Окурок

 Вечером 9 сентября Алекс необычно поздно засиделся у Натальи Леонидовны. Он решительно не знал, куда себя деть. Давно откланялась Зоя и ушла домой вместе с нелюбимым мужем, который, как и подобает всем несносным мужьям, явился на уикенд и расстроил замыслы Алекса; доктор, пробормотав что-то насчёт пользы моциона, исчез в противоположном направлении; Лолита, выслушав последние наставления хозяйки, бросила на Алекса недоумевающий взгляд и растворилась в ночи вслед за остальными. Джина, непонятная, как всегда, священнодействовала в своих покоях. Когда-то он хотел отомстить дерзкой за её взгляд, разгадать, кто «по крайней мере жив», и утвердиться на его месте, даже Лолиту мобилизовал для этого, наврав ей с три короба, но вскоре опомнился и устыдился, что пытался прибегнуть к помощи такого союзника. Полгода прошло, а он был не ближе к Джине, чем та — к Ханнавальду. Второй месяц пошёл «неприятным известиям», в которых он так и не разобрался, как и во многом остальном: тех фразах на итальянском, которыми она обменивалась с матерью, внезапно пробегавших по челу Джины тенях в минуты, казалось, самых весёлых разговоров, её неожиданной августовской худобе, из которой она лишь недавно стала выбираться. Джина по-прежнему царила в своей стране, закрытой для других, за закрытой для других дверью. Тела не было — Алекс припоминал мысли. Если одна почтенная дама ведёт разговор с другой почтенной дамой и говорит о том, что терпеть не может пауков, крыс или скорпионов, никто и не подумает порицать её за это. А скажи один человек другому, что терпеть не может людей, как его сразу объявят человеконенавистником. А чем он хуже этой дамы? Она не любит один вид животных, он не любит другой. Природа совместила их на одной планете и дала каждому право на существование. Если бы на земле не было бы волков, зайцы расплодились бы невероятно, обглодали бы кору со всех деревьев, уничтожили бы лес, вымерли полностью от голода, а тот же самый человек задохнулся бы от нехватки кислорода. И только потому, что животные не могут призвать людей к ответу, их можно ненавидеть без оглядки. Джина могла показать Алексу рыбок в аквариуме и сказать, что серебристые ей нравятся больше, чем красные, и это элементарно. Одному больше нравятся блондинки, другому — брюнетки, одному — голубоглазые, другому — черноокие и так далее до бесконечности. А заяви кто-то кому-то, что людей с белой кожей он любит больше, чем с чёрной, — и его сейчас же обвинят в расизме. И Алекс соглашался с Джиной, с той лишь оговоркой, что её суждения, к сожалению, позволительны только в приватном разговоре. Напиши же она их на плакате, вынеси на площадь — и на неё сейчас же обрушатся удары дубинок милиции и высокопарные фразы о всеобщем равенстве и прочих человеческих ценностях. «Сам бог творит людей не в равенстве», — подводила итог Джина. Конечно, в чём-то она была права, но, вспоминая всё это, Алекс не мог отделаться от привкуса какой-то горечи в её словах. Что-то довлело над ней, от чего-то она не могла отойти, чем-то была глубоко уязвлена. И, как прежде, всё так же непроницаема. Чем бы это могло быть? Женщина любит нож, который наносит ей рану, ей свойственно прижимать его к сердцу, она видит в нём продолжение любимой руки, настолько любимой, что и боль становится драгоценной…    Часовая стрелка пересекла цифры 11, Алекс всё медлил.    — Скажите, у вас не бывает таких дней, когда в обычном течении вашей жизни вы вдруг останавливаетесь, начинаете осматриваться по сторонам и не видите ничего особенного ни в прошлом, ни в будущем?    — Вы побывали в Англии и, наверное, заразились сплином. Иногда он даёт рецидивы. Это хандра, она пройдёт. Достаточно продолжить ваши рассуждения и вывести, что вы не видите ничего особенного и в настоящем, в том числе и в нынешнем настроении. Не надо придавать этому большого значения, завтра будет новый день.    — Я и не придаю. Меня не страшит бесцельное существование, не терзают муки совести. Я чувствую просто апатию, вялое равнодушие. Мы собираемся поочерёдно у вас, у меня, у Зои, у доктора, о чём-то беседуем, в чём-то соприкасаемся. Только мне кажется, что, расходясь, каждый из нас тащит в свою берлогу что-то давно передуманное, подытоженное, пережитое и не знает, зачем это было и есть ли в этом смысл…    — От спадов настроения никто не застрахован. Я не думаю, что честолюбие толкает вас на совершение какого-то грандиозного подвига, к которому не готовы ваши способности, ваш образ жизни или обстоятельства. Многие из нас, конечно, метили в Александры Македонские, только это уже не моя мысль, а Лермонтова, относящаяся к ХlХ веку и свойственная в основном крайней молодости…    — Вы абсолютно правы, определяя у меня отсутствие честолюбия. Разве я похож на целеустремлённого человека?    — Нет, и в этом ваше счастье. Трудно сказать, чем определяется атакующий характер: самим собой, гороскопом, образом мыслей, обстоятельствами или судьбой. А претворение в жизнь его желаний рассчитать ещё труднее. Единицы из десятков тысяч помышлявших преуспевали. Немногие из этих преуспевших остались цельными во славе и в последовавшем бездействии. Либо ты ломаешь пресс, либо он расплющивает тебя. Третьего не дано. Вам надо было поговорить об этом с Джиной, она расписала бы целый трактат. Подавляющее большинство её любимчиков — спортсмены…    -Mi chiedi, che ora e’, — Джина, появившаяся на лестнице с кассетой в руках, распелась на другие темы: она уже была подогрета «Sul treno» Нека по «Radio Italia TV». Даже присутствие Алекса в столь поздний час не могло испортить её настроение.    — Как же сыграла «Бавария»?    — Как я правильно перевела вчера с немецкого, — тут Джина самодовольно погладила себя по голове, — «Бавария» играет сегодня в 20.15 по Германии с «live» по ZDF. Одно плохо: картинку растянут, у Санта Круса будет полная попка и полная диспропорция с… Предчувствия вас не обманули, если вы решили остаться. Сейчас вам предстоит ощутить сопричастие к великому, — это уже относилось к Алексу, по губам которого промелькнула тихая улыбка. Никогда Джина не казалась ему такой девчонкой, как сегодня. Может, в ней откроется что-то новое и неожиданное, и он приобретёт больше, чем полагал получить этой ночью в постели.    — А почему не введут кодировку, если искажают кадр?    — Вы что, не говорите таких страхов. Я сойду с ума от печали.    — А почему ты не осталась у себя?    — Я же говорю. Картинку растянут, меня не ожидает совершенный балдёж.    Игра началась. Первые минуты прошли спокойно. На пятой минуте Джина стала записывать фланговый проход Санта Круса с последующей передачей в центр.    — Ничего себе передачка, — восхищение и возбуждение Джины росли огромными темпами. — Ты видал, что он творит в центре? Нужен тут какой-то сопливый Баллак, как же! Разная дистанция, разное направление — и две точнейшие передачи. Головой, как рукой… Болван, что он делает, там же Санта Крус открывался!    — Джина, но ведь «Бавария» играет с «Ст. Паули», а вы поставили во главе всего Санта Круса, будто это театр одного актёра!    — Естественно. Когда восходит солнце, звёзды гаснут. Светало. Рассвет, как пылинки золы, последние звёзды сметал с небосвода. Это не я, это ещё Пастернак сказал. О, нет! Только не твоё колено! — Роке сидел на траве, Алекс ёрзал в кресле. Джина забылась до такой степени, что в первый раз сказала ему «ты». Он не возражал. Ему понравилось, да ей всё равно…    — Как он бил по воротам!    — Ведь он не попал…    — Какая разница! Дело не в результате, а в красоте!    Джина, как и он, совсем нецелеустремлённый человек. Она сама об этом заявила. А ведь отними у неё этот смысл и нацеленность на результат других — и она будет горько оплакивать потерянное. Из этого что-то следовало, из этого что-то следовало. Но Алекс никак не мог вывести, что из этого следовало. Джина, преображённая в мгновение ока, бесконечно юная и прекрасная, сидела рядом с ним и волновала его, и этим он был обязан Санта Крусу!    — О, боже! — Санта Крус в игровом столкновении получил по лбу и отправился за кромку поля в руки врачей. Джина зачарованно смотрела, как рука одного из них прохаживалась по затылку Роке. Камера с противоположной стороны. Ко лбу прикладывают пакет со льдом, потом убирают, поднимают палец и отводят его в сторону, проверяя реакцию глаз. Глаза послушно двигаются вслед за пальцем, всё в порядке. Хлопают по щеке и отправляют обратно на поле. Наталья Леонидовна улыбается. Бог знает, чью руку, трущую затылок и хлопающую по щеке, представляет себе Джина! Ханни, Филиппа, свою собственную?    — У меня никогда ещё такого не было! — Джина стонет в изнеможении, вспоминая царственные очи. Затишье в игре. Камера скользит по деревьям, окружающим стадион, на одно из которых забралась некая личность, не купившая билет. — Провинция. «Бавария» играет в гостях. На дерево забрался тигр. Блондинчик. В данный момент невидимый многим и не подающий признаков жизни. Сейчас он прыгнет на Санта Круса. Zwei, drei. Улавливаете? — Джина смотрит на мать, глаза сияют, волосы разметались по плечам.    — Zwei, drei, — в такт счёту размахивает стаканом с пепси-колой. Часть содержимого выплёскивается на Алекса. Наталья Леонидовна прыскает. Хорошо, что он в майке. Алекс отправляется в ванную. Возвращается через десять минут, блаженный и умиротворённый. Наталья Леонидовна зажимает рот платком.    — Вы забрызгали мне руку оргазмом своего восхищения…    — То был не мой оргазм…    Алекс краснеет.    — И не ваш, хотя это логично и изображено весьма достоверно. А чей, мама, чей? — Джина перекидывается в кресле и тянет мать за рукав. Наталья Леонидовна хохочет уже открыто и вытирает набежавшие слёзы.    — Блондинчика. Отдай мне стакан.    — Правильно. Господи, только не связки. Нет. Всё в порядке. До конца дополнительного времени три минуты. Он просто тянул время.    Санта Крус лежал на траве, потом поднялся. Джина, наоборот, сначала вскочила, а потом развалилась в кресле. «Бавария» выиграла 2: 1. А ведь как всё плохо начиналось! У Джины снова была цель. Проиграй «Бавария» — и весь сезон в смысле Кубка потерян в самом первом раунде. «Бавария» выиграла — и она снова будет ждать следующий этап и Его. Итак, Джина развалилась в кресле и мучила пульт, просматривая предстоявшую программу по «Pink».    — «Gay Orgies». Как заманчиво звучит. Надо посмотреть.    Встала. Агасси закручивал майку, выходя на корт. Джина комкала свою, собирая ткань от бёдер к талии, когда Санта Крус выходил на поле. Выгнулась перед зеркалом. Классная фигура.    — Что за прелесть эта… этот Роке. Чудо как хорош! Лолита!    — Нету Лолиты. Два часа на дворе.    — Ах да. Тогда я за чаем.    Уходит на кухню. Возвращается в гостиную. Поднимается по лестнице, покачивая бёдрами. Останавливается перед дверью в свою комнату.    — Джина, тебе вибратор передать? — Наталья Леонидовна всё ещё хохочет.    — Нет, не надо. У меня припасено пять колбасок, и все разнокалиберные. Что там ещё? Ах да. Hasta la vista.    — Но ведь до этого было «Ciao» и «Arrivederci»!    — Hasta la vista — это по-испански. А столица Парагвая — Асунсьон.    — Тогда я зайду к вам завтра сдать экзамен. До свидания! (Чёрт тебя побери вместе с испанским!) До свидания, Наталья Леонидовна. Так рад, что вам было весело.    — Сама не помню, когда я так смеялась. Всего доброго!    Алекс шёл по тихим улочкам. Из этого тоже что-то следовало. Из всего что-то следовало. «Что же следовало, что же следовало? А ведь что-то определённо следовало, что-то из всего этого вытекало, хотя бы мой оргазм. Вчера в одиннадцать часов вечера мне сказали, что хандра пройдёт, что завтра будет новый день. Вот и настал новый день. И я увидел новую Джину. Чертовски соблазнительную, всё ещё неразгаданную. И это мне нравится. Целый океан страсти. Как мелка и обыденна Зоя по сравнению с тобой!»    И Алекс вспомнил, как Джина, пересказывая ему содержание индийских вед, поведала, что, не удержавшись от соблазна, решилась претворить один из переводов Елизаренковой в действие и призвала в 2000 году победу в Уимблдоне для Горана.    — И как, удалось? (Интересно, что бы призывала на твоём месте Зоя?)    — Нет.    — А почему вы так опозорились?    — Во-первых, потому что провидением было определено выиграть этот Уимблдон в 2001 году и явить новому тысячелетию самый потрясающий финал. И Ханни явил новому тысячелетию самый потрясающий финал… Во-вторых, чётный год всегда для меня был несчастливым, начиная с того дня, когда я в таковом родилась. А в-третьих, вместо жертвенного огня у меня была газовая конфорка.    — И вы не подали в суд на «Газпром»?    — Нет, за что же? «Газпром» — это газ в трубах. Осиновые поленья на новых кирпичах в его ведение не входят.    «Я разверну тебя от твоих икон. Санта Крус бросил мне перчатку, я её поднял. Джина, я объявляю войну. Тебе и Санта Крусу».    Само собой разумеется, никакой войны с Санта Крусом Алекс не повёл и правильно сделал: воображение Джины мог подчинять своим действиям, да и то лишь иногда, только Свен.    Надежды Натальи Леонидовны на то, что Джина отвлечётся хотя бы дня на два открывшимся на спутниковом телевидении каналом «Gay Free TV», не оправдались: интереса дочери хватило на полчаса. Во вторник Джина ввалилась в комнату матери в лихорадочном возбуждении, и это за три минуты до начала очередной серии фильма «Тени исчезают в полдень»!    — Ты похожа на слесаря Полесова, только что разобравшего ворота, безусловно, с самыми благими намерениями и ещё не знавшего, что единственным результатом сих деяний окажется ругань дворника, которому нечего стало открывать и не с кого собирать гривенники…    Джина повалилась в кровать и по привычке попыталась нащупать справа пачку сигарет, но не обнаружила ничего. Она вспомнила, что это не её кровать.    — Вот что я тебе скажу, — начала дочь, устремив взгляд куда-то далеко-далеко; это служило верным признаком того, что она донельзя углублена в саму себя, — вот что я тебе скажу…    Мать включила телевизор.    — Предположим, что я обманулась дважды. 17 декабря Ханни в последний раз ушёл с репортажа. Сначала я думала — к Санта Крусу. Потом, уже в следующем году, когда трансляции проходили без его участия, я предполагала, что он занят либо лекциями в университете, либо съёмками фильма. Помнишь, я ещё спрашивала тебя, сколько это по-твоему может занимать в смысле сроков, если по-моему выходило месяца два, чтобы он появился в конце февраля-начале марта. Но мои измышления оказались бредом. 5 августа я поняла, что жестоко ошибалась, а на самом деле он ушёл не к Санта Крусу, а к ней, но тогда, будучи в растерзанных чувствах, я упустила из виду одну деталь, очень немаловажную. Теперь давай расположим так…    Но тут начался фильм. Мать без долгих разговоров стащила Джину с кровати и подтащила к двери.    — Потом расположишь, когда кино кончится.    — Но это нечестно, — заорала Джина, никак не хотевшая выметаться из комнаты, да ещё на самом интересном месте своих мыслей, — это нечестно! Я же первая пришла!    — Надо было сначала прочитать программу. Я тебе не мешаю, когда Санта Крус играет.    — Но я же первая! Разве Вельяминова можно сравнить с Санта Крусом, а мои мысли — это вообще! Это абсолютно нечестно! Я же первая!    Однако вопли не помогли. Джина на полтора часа была выдворена из комнаты. Стараясь свести в единое целое свои рассуждения, она вцепилась руками в волосы и стала расхаживать по гостиной, забыв о сигаретах.    Она упустила из виду одну деталь. Ту, что вторая попытка вернуться всё-таки была. Значит, были и индивидуальный график, и тренировки, и цейтнот. Как следствие, отсюда вытекала его невозможность заниматься комментариями, снимать эпизоды для «Echt Sven Hannawald» и прочее. Он убежал не к Санта Крусу, не к семье, а к возвращению. Ты смотри, что получается (всё это она скажет матери). Он был в шлеме, в комбинезоне, он стоял против винта, он снова ощутил это чувство, его снова потянуло в полёт. Он раздумывал недели две, с первой передачи, и потом решился. Всё остальное становилось незначащим. Только одно: опять вернуться, вернуться во что бы то ни стало. Желание было настолько сильным, что я сама это почувствовала. Ты помнишь, я говорила: «Я хочу, и мне НИКТО не запретит верить в то, что он вернётся». Ощущение, посетившее меня (мне же казалось, что я сама летаю в облаках, а не расхаживаю по комнате), было не только прямым следствием восхищения тем, что я увидела, — оно было спровоцировано также и тем желанием, которое испытывал он. Я его любила — и я поняла это желание, правда, на уровне подсознания, но это неважно. Он ушёл к возвращению. Я стала заниматься медитацией, ещё не понимая, а только чувствуя, что он может захотеть, а я смогу ему помочь, и, если это осуществится, я приму, хоть и с грустью, перенос комментариев и сюжетов на неопределённое будущее. Они мне нравились едва ли не больше, чем прыжки, но для него последние были главным. Для НЕГО, и это всё решало.    Теперь сведём в целое последний год. 4 августа, он говорит о том, что уходит. На следующей неделе едет с командой на сборы в Италию в надежде обрести себя в новом качестве — ну, там, второго тренера или первого ассистента. Выступает по телевизору после тренера, причём в кошмарном состоянии: измождён, похудел, осунулся. Надежды рассеялись, что-то не сработало. В ещё более ужасном состоянии возвращается домой и ищет пути к бегству. Знакомится с Надин или продолжает с ней встречаться. Ему некуда приткнуться, ему не за что зацепиться, и он берёт то, что ему усиленно предлагают. Если в будущем нет высоты, остаётся взяться за тривиальное. Давление усиливают, он покоряется, ему всё равно, он соглашается и делает ребёнка, а, может, просто зазёвывается. Проходит два месяца, серость его душит. Ему предлагают принять участие в трансляциях соревнований; он соглашается, едет и там вспоминает, что он потерял. Он стоит в комбинезоне, он имитирует прошлое, он вспоминает, что рождён не для окапывания огорода. Проходит полмесяца, он на второй трансляции, но он уже решил попробовать снова… Он удирает со второго дня соревнований, ЗАРАНЕЕ приготовив сюжеты, так как комментария в «live» не следует. Ты скажешь: «Но ведь 30 декабря он прощался со зрителями». Да, прощался, но не плакал, был в более менее нормальном состоянии, потому что знал, что это может оказаться неокончательным прощанием. Он просто не хотел никого зацикливать на этой возможности, боявшись давления, к которому всегда относился отрицательно. Он снова подчинён одному, он снова подчинён главному, остальное становится лишним, мешающим. Я занимаюсь медитацией, телевидение в растерянности: ни до, ни во время, ни после Олимпиады на ARD не появляется первый, ранее офоциальный, Хесс. Он выступил, правда, перед этапом в Японии, но это была коротенькая вставка, не с места действия, не по существу, да и этап был неинтересным: половину в «live» не транслировали. 30 января Ханни появляется на ARD у Бекманна. Произносит там «фильм», я думаю, что он имеет в виду тот фильм, который снимают, а на самом деле, вернее, не на самом деле, но мне теперь кажется более вероятным, что его слова призывали не делать мелодраму из его приключений. Ты, конечно, скажешь, что мне надо было заниматься не медитацией, а немецким, но я думаю, что медитация всё-таки важнее. Итак, никто ничего не знает. На телевидении ничего не знают, и до конца сезона вообще никакой комментатор не появляется. Ханни не знает, вернётся или нет, но пытается изо всех сил. Я не знаю, чем он занимается, и в этом незнании, накладывая свою духовную составляющую на него, говорю: «Пусть мне будет хуже, только бы тебе было лучше. Отдай мне свою боль». Но, принимая его боль, я слабею, медитация постепенно сходит на нет, потому что я не чувствую остро его присутствие. Его тренировки и надежды постепенно сходят на нет (ты видишь аналогию?), а ребёнок постепенно растёт (ты понимаешь, что засчёт чего и что в связи с чем?), он делает последние судорожные попытки, хватается за ребёнка, который должен родиться, не зная, что самим его рождением, даже зачатием, был заранее обречён. Из-за моей боли. Я сказала, что слабела. Но возможно и то, что там, наверху, уже всё перераспределилось, и бог просто отвёл меня от этого. Ханни теперь уже надеялся на то, что ребёнок родится и поднимет его — тот ребёнок, который был то нужным, то ненужным, то главным, то остаточным. Он родился. Ханни не взлетел. Прошёл месяц. Прошло рождение. Тогда он понял, что не вернётся уже никогда. В конце июля распрощался с болельщиками, с надеждами, со своим прошлым. В начале августа я об этом узнала. Кара предшествовала преступлению. В итоге же всё уравновесилось.