он встал, поправляя фрак, и министр невольно обратил внимание на то, какая же у этого гнилого человека прямая спина, какая у него по-настоящему идеальная военная осанка. — если Вы, конечно, хотите, то я с Вами постараюсь впредь не пересекаться, и разойдутся в море корабли. Хайльманн возмущённо развёл руками: — Да… Вы!.. После всего!.. Смеете выдвигать мне ультиматумы?!.. Скажите, Вы действительно такой кретин или просто умело притворяетесь?!.. После того, как Вы… Вы меня… Вы меня, извиняюсь, трахнули, Вы ещё смеете утверждать, что я вновь захочу с Вами встречаться?!.. Вы что там, в своём Управлении, употребляете вообще?!.. Австрияк не понимал его истерики. Не говорил же он, в конце концов, что теперь у них любовь до гроба и всё заебись вообще. — «Он не в себе. У него дичайший шок после вчерашней ночи. Видимо, он никогда раньше не трахался с представителями своего пола. И, скорее всего, очень долгое время скрывал свои… Предпочтения. Не может их принять, открещивается. Бедный. Теперь природа его мизогинии более, чем ясна. Мотив вражды с Санторо становится всё более ясным.» — Рихтенбруннер, немедля, встал с кресла и подошёл к министру, который продолжал вовсю размахивать руками и обвинять и его, и себя, и весь мир во всех смертных грехах, даже не обращая внимание на доктора. Эрнст как можно более осторожно перехватил холёные немецкие руки, аккуратно сжал ладони в своих, словно боясь их ненароком раздавить. Руки министра, в отличие от его рук, были эталоном красоты и ухоженности — ни одного шрама или пореза, ухоженные ногти, тонкие пальцы. Хайльманн опешил и, на удивление, вырываться не принялся, лишь уставился на «коллегу» с невыразимым страхом, горечью и усталостью. — Прежде, чем Вы устроите очередной приступ истерики, я хочу сказать Вам лишь одно: не бойтесь самого себя. Хотя бы самого себя. Я ещё давно, очень давно распознал, что Вы — не то, кем себя позиционируете. Я сейчас не прошу Вас открыться мне, я понимаю, что Вы и я — толком незнакомые друг другу люди, понимаю, что Вы хотите отгородиться от меня и забыть про вчерашний опыт, понимаю, что Вам очень стыдно и страшно. Без понятия, что привело Вас к тому, чтобы прятаться за этими лживыми высокомерием, лоском и аристократией, но, я уверен, что Вам просто необходим человек, с которым Вы можете быть… Настоящим. Я не говорю, что этим человеком могу быть я, но то, что такой человек Вам нужен — это факт, и не отпирайтесь. Можете меня оттолкнуть, можете меня избегать, но, поверьте, Вы для меня как открытая книга, так что отрицать очевидное и кидаться в меня бессмысленными обвинениями у Вас смысла нет. — Рихтенбруннер отпустил его, наслаждаясь произведённым эффектом. Хайльманн стоял в растерянности, былая истерика в его глазах испарилась, будто её и не было. Иоахим смотрел на человека, что разрушил его жизнь, совершенно разбитым и иссушённым взглядом, на дне которого теплилась какая-то странная надежда. Однако спустя несколько секунд он помотал головой, словно приходя в себя. — Вы… Вы несёте какую-то чушь, доктор… Это всё бред. Пожалуйста, отдайте мне одежду. Рихтенбруннер молча сходил за ней и отдал ему её. Хайльманн, приведя себя в порядок и одевшись, согласился на предложение Эрнста воспользоваться его водителем, чтобы довезти министра до его резиденции. Это короткое «хорошо» было единственным словом, которое он сказал Рихтенбруннеру. Вскоре министр уехал восвояси. У обоих мужчин в душе поселилась какая-то странная тоска.***
Италия втащил Рейха в номер отеля за волосы. Он был очень, очень зол. Немец шипел и стонал от боли, бубнил что-то на своём языке, пытался вырваться, но Королевство оказался крепким мужиком. Итальянец захлопнул дверь, швырнул фуражку нациста на стол и, резко дёрнув Рейха вперёд, кинул его прямо на пол. Пока немец пытался опомниться от боли, мужчина подошёл ближе и пнул его носком сапога в живот; Германия вновь застонал и попытался закрыться от удара ногами и руками, однако не успел, и очередной мощный удар крепким итальянским сапогом буквально чуть не выбил из него дух. Третий удар пришёлся не в живот, а в грудь, что оказалось ещё больнее. На глазах немца выступили слёзы. Он попытался закрыть голову и тело руками, но жестоко расплатился за это. Очередной удар пришёлся прямо в лицо. Королевство легко оттолкнул ступнёй правую руку Рейха, которой он до этого закрывал живот, и придавил ладонь сапогом. Третий не сдержался и закричал от боли, из его глаз брызнули слёзы. — Какая же ты тварь! Какое же ты ничтожество! Ты хоть понимаешь, как опозорил меня перед моими же подчинёнными?!.. — Орал итальянец, да так громко, что, казалось, даже стёкла дрожали. — Ты, неблагодарная сука, хоть понимаешь, за кого меня теперь принимает Рихтенбруннер?!.. А Кальцабиджи?!.. Я для них теперь идиот, который не может даже собственного союзничка на ноги поставить! Блять, да ты меня перед всем руководством опозорил вчера! Какого хера ты сбежал?!.. Какого хера Кальцабиджи был вынужден променять праздник на поиски такой мрази, как ты?!.. — Италия сделал шаг назад, наслаждаясь произведённым эффектом. Рейх валялся такой беспомощный, он весь трясся, в его глазах царил такой ужас, что, казалось, нацист сейчас обмочится. Так как основная волна гнева прошла, фашист не собирался больше его избивать. — Ты — самое жалкое существо, какое я только встречал. Как можно было опуститься до… Такого?.. — Мужчина вновь занёс ногу для удара, но бить не собирался, лишь хотел посмотреть на реакцию оппонента. Тот сжался и затрясся ещё сильнее, свернулся в клубочек, закрыл лицо руками. Рейх закашлялся и прохрипел слабо: — П-пожалуйста… — Что? — Не бей… Молю, только не бей… — Трус. — Оскалился итальянец. Оглядел немца, отметив, что из обеих ноздрей у него течёт кровь, а левый глаз заплыл. На миллисекунду выражение лица Италии сменилось на сочувствующее, он словно устыдился своих действий, однако мужчина быстро вернул контроль над эмоциями, точно маску обратно надел. — Вы что ты превратился? Третий вновь хрипло простонал: — Прости… Глаза фашиста округлились, он прикрыл рот рукой. — Ты… — Растерянно сказал Королевство. — Я запрещаю тебе контактировать с партийцами и военными. Будешь гнить тут, в этой залупе, пока не поборешь свою поганую трусость. Аптечка в нижнем ящике стола. — И немедленно ретировался, даже слишком уж немедленно. Рейх перевернулся на спину и остался лежать так до самого заката. Из носа обильно текла кровь, живот и грудная клетка сильно болели, отдавленная рука саднила. Солёные слёзы продолжали катиться из глаз. Сил не было даже на то, чтобы добраться до кровати, что уж говорить о том, чтоб раны себе обработать. Больно. Как же больно. Несколько раз к нему стучались союзники, — в основном Венгрия — но немец так никому и не открыл. Он понимал, что дно достигнуто. И выбраться с этого дна было невозможно. Италия же, приехав в свой особняк, закрылся в спальне, снедаемый собственными мыслями и внезапно пробудившейся совестью. Выкурил штук десять сигарет, выпил полбутылки бурбона. Он понимал, что поступил с Рейхом неправильно, и теперь о каком-то взаимопонимании не может быть и речи. Может, прав Рихтенбруннер? Он ведь всегда прав. Может, стоит отдать ему Рейха на воспитание? Или эту тушу действительно уже не поставить на ноги? Бесполезно чинить то, что окончательно и бесповоротно сломано. Италия думал. Курил. Думал. Потом сорвался и вызвал куртизанку. Хорошенько с ней развлёкся. Женщина осталась довольной, а он свои дилеммы так и не решил. Когда он трахал её, то думал не о процессе, а о том, как же теперь быть с этим треклятым Рейхом. Куртизанке он подарил бутылку Хеннесси и щедро снабдил чаевыми, но спать лёг хоть и физически удовлетворённым, но с такой бурей в голове, что снотворное пришлось выпить. Той ночью Королевству Италии ничего не снилось.***
— Да уж, НАТО прилично так обосралось, — Сказал Лавджой, вскрывая банку с колой. Сидящий напротив него мужчина согласно покачал головой. — а ведь наш дружочек Косгроу приложил к тому самое непосредственное участие! Он даже специально записал для меня вопли Америки, чтоб я поржал с этого. — Он усмехнулся и сделал глоток. — Он ходит по очень тонкому льду. — Мужчина же не особо разделял энтузиазм своего коллеги. — Как бы не провалился… — Он не проваливается уже больше десяти лет, ты о чём вообще? — Вновь усмехнулся лидер неонациков. — Это не отменяет того факта, что ФБР сейчас начнёт копать. Я уверен, что оно уже давно догадывалось о том, что или среди них, или в правительстве есть шпион, но теперь, когда всех американских агентов разом ликвидировали фашисты, ФБРовцы явно убедились во всех своих гипотезах. Сейчас тебе остаётся только молиться, чтоб итальянский шпион в случае провала и тебя не утянул за собой. — Если я и отправлюсь на нары, то тебя с собой захвачу. — Весело хмыкнул Генрих, хотя в его тоне и прозвучала нотка страха. — Не будь такой занудой, Малгус. — Боюсь, что на нары ты не отправишься. Сразу на плаху пойдёшь. — Ядовито ответил Малгус. — А я отверчусь как-нибудь. — Не отвертишься. Я копам все мои чеки покажу. Малгус Крайт был главным инвестором Американской Национал-Социалистической Партии. Тайным, разумеется. Это был человек довольно известный. Как же быть неизвестным, когда ты — один из преподавателей самого Гарварда? Будучи теологом, Крайт вёл свои курсы на факультете богословия, преподавал на религиозном, культурном и литературном направлении, имел степень магистра теологических наук. Хотя внешность у него, как для скромного священнослужителя, была весьма оригинальной: чёрные с заметной проседью волосы до плеч всегда идеально зализаны назад, тёмный шрам, наискось проходящий через правый глаз (когда и при каких обстоятельствах он получил его — никто не знает), сами глаза какого-то неясного цвета — то ли тёмно-синего, то ли вообще чёрного. Губы тонкие, бледные, само лицо загорелое и будто частично лишено эмоций, хотя кривая и уродливая крайтовская усмешка, демонстрирующая белые и кое-где уже золотые зубы, которой он так любил щеголять, бесила Лавджоя неимоверно. В отличие от Генриха — человека неказистого, ничем не примечательного, Малгус, как бы ни старался, не привлекать внимание не мог, хотя и одевался в исключительно скромные шмотки типа всяких недорогих деловых костюмов. Вот и сейчас он сидел перед лидером неонацистов в крайне шершавых на вид пиджаке и брюках серого цвета, чёрной рубашке и повязанным на шее бордовом в белую крапинку мужском платке. Прямоугольные очки в тонкой оправе давали его образу чувство завершённости. — Ты же не думаешь, что я не подумал о всех твоих попытках меня сдать, чуть что? У меня уже давно всё схвачено. Вместо того, чтобы вести себя подобно крысе, лучше б меня наконец-то с сэром Косгроу познакомил. — Рискуешь. — Зажглась спичка, толстая кубинская сигара задымилась. — Героев нужно знать в лицо. — Герой — человек весьма специфичный. Закрытый. — Так он же шпион. А они должны быть закрытыми. — Не факт, что он вообще захочет с тобой говорить. Да и не объявлялся он у меня уже давно… Видимо, боится, что за ним следят. — Лавджой и сам приехал в Бостон только потому, что ему стало скучно. Косгроу вот уже несколько месяцев к нему не захаживал, шифровки, видимо, слал окольными путями — через радистов, не звонил, не связывался с людьми Генриха, даже на чай к Доротее не заглядывал. Умирая от скуки, Лавджой решил съездить в Массачусетс, дабы повидать старого приятеля. — В любом случае передай ему от меня благодарности. Он молодец, дело делает. — Малгус глянул на часы. — А время-то позднее, мне на мессу пора. Ты тут на сколько? — Сниму номер в отеле, послезавтра уеду. — Не светись особо, а то и так маргинал уже. — Улыбнулся своей кривой улыбкой Крайт, встал с кресла и пошёл собираться в церковь. Уже стоя в коридоре, крикнул: — Ключи на тумбочке в прихожей. Не задерживайся, дверь закрыть за собой не забудь. Как объявится Косгроу — сообщи, что я хочу с ним познакомиться. — Ага. — Коротко бросил Генрих, выдыхая колечки густого дыма. Как только дверь за хозяином дома закрылась, Лавджой, окинув взглядом довольно скудный интерьер (он приметил лишь фотографии на полке, где был запечатлён сам Малгус в окружении семьи, которую составляли лишь супруги. У него их было две и с обеими он успел развестись.) и быстренько докурив и выкинув в открытое окно пентхауса сигару, набрал номер Кёлленберга. — Алло, Вальтер? Здравствуйте. Агент ноль два, случаем, не провалился? Нет?.. Это хорошо. Почему я спрашиваю? Он уже несколько месяцев не выходит на связь, а без него скучновато! Хорошо, буду ждать. Да, я понимаю, что он заметает возможные следы. Как у Вас-то дела? Рихтенбруннер достал?.. Ох, ну у Вас и стрёмный начальник, конечно! Как вспоминаю его фотки, так сразу блевать хочется. — Расхохотался Лавджой. — Глаза такие пустые, причёска как из прошлого века, и я, походу, окончательно убедился, что шрамы мужчину не красят… Зато какие ноги у него! Бабам бы такие. — Вновь взорвался смехом он. — Мы с Вами, Вальтер, во многом похожи. Приезжайте к нам в Штаты как-нибудь! Не можете?.. Жаль, конечно. Ладно, будьте начеку, Ваша разведка, конечно, весьма надёжна, но должны же быть пути отступления… И не только цианид… Ага. И Вам всего доброго. — После этих слов разговор завершился. Генрих, хоть и пытался сохранить невозмутимый и привычно расслабленный вид, теперь не мог вздохнуть спокойно, ведь знал: ФБР не глупо, оно уже начало искать шпиона. И оно найдёт его. Рано или поздно, но найдёт.