Изломанное колесо

Змей вьётся, вьётся, да места себе найти не может. Чувства, ныне испытываемые, лишь сердце дразнят. На совесть и стыд они походят, но ни то, ни другое власти над гнилой душой не имеет. Вот сидит мастер Сюя, покоя не зная, в суете дыхания заполошного. Исподтишка взгляды на Лю Цингэ бросает. А тот замер божественной статуей самому себе, и будто даже воздух в грудную клетку к нему не доходит. Что раздражает ещё более. Ведь дыхание самого мастера Сюя сбито мыслями дурными. — Ты скажешь что-нибудь? — не выдерживает он. — Может, спросить чего желаешь? Извёлся весь Шэнь Цинцю. Боится вопросов, ещё больше боится молчания. Неужто презирает его этот Бог? Неужто хочет к тому человеку пойти? Только обещание не покидать его здесь держит? А ежели и так, надолго ли? — Как твои раны? Всё беспокойство мигом покидает душу Шэнь Цинцю, оставляя лишь злость и возмущение. — Ты глуп?! Получше вопросов не нашёл?! В самом деле, перед этим болваном только что такая трогательно-омерзительная сцена разыгралась, что не будь Шэнь Цинцю напуган разоблачением, так кишками наружу бы изошёл. А этому дураку хоть бы что! Он хоть происходящее-то понял?! — Шэнь Цинцю, — Лю Цингэ находит взгляд змеиный, тут же опущенный в растерянности и в том же подобии человеческого стыда, — я задал единственный вопрос, ответ на который имеет для меня значение. Так скажи, утихла ли твоя боль? Шэнь Цинцю в каком-то непонимании, недоверии взгляд поднимает. И не найти в этом взгляде ныне надменности, как ни старайся, и цвет цин обескураженной синевой отдаёт, зелени и вовсе лишившись. — Неужели не желаешь спросить, кого оставил на Байчжань? — Шэнь Цзю в коже своей тесно становится. Того и гляди вывернется наизнанку. Но сбросить не может. Ведает этот мастер страх. Его Бог — самый большой страх неверующего. Его судья, и проклятие тоже его. — Не желаешь спросить, кого видишь пред собой сейчас? Лю Цингэ смотрит прямо, в уверенности недалёкой, какой-то особенно простой и раздражающей. Сомнений только глупцы и гордецы не знают. И как на грех Шэнь Цинцю достался и тот, и другой. И пугает его прямота больше, чем извитые тропы демонических речей. И осознание пугает. Отшатывается мастер Сюя. И кожу свою забывая, совсем дурным, совсем испуганным делается. Не чета себе прежнему. Жалкий совсем. — Ты знаешь, — веры в Шэнь Цзю ещё меньше остаётся, стоит ему эту мысль вслух озвучить. Того ведь быть не может. — Ты знал, кто он. Лю Цингэ кивает. Хоть и лично глава Юэ попросил взять заклинателя из другого ордена на обучение, мечник бы поперёк его слова пошёл, лишь бы не терпеть на Байчжань подобного слабака. Но он терпел, и тому была причина. В какое бы тело ни рядился этот человек, Лю Цингэ защищать его будет. Так же, как будет любить змея, в людской коже которому места мало. — Лю Цингэ, объясни, — Шэнь Цинцю определиться со смешанными чувствами не может. Боязно ему, оттого и ещё злее. Отличия столь разительны между ним и тем золотом? Даже Лю Цингэ обмануть не удалось. Но раз мечник о том догадался и не ушёл, то значит ли это, что грязная позолота милее ему, чем подлинности чистота? — Шэнь Цинцю, помнится, мы договаривались. Ты не требуешь от меня слов. Не могу пред тобой ответ держать. Не могу и всё, — обрывает Лю Цингэ, но взгляд, до глупого человеческий, уязвимый поймав, сразу язык, и без того речью обделённый, прикусывает. И уж более раздражённо, но словами щедро ответ таки держит. — Спрашиваешь, узнал ли я его? Узнал. Спрашиваешь, знаю ли я его? Знаю. Спрашиваешь, знаю ли я, кто он? Нет. Но я уверен, что он — учитель того демона. Также я уверен, что Шэнь Цинцю — это ты. Уверенность, глупая, сомнений не знающая. Уверенность человека, выбор давно сделавшего. Шэнь Цзю дрожь чувствует. Нет в нём понимая этого Бога. Пути его для простого змея, ползать привыкшего, неисповедимы. Но этот Бог его выбирает. И всегда выбирал. Шэнь Цинцю притворяться не нужно. И объясняться не нужно. Всё равно Лю Цингэ на оправдания и на правду. Он суть каким-то непостижимым образом видит. Сам не знает как, но видит. И всего без остатка принимает. — Придурошное божество… совершенно придурошное, — смириться с этим Шэнь Цзю не может. Выбрали его, а зачем? И кто б на это ответил? Явно не немой Бог. И недосуг Шэнь Цзю понять, что на этот вопрос Лю Цингэ отвечает каждый раз, когда острый язык терпит, когда раны, о которых позаботиться не может, терпит. Когда боль чужую, что ближе чем своя, терпит. — Ты спросил о ранах моих и о боли. Лю Цингэ резко голову вскидывает. Не ждал он, что ответом почтут. А ведь ответы ему воздуха нужнее. Только корысть свою глава Байчжань мирит. Зазорно Богу людским страстям предаваться. Шэнь Цзю от взгляда обеспокоенного, ему дарованного, хмурится слегка, взвешивает спесь свою и гордыню. А после, что-то для себя решив, ближе к Лю Цингэ подходит. И медленно, нехотя, себя ломая в очередной раз, клонится к нему. И черниль его волос змеится по напряженным плечам Бога, падая на колени его. Прячет лицо мастер Сюя в изгибе шеи его. Выдыхает неровно, кожу воздухом опаляя. — Я не чувствовал боли, когда палец себе сломал, — тихо говорит он, а говорить-то не хочет. Но благодарности в нём слишком много. И та благодарность на губах оседает, и артерию, к которой они прикасаются, жжёт. Наслаждается змей спесивый пульсом её, наслаждается и тем, что ритм размеренный под губами его сбивается. — Мне было больнее, когда я ударил тебя. Лю Цингэ замирает. Шэнь Цзю не жалеет о том, что выместил гнев на глупом мечнике. Но этот гнев был для него страшнее боли от сломанных костей. Змею плевать на собственное тело, но раны Бога трогают его. Лю Цингэ начал дышать вновь, только когда его руки зарылись в шёлк волос, каждую нить перебирая. С нежностью вояка не знаком, но касаясь головы, мыслями странными занятой, Бог Войны мог подарить хоть такую незначительную ласку, отчаянно жалея, что не знает, как сделать лучше. Шэнь Цзю впервые сам ластится, а Лю Цингэ не знает, что ему делать. И смех, и грех, право слово. Шэнь Цзю в улыбке расплывается, прежде чем опрокинуть Бога на землю грешную. И глаза мечника, спокойные обычно, смущением опорочены. Как и тело опорочено будет чужим голодом, сытости не знающим. Как и одежды белые давно плотской грязью замараны. Громко стонет Бог, ртом своим уродства переломанного касаясь. Шэнь Цзю тем зрелищем и очарован, и пристыжен. И потому яд сдержать не может: — Так вот почему ты столь мало говоришь. Рот для другого бережёшь? В Лю Цингэ стыда столь много, что на сердце приятно становится. Не устанет Шэнь Цзю напоминать этому Богу, что змеиное тело ему в жертву приносят. Как и не устанет напоминать: душа этого небожителя змеем погублена. Так и будут жить, душу на тело разменивая. И корысть их насытиться не сможет, сколько б они друг другу ни отдали. *** Сетка доску рвёт, клочки памяти вместо полотна цельного оставляя. Белый с чёрным один узор составляют, а смешаться всё одно не могут. Разнятся слишком цвета, разнятся и стороны. Отчего же тогда мысли и души столько сходств имеют? Повелитель ход белыми давно сделал. Шэнь Цзю раздумывает. Или делает вид, что раздумывает. То ли разговор начинать не хочет, то ли игру заканчивать. — Четыре недели меня не видели. Могли бы хоть словом одарить, — какой их разговор начинался иначе? Всегда скрытый под насмешку упрёк ученика и слишком очевидная равнодушная злость учителя. — Надеялся, что больше тебя и не увижу. Вот и разочарован. — Этому ученику не привыкать быть разочарованием для… учителя. От непрошенной запинки обоих ломает. Ло Бинхэ каждую кость в себе раскрошил, чтобы вновь так обратиться к нынешнему владельцу Сюя. Любит Повелитель его как собака палку. И не раз отходили этой палкой Повелителя точно щенка беззубого. Да только и утешали, когда желания на то было. А Ло Бинхэ благодарным быть умеет. Это его «учитель» — уважения высшая мера. Так почему же вид у этого человека такой, будто одним словом ему ноги переломали? Ло Бинхэ скалится. Не по нраву «шицзуню» уважение этого Повелителя, не по нраву и в учениках отродье иметь. Надеялся змей, что с возвращением того учителя скверное слово более его слух позорить не будет. В итоге сломаны оба. Костяные осколки не собрать в мозаику. — Неужели? Помнится, в тот день ты меня разочаровывать не боялся. Убрался с Цанцюн, лишним шагом землю не марая. Ло Бинхэ тогда слишком счастлив был, чтобы о фальшивке вспомнить. Вот только о той фальшивке забыл он уже давно. Этот человек для него ныне подлинник, цены не имеющий. И это неприятно. Оттого и злится Повелитель. Злость же его сюда и привела. Было глупо надеяться, что рядом с этим человеком она утихнет. Лишь больше прогневил. — К чему эти разговоры? — тянет Ло Бинхэ, стараясь унять раздражение. — Мы договаривались. Пока победы мои, вы будете играть со мной до конца дней. — Прекрати ходить вокруг да около, — обрывает Шэнь Цзю. — Зачем явился? Сети, по доске раскинутые, камни не трогая, мысли ловят. Белый в чёрном растворяется. Ло Бинхэ, над гневом своим не довлея, камень в руке крошит. И тот песком-прахом линии сетей стирает. Мешанина цветов серой становится. — Учитель, как давно ты мой учитель? Много тепла дал ему шицзунь за четыре недели, вместе проведённых. Больше гораздо, чем получил этот Повелитель за минувшие месяцы. И всё бы хорошо, и довольствоваться бы тем. Да только в голове тысяча голосов, и каждый из них на свой лад распинается. ../Учитель был в ответе за своего ученика, и этот ответ собирался держать до своего последнего вдоха. И этот последний вдох он отдал за своего ученика. И что хорошего сделал?! Если бы его учитель был сейчас жив, этот Повелитель самолично бы его убил. Как ты смел, Шэнь Цинцю? Как ты смел оставить меня?! Я от твоего Цанцюн даже земли не оставлю! Целиком в Бездну спущу! Кем бы ни был твой учитель, он не «Шэнь Цинцю»/.. И каждый голос то боготворит учителя, то клянёт его. А нутро корысть жрёт. Вопросами, без ответа оставленными, сыт не будешь. — И сколько им ещё собираешься пробыть? Когда вновь исчезнешь, и в каких мирах мне тебя искать? Молчит. А так отвык этот Повелитель молчание слушать. У того человека, змее подобного, ответы на всё есть. Кроме разве что вопросов, Бога касающихся. И то принудить к ответу можно. Тот человек силу понимает, хоть и отыграется позже. Учитель же оскорблён принуждением будет, попробуй только надавить. Ло Бинхэ смотрит, как чёрный доску пятнает, угольками сгоревшего спокойствия белый рвёт. Не знает Повелитель, какой следующий шаг сделать. Ходы чёрных сеть на доске паутиной обращают: — Полоумная дворняга, уйми свою корысть. То, что он по собственной воле к тебе возвращается, уже небес дар. Кто, окромя него, в этой жизни тебя выбирал? Ло Бинхэ посмотрел на человека перед собой и тут же взгляд опустил, точно слов его не разумея. Что он может знать? Что понимать способен? Чувств в нём нет, гниль одна. И неведомо этому Повелителю, что гниль души змеиной один глупец выбирает, и за то аспид пред ним кожу снимает, собственную корысть унять стараясь. Учитель взгляд хоть и не таит, но и душу не обнажает. И никогда не обнажит. Не на все вопросы объяснения отыскать можно. — Мне нечего тебе ответить. — Он и не обязан пред тобой ответ держать, — обрывает Шэнь Цзю. — Ты со мной разговариваешь постоянно, и много ли ценности в твоём пустословии? Когда человеком дорожишь, то молчишь пред ним, слабости свои скрываешь, мысли, что ранить его могут, утаиваешь. Либо ж без конца и края лжёшь ему, лишь бы печальным не видеть. Ло Бинхэ по-иному на этого мастера глядит. И себя в нём видит. Лгут они оба пред теми, кем дорожат. Один в ягнёнка рядится, другой в человека. Пред друг другом же честны, сущности волчью и змеиную напоказ выставлять не чураются. По-иному и Лю Цингэ видеть начинает этот Повелитель. И понимает наконец, почему хоть глупость Бога для змея скука, скука и немота его, а всё одно аспид кольца лишь вокруг шеи главы Байчжань вьёт. Понимание того, что из безразличия он с самим Повелителем говорит, жжением где-то в груди разливается. И другое понимание грудь жжёт. Его учитель… — Мне нечего тебе ответить. Но до того, как я стал твоим учителем, меня звали Шэнь Юань. — Проиграл. Ло Бинхэ на доску больше не смотрит. Проиграл он уже давно. Понял только сейчас. А потому взгляд свой он оторвать не может от глаз, где синева небес насмехается над зеленью, что тянется к ней. И нет у небес высокомерных сострадания к земным стараниям. Чернота всё в миг сжирает. — Учитель, я… — К чему разговоры? — с дурной улыбкой возвращает слова Шэнь Цзю. — Мы играли, пока победы за тобой оставались. Теперь же появляться предо мной ты право потерял. У гнева Повелителя тысяча голосов, и голов столько же. Одну рубишь, две других на месте вырастают. Голодными глазами глядят. Сытости не ведают. У гнева Повелителя корысть в ногах валяется, низко кланяется, лебезит, тем гнев только больше дразнит. У гнева Повелителя глаза цвета зелени, что небо опорочила. У гнева Повелителя отражение кривое, грязное с пальцами переломанными. Дёргается Повелитель неправильно как-то, точно сломается сейчас. Корысть его жрёт. Но Повелитель благодарным быть умеет. — Да будет так, учитель. Уходит и больше вернуться не посмеет. — Ло Бинхэ, — оклик один, имя одно. И тысячу голов своих гнев книзу клонит. — Я не твой учитель. И тысяча голосов сознание рвут. Воют. — Этот Повелитель забылся. Этот Повелитель благодарен мастеру Сюя за напоминание. И за последний урок благодарен, — по словам его точно судорога проходится. Дрожат они струнами под неумелыми руками. Этот человек слепому демону вновь глаза открыл. Научил в молчании настоящего шицзуня заботу видеть. И отпустил. Более не надо себя ломать, обращаясь к фальшивке «учитель». Более даже видеться с ним нужды нет. Так отчего же голодно внутри? Отчего же желания насытиться не могут? Отчего корысть, согласившись довольствоваться молчанием своего шицзуня, не может вынести равнодушия подделки? — Но если мастер Сюя передо мной покажется, то могу я запамятовать о своей благодарности. И ненароком ему шею свернуть. Выходит Повелитель. И на каждый шаг его уголки чужих губ всё выше поднимаются. И глаза цвета надменности смеются. *** Му Цинфан наведывается в бамбуковую хижину реже гораздо. С последнего прихода Ло Бинхэ чуть больше пяти месяцев прошло. А более никто ранить мастера Сюя смелости не имеет. Как и права на то. Но лекарь всё одно заходит. Меридианы время от времени проверять надо. У этого человека они разве что гнилью внутри не покрылись. Мастера Сюя за делом каким-то совсем чудным застаёт лекарь. Доска вэйци перед ним. И то белыми, то чёрными изломанные пальцы играют. И звук опускающихся камней не в пример краше дряни струн гуциня. Поймав на себе изумлённый взгляд, Шэнь Цинцю бровь вздергивает в подобие азарта. В подобии лишь. Му Цинфан знает: азарт игр этому человеку не ведом. Ему любо кровью живых себя тешить, а не камнями владеть. Потому своё изумление лекарь в слова облекает: — Чего это ты? Со смерти предыдущего главы Цинцзин ни разу за доску не садился, а тут... — От скуки. Инструментам ныне не в состоянии обучить своих учеников, так хоть такую науку им преподам. Му Цинфан ещё более изумлённым сделался. С каких пор скуку змея эта игра развеять способна? — Хочешь составить компанию? — перебивает его мысли улыбка кривая. Му Цинфан на то фыркает только. — Этот лекарь похож на дурака али на безумца, гордости не имеющего? — ворчит он. — Тебе предыдущий глава пост передал только по одной причине: выиграть ни разу у тебя не смог. А ведь до тебя поражения не знал. И ты мне предлагаешь добровольно унизить себя партией с тобой? Ну уж нет. Улыбка мастера Сюя шире становится. Ему игра в вэйци всегда скукой смертной казалась. Легко слишком, и победы приелись. А вот поддаваться одной дворняге оказалось забавой знатной.