Изломанное колесо

— Человечность. Меч проходится гранью по белым одеждам, порочит, разводы оставляя. Разукрашивают алые ручейки цвет покойничий. И роспись, кровью созданная, одному безбожному существу по вкусу бы пришлась. — Сострадание. Стоны, костей хруст, кашель ушибленных легких сопровождают каждую каплю, ползущую по белой ткани. И каждый слог, что рот неуёмный покидает. — Здравый смысл, на худой конец. Шипит уже, а лицо человеческое держит. Небожителя то лик. Отстранённый, холодный. Если бы не лета юные, так и вовсе паству бы вокруг себя собрал. Но не ему Лю Цингэ поклоняется, и его слушать не станет. Помогает Ян Исюаню встать, поддерживает его, покуда собственные ноги юноши подкашиваются, и на попечение лекарей отдаёт. И только после обращает внимание на бедствие, что рот открывает, только чтоб беду на голову одного Бога накликать. — Хоть что-нибудь из сказанного знакомо вам, учитель? — спокойно спрашивает Шэнь Юань. Хотя как спрашивает. Отчитывает скорее. Манера у него такая. — Почему вы вместо того, чтобы своих учеников наставлять, только калечите их? — Почему ты вместо того, чтобы своему учителю почтение выражать, только споришь с ним? — просто отвечает Лю Цингэ. Умаялся он, право слово. Думы тяжёлые. Тяжелее, чем одежды, пропитанные кровью. Ещё и это бедствие докучает почём зря. Дело Богу Войны нет до того, сколько костей поломали его ученики. Человечность, сострадание, здравый смысл — да что несёт этот мальчишка? Не могут справиться со своим шицзунем, так пусть за то платят. Во всяком случае предыдущий глава Байчжань только так и наставлял сына. Да и Лю Цингэ с ним согласен. Нет лучшего учителя, чем собственное побитое тело. Хочешь не хочешь, а придётся научиться мечом владеть. Понимать-то это Лю Цингэ понимает, а от подобной науки всячески бережёт своё бедствие. — Почтение заслужить нужно, — фыркает Шэнь Юань. Не по нраву ему подобные методы воспитания. — Лишь зовясь учителем, стать им нельзя. Уголок губ совершенно непривычно изгибается, смеясь над речами «ученика». Не к лицу Богу усмешка человеческая, не к лицу и слова, то ли злые, то ли правдой отравленные: — Тебе виднее. Слова на первый взгляд смысла не имеют, а заставляют краски благородства и спокойствия покинуть лик Шэнь Юаня. И опускает он взор. И ответа не находит, молча учителю помогает площадку для боя в порядок приводить. — Слышал, глава Цинцзин вновь устроил поединок со своим учеником. Лю Цингэ поднимает взгляд на Шэнь Юаня. Тот, видимо, тоже перенимает прямолинейность своего учителя. Говорит о том, о чём и думать ему не положено. — Я закончу тут сам, — неслыханную щедрость выражает Шэнь Юань, оставляя всю работу на себя. Обычно он не очень прыток в подобном. Должно быть, винится за свои речи. — А вам бы к шишу Му заглянуть, спросить о состоянии своих учеников. Нет, всё-таки такта в нём поболее будет, улыбнулся про себя Лю Цингэ. Отправляет он непутёвого шицзуня на Цаньцао осведомиться не только о учениках. Знает, что беспокоится Лю Цингэ о мастере Сюя. Шэнь Цинцю и в самом деле выглядел плохо. В своём безумстве, коим обязан он собственному ученику, себя змей без надобности калечит. Лю Цингэ оборачивается, чтобы уйти, но в последнюю минуту останавливается. Благодарность выражая, говорит: — На сей раз глава Цинцзин проиграл своему ученику. Облегчение спрятать Шэнь Юань пытается, но веера в руке не находит, потому на виду оставляет чувства. И ещё красивее оттого становится. Недолго, правда, искренние эмоции лицо обычно бесстрастное красят. Скоро возвращает власть над собой странный ученик. И внимания пристального ничуть не чураясь, работу продолжает. Не отрывается он от дел, даже когда перед ним человек появляется, чей взгляд костьми чувствуешь. Шэнь Юань кланяется. Не то чтобы достаточно низко. Работа дальше длится. Точно и не препятствует ей ничего. Точно Повелитель демонов, стоящий посреди площадки Байчжань — дело привычное. Точно и обыденно для простого ученика слушать речи Императора трёх миров. — Твой учитель прав, — лениво слова тянутся, и улыбка тянется, подобно летам, в Бездне проведённым. — Нет в тебе почтения. Неужто даже пару слов не найдёшь для старшего? Молчит, взгляд лишь поднимает, степень гнева Повелителя оценивает. Если бы не лик, то на торгаша бы походил. Взвешивал, за сколько продать свои слова, чтобы живым выйти. — Мой шицзунь не учил меня слова тратить, потакая чужим прихотям. И явно с ценой прогадал. Завысил. Поучать вздумал этого Повелителя, будто этот Повелитель — плаксивый ребёнок, чья прихоть работе мешает. Ло Бинхэ изумление чувствует, хотя впору оскорбиться. Шёл сюда с тёмными желаниями и на разговоры тратить бы себя не стал, если бы чужую беседу не подслушал. Теперь вот, заинтересован. Но и интерес его, и изумление осыпаются прахом-песком времени. Слишком отчётливо этот Повелитель помнит, когда и кто ему точно так же протягивал шкатулку с лекарством. — Ходить израненными да в одеждах ободранных — это привилегия учеников Байчжань. Нехорошо выйдет, если нашу славу кто-то отнимет. Шишу Му не простит. Ло Бинхэ без осознания и понимания принимает предложенное лекарство. Хотя на что оно ему? А всё же продлить странное, давно оставленное чувство хочется. Так же хочется, как и свернуть шею юнца за его следующие слова: — И твоему учителю не понравится, если ты будешь так ходить. Ло Бинхэ улыбку с лица стирает, и роспись киновари ползёт по лицу крови подобно. Именно так. Шэнь Цинцю не понравится вид Повелителя. Вот если бы одежды были целыми, тогда да. Тогда Повелитель угодит своему шицзуню. И плевать если под одеждами сплошное мясо, кожи лишённое. Лишь бы внешне не позорил, выглядел сильным. Слабаков мастер Сюя давит. — Тебе откуда знать, что по нраву, а что взору неприятно моему учителю? Юноша досадливо пожимает плечами в ответ. Будто задумывается, стоит ли объяснять неучу такие очевидные вещи? — Плохо же тебя обучил твой шицзунь. Иначе ты бы знал, что любому учителю больно видеть раны своего ученика. Больно? Это Шэнь Цинцю-то больно? Он ничего не чувствует, даже когда его органы местами меняешь. Единственное, что знакомо учителю, это злоба. С остальным небеса обделили. За этого Повелителя сердце болело лишь у одного человека. Ныне мертвого по вине безродной дворняги, которую он пожалел. Странный ученик уходит, спиной поворачиваться не боится. А Ло Бинхэ без сил стоит, злость его сжирает. Как посмел какой-то мальчишка смотреть на него так? Как посмел наставлять? Как посмел ртом своим поганым потревожить память о том учителе? Этот Повелитель даже думать не смел о своём шицзуне. Обрывок мысли, клочок разговора, не имеющего начала и не окончившегося толком, едва ли до помешательства не доводит. Гнев заполняет меридианы, ци с них вытравляя. Вот только не даёт тот гнев силы, опустошает скорее. Оставляя лишь плоть, что жизнь начинает презирать. *** Проклятой душой Бог идёт в бамбуковую хижину, рассказом лекаря оставшись недоволен. Увидеть змея хочет своими глазами, беспокоится о нём. И замирает мечник у самого порога. Шэнь Цзю дергается, извивается, но даже клочка на кровати найти не может, где бы тело его боли не чувствуя, отдохнуть могло. Весь изранен. Лю Цингэ гнев ощущает. Змей проклятый, богами и людьми отвергнутый, как можешь ты так над собой издеваться и чего ради делаешь это? Кого ради? Отродья, что жизнь твою чернит? Марь крови, что по одеждам разливается, не так белый цвет пятнает, как скверна, что от демона исходит. — Что замер у порога? Молитвы ждёшь, войти позволяющей? Так я не верующий, на колени ниц не паду. Лю Цингэ вторую оплеуху за день получает, и в этот раз аспиду даже коснуться его не пришлось. Словами складно справился. Сотвори с него человеческую палку, так он языком способен будет ранить сильнее, нежели иные мечом. А язык вырви, так он глазами змеиными унизит. Вот в ком нет ни сострадания, ни человечности, ни смысла здравого. Злоба одна. На кровати в последний раз дугой кривой изогнулся, а после встал кое-как, оправил тяжёлые одежды и только после взгляд на Бога поднял. На Бога, в которого он не верует. И взгляд его замирает, точно змея на сей раз зачаровали. Цепляется за инструмент, что сжимает в руках Лю Цингэ. — Ты смеёшься надо мной? — уголок губ его, в подобии улыбки приподнятый, зло подрагивает, вторя пальцам. — Му Цинфан сказал, что ты просил гуцинь, — не мог же гордец просто так вернуться. Повод ему нужен был. Не являться же со словами «места я себе не нахожу, приблудной собакой по Байчжань слоняюсь, кидаюсь на всех. Беспокоюсь о тебе». Над речами такими Шэнь Цинцю в лучшем случае посмеётся. В худшем оскорбится. Не нужна ему забота глупого Бога. Сам справится. Сильный. До отвращения. — Гуцинь. Мне, — подрагивающий уголок замирает ухмылкой кривой, а взгляд, гневом отравленный, безумным становится. И кто боль за ним разглядит? Кто знать будет, что вместо отдыха израненному телу Шэнь Цзю лишь больше его истязал. Не один инструмент уже разбил, а с пальцами совладать не смог. Не даётся ему музыка более. Лишь сжимать рукоять меча способны бесполезные обрубки прежнего изящества. Гнев ци в меридианах лишь в большую нестабильность приводит, а ведь потоки и так были нарушены боем. Кровь демоническая травила сосуды, меридианы гнилью закупоривала. И кто об этом может знать? Уж точно не глупый Бог. Шэнь Цинцю руку протягивает, намеренно или нет, тканью даже кончики ногтей прикрыв. Лю Цингэ подвоха не замечает, отдаёт инструмент. И только пальцы, за тканью спрятанные, касаются острых струн, как по хижине звук дрянной разливается. Струны дрожь перенимают, фальшивят, подобно мнимому спокойствию главы Цинцзин. Дрянь игры слух режет, но останавливается она, на секунду замирает, и за эту секунду раздаётся хруст. Лю Цингэ даже понять ничего не успевает, покуда глаза его видят, как Шэнь Цинцю за другой свой палец берётся, первый изломав. — Знаешь, — прекращая игру, безобидным ужом шипит Шэнь Цинцю, — мне, чтоб твоим даром по уму владеть, нужно каждый палец заново переломать. Но это ничего, после сыграть смогу как следует. И руку демонстрирует, где указательный палец, слегка припухший от резкого насилия, подобием прежнего изящества изламывается. Инструмент разбивается звонко. На сей раз осколки его рассыпаются по воле Бога Войны и голос его звучит громче, чем дрянь чужой ревности, на струнах сыгранной. — Больной ублюдок! — орёт, не сдерживается, хватается за ворот змея, в человека рядящегося, встряхивает с силой, и видит, как судорога боли по его лицу проходится. Раны вновь потревожены. Клянёт себя за то Лю Цингэ. Но за гневом того не замечает, больно ему за человека, которого он любит. Вот только Богу боль испытывать всё равно что крамоле придаваться. А гнев — это позволительно. — Ты… нет в тебе ничего человеческого. Не пальцы твои лечить нужно, в них уродства нет. Суть твоя безобразна. Шэнь Цзю дрожь сдержать по-прежнему не может. Он неправым быть не умеет. Забота Бога Войны душит, как и его слова. Неужто решил бестолковый мечник, что хоть какое-то право имеет указывать? С телом этого мастера и без того вволю наигрался тот щенок, потому теперь выбор Шэнь Цинцю: ломать его или собирать заново. Не вправе никто ему указывать. Как не вправе на суд его суть отдавать. Безобразна, да? Столь высокомерен Бог, что считает себя чище этого мастера? Пусть и так, но попрекать тем не смей. В злости захлёбывался змей. В злости и горечи. Но силой достаточной обладает мастер Сюя, чтоб горечь ту не замечать. Вот только вся его сила не может заставить проклятые пальцы хоть рисинку взять. И оттого ему… — Больно… Шэнь Цзю вздрагивает. Перед ним демон безумный, с глазами дикими, неправильными какими-то, будто вновь во сне оказался, из которого выбраться не может. — Учитель, — а слова ошарашено звучат, с безумием не вяжутся. Скорее, удивление выражают. Ходил себе человек человеком, а потом только узнал, что среди могильных плит гулял и тело своё под одной из них оставил. — Мне больно. Очень больно. Шэнь Цинцю озирается в испуге каком-то и брезгливости. Точно ищет ещё кого-то, к кому эти слова могли быть обращены. — Ты кому это говоришь, полоумная дворняга? К нему пришли, чтобы он пожалел? Он?! С сутью своей безобразной?! Да откуда в нём взяться жалости? Корёжит мастера Сюя, точно ржавый металл. Взяться за что, не знает, спрятаться от этих слов желает. А перед глазами испуганный, собственной слабостью брезговавший полукровка. Он не пришёл бы, имей хоть какой-то выбор. Он точно знает, кто перед ним. И тем не менее просит о помощи. Насколько же он отчаялся? Шэнь Цинцю в руки себя берёт нехотя. Через силу. И не то чтобы от доброты душевной. Ему лишь не хочется получить в своей хижине демона с искажением ци. — Сядь, и скулить не смей. Ло Бинхэ от слов этих теряется ещё больше, но садится послушно. Не ожидал он, что не погонят его поганой метлой. Тихонечко сидит, заплакать хочет, но немощь свою презирая, и на то не способен. Вот и наблюдает загнанно за учителем, а тот пальцы кривые к чайнику тянет. Сложно ему то даётся. Мелкие предметы брать он не может. Из ложки, в которую чайные листья зачерпаны, те осыпаются. Шэнь Цзю правую руку кладёт поверх левой, сжимает до хруста, заставляя костяшки одеревенелые на тонком фарфоре согнуться. И жжения не замечая, аккуратно чай разливает. Подходит к ученику своему, за спину ему заходит, садится рядом, одежды не жалея, спиной к спине прислоняется, тут же чувствуя, как разбушевавшаяся ци в его тело жёлчью льётся, сосуды обжигая. Ставит чашку на пол, осторожно подталкивает её к Ло Бинхэ. Тот сначала и не понимает, а когда понимает, то взять не решается, и не верит, что подобная милость для него. Учитель лично чай заварил, принёс ему. Своему ученику, ненависть к которому до сих пор с трудом сдерживает. — Мои глаза сейчас слепы, и слуха я лишён. Шэнь Цзю не соврал. Чужую гордыню щадя, веки опустил, уши ладонями закрыл. Потому не видел он слёз, что текли с глаз его ученика, не видел слабости, что рождена помешательством. Не слышал коротких всхлипов. Не слышал и тихого спасибо, сказанного в конце. Сам же безмолвно терпел, пытаясь демоническую энергию успокоить. После этого дня мастер Сюя не встанет с постели ещё неделю, запретит говорить о своём состоянии Му Цинфану и сам будет менять простыни, алым расписанные. А вот бинты менять не сможет. И одежда зелени пропитается кровью. Но это будет после. А пока чужие ладони поверх его рук легли, от ушей отнимая и слух возвращая, и когда глаза позволили открыть, увидел мастер Сюя чуть наглую улыбку. Близко эта улыбка от него. Потому слова, что её сопровождали, кожи коснулись. — Теперь я понимаю, почему учитель вылил чай на голову этого ученика. Сколько бы лет этот ученик ни старался, ему не удастся заварить чай так же вкусно, как это делает учитель. Шэнь Цзю не сдерживается и улыбается, пока дорожка крови бежит по уголку его губ. Гнев больше не душит. И чувство, что лик его носит, тоже.