***
Шёл второй акт. Прелестный хор рассказал зрителям, что им предстоит увидеть, тем самым ломая всю интригу. Никого это не смутило. Все были согласны с негласным правилом театра. Три друга расстались у стены. Теперь он был один. Дублет из нескольких слоёв ткани сковывал движение. Элегантные туфли блестели в луче прожектора. От лёгкой поступи в полной тишине скрипели половицы на сцене. Зелёный берет с павлиньим пером вечно сползал, и из-за этого приходилось держать голову приподнятой. Алексей прекрасно знал, чего стоило достать эти костюмы. Организатору пришлось ехать в Италию, где он переругался с половинной полуострова, но всё же смог достать все необходимые материалы. Лёша окинул взглядом зал. В первые выступления в нём едва набиралось пара десятков человек. Сейчас он впервые был полный, и для Алексея это стало чем-то удивительным. Все же прекрасно знали эту историю. Так почему сегодня эти люди решили разделить вечер с ними? Тяга к искусству или же желание узнать для себя что-то новое о любви? Он не мог ответить. Но размышлять не было времени. Зал затаил дыхание и ждал. Нужно начинать, иначе со стороны недовольной публики полетят тухлые яйца и помидоры. «Делаем, как учили: влюблённое лицо счастливого идиота, слегка дрожащий голос от смущения и жесты, жесты. Всем всегда очень нравятся жесты. Три, два, раз. Поехали». — Им по незнанью эта боль смешна. Но что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет. Джульетта, ты как день! Стань у окна, убей луну соседством; Она и так от зависти больна, Что ты её затмила белизною. От отличной акустики помещения голос Алексея был прекрасно слышен в любой точке зала. И вот она, виновница торжества, его Джульетта, выходит на балкон. Тёмно-красное платье из дорогого шёлка с белыми полосками. Под ней белая рубашка. Такую красоту вышел итальянский мастер. Всей театральной ассоциации Берлина пришлось скидываться деньгами, чтобы суметь расплатиться за работу. И вот Саманта в нём. Его Джульетта. Но не от платья у Лёши по всему телу расползалось приятное тепло. На неглубоком декольте она закрепила ту самую брошку. Саманта прекрасно знала, что Алексей её увидит. И оба были довольны. В голубых глазах блестело несколько капелек слёз. Глубокий шрам предавал образу ещё большей трагичности. Саманта профессионально могла изобразить плачь, печаль, грусть и горечь от утраты. Её игра не могла оставить равнодушным даже самого чёрствого человека. А как Лёше становилось больно от того, когда она плакала. Даже, если это всего лишь была игра. Алексей продолжал: — Оставь служить богине чистоты. Плат девственницы жалок и невзрачен. Он не к лицу тебе. Сними его. О милая! О жизнь моя! О радость! Стоит, сама не зная, кто она. Губами шевелит, но слов не слышно. Пустое, существует взглядов речь! Стоит одна, прижав ладонь к щеке. О чем она задумалась украдкой? О, быть бы на ее руке перчаткой, Перчаткой на руке! Её глаза тоскливо глядели вдаль и молили о помощи. У кого угодно: у стен Вероны, ветвей граната или же жаворонка, суждённому одним утром навсегда разлучить влюбленных. Губы дрожали, а на бледных щеках выступил румянец. На перилах балкона прикрепили несколько шпаргалок на английском языке, но Саманта ни разу на них не взглянет. Благодаря феноменальной памяти она могла запоминать десятки страниц текста. И вот настал черёд Саманты внести свою лепту в самую печальную историю на свете: — О горе мне! Ромео, как мне жаль, что ты Ромео! Отринь отца да имя измени, А если нет, меня женою сделай, Чтоб Капулетти больше мне не быть. Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови её, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы Тем верхом совершенств, какой он есть. Зовись иначе как-нибудь, Ромео, И всю меня бери тогда взамен! Алексей хитро улыбнулся и ответил: — О, по рукам! Теперь я твой избранник! Я новое крещение приму, Чтоб только называться по-другому. Теперь тоска в глазах пропала, и на её смену пришло удивление. Саманта грозно спросила: — Кто это проникает в темноте В мои мечты заветные? — Не смею назвать себя по имени. Оно, благодаря тебе мне ненавистно. Когда б оно попалось мне в письме, Я б разорвал бумагу с ним на клочья. — Десятка слов не сказано у нас, А как уже знаком мне этот голос! Ты не Ромео? Не Монтекки ты? — Ни тот, ни этот: имена запретны. — Как ты сюда пробрался? Для чего? — Меня перенесла сюда любовь, Её не останавливают стены. Твой взгляд опасней двадцати кинжалов. Взгляни с балкона дружелюбней вниз, И это будет мне от них кольчугой. Теперь Саманту опять покрыл румянец и тем не менее девушка гордо ответила: — Моё лицо спасает темнота, А то б я, знаешь, со стыда сгорела, Что ты узнал так много обо мне. Хотела б я восстановить приличье, Да поздно, притворяться ни к чему. Конечно, я так сильно влюблена, Что глупою должна тебе казаться, Но я честнее многих недотрог, Которые разыгрывают скромниц, Мне б следовало сдержаннее быть, Но я не знала, что меня услышат. Прости за пылкость и не принимай Прямых речей за легкость и доступность. — Мой друг, клянусь сияющей луной, Посеребрившей кончики деревьев… Саманта перебила Алексея: — О, не клянись луною, в месяц раз меняющейся, — это путь к изменам. — Так чем мне клясться? — удивился Лёша. — Не клянись ничем Или клянись собой, как высшим благом, Которого достаточно для клятв. Послышался голос кормилицы. — Меня зовут. Я ухожу. Прощай. Иду, иду! Прости, не забывай. Я, может быть, вернусь ещё. Алексей ещё немного подождал, прекрасно зная, что она не вернётся. Затем глубоко вздохнул и покинул сцену. За кулисами его уже ждали непримиримые враги. Увидев Алексея, актёры улыбнулись и дружно зааплодировали. Лёша театрально поклонился и уселся рядом с Самантой на крышку гроба, которому суждено в последствии стать смертным ложе влюблённым. — Не расслабляемся, — поубавил эйфории организатор в костюме священника Бенволио. — Ещё три акта. Если не ошибёмся, то у нашего скромного коллектива есть неплохие шансы обрести популярность. Кольт, больше живости в речи. Инге, не трясись ты так. Ты же всё-таки мама и должна подавать пример дочери. Алексей, иногда переигрываешь. Старайся не увлекаться. Я понимаю, что в канцелярии Бундестага такое ценят, но на сцене другие правила. Саманта… молодец. Работаем, ребята, третий акт! Актёры поспешили на сцену, оставив друзей наедине. Их выход только через несколько минут. Они сидели молча на гробу, держась за руки. — Лёша. — Да? — Твоё решение привести меня сюда было самым лучшим за всю мою жизнь. Ещё никогда я не чувствовала себя такой живой, как здесь. Эти ребята… Они замечательные. — А я уже сто раз пожалел, — ухмыльнулся Алексей. — Совмещать сцену и работу очень сложно. Можно, конечно, не спать, но так меня надолго не хватит. — Можешь бросить театр, — грустно сказала Саманта. — Я сама постараюсь справиться. — Ну уж нет. Тогда мы совсем станем редко видеться. А если на тебя положит глаз какой-то актёришка? Зачем тебя тогда я? — Дурак ты, Лёша, — она легонько хлопнула его по макушке. — Раз дурак, тогда пойдём. Нам ещё нужно скрепить любовь поцелуем на смертном одре.***
Когда родители подарили ему ролики, в Крайманчуге был самый разгар весны. Молодые листья на деревцах трепетали от дуновений мягкого апрельского ветра, во дворах под балконами ворохи белых цветов абрикоса сменялись расцветающей сиренью. Погода предвещала раннее начало лета. У Эрвина никогда не было своих роликов. Большую часть времени он проживал в квартире у бабушки и делил ролики с приятелем из соседнего дома. Как же его звали? Уже и не вспомнить. Слишком давно это было. Раньше, лет в двадцать он ещё помнил, а теперь забыл. Годы безжалостны к человеческой памяти — разрывают на кусочки, оставляя только самые яркие и сочные картинки. Эрвин уже почти не помнил, как скучал по родителям, как ссорился с мамой по каким-то пустякам, как отец ругал его за плохие оценки или шалости на уроках, зато отлично помнил редкие совместные прогулки по городу и как они вместе ездили на речку. Подаренные ролики тоже стали частью лучших воспоминаний. На тот момент Эрвин уже был «слишком взрослым» чтобы зависать с родителями, и поэтому ни разу не сказал им о желанных роликах. А они всё равно откуда-то узнали и купили, устроив сюрприз. Конечно, им сказала бабуля. Но так ли важно, откуда они узнали? Дело ведь не в подарке, а в его значении… Были выходные, Эрвин вышел во двор с самого утра и проторчал там до вечера с перерывом на обед. Утром он был один, к полудню подтянулись его приятели, затем приятели приятелей. Он не успел заметить как во дворе собрались компании со всех ближайших домов. Ролики были не только у Эрвина — каждый, кто мог, откопал свои в шкафу, однако только Эрвин взялся обучать неумёх. Ещё недавно он сам едва стоял на этих маленьких колёсах и с завистью смотрел, как соседский мальчишка носится по асфальту под окнами. Он прекрасно понимал это простое желание — хотя бы попробовать как оно, хоть раз самому встать на ролики и прокатиться с ветерком. На бордюрах у лавочек стояли полтора десятка ребят от десяти до четырнадцати и даже чуть младше, и даже девчонки. И она была среди них, но он совсем не смотрел на неё. Игнорируя гул толпы, Эрвин помогал неловкому десятилетнему мальчишке крепче затягивать застëжки вокруг лодыжек, а затем, хватая его за руки, бежал спиной назад, чтобы ролики набрали разгон. Лишь ближе к вечеру, лишь когда она стала следующим, кто сунул ноги в ролики, он, наконец, увидел её. — Только не надо быстро, — улыбнулась она, — я совсем не умею. — Я подумаю, — пошутил он, хотя, конечно, даже не думал игнорировать её просьбу. Бывало он с одноклассниками дразнил девочек и более жестоко, но с Лизой такого бы никогда не сделал: Эрвин не имел привычки подтрунивать над друзьями. В конце-концов Лиза научилась кататься и без его поддержки. Он отпустил её руки, и она покатилась дальше ни разу не потеряв равновесия. А потом во двор вышла бабушка, чтобы позвать его ужинать. Почти все уже разбрелись по домам, но Лиза не успела скрыться, попалась на глаза бабули и — как же иначе? — оказалась заманена на вареники с картошкой. Ему пришлось весь вечер отбиваться от смущающих бабушкиных комментариев: «он у нас такой чуткий, добрый мальчик, но слишком скромный». А Лиза только ехидно поглядывала на него и смеялась. Неряха с пятнышками сметаны на подбородке и над верхней губой. Она сидела напротив, но он совсем не смотрел на неё. Его внимание всегда принадлежало чему-то другому: учёбе, друзьям, играм, книжкам — чему угодно, только не ей. А Лиза всегда была перед ним — только протяни руку, но он даже не смотрел в её сторону, пока они не отдалились настолько, что не дотянуться как не пытайся. И он не пытался: не обменявшись с ней ни словом прощания, поспешил к машине сразу же как расстался с маленькой Изи. Подъём на невысокий пологий холм почти кончился, и ему вдруг захотелось оглянуться, ещё раз посмотреть на городок, но Эрвин не стал. Только тканевый солдатик на дне кармана и чей-то назойливый отдалённый голос отвлекали его от глубокой унылой задумчивости. И снова первый шаг принадлежал ей. — Эрвин! Он поднял голову. Отдалённый голос внезапно приобрёл чёткость. Лиза?.. Что она делает? Должен ли он обернуться? Безопасно ли им говорить здесь, на виду у поста охраны? Холодный анализ ситуации не сработал: вопросы перестали иметь значение. Впервые за многие годы Лиза звала его по имени. Эрвин обернулся… и увидел её. Как только Лиза поняла, что он услышал, перестала напряжëнно бежать — сбавила темп. Она устала, запыхалась, лицо её зарделось ярко розовым, а волосы растрепались. И внезапно почти тридцатилетняя женщина снова стала похожа на маленькую четырнадцатилетнюю девчонку из соседнего дома, на саму себя. — Лиза… — почти сказал он, но привычка и благоразумие вовремя взяли верх. — Первая леди? Она остановилась в двух шагах от него, задыхаясь потянула руку к юбке и сунула в карман. Лиза долго не поднимала голову, а он смотрел на неё и не мог оторваться. Ждал сам не понимая чего. Тонкие, подрагивающие пальцы протянули ему конверт. — Я буду писать тебе. Там указан адрес. Если вдруг решишь отправить ответ… Голос Лизы сорвался, Эрвин рассеянно поймал её взгляд. Он не знал, что чувствовал, не знал, что ответить. Сколько раз, находясь далеко от дома и предаваясь мечтам, он отчаянно желал получить от неё хотя бы одно письмо? Многие из его солдат получали письма от возлюбленных и подруг. Эрвин находил на столе десятки писем от своих неизвестных поклонниц, но каждый раз чувствовал себя никому ненужным. Те письма предназначались маршалу, а не ему. — Раньше вы никогда не писали… — наконец проговорил он. «Поздно, Лиза… Уже слишком поздно». — Знаю, — негромко ответила она. — Прости. Он безучастно взял конверт и опустил в нагрудный карман. Конечно, теперь Лиза хочет обмениваться письмами, ведь как иначе ей узнавать, что происходит за пределами городка, на передовой? — Вас понял, первая леди. Если таково ваше распоряжен… — Нет! — вдруг вскрикнула она. Уже более внимательно Эрвин снова посмотрел на неё и замер: лицо Лизы пылало, а красивые глаза блестели, будто она вот-вот расплачется. — Это не приказ… Только если захочешь. И пожалуйста… будь осторожен. Пообещай, что вернёшься живым. Пообещай, Эрвин. На секунду он забыл как дышать, не выдержав её мягкого взгляда, уставился в пыльную дорогу. В душе растекалось тепло, и Эрвин едва сдерживал безрассудный порыв уничтожить остаток дистанции — шагнуть к Лизе и, заключив в объятия, прижать еë к своей груди. Легонько погладить пахучие чëрные волосы, осторожно приподнять головку, чтобы увидеть эти полные жизни глаза, а затем нежно коснуться её губ своими. И сказать, что он обязательно вернëтся к ней, чтобы ни случилось. Если бы он только мог. Лиза… — Я обещаю, — ответил он и вдруг услышал автомобильный гудок. Конечно же… Машина. Анджей. Ребята и адъютант. Его уже давно ждут. И от ворот видно, что он стоит на вершине холма, а рядом с ним… Эрвин поспешил отдать честь. — Мне пора, первая леди, — сказал он как можно веселее, но Лиза не приободрилась. Её губы сильнее задрожали, плечи поникли. Она печально кивнула, опустила глаза и собралась уходить. За ними наблюдали. Было слишком опасно. Эрвин должен был уйти, но не мог сдвинуться с места. И отпустить Лизу прямо сейчас, в таком состоянии, тоже не мог. Он рискнул: протянул руку и осторожно коснулся её плеча. Она вздрогнула и обернулась, но дабы не столкнуться взглядами, он быстро наклонился к ней и тихо пообещал: — Я тоже буду писать тебе. При всём желании никто кроме Лизы не мог этого услышать. Гудок раздался снова. Уже более настойчивый и нетерпеливый. Эрвин сделал над собой усилие, подарил Лизе последнюю ободряющую улыбку и отвернулся. Люди нуждались в маршале, и Эрвин снова стал им. Он спустился вниз по дороге, а затем сел на заднее сидение просторного салона правительственного авто. Прошлые минуты с трудом укладывались в голове, и Эрвин едва ли осознавал, что до сих пор продолжал улыбаться. Он покидал дом, отправлялся далеко на север, на встречу опасности, но, несмотря ни на что, в эти короткие, мимолëтные минуты, был абсолютно счастлив. — О чём вы там так долго болтали? — усмехнулся Анджей. — Обменивались напутствиями, — ответил Эрвин, стараясь вернуть себе равнодушие. Анджей небрежно глянул в сторону ворот, потушил сигарету, а затем выкинул окурок в окно и заулыбался: — Ага. Обменивались. Напутствиями. Автомобиль тронулся в сторону столицы, к пункту сбора командного состава оперативной группы «Север». Эрвин дождался, когда товарищи с головой погрузились в собственные мысли, и осторожно вынул конверт из нагрудного кармана. Он не мог терпеть до Киевуса, а затем до Штаба, а затем до поезда. Не после такого взгляда, каким Лиза смотрела на него в последние минуты прощания. Бумага тихонько захрустела под пальцами, Эрвин развернул конверт и начал читать. «Здравствуй, Эрвин. Желаю приятного утра, дня или вечера — зависит от того в какое время суток ты решил прочитать это письмо. Надеюсь, ты в порядке и чувствуешь себя хорошо. Честно, я очень растеряна потому что совсем не понимаю, с чего начать. Я никогда не писала писем ни тебе, ни кому-либо другому, но, надеюсь, ты простишь мне мою неловкость. Думаешь, уместно использовать смайлики, как когда-то во времена существования интернета? Я вот сомневаюсь, но рука так и тянется добавить немного эмоциональных красок в белый лист и пресные чёрные закорючки букв… Если этот конверт оказался раскрыт, а не потерян где-нибудь среди багажа или выброшен, значит, я могу надеяться, что ты всё-таки хочешь узнать почему это письмо оказалось в твоих руках. Причина проста — мне было бы грустно на несколько месяцев утратить всякую возможность поговорить с тобой. Эрвин, ты один из немногих по-настоящему близких мне людей. Наши беседы, твоя рассудительность и просто твоё присутствие очень дороги для меня. Ты очень дорог мне. Прости, что не говорила этого раньше. Штаб командования слишком далеко, вести будут доходить до жителей столицы и до меня с большой задержкой, если вообще будут. В такой стране, как Хартия, случается всякое, особенно с информацией. Более чем уверена, что некоторые люди позаботятся о том, чтобы доносить до граждан только новости о победах и здравии великого маршала. Вот почему я так боюсь потерять тебя из виду и узнать о твоей судьбе слишком поздно, одной из последних. Нет, не хочу накликать беду, но… ты ведь понимаешь меня? Знаю, что у тебя может не быть времени или сил или желания на ответ, поэтому ни на что не рассчитываю. Но будет ложью, если я скажу, что мне не хочется получить твоё ответное письмо. Просто знай: ты всегда можешь написать мне, если захочешь. О чём угодно, даже если кажется, что рассказывать совсем не о чем. На конверте я указала адрес. Это головной офис «Сестёр единства». Ну вот, не знала, как начать, а теперь не знаю, как закончить. Буду скучать по тебе и надеяться на твоё скорое возвращение. Элизабет». И снова её слова, пусть даже беззвучные, согрели его заледеневшее сердце. Лиза не написала ничего особенного, но в тоже время слишком многие фразы поддавались двойственному прочтению. Не потому ли она вручила письмо лично в его руки? Оно абсолютно точно не предназначается для посторонних глаз, а, значит, безопаснее всего избавиться от него как можно скорее, но… Возможно ли безжалостно разорвать её письмо или поднести к пламени, смиренно наблюдая, как белый листок и чернильные слова обращаются в пепел? Эрвин не хотел даже думать об этом — решил, что скорее умрёт, чем уничтожит этот кусочек бумаги. Он едва слышно усмехнулся, сложил письмо тонким, небольшим прямоугольником и спрятал в нагрудный карман мундира. Это был самый надёжный тайник. Минули две последние недели августа прежде чем он смог написать ответ. Его первое письмо отправилось на адрес «Сестёр единства» незадолго до того как хартийские войска пошли в наступление. Севернее по ту сторону границы Дивидеанской Хартии не было ни одного государства — только разрозненные, мелкие и крупные поселения кочевников, абсолютно не собранные, не способные оказывать сопротивления и прекрасно осознающие своё положение. Эрвин не выпускал из головы основополагающую цель — его пункт назначения лежал гораздо дальше, среди болот и густого северного леса на сложно проходимой местности. Он избегал пустой траты ресурсов, а потому не захватывал территорию кочевников силой — здесь он действовала путём освоения. Эрвин лично проверил эффективность этого метода: отправился на встречу с одним из вождей и сумел выторговать неучастие «Общины семерых» в обмен на гарантию безопасности местных жителей и отмену выплат налога Балтийскому союзу. Мы не трогаем вас — вы позволяете нам беспрепятственно пройти дальше. После успешного договора, командиры получили приказ сосредоточиться на переговорах с местными, и вступать в бой только в крайнем случае. Первая фаза операции развивалась с блистательной стремительностью. Собранные на Фудурдине хартийские танки и бронемашины, заметно уступающие в мощности более старым советским моделям, неслись по полям, как по автобанам. За считанные недели, уже к середине сентября, войска преодолели двести километров и добрались до Двины, а за Двиной их ждала Рига — столица Балтийского союза. Балтийцы проявили некую долю сообразительности — к тому времени, как Хартия подошла к реке все мосты и переправы на их пути оказались уничтожены. — Значит, перебрались поближе к столице, — проговорил Эрвин, глядя на разложенную посреди стола карту, — собираются держать оборону. Напомни, сколько времени потребуется Анджею для нормальной работы снабжения? — Около трёх недель, — отчитался адъютант. — Свяжись с шишками в ведомстве и передай, чтобы поторапливались. Через две недели мы покончим с наведением понтонов. К тому времени линии снабжения должны работать как часы. Хотя балтийцы отступили и тем самым намекнули на то, что битва только впереди, казалось, ничего не предвещало беды. По приказу Эрвина солдаты оперативно навели пять переправ и начали занимать плацдарм на противоположном берегу. Вот тут и произошла первая осечка. Немыслимый, ужасный просчёт. Посреди ночи Эрвина вырвало из сна оглушительным громом. Он выбрался из мобильного штаба на промозглую улицу и увидел пылающие красными всполохами облака. В воздухе воняло дымом, гарью, жжёным металлом и людьми. Передовые части хартийской армии на плацдарме за переправами попали в огневой мешок. От наблюдательных постов на захваченном берегу наперебой сыпались доклады об обстрелах вражеской артиллерией и пехотных атаках балтийцев на переднем крае. Куда смотрела разведка, кто допустил настолько грубую дезинформацию? Эрвин был в ярости. Если бы не беспечность людей Отто, он бы ни за что не отправил войска на верную смерть. Бойня на плацдарме стала холодным душем как для него, так и для всего личного состава. До той ночи каждый офицер и каждый солдат был уверен, что через месяц, в худшем случае через два, вражеское сопротивление будет раздавлено, как трава под их сапогами. С тех пор самоуверенности у всех поубавилось. Эрвин отстоял плацдарм. Балтийская артиллерия была подавлена контрбатарейным огнём, атаки пехоты захлебнулись. Но это не значило, что враг оказался слаб. Эрвин уяснил новые обстоятельства: будь у командования Балтийского союза больше опыта, его люди бы не выстояли. Да, к концу октября они отбросили противника и отгрызли эту часть Балтики, но какой ценой? Из пяти переправ уцелела только одна, а передовые части потеряли до восьмидесяти процентов личного состава. Так напишут в учебниках истории, и людям будет невдомёк, что за этими размытыми словами «восемьдесят процентов» скрывались сотни убитых молодых парней. Объяснения Крюгера не внесли ясности. Для себя Эрвин решил, что «Отряд сто тридцать семь» просто-напросто проморгал факт того, что балтийцы начали получать вооружение от западных соседей. Проморгал Отто и партизанскую борьбу, развернувшуюся по всей Балтике. И конечно же консулу об этом никто не доложил. Как иначе? Враг в панике бежит, господин консул, операция развивается успешно. Да, враг бежал, но интуиция подсказывала Эрвину что на зачистку очагов сопротивления понадобиться куда больше времени, чем это потребовалось для умиротворения Южного полуострова, семь лет назад. После закрепления на плацдарме начался кромешный ад. Наступление безбожно затянулось, к Риге войска выдвинулись только к началу ноября. Погода портилась с каждым днём, близилась зима, от холода не спасал даже третий слой одежды. Мало проблем от климата, так ещё добавились перебои со снабжением. Составы провизии и боеприпасов перехватывались диверсантами или застревали ещё на этапе отправки со складов. Солдаты недоедали, мёрзли и экономили боеприпасы. У стен Риги Хартия столкнулась с отчаянным сопротивлением. Эрвин был готов к этому. Разумеется балтийцы ждали гостей и встретили их опережающим огнём. Они защищали свой дом, и в этом заключалась их сила, хартийцы пытались забрать чужое, однако больше не превосходили соперника по ресурсам. Семь лет назад присвоение чужих земель и подавление воли захваченных людей было подобно избиению малышей на детской площадке. Автоматы против ножей, луков и стрел — кто кого? С тех пор ситуация значительно изменилась. С каким бы пренебрежением Гвин не смотрел на западные города-государства, возникшие из развалин влиятельной старушки Европы, они тоже не сидели сложа руки — у них были какой-никакой, но костяк армии, доставшаяся в наследство от Старого мира техника, а передовые города-государства уже начинали основывать академии для обучения будущих профессиональных офицеров. Эрвин невольно проникся уважением к балтийцам. Достойный противник заставлял работать и думать, ставить перед собой новые задачи и решать их. Без сомнений прекрасный опыт. Но только не при таких высоких ставках. Чего у Балтийцев не имелось так это самолётов. Хартийские заводы успели обеспечить армию первым десятком летающих машин. Асы Левандовского господствовали в небе, поддерживая наземное наступление. Рига не могла противопоставить им ничего хоть отдалённо напоминающего противовоздушную оборону. Город ежедневно попадал под беспощадную бомбардировку, но не сдавался. Осада длилась пятую неделю, и конца ей не было видно. В плотном сером небе по ту сторону железного потолка гудели двигатели. Аккумуляторы попали в список экономии одними из первых — мобильный штаб отапливался и освещался постолько поскольку, Эрвин не снимал шинель ни ночью ни днём. Фонари на батарейках не давали тепла, поэтому он предпочитал свечи. Просматривая бумаги, Эрвин периодически подносил пальцы к языку пламени, чтобы согреть окоченевшие руки. Адъютант регулярно складывал на стол кучу папок с расшифровками докладов, отчётами, столичными распоряжениями и письмами. Прежде чем приступить к разбору документации, Эрвин бегло шерстил коробок с письмами в поисках одного с крупной сургучной печатью, и, находя, откладывал конвертик на край стола. Сначала отчёты, ответы на отчёты и доклады об очередных потерях армии — потом долгожданные весточки. Письма Лизы как награда за выдержку, как лечебный сладкий сиропом после горьких таблеток. Вероятно, она писала ему почти сразу же как получала его письма: её послания приходили регулярно раз в полторы недели. Новые письма Лизы отличались от самого первого. Она больше не обращалась к нему по имени, ласковый тон и милая искренность сменились скованной официальностью. Печать на её конвертах всегда была целой, и подделать консульский герб не представлялось возможным — переписку Лизы никто не просматривал, но по всему ясно, что на риск она не решалась. Эрвин всё понимал, читал письма по нескольку раз, и предавал огню сразу же как запоминал содержание. Лиза не называла его по имени, не обращалась к нему на «ты», но между строк читалось её настоящее отношение — она писала ему не как маршалу, а как другу. Бумага пахла розовым маслом, в точности как её руки; размашистые чернильные слова звучали в голове её голосом. Эрвин просчитывал дни, ожидание писем сначал превратилось в рефлекс, затем переросло в зависимость. Присутствие Лизы, пусть даже незримое и безмолвное, стало его единственным утешением, единственным тёплым огоньком жизни в эти нескончаемые поганые месяцы холода, грязи и смерти. Смерть была повсюду. Лагерь вонял нечистотами, оружейным маслом и гарью, от палаток двухсотых несло трупным смрадом. Искалеченные тела убитых солдат лежали там в ожидании отправки домой, а в коробке на столе Эрвина собирались и ожидали ответа многочисленные письма чьих-то супруг, невест и сестёр. Содержание их было схожим: «Может это ошибка, он точно погиб?», «Как умер мой брат?», «Отомстите за моего мужа, не допустите чтобы его смерть была напрасной». Несколько раз Эрвин пытался отвечать им, но каждый раз не мог написать ни строчки. За что умирали эти ребята? Что они делали здесь, далеко от дома, на чужой мёрзлой земле? Ради чего отправлялись на смерть? Он знал ради чего. Империи не ведут войн во имя собственной защиты — только во имя власти, во имя главного кабинета в Доме правительства и во имя владеющего им человека. Человек этот может называть себя по-разному: монархом, вождём, самодержавным царём или отцом нации — как ему больше нравится, — в сущность всё это одно и тоже. Такой человек развязывает войны либо ради захвата власти, либо ради её укрепления для себя, и только для себя одного. Громкие слова о наведении порядка — пустая цветастая обёртка. Вот и вся правда. Но, разумеется, людям такой ответ никогда не нравится. Можно ли сделать шаг назад? Эрвин задумывался об этом чуть ли не каждый день. Ему бы хватило духу выйти к солдатам и объявить об отступлении, вернуть войска обратно домой и тем самым оборвать череду этих бессмысленных жертв. Да, он был в силах отдать такой приказ, но не мог полностью и наверняка предположить последствия учитывая все факторы. Факторов было слишком много. Эрвин как никто другой понимал, что самое надёжное связующее Хартии — всеобщая уверенность в нерушимости. Страна консула снаружи и изнутри казалась мощной конструкцией с самыми передовыми технологиями и с самой мощной армией. Дивидеанская Хартия существует и будет существовать до тех пор, пока доказывает своё могущество, пока ведёт успешные военные кампании и уверенно промывает гражданам мозги. Отступить перед Балтикой равносильно признанию поражения. Поражения великой страны от второсортного карликового государства. И как после такого поддерживать легенду о великом непобедимом маршале? Как оправдывать расходы консула на армию и амбиции покорения Европы? Подрыв авторитета правительства мог привести к чему угодно. В Хартии и без того цвела и пахла партизанская деятельность, этот сорняк никак не хотел вырваться с корнем. А получив по настоящему плодородную почву в виде первого в истории страны военного поражения он разрастётся в разы. «И пускай» — мог сказать Эрвин. Он уже давно прекратил цепляться за единство страны, однако кое-что из его приоритетов оставалось неизменным: он всё ещё отстаивал интересы своих людей, своих солдат и их семей. Что станет с ними, если власть консула падёт, если всё снова скатиться к анархическому хаосу в худшем его проявлении и попранию хоть сколько работающих законов? Что будет если Хартия развалиться на куски и начнётся гражданская война? А кроме того… Эрвин невольно отложил в сторону очередное, полное отчаяния письмо вдовы, повернул ключ в замке, и достал из ящика стола записную книжку в чёрной обложке, а следом самодельную игрушку. Свет свечи падал на карандашный портрет молодой женщины и тряпичного солдатика — зайчонок сшила его своими руками, не без помощи мамы, но всё же. Это был подарок от чистого детского сердца. Она тоже писала ему. Иногда в конверте лежало два письма: от Лизы и от Изабеллы. Эрвин не заботился ни о нерушимости установленного консулом порядка, ни о звании маршала и соответственном положении, но он терял покой в раздумьях о судьбах людей, доверивших ему свои жизни, и о будущем одной девушки, запертой в правительственном городке. Если он отступит из Балтики, никто во всём мире больше не даст стопроцентной гарантии, что первая леди и дочь консула будут в безопасности. Эрвин знал, что при худшем раскладе, не сможет защитить ни Лизу, ни Изабеллу. В случае своего падения Гвин утянет их за собой. Кампания покорения Балтики длилась ещё три недели, в конце декабря Рига, наконец, пала. Но на этом проблемы не кончились — предстояла зачистка города, подавление всех очагов сопротивления и умиротворения граждан. Вскоре из столицы пришли громкие вести: Анджей сообщил, что города на территории бывшей Польши, Германии, Австрии, Бенилюкса и Франции затеяли срочные массовые переговоры в результате которых объявили о создании объединения. Они назвали его «Вольной Европейской Конфедерацией». ВЕК. Цель сего союза была проста и очевидна — сдерживание Хартийской экспансии на запад. Европа спешила замуровать двери и заколотить последние щели в окнах. На въезде в Ригу, автомобиль мобильного штаба глубоко увяз в грязи на разбитой, разбомбленной дороге. Эрвин выбрался на свежий воздух, последние километры придётся пройти пешком. Близились сумерки, заходящее солнце зажигало чистое глубокое небо алыми красками. Вдалеке, в глубоких тенях на подступах к городу ещё слышались перестрелки и взрывы ручных гранат. Посреди широкой дороги на самом въезде в Ригу, Эрвин увидел груду чёрного металла. Это всё что осталось от сгоревшего хартийского БТРа. Башню расплющило, орудие вырвало, траки вывернуло наизнанку. Над обглоданной войной техникой ещё клубился удушающий дым. Сбоку, на броне, виднелась едва различимая надпись, сделанная белой краской: «За великого маршала Эрвина!» Никаких сомнений: экипаж доверил ему свои жизни и сгорел, свято веря, что так нужно для общего блага. Эрвин в долгом молчании смотрел на усыпанный пеплом стальной скелет, пытаясь представить предсмертную агонию сгорающих заживо солдат, но сердце не содрогалось — на его месте ощущалась лишь пугающая пустота. Глупая смерть. Очередная глупая, напрасная смерть. «А ведь всё могло быть иначе. Если бы не слепая самоуверенность, абсолютно всё могло быть иначе», — думал он. — «Теперь уже поздно. Отступать поздно, сдаваться поздно, менять поздно. И жить поздно». Развалины Риги раз и навсегда похоронили последнюю иллюзию — уверенность в том, что покорение Европы дело благое, необходимое и возможное. Не нужен им никой Хартийский порядок. Даже самой Хартии такой порядок нахрен не сдался. Покушаться на запад, особенно после последних новостей оттуда — самоубийство. Эрвин внезапно осознал, что понимал это давным давно, с самого начала. Но остальные молчали, хотя тоже должны были видеть реальность. Почему же они засунули языки в задницы и ничего не говорили? Эрвин вспомнил многочисленные советы, складывалось впечатление, что грядущую катастрофу видел только он и Анджей. То был чуть ли не единственный раз за очень долгое время, когда хоть кто-то подал голос в попытке отговорить консула от бесперспективной губительной авантюры и чем это кончилось? Отто подлил масла? Нет. Дело было не в Крюгере и его угодничестве консула — проблема заключалась в Гвине. В абсолютно нездоровой одержимости консула химерами и своими старыми мечтами. Эрвин остановился посреди усыпанной битыми стёклами улицы. Его внезапно посетила до нелепости простая и здравая идея. Даже если Гвин не желал слышать ничьи доводы, в мире всё ещё оставался один человек, имеющий на него хоть какое-то влияние — его супруга, первая леди. Лиза. И снова во рту стало горько при мысли, насколько правильна любовь Гвина к своей законной жене по сравнению с привязанностью к ней самого Эрвина. Но речь не о его совести или гордости — о единственном выходе из порочного империалистического круга. Союз Лизы и Гвина способен исправить хоть что-то. Если она поговорит с ним, использует супружеское доверие и близость, Гвин прислушается. В конце концов, если Гвин действительно любит Элизабет, должен с особым трепетом относиться к её словам. Переубедить консула сможет только первая леди. Нужно рискнуть. Эрвин решительно зашагал вперёд по улице, мимо дырявых зданий с разбитыми окнами и пробитыми крышами. Он должен сделать это как можно скорее. В следующем же письме. Он расскажет всё как есть, в самых откровенных подробностях и покажет свой истинный взгляд на ситуацию. Лиза должна понять правильно. Она ведь не считает милитаризм чем-то правильным и необходимым? Она не осудит его, не обвинит в трусости или слабости. Лиза супруга консула, но не истовая последовательница его идей и молчать не станет. Точно не станет? — Стой, стрелять буду! Эрвин услышал, но не остановился, упрямо продолжил путь. — Я сказал: «стоять»! — Ну так стреляй, — устало ответил Эрвин, разворачиваясь. — Чего ждёшь? Вглядевшись в его лицо, чумазый парнишка-солдат живо спрятал оружие и, вытянувшись во весь рост козырнул дрожащей ладонью. Широко раскрытые глаза горели почтительным преклонением, он смотрел на Эрвина как на полубога. — Ave consul, маршал... — Докладывай, сержант, — приказал Эрвин, приблизившись. Он внимательно взглянул на солдата. На каске распласталась глубокая вмятина, форма порвалась в нескольких местах, даже с тремя слоями одежды сержант казался худым и хлипким, под слоем копоти скрывалось молодое лицо. Парнишке не больше девятнадцати. Совсем мальчишка. Эрвин бросил его на штурм, отправил в мясорубку войны, но этот парень выжил. Иногда всё же случаются чудеса. «Прости, сержант. Прости за то, что тайно лишил тебя лучших лет твоей жизни, как когда-то делали другие взрослые. Я стал таким же. Ничуть не лучше, чем они». Эрвин ощутил жуткую слабость в ногах. Ещё немного, и он бы рухнул перед этим юношей на колени, но сержант вовремя закончил отчёт о недавних передвижениях своей группы и с гордостью улыбнулся. — Сержант, — заговорил Эрвин, — у тебя есть семья? Парнишка засуетился и спрятал глаза, должно быть он покраснел, но копоть скрыла его смущение. — Братьев-сестёр нет, но есть невеста, господин маршал, — негромко ответил он. Эрвин промолчал. Этому парнишке здесь делать нечего. Его место далеко на юге, среди зелёных равнин, где-то в спокойном городке под мирным небом, рядом с возлюбленной. Дома… — Господин маршал, тут не безопасно, — продолжал сержант. — Пройдёмте в укрытие. Мы угостим вас горячим чаем. — Ты после боя? — спросил Эрвин. Парнишка выложил всё и обо всех, а про себя забыл. — Так точно. Руководил зачисткой здания в трёх кварталах отсюда. Эрвин осмотрелся. В глаза бросился золотой блеск. Это последние лучи солнца отразились от крупного среза медали. «За взятие Риги». Эрвин получил её около недели назад, город ещё не пал, а медали уже изготовили и вручили. Он прикрепил бесполезный кусок золота к шинели и благополучно забыл о его существовании. Только сейчас осознал насколько это нелепо. Эрвин с усилием втянул воздух в лëгкие. Духа его корчилась от отвращения. — Держи, — с этими словами он сорвал с себя медаль и прикрепил на грязный китель сержанта, — ты заслужил её больше, чем я. Солдат едва удержался на ногах, раскрыл рот от изумления: — Маршал, это же… Нет. Я не могу принять её от вас. — Можешь, — сказал Эрвин. — Это приказ.***
Покрытие давно не открывавшихся шлюзов поросли плесенью. Вода, внутри причала дока, от недостатка света казалась чёрной и цвела. В воздухе веяло неприятной сыростью. Из дыр в крыше просочилось несколько лучиков света, падая на ржавую палубу огромного линкора. Нос корабля не успели достроить, отчего оголялись пустые внутренности судна. В корпусе зияло четыре дыры, где должны разместить трёхсотпятимиллиметровые орудия. Огневая мощь снарядов линкора способна стереть с лица земли небольшой городок. Тень от цитадели и капитанского мостика падала на Эриха. Адмирал сладко улыбался. Наконец-то он нашёл достойного кандидата на роль флагмана флота Хартии. — Красавец, — не скрывая восторга, прошептал Дёнец.***
Предстоящий поход Хартии на север имел только одно абсолютно предсказуемое последствие — прибавление работы для социальных организаций. Пока Собрание Генерального штаба разрабатывало стратегию и планы наступления, «Сёстры единства» и другие волонтёрские организации готовились решать вопросы обездоленных беженцев, перерабатывающих заводских сотрудников и новых военных иждивенцев. Когда пошла волна, первая леди и её люди были готовы. Правительство полностью переориентировалось на войну, а консул был занят сильнее обычного. Не опасаясь навязчивой опеки Лиза смогла окончательно вернуться к обязанностям главы «Сестёр». Путь к этому решению был долгим и пролегал сквозь тернии сомнений и переживаний об изменениях, к которым мог привести в настоящем и будущем. Поначалу Лиза пребывала в необычайной растерянности. За долгие годы лишь периодического присутствия на рабочем месте, она, кажется напрочь разучилась общаться с сотрудниками. Её приветственные улыбки выходили напряжёнными, беседы неуклюжими, а стопки бумажек вечно сыпались и разлетались по столу из-за неуклюжести порождённой нервной тряской в руках. В конце очередного рабочего дня Лиза внезапно добралась до той самой мысли, которая и была источником её ежедневного уныния и неуверенности: «Я ничего не могу потому что слишком глупа для такой серьёзной работы…» И тут она ужаснулась. Откуда в её прежде решительном уверенном и активном разуме появились такие мысли? Вместе с ясностью пришло озарение: явно или скрыто, но регулярно в течении многих лет эта мысль насаждалась ей отовсюду. От вечно заботливых служек, от стиля праздной жизни в затворничестве, но в первую очередь от её собственного мужа. Гвин просто напросто не верил в неё, или верил, но перестал утруждать себя тем, чтобы хотя бы изредка напоминать об этом, соглашаясь пользоваться её достоинствами. Лиза была готова отдавать всю себя, оказывать любую посильную помощь, но Гвин уже давно не принимал от неё ничего. И в глубине души она всё больше чувствовала себя никчёмной и задавленной, никому не нужной. Уверенность возвращалась к ней незаметно и постепенно. — Мама, — Изи вскочила из-за ученического стола, прервав дополнительные занятия с учителем на дому, и бросилась к ней как только увидела мелькнувший в дверях силуэт. — Почему ты задержалась? Я ехала в машине одна… — Прости, Изи, — Лиза устало погладила бледные дочкины косы. Работа в головном офисе означала ежедневные поездки в Киевус и пребывание в городе с утра до вечера. Раньше Лиза всегда сопровождала Изи и в школу и домой, но теперь часто случалось так, что обратно они ехали порознь. Новый порядок сильно отличался от привычного режима дня не только для самой Лизы — для Изи тоже. Ещё одна причина для переживания. — Сегодня было много работы. Ты же знаешь, это очень важно. — Я не обижаюсь, мам, — ответила Изи, хотя выражение её лица говорило об обратном. Лиза видела, что она немного расстроена. — А хочешь на следующей неделе поехать со мной? — предложила она. — Я покажу тебе, чем занимаюсь, проведу экскурсию по нашему офису. Глаза Изи предсказуемо вспыхнули любопытством: — Хочу! А можно? — Конечно, зайчонок, — улыбнулась Лиза, и решение было принято. В понедельник офицеры Гвардии доставили их обеих прямиком к большому старому особняку, где располагались рабочие кабинеты организации. Изи любознательно разглядывала коридоры и работников «Сестёр единства». Конечно же, она была ещё не достаточно взрослой для того чтобы осознанно интересоваться происходящим поэтому Лиза делала всё возможное, чтобы не дать дочери заскучать. Они говорили с секретарями, руководителями отделов педагогики и воспитания, учителями, медсёстрами, смотрели многочисленные паки с отчётами и фотографиями воспитанников интернатов из всех концов страны. — Жаль только что я не могу сама поехать и посмотреть на них своими… — случайно проронила Лиза и оборвалась на полуслове, да поздно: Изи уже услышала. — Когда-нибудь мы поедем, правда ведь? — спросила она. — В школе рассказывали, что наша страна очень большая и дружная. И дядя Эрвин рассказывал, что у нас очень много красивых городов — он где только ни был. Лиза молчала. Напоминание о собственной незримой тюрьме и звучание знакомого имени наполнили её сердце тягостной тоской. Она так и не получила его письма. Эрвин ничего не ответил. — Он сказал что однажды мне обязательно нужно проехать по всей Хартии, чтобы узнать свою страну и своих людей, — продолжила Изи и загрустила. — Я попросила его взять меня с собой, когда он поедет в следующий раз, а он ответил, что не может… Что мне нужно просить об этом папу. — Что же ты не попросила? Изи пожала плечами: — Папа и сам никуда не ездит, а со мной тем более никуда не поедет. — С чего ты так решила? — Лиза попробовала улыбнуться. — Тебе просто нужно хорошо попросить, как ты умеешь. Изи вздохнула и качнула головой. — Он скажет: потом, — она ненадолго умолкла, а затем вдруг посмотрела на Лизу и обняла. — Мама, знаешь… Я думаю, ты можешь задерживаться на работе сколько хочешь. Лиза засмеялась от растерянности и умиления и обняла дочь в ответ: — Чего это ты вдруг? — У тебя правда очень важная работа, — вдруг заявила Изи. — Ты помогаешь людям и очень многим нужна. Когда я вырасту хочу стать такой же, как ты. Лиза отнеслась к мнению Изи со снисхождением. Она бы никому не пожелала повторить свою судьбу, особенно Изабелле. Нет, у неё всё будет иначе. Никто никогда не запрёт её ни в городке ни где-то ещё, не сделает узницей, она никому не позволит сломать себя. Изи вырастет совсем другой, но чтобы это однажды случилось Лиза сама должна снова стать стойкой и сильной, как раньше. Ради себя уже поздно, но ради любимой дочери не поздно никогда. Трепетная поддержка Изи обратилась первой ступенькой к прежней решимости, именно она помогла Лизе сделать первый шаг. А потом… — Первая леди, — секретарь Анна аккуратно вошла в кабинет и приблизилась к её столу. — Вам письмо. Лиза похолодела. Дождалась, когда Анна выйдет и медленно взяла конверт в руки. Минула минута, три, пять, а Лиза не решалась раскрыть его, только молча смотрела на серую бумагу. Письмо было запечатано сургучом и подписано заострённым почерком. Его почерком. Он всё же ответил ей. «Я тоже буду писать тебе…» Она ждала этого момента и одновременно боялась его. На что она рассчитывала? Чего хотела добиться, зачем написала то письмо? Она повела себя несдержанно, опрометчиво. И на самом деле прекрасно понимала о чём хотела ему сказать. Но понял ли он? И что теперь?.. Лиза вздохнула глубже, распаковала конверт и, уняв дрожь в пальцах, принялась читать. «Здравствуйте, первая леди. Признаться честно, для меня сложно собрать мысли в ясный ответ, ведь прежде мне не приходилось вести светскую переписку, так что не судите слишком строго. Пишу вам прямиком с пограничного пункта, сегодня пятнадцатое сентября. Последний день пребывания в Хартии. Завтра войска выходят на север. Надеюсь, моё письмо не затеряется среди тысяч других писем с фронта и, достигнув вас, сможет развеять ваши страхи, пока вы будете читать его гуляя среди своего прекрасного сада. Спешу заверить, что я абсолютно здоров. Моей жизни ничто не угрожает. Наступательная операция разрабатывалась лучшими командирами и стратегами Хартии, поэтому могу с уверенностью заявить, что смерть лиц высшего командования исключена. Первая леди, если бы вы только видели горящие решимостью глаза наших солдат, смелых ребят, ежедневно сражающихся бок о бок со мной. Глядя на них, я не сомневаюсь — наш легион справится с любой задачей. С моего отъезда прошло не так много времени, а я уже скучаю по столице и нашему городку. Признаю, что за последние годы привязался к дому намного сильнее, чем семь лет назад. В очередной раз убеждаюсь, что в нашем родном крае самая прекрасная природа. Однако бескрайние золотые равнины и светлые леса меркнут перед вами. Ещё со времён старой дружбы я восхищался вашей находчивостью, смелым упорством и милосердием. Именно благодаря вашему мягкому сердцу и готовности протянуть руку помощи Хартия обрела маршала Кнута. По воле судьбы мы с вами стали первыми лицами государства, нас обременяют большая ответственность и обязательства. Однако я до сих пор с улыбкой вспоминаю давние годы нашей юности. Надеюсь, мой рассказ избавил вас от тревог и дал надежду на скорую победу Хартии. Я позволю себе со сдержанным оптимизмом предположить, что операция продлится не дольше месяца, а мы вернёмся победителя и встретим этот Новый год дома. Так было раньше, так будет и на этот раз. Передавайте привет ̶з̶а̶й̶ч̶ наследнице Изабелле. Скажите, что я помню о ней. Мне очень понравился её прощальный подарок. Она отлично справилась с вышивкой. Пока закончу на этом. Буду ждать ваш ответ, хотя, судя по тому как медленно ходят письма, скорее закончится поход, чем я получу от вас весточку. Всегда верный вам маршал Эрвин Кнут». Она перечитала письмо трижды, с каждым разом всё отчётливее ощущая блаженное спокойствие. Душа её наполнилась радостью, и на пару мгновений Лиза словно воспарила к небу. Она вздохнула и прижала письмо к груди. С ним всё хорошо, он жив, здоров и он… будет ждать ответ. Лиза не посмела примерить роль телепата — она не могла знать наверняка, о чём он думал и что чувствовал, когда писал ей. Хотел ли Эрвин по-дружески успокоить и поддержать её, или в его словах скрывалось нечто большее, столь желанное для неё? Она не знала, но это не имело значения. Лиза любила его просто потому что любила. Единственное, что огорчило так это официальность и холодность его тона, но она понимала, что они необходимы, ведь письма могут отслеживать, перехватывать и читать посторонние… Однако хоть и сдержанные слова Эрвина, без сомнения были искренними, и несколько из них нашли особенно яркий отклик в её душе: «Ещё со времён старой дружбы я восхищался вашей находчивостью, смелым упорством и милосердием». Осознавал ли он насколько важны были для неё именно эти слова? Эрвин находился невообразимо далеко, но даже сквозь расстояния сумел подарить ей нечто бесценное — веру в себя и свою работу. Лиза с готовностью приняла этот подарок и с тех пор начала сильнее чувствовать, как к ней медленно, но верно возвращаются силы. Дни устремились вперёд, наступила осень. Листья желтели и краснели, срывались с ветвей и, объятые порывами ветра, уносились к небу, чтобы затем снова вернуться к земле и упасть на под ноги прохожих, на мокрую, залитую дождями мостовую. Лизе предстояло проделать похожий путь — впервые за долгие годы столкнуться лицом к лицу с новой реальностью. Раньше у неё всегда был посредник: Эрвин рассказывал ей о происходящем за стенами городка. Однако то были лишь абстрактные образы, описанные чёткими, но бережными словами. Личное наблюдение всегда проникает глубже и намного ближе к сердцу. В разношёрстном хартийском народе порой закипало недовольство. Работа на заводе в три смены, нехватка качественных товаров повседневного спроса: одежды, бытовой химии и прочей мелочёвки по типу бритвенных станков, высокие цены на продукты и лекарства вызывали много вопросов, однако каждый раз консулу и его аппарату удавалось внушить людям веру в иную реальность. Добродетель правителя не обязана быть настоящей, напротив — она должна казаться таковой только народу. Гвин блестяще справлялся с этой задачей — недостаточно образованное большинство граждан Хартии искренне поддерживало своего консула. Не знающие ответственности, беспомощные перед сложной жизнью, жаждущие защиты кого-то более сильного. Как наивные маленькие дети. С несогласными разговор был короткий. Состав протестующих оставался далёк от единой общности сил, а потому их планомерно уничтожали по одиночке. Сначала отлавливали самых наглых и радикальных маргиналов, затем более аккуратных и прагматичных. Так или иначе однажды каждый становился политическим заключённым. Официально у Хартии не было трудовых лагерей: настолько прямые аналогии народу не нравились. Зачастую с революционными организациями расправлялись по тихому. Раньше этим занималась Гвардия под руководством Эрвина, он же и ввёл более гуманную стратегию подавления: отлов, арест, суд, приговор. Вместе с коллегией адвокатов из «Сестёр единства» Лиза присутствовала на некоторых судах и лично несколько раз убедилась, что законы Хартии были криво написаны руками марионеток. Выиграть суд особенно по делу политическому означало не добиться помилования, а лишь смягчить приговор и как можно больше срезать срок заключения. Если же приговором была смертная казнь, значит, всё решилось заранее и где-то далеко от зала суда. Быть может прямо в подвалах Крюгера. После начала Северной кампании миротворческая задача полностью легла на солдат «Отряда сто тридцать семь», а Отто предпочитал игнорировать даже кривые законы. Многие подсудимые просто не доживали до судебного заседания, за редкими, по-настоящему особенными исключениями. — Ах да, они сознались, — сказал Отто посреди званого ужина в консульском доме. Раз в три месяца Гвин собирал приближённых на светские посиделки, но в военное время количество гостей сократилось до двух лиц: главы комитета безопасности и министра экономического развития. Лиза беспокойно ёрзала на стуле, стараясь как можно меньше смотреть вперёд, чтобы ненароком не столкнуться взглядами с Крюгером. Этот миловидный моложавый человек вызывал в ней презрение и немую ненависть за то, как исполнял и отдавал бесчеловечные приказы. Он ломал чужие жизни с рвением и нескрываемым удовольствием. Пока Крюгер с жаром рассказывал о своей работе, Анджей не отлипал от бутылки коньяка. Пил он беспощадно и явно не беспричинно, но дела до этого никому, кроме Лизы, не было. — Да, пришлось повозиться, господин консул. «Всадники свободы»! Вы слышали когда-нибудь более нелепое название? Так и не скажешь, что террористы. — Террористы? — переспросила Лиза. Крюгер медленно обернулся к ней и заухмылялся: — Так точно, первая леди. «Всадники свободы» — террористическая организация из... — Отто, — резко вмешался Гвин. — Первой леди незачем знать о подобном. Они не достойны такого внимания. — Нет-нет. Я хочу послушать, дорогой, — сказала она с любезной улыбкой. — Господин консул, — осторожно продолжил Отто. — Может, первой леди всё же полезно знать врагов в лицо. Женщины так доверчивы и беспечны, так легко попадают в беду даже с охраной. Взять хотя бы недавний случай с госпожой Вуйнич… Суд лидеру «Всадников» уже назначен. И думаю на этот раз вам, господин консул, стоит взять первую леди с собой, — Крюгер бросил беглый улыбающийся взгляд в её сторону. — Чтобы леди Элизабет смогла своими глазами увидеть и понять почему мы делаем эту работу. Лиза выпрямилась, слегка вскинув голову. Намёк был ясен не Гвину, но ей. Адвокаты «Сестёр единства» стали чаще получать угрозы от солдат «Отряда» и даже осуждение от некоторых коллег. «Неужели вы не видите, что защищаете подонков?» Похоже, вот он первоисточник подобных разговоров — сидит напротив неё и объедается жаркоем, пока узники умирают в его подвале от обезвоживания и истощения. — Не понимаю зачем тебе это, — повторял Гвин по пути к месту суда. — Ничего интересного или приятного в этих зрелищах нет. Они необходимы — вот и всё. — Разве «необходимости» не достаточно для причины? — спрашивала Лиза. Гвин лишь дёргал плечами. — Я уже говорил: это не стоит твоего внимания. Тебе стоило остаться дома, как я говорил. — И оставаться там каждый день, — сказала она как можно ровнее. — Разумеется. Гвин всё же почувствовал напряжение в её голосе — остановился и погладил её плечо, будто успокаивая: — Для твоего же блага. Именно так. Идеальное оправдание. Лиза прекрасно понимала почему он не стал упорствовать в том, чтобы оставить её в городке. Если бы её люди не вмешивались, и Крюгер не доносил консулу об этой надоедливой правозащите, Гвин бы не дал Отто позвать на суд и её. Отто хотел, чтобы сторонники Лизы прекратили мешать ему играть, а Гвин хотел избавиться от помех правосудию Хартии. Они шли не к зданию верховного суда — на задний двор Киреевской крепости. Узкие, огороженные решётками, окна смотрели на асфальтовые дорожки с высоты трёх метров. Именно здесь находились пыточные подвалы Крюгера, здесь же, в одиночных камерах с низкими потолками и стенами настолько толстыми, что ни один звук не проникал внутрь, ожидали суда подозреваемые и отбывали наказание самые опасные политические преступники. Интересно, допрашивал ли Отто бандитов, насильников и убийц или его занимали только предатели дела Хартии? Лиза выпрямилась и глубоко вздохнула чтобы унять дрожь в коленях. Суда не случилось. А лучше сказать, правосудие вершил не верховный судья — сам Крюгер. Обстановка была соответствующей: в конце большой расчищенной площади прямо посреди серого утопающего в грязи поля, у дальней тюремной стены темнели балки эшафота, преступник же сидел в тесной стальной клетке. Из-за многочисленных кровоточащих ран и отёков лидер «Всадником свободы» выглядел на все сорок лет, что было невозможно: самым старым людям земли на данный момент исполнилось лишь двадцать восемь. На самом деле он оказался молодым мужчиной, моложе Лизы. Высокий, но измождённый и изувеченный, на крупных руках и шее виднелись следы обморожения. Несмотря на октябрьский холод, этого человека оставляли на улице, в клетке, и днём и ночью. Должно быть, он сидел здесь уже несколько дней. Заслышав тяжёлые рваные шаги Отто, заключённый дёрнулся, отступил к дальним прутьям. — Расслабься, Павлуша, я же говорил, что больше не буду, — ухмыльнулся Отто, любовно поглаживая стальной засов. — Вот ответишь ещё на пару вопросов и будешь свободен целиком и полностью. Освобожу как и обещал. Ты же этого хотел? Узник шевельнул руками, тяжёлые оковы на его запястьях звякнули. Глаза его были пусты и холодны, зияли на бескровном лице как две замёрзшие проруби. Их выражение не изменилось даже когда он увидел консула в пяти шагах перед собой. — Ну, Павлуша, сейчас ты ответишь мне в последний раз. Посмотри на эту даму. Заключённый повернул голову к Лизе и на долю секунды их взгляды пересеклись, но она не смогла смотреть и опустила глаза к жухлой траве и грязи под своими начищенными сапожками. Сердце её отчаянно билось в груди. — Видел её? — На плакатах, — тихо и хрипло ответил тот. — Знаешь кто она? — …Первая леди, Мать нации и супруга консула. Госпожа Элизабет. — Не правильно, — глухо одёрнул Отто. Оковы снова бряцнули. — Про себя вы не так её называете. Давай заново. Кто она? Кто она для вас? Заключённый долго молчал, а затем медленно проговорил: — Хартийская сука. Справа послышался напряжённый вздох. Гвин пытался сдержать злость. — Вы хотели убить великого консула, — жёстко сказал он. — Но почему второй целью была она? Лиза содрогнулась. В сознание проносились обрывки рассказов Отто. «Всадником свободы», народное объединение, революционные настроения, террористическая организация. А в итоге одно единственное слово — покушение. Они планировали покушение. На Гвина и на неё. Простой, и абсолютно логичный вывод полностью сложился в её голове лишь сейчас. Когда она не услышала — почувствовала что означали эти слова. — Почему? — повторил Отто вопрос Гвина. — Потому что она — второй человек в стране, — ответил узник. — Она тоже часть дела Хартии. Мы сражаемся против зажравшейся хартийской верхушки, против всех вас. Нет ни одного непричастного. Все вы, все до одного — палачи. Позже Лиза ни раз вспоминала его последние слова. В голосе его не было гнева, лишь безмерная горечь. Словно в нём говорило не злость, а разочарование. Разочарование в ней. На заре Хартии она, первая леди, Мать нации никогда не была палачом. Кто угодно, только не она. Лиза никогда не желала людям зла, особенно слабым, обездоленным. Она никогда не измывалась над ними, не расстреливала под видом правосудия, не пытала в грязном сыром подвале, не морила голодом за заводскими станками, не гнала под пули — лишь делала всё, что было в её силах чтобы помочь и облегчить их жизнь. Но этого всегда было недостаточно. А потом она перестала пытаться. И просто бросила их всех один на один с проблемами. Ей понадобилось много душевной силы и смирения, чтобы наконец понять почему тот арестованный лидер революционеров-террористов желал ей смерти: Гвин всегда был для них душегубом, а она стала такой лишь по прошествии лет. Не жестокостью, но своим немым бездействием она предала тех, кто нуждался в ней и верил в неё. И теперь они её ненавидели. Осознание собственной причастности к загубленным человеческим жизням подавляла Лизу изо дня в день. Все эти годы, в глубине души она знала, что приговорена, что однажды настанет час, когда тяжесть ответственности настигнет её, но вместе с тем верила, что всё обойдётся. Будто искусственный, выстроенный ею тайный мир защитит её и позволит жить настолько свободно и легко, насколько ей захочется. Она обманывала себя. Но как бы Гвин не настаивал на том, что теперь-то после услышанного и увиденного, она должна прекратить делать то, что делает, что ей следует плюнуть в лицо этим убогим отступникам, врагам народа, Лиза не поддавалась. Повешение Павла Овчинова, лидера одной из многих революционных организаций лишь придало ей твёрдости в убеждении: её дело необходимое и верное. Начало ноября ознаменовалось лютым холодом. Ветер свистел в голых ветвях, лужи на дорожках покрывались ледяной коркой. Как и в каждую другую осень, Гвин болел. «Всё из-за погоды» — говорил он, но истинная причина заключалась не в дождях и низких температурах, а в том, что алкоголь и наркотики никого не делают здоровее, годы только усугубляют проблему. Главная зависимость консула никуда не исчезала — всего лишь ослаблялась, он всё ещё применял кокаиновые инъекции, когда больное колено доводило его до лихорадки. Однако в этом году он был особенно плох, помимо болей и ломоты во всём теле добавились проблемы с сердцем. Гвин жаловался на покалывание в груди, а к вечеру ему было сложно дышать. Болезнь вынудила консула чаще оставаться дома. Настолько долго Гвин ещё не задерживался в своём консульском доме. Лиза стала уезжать на работу по позже и возвращаться пораньше, чтобы присматривать за ним — в каком бы смятении не прибывали её чувства, она всё ещё была его женой. Но прежнего пыла в заботе о Гвине она не испытывала. Некоторое время Лиза лелеяла надежду, что ошиблась и что её отношение к мужу не изменилось. Любовь — большое чувство, и не значит ли это, что его должно хватить на всех? Она не могла сказать, что стала ненавидеть Гвина или презирать, — нет, она всё ещё любила его, но уже совсем иначе, чем раньше. Её новая любовь была похожа на глубокую дружескую признательность, на материнскую заботу, на братскую нежность. Если человек умеет любить, значит ли это, что он может любить каждого одинаково и неважно кого? Лиза на собственном опыте убедилась, что это ошибка — личность человека имеет значение, потому что каждый человек уникален. Она снова пыталась обмануться. Сделать вид, что совсем не чувствует смутной тревоги, когда он внезапно входит в комнату и приближается к ней, чтобы посмотреть какие документы она разбирает и чьи письма читает; что ей всё ещё так же приятно, когда он берёт её за руку или целует её раз в несколько дней. Лиза отвечала на его поцелуи, но каждый раз, сама того не понимая, думала о другом мужчине. Она думала о нём постоянно. Когда Гвин читал газеты и давал комментарии она представляла что бы на его месте сказал Эрвин. Когда он после долгих уговоров уже не мог откупиться от Изи и садился играть с ней в шахматы, воображение возвращалось к Эрвину. И снова, снова, снова. Возможно поэтому некоторые советуют ничто и ни с чем не сравнивать, чтобы было легче закрывать глаза на… правду? Эрвин никогда её не обманывал, никогда не утаивал даже того что могло её расстроить, и расстраивая, всегда с готовностью находил для неё слова утешения и поддержки, хотя Лиза знала, что ему нелегко даются такие речи. В личный беседах, а теперь в письмах Эрвин рассказывал ей о происходящем настолько честно, насколько мог и всегда интересовался её чувствами. Гвин почти ничего ей не рассказывал. Ни о себе, ни о своей работе, ни о своих мыслях, словно в его глазах Лиза была созданием из другого мира, хрупкой маленькой птичкой или глупенькой девочкой, не способной ни выслушать сказанное, ни понять. И, как и раньше, он её ни о чём не спрашивал, будто бы её жизнь и тревоги абсолютно его не интересовали. Нет, порой он всё же замечал что что-то не так, но только чтобы потом после её признания заявить, что у неё нет причин для грусти и волнений. Что она должна радоваться — ведь у них всё хорошо, и у неё есть всё что нужно для счастья. «И это правда», — думала Лиза. — «У меня есть всё. Всё кроме любимого мужа». Понемногу она начала скрывать свои настоящие чувства. Она лишилась главного — доверия к Гвину, а вместе с этим и чувства безопасности рядом с ним. Через несколько недель она невольно начала молиться о том, чтобы Гвин скорее поправился, перестал задерживаться в общей спальне и вернулся к своему кабинету в Доме правительства. Молитвы были услышаны своеобразно — несколько ночей Лиза просыпалась от чужих хрипов. Гвин начал задыхаться во сне. Пугающий симптом стал следствием недостаточно работающего лечения, но это было лучшее, что могли предложить самые опытные именитые врачи Хартии. Лекарства и процедуры научной медицины Гвину не помогали. Тогда Лиза настояла на поиске альтернативы и вместе с штатными лекарями «Сестёр единства» принялась за раскопки трактатов и книг традиционных и народных методов. Через некоторое время они нашли что искали — лечебные ванны из крови молодых маралов. Процедура была ужасной, противоречащей всем нормам гуманности, смердящей средневековьем, но действенной. Хартия закупила несколько десятков алтайских маралов у Сибирского царства, врачи провели комплекс ванн и консулу полегчало. Уже к концу декабря он смог выезжать в Киевус и снова задерживаться на работе. По уговорам Лизы, ванны он принимал не дома, чтобы не пугать Изабеллу. Девочка слишком любила животных. Пока консул ни о чём не беспокоился, у Лизы поводов для волнений становилось всё больше. У неё появился странный навязчивый страх, что за ней следят. Или, что ещё хуже, следят за тем, что она делает и с кем общается. Самое худшее. Хуже просто быть не может. Она должна была проявлять ещё большую осторожность чем прежде и в первую очередь это правило распространилось на её переписку. В особенности на переписку с Эрвином. Как хотелось хоть раз написать ему без оглядки на правила, в точности как подсказывала душа. Начиная писать, Лиза поддавалась расслабленной непосредственности, мысли плыли, а вслед за ними скользила рука по листу. Она начинала с приветствий и его имени, с вопросов о нём и его самочувствии, с того как сильно тоскует и скучает по нему, дописывала до середины, а затем, опомнившись, зачёркивала. Бумажные листы рвались, а вместе с ними рвалась и она сама вместе со своими бесстыжими, порочными чувствами. Лиза не могла писать ему то, о чём думала и о чём хотела, даже не могла обращаться к Эрвину по имени. Наконец, закончив и дважды убедившись, что слова подобраны правильным и достаточно холодные, она отходила к окну и долго-долго глядела на промозглый городок. А мысли её скользили от мечты к мечте, от печали к печали. Близился Новый год. Эрвин всё ещё ни словом ни заикался о своём скором возвращении, а ведь в начале осени уверенно заверял, что к зиме солдаты уже будут дома. Она понимала — что-то идёт не так, и каждое его письмо намекало на это, сколько позволяла засекреченность переписки и двойные смыслы. Письма эти стали более редкими, чем раньше Анджей объяснял это «некими временными затруднениями». Конечно же он даже не догадывался насколько значимыми были эти затруднения, как сильно Лиза ждала те конверты. И никто из её секретарей не понимал насколько ей было грустно и больно, когда принося отчёты они говорили: «простите первая леди, сегодня для вас писем нет». Дочь и письма — вот и всё что помогало Лизе сохранять рассудок и крошечные кусочки счастья. Дочь и письма. Новый год прошёл в отчаянной тревоге. Лишь спустя несколько первых январских дней до столицы дошла весть о победе. Хартия победила, Эрвин успешно закончил Балтийскую кампанию. Пока об этом знали только в коридорах Правительства, и в домах правительственного городка. Однако сам Эрвин молчал, его прошлое письмо пришло задолго до того как стало известно о полном захвате Балтики. Лиза стояла у окна своего кабинета в офисе и смотрела на кружащиеся по ветру снежинки, когда вошла Анна и принесла ей долгожданное письмо. Лиза едва сдержала радостную улыбку и, как только секретарь закрыла дверь, взяла письмо и взломала печать. Первые же слова привели её в смятение. «Здравствуй, Лиза. Надеюсь, это письмо дойдёт до тебя запечатанным. Я очень тебя прошу после прочтения сразу же сожги его. То, что я здесь напишу потянет на несколько смертных приговоров. Но молчать больше не могу. Я командующий, которому доверили свои жизни сотни тысяч молодых ребят и миллионы подданных Хартии, и я ни при каких обстоятельствах не подводил их, но сейчас, впервые в жизни, я в тупике. Единственный выход — это письмо. Откровенное, безрассудное, но какое есть. Я знаю, что ты не веришь той пропагандиской шелухе, которую пишут в газетах и трубят через радио о нашем успешном походе в Балтику. Буду откровенен: мы были на грани провала. Думаю, кислая рожа Анджея наводила тебя на некоторые мысли, но опасаясь слежки я не передавал тебе прямых фактов, доказывающих критическое положение дел на фронте. Сейчас я их предоставлю. Помнишь как наша ещё молодая армия растоптала и стёрла с лица земли холм в районе «Тёмного сектора»? Тогда в сражении за поместье мы умудрились потерять половину личного состава гарнизона. Уверен что помнишь, ты ведь лично ездила туда. Отныне, считай это детским садом в сравнении с тем, что мне и моим людям пришлось испытать здесь. Нас встретила неопытная армия, но всё же армия, а не бестолковая толпа. Правда, мы поняли это только, когда хорошенько получили по самоуверенной гордой морде. Не хочу преувеличивать и не хочу пугать тебя, Лиза, но ты должна знать правду. Потери катастрофические. Мало того, что балтийцы с фанатичным упорством бились за каждый дом, всё усугубилось с приходом зимы, к которой мы оказались не готовы. Целые батальоны становились недееспособными из-за обморожений, недоедания и усталости от долгого нахождения на передовой. Если честно даже после с огромным трудом взятой Риги, Хартия не получит никакой гарантии на то, что армия возьмёт под контроль весь регион, а главное сможет его удержать. Бороться с партизанской активностью здесь — всё равно что тушить лесной пожар стаканом воды. После всего сказанного мной выше я не понимаю, как можно в здравом уме бросать вызов всей Европе. Даже на момент, когда города-государства были разобщены, это казалось мне обречённой на провал авантюрой, теперь же, после бойни в Балтике и создания ВЕК я в этом уверен. Если мы объявим войну Конфедерации — Хартию ждёт катастрофа. Это я заявляю тебе как человек, который лучше всех знает о состоянии хартийской армии. Какими бы мощными ни были наши войска, мы не выстоим в одиночку, без союзников. Мы потерпим разгром, а дальше неминуемо последует раздробление Хартии и снова первобытный хаос, как десять лет назад. Иронично: Ковальчук уже который месяц намекает Гвину на нецелесообразность данного решения, но консул, как всегда, остаётся непреклонен. Непреклонен он будет и ко мне, если я выскажусь против похода в Европу, ведь он уже давно не слушает советов и настоятельных просьб своих генералов. Как ни прискорбно мне это признавать. Я надеялся на то, что он одумается, и ошибался. Поэтому я прошу помощи у тебя, моя дорогая Лиза. Нас он не послушает, но тебя, свою супругу, должен услышать и принять твои слова к сведению, чтобы пересмотреть свои взгляды на дальнейшее развитие Хартии. А иначе всё будет конечно. Прошу тебя, Лиза, спаси моих людей, спаси наших граждан, спаси себя и зайчонка. Писем больше не пиши: через неделю я возвращаюсь в столицу. Не могу выразить как сильно жду встречи с тобой и надеюсь, что ты услышишь мою просьбу и попытаешься поговорить с консулом о будущем этой страны. Кто как не ты, Лиза? Ты — наша последняя надежда. Крепко обнимаю и желаю удачи. Эрвин». Едва окончив чтение, Лиза приблизилась к пылающему камину и решительно протянула листок к пламени. Письмо было уничтожено, как и десятки других его писем, но на этот раз без доли сомнения и горького сожаления — так попросил сам Эрвин. Что же касалось второй и главной его просьбы… Нет, это всё ещё не укладывалось в голове Лизы. Снова и снова она мысленно повторяла слова из письма, пока, не отрываясь, глядела как бумага чернеет и осыпается пеплом. Лиза плакала от жара огня и от отчаяния. Жизнь — это нескончаемый кошмар. К вечеру дом правительства пустел, в коридорах и кабинетах оставались только самые преданные делу Хартии бюрократы, Гвардия и… сам консул. Когда Лиза пришла к его кабинету, Гвин принимал лечебные ванны. — Не велено никого пускать, первая леди, — продолжал упрямиться гвардеец. — Консул приказал не беспокоить. Лиза выдавила улыбку: — Я всё же настаиваю, офицер. Неужели вы думаете, что консул не разозлиться, узнав, что вы не пустили его супругу к нему на порог? — В том и проблема, первая леди. Невозможно узнать что из этого больше разозлит великого консула, — сказал он, но всё же выполнил её приказ и несмело постучал в дверь. — Что?! — гаркнул Гвин. — Господин консул, к вам пришли. — Я же просил сегодня меня не беспокоить! — Это первая леди. Гвин немного замешкался. — Хорошо, пять минут. Офицер кивнул, и распахнул перед Лизой двери: — Подождите в кабинете, первая леди. На негнущихся ногах она вошла в комнату, заранее зная, что попытка диалога обречена на провал. Эрвин ошибался, полагаясь на неё — ничего не получится. Гвин не станет слушать, ведь этот вопрос обсуждался много и много раз раньше. Лиза всегда была против его идеи о покорении континента. Она была против имперских амбиций, но ещё ни разу ни одному её аргументу не удалось пошатнуть убеждений консула. Через несколько минут дверь рядом с книжным шкафом отворилась и в кабинет вошёл закутанный в халат Гвин. По ту сторону потайной двери скрывалось помещение где он отдыхал и где часто оставался на ночь. Лиза постаралась улыбнуться как можно непринуждённее. Сыграла убедительно — Гвин не заметил её безумного волнения и любезно улыбнулся в ответ. Он открыл дверцу шкафа и достал чистый хрустальный бокал. — Что такое, дорогая? — он поставил второй бокал на стол рядом с первым, и потянулся к бутылке шампанского. — Соскучилась? Лиза приняла наполненный бокал и сделала небольшой глоток. Для храбрости в самый раз. — Конечно, — ласково улыбнулась она. — Могу же я видеть тебя больше, чем несколько раз в месяц. Я, в первую очередь, твоя жена, а уже потом первая леди. И Изабелла очень скучает по тебе… — Потерпи, — сказал он, а затем нежно поцеловал её ладонь. — Ещё немного, и я смогу уделять вам больше времени. — Как дела с твоими планами… — аккуратно начала Лиза. Улыбка Гвина мгновенно стала неловкой. Молочно-жёлтое, словно из воска, лицо дёрнулось, опухшие глаза быстро заморгали. — Продвигаюсь помаленьку. Составляю карты. А что? — он снисходительно улыбнулся и закивал. — Понятно. Ты же не просто так сюда пришла. Лиза вернула бокал шампанского обратно на стол. — Извини, но другой возможности поговорить с тобой не представилось, — объяснилась она и, глубоко вздохнув, продолжила. — Гвин, Хартия сейчас велика и могущественна как никогда. Наших ресурсов хватит для того, чтобы обеспечить процветание или хотя бы умеренный достаток всем гражданам. Я прошу тебя, подумай ещё раз. Зачем тебе западные земли? Пока что мы просто соседи, но если начнёшь поход, станешь для них захватчиком, врагом. Даже если ты покоришь тех людей, они не станут верно подчиняться тебе, с чего ради? — Элизабет… — он устало вздохнул и попытался прервать её, но она не позволила: — Гвин, — Лиза взяла его руку в свои ладони. Насколько же худыми стали его пальцы, сила давно покинула их, оставив лишь безвольную оболочку. — Ты же знаешь, я желаю Хартии только самого лучшего. И ради будущего нашей страны нам нужно отказаться от захвата Европы. — Ты хочешь, чтобы я предал идею, над которой работал десять лет? — Идеи единой Европы и всеобщего счастья? Гвин… Пойми, они и без нас прекрасно живут. Позволь им самим выбирать свою судьбу. Если они захотят присоединиться к Хартии — милости просим. Но бороться с ними, чтобы заставить их полюбить нас… — Ты не понимаешь, — сдавленно и немного расстроено проговорил он, освобождаясь из её ладоней. — Мы уже обсуждали это. Они все живут сиюминутными целями, не понимая, что завтра их перебьют по одиночке. Я хочу объединить их, чтобы спасти. — Они уже объединились, чтобы спастись от тебя, — ответила она. — Встали в один строй, чтобы защитить свою свободу, на которую ты посягаешь даже прямо сейчас. — Ты о той несчастной Конфедерации, организованной полубританцем-полунемцем? — Гвин вдруг засмеялся. — Это «нечто» убого и не жизнеспособно. Оно падёт под нашими первыми ударами. Лиза, думаешь я дурак? Считаешь я не думал обо всём этом? Не взвешивал? Я не просто так здесь сижу. Я много над этим думал прежде чем принять такое решение. Другого выхода нет. Всё, я больше ничего не хочу слышать. Он потянулся к ней, желая поцеловать, но она не больше не могла стерпеть этого и отпрянула. — Скажи, — она впервые за вечер заглянула в его глаза, — неужели обрекая миллионы людей на страдания, боль и смерть, ты сделаешь их счастливыми? Какой в этом смысл? «Ответь же» — умоляла она про себя. — «Задумайся и ответь. Пожалуйста». — Элизабет, — проговорил он, — вся жизнь — это боль, страдания и смерть. Для кого-то больше, для кого-то меньше. Однажды все страдания окупятся и приведут к счастью. Его внезапное оживление вселило надежду, быть может прежний Гвин вернулся хоть на долю секунды, но Лиза снова ошиблась — в глазах мужа она не увидела ничего. Под лихорадочным блеском пряталась пустота. — Я тебя поняла. — Лиза убрала руку и отвернулась. Она долго молчала прежде чем наконец решиться снова заговорить с ним. — Гвин... «Однажды все страдания окупятся и приведут к счастью». — Что, дорогая? — Я… давно собиралась съездить в наш родной город. На несколько дней. Хочу навестить мамину могилу. Я не была там уже слишком много лет. Ты не против? Гвин опустошил свой бокал и спросил: — Помянуть усопших... Под присмотром охраны? — Разумеется. — О чём речь? Конечно. — Спасибо. Она поцеловала его в щеку, попрощалась и, не оглядываясь, ушла.***
Пароход разрезал воды Шпрее на фоне вечерней зари. На носе судна молодая пара любовалась городскими видами. Девушка держала в руках розу. Одну и недорогую, но это было неважно, ведь в глазах влюбленных жили настоящие светлые чувства. Несколько человек опаздывали на автобус. Кафе обслуживали последних посетителей и закрывались. Отключались фонтаны, а на их смену загорались фонари. Алексей и Саманта любили наблюдать за вечерним городом. Прошло не так много времени, и люди смогли вернуть то, что утратили со своими родителями. И теперь только от них зависело будущее этого мира. Обычно Алексей улыбался, глядя на освещенные улицы. В этот раз он впервые был расстроен. Предстоял серьёзный разговор, но начинать его не хотелось. Будто неосторожно брошенное слово разрушит всю магию города и вернёт обратно в первобытный хаос. — На тебе сегодня лица нет, — с беспокойством сказала Саманта. — Проблемы на работе? — Да и нет, — вздохнул Алексей. — Милая, ты же видишь, что вокруг происходит. А я ещё и слышу. — Ты о Конфедерации? Но мы ведь всё правильно делаем. Мне так жалко прибалтов. Хартия такая большая, а они совсем крохотные, и тем не менее сражались. — Прям как мы когда-то, — грустно пробурчал Алексей. — Что ты мне хочешь сказать? — Я очень надеюсь, что это всего лишь мои опасения. И тем не менее я боюсь. Боюсь, что когда-то наш привычный мир снова рухнет. Но теперь не внешняя сила станет тому причина, а мы сами. И когда это случится я хочу, чтобы ты была как можно дальше и в безопасности. — Ты хочешь?... — …отправить тебя в Америку. Одну. А я, когда всё уладится, тебя навещу. — Лёша, — Саманта глубоко вздохнула, — мне уже этого не нужно. За долгое время с тобой я поняла, что мой дом и моя родина там, где ты. И я не хочу оставаться одной, зная, что ты в смертельной опасности. Раз ад следует за нами по пятам, то не будем от него убегать, а встретим вместе. — Ты даже не представляешь, что нас ждёт. У них огромная армия, которой ещё не видел мир. — Какая разница? — пожала Саманта плечами. — У тебя есть я, а у меня есть ты. А это значит, что никому нас не сломить. — Не берут его тортуры, не берут и царские муры… — Прости? — «Вечный революционер». Ты мой вечный революционер.***
Последнюю часть пути до столицы Эрвин и вся армейская верхушка проделали на поезде. Киевус встретил своих «героев» восторженными криками, свистом и цветами, у вокзала собрались толпы ликующих родственников и друзей солдат. Эрвин не надевал ни орденов, ни парадного кителя, низко надвинул фуражку на лицо, чтобы стать как можно более незаметным и поскорее добраться до авто. Консул уже ожидал его в доме Правительства. Эрвин тоже ждал встречи хотя совершенно по иной причине нежели Гвин. Машина мчала по широким центальным улицам. Столичные гвардейцы и гвардейцы с передовой негромко обменивались приветствиями и новостями, пока Эрвин глядел на проносящиеся мимо фасады старинных зданий, представляя как переступит порог родного дома; но перед этим он остановится у калитки, бросит взгляд на окна дома напротив и увидит её. Лиза наврятли будет стоять у окна в ту секунду, но ему хотелось надеяться. Каждый человек, даже маршал, имеет право на свои тайные мечты. Разговор с консулом дался нелегко. Гвин пожурил за отказ носить пожалованные награды, поблагодарил и похвалил за отличную работу, но на это всё. Консул говорил словами своих технологов: Отто Крюгер блестяще справился с фильтрацией поступающей информации и сообщал Гвину только то, что тот хотел слышать. Несомненно, так всё и было. Но Эрвин не стал задавать прямых вопросов, наблюдал, чтобы догадаться состоялся ли разговор, о котором он просил Лизу. По поведению Гвина очень скоро стало ясно — что-то пошло не так. После восхваления триумфа Хартии над Балтикой, он всё с той же невозмутимостью заговорил о предстоящих походах. Ничего не изменилось ни в его отношении к предстоящей войне, ни в его речах и мыслях. По дороге к правительственному городку Эрвин снова задумался над этим, и на него вдруг напала тревога. Он ещё не видел Лизу, ждал встречи и в тоже время начал бояться. Что если её разговор с Гвином не состоялся, но не потому, что она попыталась и ничего не вышло, а потому что даже пробовать не стала? Что если Лиза, прочитав письмо, увидела только его слабость и трусость? Эрвин умолял её о помощи не скрывая растерянности и смятения, но таким ли она представляла его всё то время, что они провели вместе? Ведь он уже много лет не позволял себе искренности: для маршала не допустимо проявление слабости. Что если увидев его жалким, напуганным человеком, Лиза разочаровалась в нём? Мог ли он невольно оттолкнуть её своей несдержанной откровенностью? Её письма убеждали в обратном, но страх лишиться дружбы и расположения оказался сильнее доводов рассудка. Ему просто нужно было поскорее увидеться с ней и поговорить. Только так Эрвин мог узнать наверняка. В морозный полдень правительственный городок пустовал. Для прогулок было слишком холодно, промозглый ветер летал по широким улицам между оградами особняков, поднимая в воздух пыль и мёртвые травинки с обочин. Прежде чем войти во двор Эрвин мельком оглянулся на консульский дом. Окна на втором этаже были зашторены — на первом открыты, но черны, словно там никто не жил. Зайчонок, должно быть, на уроках в школе Юных матерей Хартии, а Лиза… Он предупредил её о скором возвращении, и хоть кто-то должен был невзначай сообщить ей точную дату прибытия военного поезда в Киевус. Вероятно, Лиза просто не стремилась встретить его одной из первых — уехала на работу в головной офис. Эрвин постоял ещё немного и отворил калитку. Оказавшись на пороге, он бегло осмотрелся и вдруг заметил изменение. Сад... Корни деревьев были усыпаны плотным слоем листвы и опилок, многолетние кусты подстрижены и укутаны садовой плёнкой, а грядки засыпаны песком и крупной щепой. Эрвин вздохнул полной грудью, вид ухоженного сада вызвал улыбку: Лиза не забывала наведываться сюда, пока его не было. Её заботливые руки приготовили растения к зиме и морозам. Комнаты дома он нашёл в прежнем виде. Мебельные чехлы нетронутые, все предметы на своих местах. Однако, войдя в спальню и бросив взгляд на комод, Эрвин с удивлением увидел новшество — стальную округлую крышку. А под ней… небольшую тарелку с печеньем. Такие же песочные шимандорики подавали к чаю на каждом званном ужине в доме напротив. Клубничное печенье. Ароматное и совсем свежее. Эрвин довольно заулыбался и уже было решил отнести тарелку на кухню да заварить кофе, но взгляд вдруг зацепился за белый острый уголок, выглядывающий из-под самых нижних печенек. Тронул пальцем — бумага. Эрвин осторожно потянул за край, раскрыл сложенный пополам лист и узнал её почерк. «Крайменчуг. Десятое января, восемь вечера. Старое место. Приезжай как можно скорее, приходи один. Буду ждать тебя там». Без подписи.***
Затхлый сырой воздух на чердаке пропах голубями. Под сводами ржавой крыши сизые птицы рождались, жили и умирали. Интересно, сколько раз успел повториться этот круг жизни, сколько пернатых поколений сменилось за девять лет? Плотнее кутаясь в мягкую шубу, Лиза крошила половинку батона и бросала им под лапки. Её побелевшие руки сильно тряслись, но не от холода и не от страха темноты, разрываемой лишь холодным светом луны и уличных фонарей, проникающим сквозь прохудившуюся кровлю — она дрожала от нервного ожидания. Эрвин должен был обнаружить письмо вскоре после возвращения домой, и, через несколько часов, направиться сюда, но он опаздывал. А она жадала скорее увидеть его и трепетала от волнения. Эрвин стремительным шагом добрался до нужного дома. Выменянный на шинель пуховик бродяги вонял несусветно, но прикрытие сработало: патрулирующие улицы гордка наблюдатели из «Отряда» отцепились от него, он больше не чувствовал пристальных взглядов. Зловоние дешёвых духов и дерьма, исходящее от плотной подкладки, напомнило о подвалах Крюгера. После продуктивного дня пыток камеры Киреевской крепости обрызгивали духами, чтобы скрыть резкие тошнотворные запахи, но от этого становилось только хуже. У входа он встретил своих гвардейцев. Ребята узнали его и без вопросов впустили в подъезд. Эрвин поднялся по ступеням и задержался перед ведущей на крышу стальной лестницей. Дыхание сильно ускорилось от волнения. Ему нужно было успокоиться. Он засуетился, решил сбросить пуховик, чтобы не смущать её, но почти сразу передумал, сунул руки обратно в рукава: без верхней одежды слишком холодно. Кое-как смирившись со своим убогим видом, Эрвин поднялся наверх и, не поддаваясь эмоциям, решительно толкнул дверь. Та открылась беззвучно. Он сразу увидел её спину. Чёрные, выглядывающие из-под шапки волосы были рассыпаны по плечам и прятались в сверкающем мехе белой шубки. Лиза стояла в полутьме и кормила голубей. Да, это была она. Снова стало трудно дышать. Сердце забилось быстрее и настолько громко, что казалось, можно было услышать за двадцать шагов вокруг, но Лиза ничего не слышала, даже не оглядывалась. Унеслась в далёкие мысли, как часто с нею бывало. И снова на него нахлынула тёплая нежность, как множество раз прежде, когда он читал её письма, но на этот раз чувство обострилось стократно. До чего же хотелось обнять её. Хотя бы сейчас. Ведь можно? Прямо сейчас, пусть это будут всего лишь дружеские объятия, она не оттолкнёт его? Но Эрвин успел одёрнуть себя. С трудом скрывая улыбку и терпеливо ожидая, когда его заметят, он шагнул к ветхому дивану у стены и присел на край. Подушка жалобно скрипнула. Лиза вздрогнула, Эрвин тоже. В следующую секунду их взгляды столкнулись. — Ох… — испуганный вздох запоздало сорвался с её губ. Лиза заморгала и вдруг опустила взгляд. Она молчала, а Эрвин забыл, как говорить: его сковала внезапная растерянность. С чего начать? — Здравствуй… — сказал он едва осознанно и легонько улыбаясь. Лиза снова взглянула на него. Её тёмные выразительные глаза блестели в тусклом лунном сиянии, а милый румянец розовел на бледных щеках и кончике носа. Она застенчиво улыбнулась ему. — М-маршал… Добрый вечер. Эрвин замер, словно объятый холодным дуновением. Сердце его упало. «Маршал…» Снова. Лиза робко переминалась с ноги на ногу, пытаясь совладать с собой. Она бы уже бросилась к нему в объятия, и, прильнула губами к прохладной щеке, растаяла в его руках, если бы встретилась с ним где-нибудь в укромной тёплой гостиной, если бы… не прочитала его последнее письмо. Теперь же светлые чувства тонули во тьме беспокойных мыслей. Скормив голубям последние крошки, Лиза отряхнула руки и присела на диван. Не слишком далеко от Эрвина, но и не слишком близко. Он молчал, пришлось заговорить ей. — Как добрались сюда? И почему от вас так дурно пахнет? — Долгая история, — устало и немного расстроено проговорил Эрвин. — Отто хорошо делает работу там где не надо. Но по крайней мере мне удалось избавиться от слежки. — Решили, они будут искать вас по запаху? — Люди всегда прячут своё истинное зловоние, чтобы понравиться другим. Отсюда все проблемы. — Раньше люди почти не мылись, чтобы не гневить Всевышнего. — А я всё-таки рискну. Как только вернусь в столицу, сразу же прикажу наполнить ванну. Наверняка какую-нибудь дрянь подцепил. Лиза неловко рассмеялась его не весёлой шутке, и Эрвин посмеялся вместе с ней. Напряжение угасло, а потом снова повисло молчание, но оно больше не смущало. Лизе стало намного комфортнее. — Почему именно здесь, первая леди? — вдруг спросил Эрвин. Она невольно вздохнула: — Это единственное место в мире, где я могу не бояться за свою жизнь. — Неужели даже в постели с консулом вы не чувствуете спокойствия? Лиза возмутилась, решив, что это злая колкость, но взглянула на Эрвина и увидела серьёзную твёрдость в его глазах. Он не шутил. Она нервно сглотнула: — Ваше последнее письмо сильно встревожило меня. — Простите. — Нет. Спасибо. Каждый день я только и слышу, что всё хорошо, но ведь это ложь. Вы… Спасибо за правду, маршал. Эрвин пожал плечами и отвёл взгляд: — Без… вашего доверия, я бы не смог быть настолько честным. — Теперь Балтика — часть Хартии. Вы победили. — Эта победа того не стоила, — проговорил он. — Откровенно говоря, я устал ждать, когда всё это кончиться. Надоело отправлять молодых пацанов на смерть. Надеюсь, бойня в Балтике станет последней. Наш консул поумерит аппетиты? Он ждал ответа, но она молчала. Тишина снова охватила чердак. Эрвин поднял голову и посмотрел на Лизу. Её глаза беспокойно метались, а губы дрожали от необычайной взволнованности. — Он… — пропищала она и запнулась. — Он продолжает верить в покорение Европы. Я не смогла переубедить его! — Лиза беспокойно вскочила на ноги. — Но я не могу оставить всё… вот так. Мне нужно спасти Хартию. Пока ещё не поздно. Я не хочу видеть, как уничтожается всë, что строилось с таким трудом. Как эта страна продолжает гнить живьём. Эрвин… Её беспорядочная речь замедлилась, а дрожащий голос смягчился, когда она произнесла его имя. Эрвин смутился. — Да? Лиза пристально смотрела на него, кусая посиневшие губы: — Я могу доверять тебе? — Как и прежде… Лиза. — Спасибо. — Она кивнула и успокоилась. — Порой мне кажется, что ты единственный человек, на которого я могу полностью положиться. Я долго думала, что нужно делать дальше и… — Лиза держалась до последнего, но в этот момент что-то в ней надломилось. Уголки глаз заблестели, она начинала плакать и, как ни пыталась, не могла остановить слёзы. — И-извини… Она поспешила отвернуться, но это не помогло заглушить всхлипы. Эрвин будто сам почувствовал её душевную боль. Он не мог оставаться на месте, не мог молча смотреть на её горькие слёзы. Осторожно приблизился к ней, протянул руку и кончиками пальцев коснулся теплого лица. Лиза резко подняла голову и растерянно взглянула на него, но не отшатнулась. — Всё хорошо, Лиза, — Эрвин мягко поглаживал её щёку. — Я слушаю. Лиза тяжело дышала. Долго собиралась с силами, а затем сказала: — Нужно убить Гвина. Эрвин похолодел. Слова с трудом дошли до его сознания. Гвина. Нужно... убить. Он просил всего лишь переубедить консула, но… «Если это говоришь ты, значит, всё действительно плохо». — Это единственный выход, — добавила она. Эрвин схватил её за плечи: — Лиза… Ты же понимаешь, что это значит? Это государственная измена. Она затрепетала и отшатнулась, едва не срываясь на визг: — Я понимаю, Эрвин! Я всё понимаю… Девять лет назад, прямо в этой комнате, я поклялась Гвину, что никогда не предам его! Но теперь… Это осталось в прошлом. То время уже безвозвратно утеряно. Понимаешь? Наша жизнь, наше государство — всё изменилось! Гвин больше не тот, кем был раньше. Его планы и решения больше не направлены на счастье тех, кто ему доверился... и никогда не были. Теперь я это вижу. Какой же я была дурой… И ты тоже видишь, Эрвин, даже яснее, чем я. Гвин не остановится. Я готова поклясться — он не бросит свою цель. И пока он жив, спокойной жизни не будет ни у людей Европы, ни у граждан Хартии. Если я снова не сделаю ничего, чтобы помешать ему, не решусь на… это… вот тогда и стану настоящей государственной изменницей. Она знала о чём говорила, сбивалась, но не допускала сомнений. А Эрвин молчал, не находя отвта. Поспорить не мог и не хотел потому что во многом был с ней согласен. Если Гвин не послушал даже её, свою жену, значит, это тупик. Лиза была последним человеком, который мог изменить что-то только словами, и это был последний шанс. Убийство консула, государственный переворот, измена стране — вот как выглядел единственный выход, открывшийся Лизе. И больше ничего. А дальше… Что после убийства и смены власти? Кто будет править вместо Гвина? Что делать со страной, с гражданами, с другими государствами? Но тише. Тише. Ещё ничего не произошло. Никому неизвестно об этом разговоре: он поделился правдой о балтийской кампании только с Лизой, а она сообщила о своих мыслях только ему. Ещё можно отбросить эту идею и обо всём забыть. Он ошибся, не хотел, чтобы всё пришло к этому. Неизвестность и хаос — то, чего Эрвин страшился всю жизнь. И тут он внезапно вспомнил. Разум прояснился, и сквозь панику процедилось бледное видение из давно ушедших дней. Ночь, горящий лес, сырое болото. Лачуга на краю селения, слепые глаза маленькой девочки. «Настанет день, когда тебе придётся решать за всех, Эрвин Кнут. Я очень надеюсь, что твоя трусливость не решит за тебя». По телу побежали мурашки, Эрвин сжал зубы. Он столько лет почти не думал об этом, сочтя пророчество бредом самоубийцы, но вот оно. Похоже, тот самый день настал. Снова послышались всхлипы. Эрвин поборол панику и осознал, что Лиза так и не справилась со своими рыданиями. Если даже ему, человеку знакомому с Гвином лишь по долгу службы, стало страшно, то ей особенно. Он ведь был и всё ещё оставался её мужем, отцом её любимой дочери, а она уже не первый день думала о том, что должна убить его. Ну почему это должна быть Лиза? Почему именно она должна терпеть такую боль? Эрвин шагнул к ней, чтобы ещё раз попытаться успокоить её и хоть как-то утешить, но едва успел протянуть руку — Лиза развернулась и прильнула к нему. Он почувствовал, как тонкие руки скользнули по его плечам и обвили шею. Она обнимала его. Впервые за девять лет. — Первая леди... вам не стоит… От меня воняет. — Эрвин… — прошептала она. — Пожалуйста… Зови меня по имени. Он стряхнул оцепенение и тихонько, словно она могла в любую секунду исчезнуть как сон, погладил её голову: — Элизабет. Лиза… — Гладкие, мягкие локоны струились между его пальцами и, в отличии от него, чудесно пахли летними цветами. Скованность постепенно отступила, тело приятно расслабилось, и Эрвин притянул Лизу ближе. Крепче прижал к себе, ощутив тепло. Её волосы щекотали подбородок: он легонько зарылся в них носом. — Спасибо, что рассказала мне. Что бы ни случилось ты всегда можешь просить помощи у меня. «Хотя обычно это ты помогаешь мне…» — пронеслось в уме, при невольном вспоминии о многочисленных тяжёлых ночах в Балтике, когда Лиза являлась к нему во снах и придавала воли к жизни. — Войну нужно остановить, — продолжал он. — Когда-то давно сражения имели смысл, но теперь… Гвин зашёл слишком далеко. И если не может остановиться, тогда его должны остановить мы. — Эрвин? — Лиза чуть отстранилась. Снова эти кроткие, бездонные глаза смотрели на него. И он снова коснулся её щеки ладонью, но теперь уже более пылко и смелее. — Мой долг служить Хартии, — твёрдо проговорил он, глядя ей прямо в глаза. — Гвин наш консул, но он всего лишь человек. Консул — это не Хартия. — Значит ты согласен со мной? — быстро проговорила она, и на губах её появилась робкая улыбка. — Готов рискнуть… Ты… Слёзинки всё ещё катились по её скулам. Он смахнул их лёгким движением пальцев. — Сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе, Лиза. От этих слов она расцвета. Её улыбка стала шире, смелее, и Эрвин понял — именно в том что он сказал и сделал Лиза нуждалась больше всего. После осознания ужасной правды, на которую пытались закрывать глаза тысячи людей, ей было страшно больше, чем кому бы то ни было. Страшнее, чем ему, страшнее, чем министрам, страшнее, чем революционерам и сепаратистам. Потому что она была первой леди. Даже первой леди нужна поддержка и знание о том, что она не одна. — Спасибо, — проговорила Лиза и медленно освободилась из его объятий. — Но как ты собираешься это устроить? — живо спросил Эрвин, надеясь, что у неё уже есть некое представление о плане действий. — У консула много сторонников. А что будет после? Если всё получится, удастся ли нам удержать в узде обезглавленную шайку чиновников? Не уверен, что найдутся смельчаки, готовые по собственной воле поддержать наши планы и примкнуть к нам. — Думаю, эта проблема не такая значительная, какой кажется издалека, — задумчиво сказала Лиза. — Тем более теперь, когда… ты со мной. Расположить к себе важных людей Хартии — не самое сложное. Сложнее будет объяснить ребёнку почему мама вдруг решила убить папу. Эрвин кивнул. Изи… Вот о ком нужно подумать. — В этом соглашусь.***
Первый шаг был сделан в конце февраля-начале марта. Дело, на которое они собирались пойти, — слишком серьёзное и слишком большое, чтобы справиться с ним силами двух человек. Так дворцовые перевороты не делаются. Ставки выше, чем когда-либо и прежде чем расписывать всё по шагам, нужно понять, на какие ресурсы вообще можно рассчитывать в своих планах. Без хотя бы нескольких союзников, любая попытка обречена на провал. Разумеется, можно было больше никого не посвящать в свои планы, не продумывать извилистых путей и просто-напросто отравить консула. Сделать это было несложно, особенно в его доме, однако слишком рискованно в случае, если бы врачи сумели-таки спасти своего господина. Слишком много непредвиденных последствий. Любая спонтанная гибель консула, без официального назначения преемника, без завещания, без прописанного алгоритма передачи власти с уведомлением всей правящей верхушки и бюрократии, рискует ввергнуть страну в совершенно неуправляемый хаос, а любого кто решится поднять с пола бесхозную власть могут обозвать узурпатором. Эрвин это учитывал, потому они с Лизой составили список тех, кому как минимум следовало сообщить о готовящемся заговоре, и кого было бы желательно убедить примкнуть к путчу. Анджей Ковальчук — министр экономики, в случае, если заговор не впишется в сроки, он сможет саботировать поставки во время хартийского наступления на ВЕК. Эрих Денёц — командующий флотом, на неё же обеспечение морских поставок. Вольдемар Каминский — командующий моторизованных войск и гарнизона, охранявшего Киевус в военное время. Эрик Блацкович — командующий механизированных войск, может понадобиться как дополнительная сила. Михаил Левандовский — командующий военно-воздушными силами. Последний, из-за узкой специфики, мог не пригодиться ни при каком раскладе, но, за исключением Анджея, Эрвин доверял этому человеку больше остальных. Когда-то он сам посоветовал Михаила на должность командующего авиацией. Левандовский был человеком чести и славным малым, совершенно далёким от военной выправки — он просто любил авиацию и самолёты. Эрвин лично пересмотрел состав охраны Лизы после чего приставил к ней своих самых преданных и надёжных людей в Гвардии, чтобы они сопровождали первую леди в поездках и при этом хранили тайну обо всех её передвижениях. Утром она как всегда села в автомобиль и гвардейский эскорт, под присмотром солдат «Отряда», доставил её к офису Сестёр единства, однако, как только соглядатаи, с чувством выполненного долга, поехали обратно к правительственному городку, Лиза вернулась в машину. У границы Киевуса гвардейцы пересадили её в мобильный штаб. После опознавательного сигнала Эрвин приоткрыл двери и протянул ей руку, чтобы помочь подняться в кабину. Посреди салона стоял длинный стол, спинки стульев упирались в стены. Пока автомобиль с гулом пробирался по бездорожью, Лиза суетливо осматривала железный корпус без окон. — Волнуешься? — спросил Эрвин. — Немного, — призналась она. — Но это пока. После… после собрания терять будет нечего и тогда уже не будет так страшно. Штабная машина остановилась посреди бескрайнего поля. Взрытая земля уже начала покрываться порослью молодой травки, но пшеницу ещё не засеяли, лесополосы дымились сероватыми прозрачными облачками голых тонких ветвей. Через какое-то время к мобильному штабу подъехало ещё несколько машин. Генералы по очереди входили в стальные дверь. Последним вошёл Каминский. — Ave consul, маршал, — Вольдемар оглядел собравшихся, козырнул Эрвину, а потом увидел Лизу в темноте позади него. — Ох, моё почтение, первая леди. Что за переполох? С какого вдруг понадобилось тащиться в такую даль? — Твои шлюхи подождут, Каминский, — угрюмо проговорил Эрвин. — Садись. С неловкой улыбкой Вольдемар ещё раз обвёл Собрание взглядом. Он пытался скрыть недоумение, впрочем как и остальные. Присутствие первой леди в неположенное время в мобильном штабе посреди голого поля явно смущало их. — Маршал сегодня не в настроении, — Каминский присел на стул напротив Левандовского. — Понимаю, работа сложная и нервная. А где Малыш Отто? — Крюгеру приглашение не полагается, — ответила Лиза. Генералы обменялись взглядами, над столом повисла напряжённая тишина. Эрвин сохранял сосредоточенность. Он сидел в углу — Лиза сбоку, в двадцати сантиметрах от него. Стулья пришлось тесно сдвинуть, в салоне с трудом хватало места для семерых человек. Лиза собралась с мыслями, и, оправив подол юбки, поднялась на ноги. — Приветствую всех, — начала она. — Рада видеть вас целыми и невредимыми после столь нелёгкого предприятия в Балтике. Поздравляю с победой, если это можно так назвать. Впрочем, нам не привыкать, не так ли? Кто-то заёрзался. Градус замешательства резко вырос, генералы смотрели на первую леди с опаской. Неудивительно. Только что она сказала то, о чём риторика государства запрещала заикаться. — Хартия ведёт бесконечные войны уже почти десять лет, — продолжала она. — Я не ознакомлена ни с одним секретным отчётом, однако мне даже предположить страшно сколько за эти годы было пролито крови и сломано жизней. Двадцать тысяч, пятьдесят или может быть сто? Посмотрите на стол перед собой. Собравшиеся медленно опустили глаза на столешницу, вся она от края до края была устлана плотными рядами плоских пластмассовых палочек размером с зубочистку. Генералы давно заметили, но спросить никто не решался. Левандовский первым нарушил тишину. — Это счётные палочки, — сказал он. — Верно, — ответила Лиза. — Счётные палочки. На этом столе их десять тысяч. Я сама разложила их, но вы можете посчитать сами, если хотите проверить, — она бросила взгляд на противоположный край стола. — Вольдемар, ответьте мне. Сколько в ваших отчётах солдат записаны как погибшие и пропавшие без вести? Во сколько раз их имён больше, чем этих палочек? Каминский чуть нахмурился, отвечая угрюмым молчанием. Он, наконец, нашёл ответ на свой вопрос «зачем понадобилось тащиться в такую даль». Как и все за столом, он начал понимать. — Мы поклялись служить верой и правдой Хартии и консулу, — серьёзно говорила Лиза. — Но истина в том, что консул, за которым мы шли столько лет, погряз в своих иллюзиях. Он стоял у истоков нашего государства. Он объединил всех нас, указал путь к свету и порядку из тьмы и хаоса, но он… ошибся. Тот путь оказался неверным, мне тяжело признать это. Думаю, вам тоже. Но ещё не поздно. Мы не можем вернуться назад, но мы можем сойти с дороги, чтобы отныне следовать другому пути. Господа, я собрала вас здесь, чтобы просить о вашей поддержке. Мне нужна ваша помощь в спасении нашего государства, в организации государственного переворота и убийстве консула. Стулья заскрипели. Лица собравшихся побелели, скривились от недовольства. Михаил и Вольдемар вскочили на ноги. — Чего?! — вскрикнул Каминский. — Это измена! Подстрекательство к мятежу! Убить нашего славного консула? Да как вы смеете! Я офицер! Я дал воинскую присягу! Мы все присягнули на верность делу Хартии! Визг Вольдемара оглушал собравшихся, эхом отскакивал от стен кабины. Лиза испугалась и едва удерживалась на ногах. Потеряв терпение, Эрвин дернулся вперёд и ударил кулаком по столу. Все содрогнулись от громкого эха, стол покачнулся, счётные палочки разлетелись в разные стороны, часть из них посыпалось на пол и на колени Собрания. Но пехотный генерал умолк. Эрвин жестом попросил Лизу присесть, и встал сам. Медленно всматриваясь в каждое лицо, он молча снял перчатки, а затем достал револьвер и положил на стол перед собой. — Все вы уже видели стратегические планы «Крестового похода». Под ружьё поставлено два миллиона человек! — прошипел он. — Четверть населения страны. Это как вообще? Назовите мне, господа командующие, какая ещё за всю историю страна могла позволить себе такую выходку?! Среди нас глупцов нет — вы всё прекрасно понимаете! Мы тратим бешеные средства и задействуем почти миллион личного состава на удержание наших земель. Итак, вторгаться в Европу будет ещё миллион. Как вы думаете, много мы навоюем этим миллионом? В лучшем случае мы дойдём до Рейна, а дальше что? Побежим обратно до самой столицы, когда конфедераты спохватятся? Вы этого хотите? Собрание хранило молчание. Михаил Левандовский нерешительно взглянув на Эрвина и едва слышно сказал: — Нет… Вслед за ним подали голос остальные, с каждым разом всё более решительно. «Нет, нет, нет…» Когда Вольдемар повторил тоже, что и остальные, Эрвин снова обратился к нему: — Так какого хрена ты, Каминский, порешь эту чушь? Не первой леди и не мне — ты пацанам на передке приди да расскажи о деле Хартии и о своей офицерской чести. Они тебе так ответят, что ты там и ляжешь! Или ты забыл откуда попал в штаб?! Так я тебе напомню! — Вольдемар опустил взгляд. — Глазки он прячет. Это же касается и остальных. Я свой выбор сделал, теперь решайте вы. Либо мы найдём в себе смелость пойти на предательство, либо по очереди сдохнем, как жалкие трусы, когда будем улепётывать от Берлина. А наши дети потом будут без укора совести плевать на наши могилы, — перед тем как сесть, он прокрутил барабан револьвера и опустил на прежнее место. — Ничего личного, господа. У вас есть время подумать. Я жду любого вашего решения, и пока мне не ответит каждый, никто отсюда не выйдет. Генералы всё так же молчали, уткнувшись глазами в стол. Любое слово могло стать оружием против них. Всё, что было сказано Эрвином или Лизой, при утечке, обоим грозило трибуналом. Это понимал каждый и каждый знал, что теперь, после услышанного выйти из мобильного штаба, избежав круговой поруки, не удастся. Но важно, чтобы они оставались честны. Не только с маршалом или первой леди — с самими собой тоже. Лиза попыталась обратиться к их человечности, и Эрвин всё ещё надеялся, что эти люди умудрились сохранить в себе хотя бы часть сострадания к собственным солдатам. Что-то мягко тронуло его колено. Он коротко взглянул вниз и осторожно, чтобы никто не увидел, накрыл пальцы Лизы ладонью. Её рука перестала дрожать. — Я надеялся, — вдруг негромко заговорил Анджей, — что Гвин рано или поздно поймёт. После наступления мира внутри Хартии, он должен был начать перестраивать промышленность под гражданские нужды. Но консул отверг реформы в этом направлении. Консул заигрался, — он посмотрел сначала на Эрвина, потом на Лизу. — Маршал, первая леди, можете быть спокойны: экономика на вашей стороне и поддержит переворот. — Мой родной батальон… — подняв голову, Эрик нарушил тишину. — В нём ребятам не было равных. Командир, идиот, послал их в жилую застройку. В итоге половину танков сожгли. Я знал лично каждого из этих экипажей. Интересно, что думали ребята перед смертью? Не знаю, как остальные, а я с тобой, Эрвин. — Я тебя прекрасно понимаю, Эрик, — сказал Дёнец. — Почти вся морская пехота полегла на том чёртовом плацдарме. Многих солдат я знал с первых дней своей карьеры. Я тоже с вами. — Консул дал нам возможность на безбедную жизнь, — задумчиво протянул Левандовский. — Но какая ирония. Он же в итоге стал тем, кто привёл нас к пропасти. Я давно думал об этом, но не знал, что кто-то готов согласиться со мной. Авиация с вами, маршал Эрвин. Лиза выдохнула и немного успокоилась, Эрвин ещё раз оглядел Собрание. Насколько тверда их решимость? Пока трудно сказать наверняка, но, казалось, они говорили искренне. Он посмотрел на Анджея. В прошлом старый друг, затем коллега коротко улыбнулся ему. Все уставились на Вольдемара, тот нервно покачнулся на стуле. — А что я? — пролепетал он. — Думаете у меня хватит духу отказаться? Конечно, я с вами. Маршал, — с этими словами он недоверчиво уставился на Эрвина, затем на Лизу, — надеюсь, вы понимаете, во что ввязываетесь. Я помогу вам, первая леди, но только, когда вы представите нам тот самый путь, на который мы, по вашим словам, должны сойти. — Разумеется, генерал, — ответила Лиза. — Вот и замечательно, — сказал Эрвин. — Пока план такой: продолжаем выполнять приказы и готовимся к войне, ни шагу в сторону. Мы никаким образом не должны вызывать подозрений. Параллельно с подготовкой начинаем вербовку сторонников в своих кругах. Сто раз убедитесь, что можете полностью доверять человеку, и только после этого действуйте. Подробности позже. По вопросу переворота встречаться такой компанией больше нельзя: слишком опасно. Два, в крайнем случае три человека. Место и время будет сообщать мой адъютант. Свободны. Выездное собрание закончилось лучше, чем следовало ожидать. Генералы по-очереди покинули машину, и как только Левандовский вышел за дверь, Лиза и Эрвин снова остались одни. Они одновременно вздохнули с облегчением. — Как только это дерьмо закончится, подам в отставку, — Эрвин взял револьвер со стола, поставил на предохранитель и вернул в кобуру на поясе. — И пусть все катятся к чертовой матери. Лиза устало улыбнулась: — Это будет ещё очень нескоро, Эрвин. Верно. Впереди море работы. Сколько всего нужно обдумать до мелочей, сколько изменить, не выдав себя и сохранив тайну. Эрвин посмотрел на Лизу и, чувствуя небольшую робость, улыбнулся ей: — Ты хорошо справилась. Молодец. — Т-ты тоже, — она скромно улыбнулась в ответ, прежде чем отвести взгляд. — Спасибо за поддержку. — Но, кажется, у нас уже есть первые проблемы, — задумчиво проговорил он, — я не могу доверить своему адъютанту ничего большего, чем отправку приказов. А ведь он к тому же командует Гвардией. Кем заменить его пока не знаю. — Нам бы очень подошёл Вильгельм, — вдруг сказала она. — Смышлёный был парень… А ведь и правда. Вилли авантюрист под стать предстоящей задаче. Расчётлив, умеет постоять за себя, а главное предан союзникам. Вспомнить хотя бы как он отказался принести присягу, подрезав самого опасного командира одной из шаек «Тёмного сектора». А ещё он от всей души ненавидит того, кого им предстоит убить. Даже если Вилли не друг — потенциальный союзник. Эрвин усмехнулся. — Ну почему «был»? — Потому что ты… — начала Лиза, но вдруг осеклась, выражение её лица быстро изменилось с печальной задумчивости на недоверчивое удивление. — Разве… он тогда не погиб? Тогда не погиб. Но потом… кто знает? Его лицо уже несколько лет то там то тут мелькало на плакатах «Разыскивается». — Эрвин? — Я не выполнил тот приказ, — признался он после недолгой паузы. — Вильгельм остался жив. И он жив до сих пор — в этом я уверен. Лиза суетливо вскочила со стула и распахнула рот, но ничего не сказала. Странно побледнев, она озадаченно упёрла взгляд в стальной пол. — Тогда его нужно найти, — в голосе её звучала растерянность. — Найдём, — заверил Эрвин. — Такие как он не умирают.