Изломанное колесо

Настроение Лю Цингэ испортилось, едва он заметил семенящего к нему Му Цинфана. Вернее даже сказать, что настроение Бога Войны испортилось, стоило ему перестать видеть свою сестру. Шумно в последнее время на Цанцюн. Не так, как обычно — ни лязг мечей, ни трескотня железной девы Сяньшу, ни галдёж её подопечных и даже ни надоедливые причитания Му Цинфана. По-иному, как-то пакостно шумно. — Лю Цингэ, не смей делать вид, что меня не заметил! — так смело начав свою речь, Му Цинфан успел смешаться через пару слов, явно не зная, как продолжить. Лю Цингэ вслушался. Верещание лекаря будто бы даже приглушило дрянные звуки, что следовали за ним шаг в шаг, а сейчас тихо на месте замерли. Лекарь ещё какое-то время молча постоял, вроде бы пытаясь отдышаться, а после, вдохновлённый терпением Бога Войны, заговорил: — Ты не навещал шисюна Шэня? После этих слов Лю Цингэ понял, что настроение у него всё-таки было. Вот до этих самых слов было. — Лю Цингэ, здоровье шисюна подводит его. Думаю, ему нужна твоя помощь. Лю Цингэ терпеливо ждал продолжения. Глава пика Цяньцао, воспитывающий прославленных лекарей, просит помочь в лечении главу Байчжань, способного только добавлять работы этим самым лекарям. Вот уж воистину ситуация, заслуживающая внимания. — Он снова отказывается лечиться? — сообразил Лю Цингэ. — Нет, он как раз таки не возражает, — ещё более неловко поясняет Му Цинфан. Лю Цингэ стал ждать продолжения ещё терпеливее. И терпение Бога Войны весьма нетерпеливо подгоняло несчастного лекаря Му. — Нечего на меня так смотреть! — вконец осерчал глава Цяньцао. Он и сам знал, сколь бредово звучат его слова, но лучше выразиться всё равно не мог. — Он не возражает! Совсем! Он!.. Он ведь нас чуть не убил, когда мы пытались его с того света вытянуть, а сейчас позволяет осматривать даже здоровое тело! — Так он здоров или нет? — раздражённо спросил Лю Цингэ. Проклятый крик вновь вернулся, заглушая собой краски дня. Так этого мало, теперь и Му Цинфан вздумал какой-то чушью донимать. Если змей здоров, то чего разводить трёп на пустом месте? — Нездоров! Но я не могу лечить раны, которых не вижу! — зло ответил глава Цяньцао. — Поговори с ним! Лю Цингэ запомнил их разговор только до этих слов, после же шёл бесконечный поток лекарского нытья, начиная от «вы с ним так прекрасно ладите», заканчивая «только тебя он не посылает в Бездну сразу». Конечно, змей не посылал его сразу, он предпочитал водить Бога Войны окольными путями, вымощенными насмешками и отмытыми ядом. И всё же Лю Цингэ пришёл. Всегда приходил. Чего уж изменять привычкам? Шэнь Цинцю медленно идёт к бамбуковой хижине, на ходу отдавая распоряжения Мин Фаню, тот восхищённо слушал, кивал и едва ли не записывал каждое слово учителя. Лю Цингэ уж было решил, что зря пришёл. Вот только зрение на мгновение помутилось, заставляя Бога Войны опереться рукой о зелёный ствол. Крик оглушил. И как Шэнь Цинцю, помешанный на порядке, позволяет подобное? И впрямь, что ли, захворал? Бог Войны дождался, пока Мин Фань уйдёт, и только потом подошёл к мастеру Сюя. — И как ты терпишь эту болтовню? — раздражённо спрашивает Лю Цингэ вместо приветствия и не замечает он, как вздрогнул мастер Сюя. Не замечает и того, что тонкие губы сжались ещё сильнее, будто боясь, что изо рта против воли вырвется раздражающая «болтовня». Лю Цингэ не мастер был вести праздную беседу, потому искренне надеялся, что её начнёт Шэнь Цинцю. От главы Байчжань всего-то и требовалось присутствие, извечное тугодумие и редкие вставки, чтоб змей не слишком зарывался. Но на сей раз Шэнь Цинцю только едва заметно изогнул бровь, как бы приглашая озвучить причину прихода. Не дождавшись таковой, он в своей неповторимой манере надменно вздёрнул подбородок и отвернулся от Бога Войны, намереваясь уйти. Лю Цингэ почти успокоился. Шэнь Цинцю не ранен, занимается делами своего пика и привычно строит из себя небожителя. Лю Цингэ почти спокоен. — Не опостылело притворяться? — вопрос звучит тихо, а крик вокруг становится громче. Лю Цингэ едва не зажимает уши, не в силах вынести вереницу пустых звуков. Мастер Сюя оборачивается резко. В глазах его насмешка, губы сомкнуты, искривлены чуть надменно. Но Лю Цингэ слышит — Шэнь Цинцю кричит? *** Последние пару недель змей засел в своей норе и не выходит. Лю Цингэ приходил не раз и не два. Взять реванш всё стремился, но Шэнь Цинцю на него внимания не обращал. Точно глава Байчжань вновь перестал для него существовать, точно вернулся Бог Войны на десять лет назад в пещеру Линси. Мечник помнил, как очнулся, и первое, что увидел, это глаза цвета цин. Чистый цвет, ни капли примесей из надменности и отчуждения. Лю Цингэ тогда решил, что это последствия искажения ци. Быстро из пещеры вышел, так быстро, точно бежал. Впервые в своей жизни бежал. От правды скрываться милее, нежели её принять. Лю Цингэ в который раз приходит на пик Цинцзин, пробует провоцировать, вызвать на поединок: — Проиграть боишься? Признаёшь, что прошлая победа была лишь грязным трюком?! Теперь же знаешь, что это не сработает, вот и отказываешься от сражения? Молчание в ответ. А в ушах отчего-то шумно. Лю Цингэ смотрит и смотрит, вокруг никакого. Откуда же эти крики? Бог Войны уходит ни с чем. И возвращается на следующий день. Обвиняет Шэнь Цинцю в отсутствии должного внимания к ученикам. Мастер Сюя берётся за дела пика, лично ведёт занятия, собственной рукой обучает юных заклинателей сражаться. Лю Цингэ снова уходит. И снова возвращается, точно проклятая душа, что не может найти покой, вот и тянется к сгубившему её человеку. На сей раз Бог Войны прихватывает обвинения в отказе от забот Му Цинфана. — Не мешай людям выполнять свою работу! Если надо перевязать раны — значит, надо! Не упирайся! Шэнь Цинцю не упирается. Чуть ли не сам в положенное время на Цяньцао является для осмотра. Лю Цингэ отворачивается. Всё чаще отворачивается, не желает смотреть на змея. И видеть его не желает. Злится на его показное послушание, злится на отрешённость и на безмолвие тоже злится. «Почему ты молчишь? Где твои слова? Почему я не слышу тебя?» Крики становятся громче. Лю Цингэ перестаёт обращать на них внимания. Привыкает. Привыкает и к тому, что дни обращаются мешаниной размазанных звуков, в которых не разобрать слов. Привыкает и к безропотности Шэнь Цинцю. А вот к его молчанию привыкнуть не может. «Сволочь! Давиться же будешь собственным ядом, но и на других его выплеснешь, так чего из себя строишь?!» Лю Цингэ всё же приходит, желает заорать на проклятого змея так, чтобы заглушить не менее проклятое молчание. А змей сидит, оперевшись на хлипкие бамбуковые стебли, так близко один к другому поросшие, что на сплошной ствол походят. Кренят зелёные колонны друг друга, к свету тянутся, ближнего своего напротив переломить пытаются, отодвигая от тёплых лучей. Стебли на сломанные кости походят. У человека, сидящего под ними, кости тоже сломаны. Может, оттого он кричит столь громко? Лю Цингэ внимательно осматривает мастера Сюя. Руки скрещены, не медитирует, будто бы дремлет. Только Шэнь Цинцю никогда не позволял себе засыпать там, где его могли увидеть. Он, кажется, и вовсе не позволял себе спать. Глава Байчжань подходит ближе, в нескольких шагах останавливается. Слабо колышутся серебряные бусины в заколке, что скрепляет черниль волос мастера Сюя. Мягкий их перезвон приглушает дрянное крошево звуков. Шэнь Цинцю не позволял себе засыпать, но тот человек, сменивший его лет десять назад, напротив, позволял себе слишком многое. Тот легко засыпал на плече Лю Цингэ, только наутро вспоминая о пострадавшем достоинстве. Не насмехался, шутил, оскорблялся и часто смеялся. Смех его, впервые услышанный, едва ли душу Бога Войны наизнанку не вывернул. Шэнь Цинцю не умел смеяться, не умел принимать помощь и никогда не помогал. Этот человек не Шэнь Цинцю. Ради этого человека глава Байчжань пять лет ходил, точно на заклание, к богами отвергнутому демону. И этого человека Лю Цингэ ненавидел. Лю Цингэ смотрит на Шэнь Цинцю внимательно. Лицо измождённое, бледное. Под глазами кожа уже давно посинела, и теперь чернеет. Гниёт. Мечник переводит взгляд на зелёные стебли. Крепки снаружи, могли ли они гнить у корней? Пустые мысли, обрывает себя глава Байчжань. Шэнь Цинцю всего лишь изменился, как и десять лет назад, так к чему тосковать? К чему вспоминать о человеке, глаза которого были цвета надменности, что поглощала и синеву неба, и зелень листвы? И эти глаза, впервые за десять лет, Лю Цингэ увидел на Цяньцао. И разрешил себе обмануться, разрешил надеяться, что вернулся Шэнь Цинцю. Тот Шэнь Цинцю, которого глава Байчжань знал. Блажь. Лю Цингэ пора бы смириться — прежнего Шэнь Цинцю нет. Но разве это плохо? Изменившись, мастер Сюя научился смеяться, принимать помощь, и душу его не сжирали злоба и ожесточённость, даже вечная холодность исчезла. Люди стали тянуться к нему, и он больше не отворачивался от них. Принимал поддержку, защиту. И в итоге его перестали избегать. Вокруг него стало так много людей, готовых помочь. Даже ненавистный ученик в конечном итоге выбрал сторону своего учителя. Для Шэнь Цинцю эти перемены стали благом. Лю Цингэ с силой сжимает ладонь на рукояти меча, представляя на её месте шею человека перед собой. Для Бога Войны же перемены в мастера Сюя подобны проклятию. Ведь из-за них Шэнь Цинцю забыл его. Как бы ни старался Бог Войны поддеть этого хитрого, но такого не в меру доброго человека, которым ныне стал Шэнь Цинцю, натыкался лишь на расчётливые, выверенные ответы. Будто с дельцом торговался, а не пробовал на вкус яд змея с пика Цинцзин. На попытки Лю Цингэ заговорить о годах их ученичества мастер Сюя отвечал лишь наигранно-отрешённой улыбкой, спрятанной за росписью веера. Теперь змей только прятался, не нападал. Теперь на Лю Цингэ он не смотрел. Его взгляд был обращён лишь на его ученика. Лю Цингэ качает головой, стыдясь собственных мыслей и злясь на них. Что с того, куда смотрят эти проклятые глаза? Змей остаётся змеем, пусть и каким-то непостижимым образом лишившимся яда. И вместе с ядом он потерял и память, что хранила уродливость пройденного Шэнь Цинцю пути, тяготившего его столькие годы. А потому не имеет значения, кого видит Шэнь Цинцю. Лю Цингэ лишь радуется, что теперь его глаза смеются. Пусть больше и не смотрят на Бога Войны. Лю Цингэ опускает рукоять и слабо улыбается. Коли хочет змей молчать, да будет так, Богу Войны всё одно нет дела до его слов. Желает спать у всех на виду? Что ж, добро. И мечник внимания не обратит, как ёжится этот аспид во сне. Будто воздух в округе будет холоднее змеиной крови. И если намерен мастер Сюя следовать за демоническим отродьем, что сквернит его жизнь, глава Байчжань препятствовать не станет. И, конечно, ждать, пока глупый змей изранит свою кожу о острые камни выбранного им пути, Лю Цингэ тоже не будет. У аспида в запасе не одна шкура. Сбросит поношенную, а за ней новая окажется. Так же, как и за надменностью десять лет назад оказался смех, а за смехом ныне последовало безмолвие. Лю Цингэ уходит, и каждому шагу его вторит крик, что мешается с мыслями в голове. А жадные глаза из-за полуопущенных век следят за белыми одеждами, провожают уход, стараясь каждое движение запомнить. Человек, опирающийся на стебли с гнилыми корнями, не позволяет себе засыпать в неподобающем месте. Он и спать себе не позволяет. *** — Не опостылело притворяться? «Определись уже, какую кожу ты носишь, Шэнь Цинцю. Определись — смеёшься ли ты или молчишь». От негласного крика тошно. На лице мастера Сюя улыбка такая, будто кто-то уголки губ разрезал, а после булавками поддел, не давая опуститься. И глаза цвета надменности не смеются. Насмехаются, но не смеются. Да и насмехаются вовсе не над Богом Войны, а над грязью, с которой так быстро сошла позолота. Подделка, как её ни ряди, подделкой останется. Даже молчанием не удалось обмануть. Дешёвое стекло и золотая оправа не сделает драгоценным камнем. — Неужто я тебе чем-то не угодил, шиди Лю? Лю Цингэ хочет притвориться глухим. Что за вопрос такой? Значит ли он, что всё это время Шэнь Цинцю пытался «угодить»? Сколько же шкур у этого человека, раз он может унизить себя угодничеством, которое раньше презирал? Невдомёк Богу Войны, что эту шкуру высокомерный змей носит для него. Змей же этот желает ослепнуть. Невмоготу ему видеть, как единственный человек, за которого он продолжает цепляться, отказывается от него. В юности на мастера Сюя каждый глядел сверху вниз. Слабый, безродный, изнеженный снаружи и с гниющей мертвечиной внутри. А глупый Лю Цингэ, силой своей подобный небожителю, проявил уважение. В первый раз, по незнанию, оскорбил помощью, но столько раз пытался извиниться. Шэнь Цинцю хочется улыбнуться, но он не умеет, а потому лишь в мыслях своих вспоминает, каким немым калекой был глава Байчжань. И как с его нелепым бахвальством разнилась красота поступков. Бог Войны не навязывался, держался на расстоянии, громко приходил, когда нужно было, и тихо уходил, когда проходила нужда. Лю Цингэ всегда был к месту. Точно так же, как и его слова всегда были невпопад. Шэнь Цинцю научился не слушать мечника, только смотреть. И сам не заметил, как его змеиные глаза стали видеть лишь белые одежды. Теперь же Шэнь Цинцю свои глаза вырвать готов, больше видеть Бога Войны он не намерен. Один отказывается слышать, другой не желает смотреть. Что же остаётся? — Шэнь Цинцю, — твёрдый голос главы Байчжань нарушает безобразно громкую и слепую тишину. — Я не знаю, что нужно сказать, и как тебе ответить. Я не умею ни говорить, ни понимать людей. В особенности я не умею понимать молчание. А мне… — Бог Войны запнулся, слова скручивали голосовые связки в тугой узел, отчего они становились поперёк горла, мешая не только говорить — дышать невыносимо. Неужели разговоры — это всегда такая пытка? Как люди вообще открывают рот без боли? — …мне хочется тебя понимать. Потому не молчи. Шэнь Цинцю отказывается видеть, но все ещё слышит. И не может осознать, что слышит. Лю Цингэ опустился до просьбы? И о чём, будь он проклят, просит? Говорить? Лить грязь в его уши? Ещё более походить на самого себя? Богу Войны недостаточно отсутствия улыбок, доброты и мягкости? Ему хочется, чтобы этот мастер окончательно себя опозорил своим гнусным ртом? «Истинно, вам лучше жалеть своих слов. Так хотя бы не видно, что у вас внутри». Уродство мыслей с лихвой отражается на некогда красивом лице мастера Сюя. Перестать притворяться, да? Действительно, он даже притворяться не достоин. Куда уж ему со своим змеиным характером и грязной душонкой подражать тому солнцу с золотом вместо сердца! Шэнь Цинцю с гневом отворачивается. Да кто этот Бог Войны такой, чтобы ему приказывать? Решил, что если Шэнь Цинцю стал немного покладистее, так его и унизить не грех? Это ты зря, Лю Цингэ. За это ты своей выбеленной шкурой ещё ответишь. — Да перестань же ты орать, Шэнь Цинцю! Мастер Сюя замирает, поджимает губы, а после не выдерживает, резко оборачивается и зло бросает: — Бог Войны, тебя слишком сильно твоей лихой головушкой о грешную землю приложили? Я молчал. — О том и речь! Прекрати молчать! Плюйся ядом, исходи жёлчью, смейся на худой конец! И вновь Шэнь Цинцю не мог понять речи Бога Войны. Немой выразил бы свои мысли яснее, нежели этот калека, имеющий язык, но не знающий, как им пользоваться. Что он хочет от мастера Сюя? И что в его словах не даёт покоя? Шэнь Цинцю настороженно, подобно зверьку, ожидающему нападения, спрашивает: — На худой конец? Тебя раздражает «мой» смех? — Не раздражает. Раздражает то, что ты сам на себя не похож, когда смеёшься. Раздражает, что ты смеёшься хоть и рядом со мной, но смотришь в другую сторону, будто меня с тобой нет. Раздражает, что ты молчишь. Когда ты говоришь — это тоже раздражает! — разозлился на свой же глупый трёп мечник. Да и лицо Шэнь Цинцю выглядело до зубного скрежета довольным. Что тоже раздражало. — Вот только, когда ты молчишь, мне отчего-то хочется кричать. Спесь и злость сходят с лица Бога Войны, обнажая правду, от которой глава Байчжань так долго бежал. Шэнь Цинцю молчал всё это время. Кричал лишь слабак Лю Цингэ, не в силах это молчание вынести. — Шэнь Цинцю, я проиграл тебе, — брови болезненно нахмурены, а вены на шее вздуты, точно удавка горло оплетают. Но вот на губах едва приметная, совершенно беспомощная улыбка. — Я признаю, что слабее, прояви же ко мне снисходительность. Говори со мной, иначе я лишусь рассудка. Ради того, смеющегося Шэнь Цинцю, Лю Цингэ пять лет сражался с демоном, не имея шанса на победу, сражался. Ради этого, прежнего, злого, язвительного, до отвратительности сильного, Лю Цингэ сам готов стать слабаком. В юности из-за него терпел собственную беспомощность. Ведь мастер Сюя так часто ставил Лю Цингэ на место, проводя границу, и глава Байчжань смирился с тем, что единственный человек, которого он хочет защищать, в этой защите не нуждается. Лю Цингэ злился, в каждую их встречу злился, но терпел. Ныне же готов терпеть не только беспомощность, но и слабость. Что же ещё этому высокомерному змею надо? — Ты глупец, Лю Цингэ. Мои речи лишь оскорбляют тебя, а ты готов выслушивать их со смирением, — выплёвывает Шэнь Цинцю, а сам наконец-то смотрит. Так внимательно смотрит, боится, что Бог Войны свои слова назад возьмёт. И где только этот калека выучился так говорить? Мастеру Сюя было проще с каждого органа в своём теле кровь выжать, нежели подобное сказать. Слабость признать. — Я выслушиваю не оскорбления, Шэнь Цинцю. Я слышу твой голос, — устало отвечает Лю Цингэ и тут же возвращает на своё лицо привычное раздражение. Он и так дал этому змею слишком много возможностей сожрать себя со всеми потрохами. Подумать только, столько слов сказал, за которые аспид может зацепиться и вечно изводить глупого Бога. Но куда уж теперь отступать? — И впредь надеюсь слышать только его. Шэнь Цинцю растерянно опустил взгляд, не зная, как подобное трактовать. Видимо, мастер Сюя перенял тугодумие этого осла по фамилии Лю, иначе как объяснить, что он ни черта не понимает? Лю Цингэ же, казалось, вознамерился добить главу Цинцзин: — Говорить — тяжёлое искусство, неподвластное варвару вроде меня. Так что более от меня слов не требуй. — Не потребую, — въедливо глядя на Бога Войны, отвечает Шэнь Цинцю, а после отворачивается. Сейчас он всё сказал, и скажет ещё много чего позже. А пока расщедрится лишь на кривую усмешку, что утонет в зелени бамбука, оставаясь незамеченной человеком позади. — Моих речей с лихвой хватит и на двоих, и только посмей теперь пожалеть о своей просьбе. Просьбе? Лю Цингэ иронично улыбается. Это была не просьба. Это была мольба. Глава Байчжань молил второй раз в жизни. Молил, чтобы этот человек безмолвием своим не сводил одного глупого Бога с ума.