Окурок

— Ну и для чего столь долгий опус, учитывая твои слабые лёгкие? — мать пытливо смотрела на Джину, выслушав после фильма повтор «рассуждений».    — Это не опус, это пролог. А вот сейчас будет следовать главное. Во-первых, медитация не оказалась пустым звуком. Образы и мысли второстепенны, главное — это принятие боли, а оно состоялось, потому что в его жизни был момент, когда он надеялся, когда ему было легче. То, что это было обречено, — уже другой вопрос. Во-вторых, рождение, невозвращение, прощание растянулись на месяц. Я могла об этом узнавать тоже постепенно, дозированно, но сначала каналы закрыли на чемпионат, в конце июля ничего не передали об уходе. Почему? Да потому, что это должно было вывалиться на меня сразу, чтобы прибить основательно. И прибило. И временем, и глубиной проникновения. Я отходила месяц. Полностью так и не отошла. Но в конце этого месяца отхода я периодически начинала испытывать чувство какого-то раздражения. Оно приходило как бы ниоткуда, его прибытие не определялось ни болью, ни настроением, оно не было ориентировано на что-то конкретное, не было связано со мной. Оно было чужим, понимаешь? Оно не было моим. Это его раздражение, для которого как раз-таки и были основания, настроения, предмет. Я ведь не закрывала связь ни зимой, ни в марте. Это дало знать себя позже — вот и всё. И я поняла, что скоро снова попытаюсь: всё равно кругом всё было пусто. И я попыталась. В первый раз явилась эта мерзкая старушенция. Во второй раз мне не удалось поймать это чувство воссоединения и взаимного проникновения. Тогда я, сама от себя не ожидая, выпалила: «Забирай свою боль обратно, а заодно и мою. Я устала». И после этого был матч на Кубок Германии. Я смотрела его, и ощущения, и картинка были таковы, что я обалдела от восторга. Мне трудно передать…    — Да, ощущения Алекса оказались явнее и понятнее…    — А, какое дело… Так вот, я по уши влюбилась в Санта Круса, а на следующий день меня посетило озарение. Я поняла, за что наказана. Принялась за следующую медитацию вчера, вернее, сегодня ночью. Снова перенесла на него общую боль, снова оставила открытой связь. И сегодня утром проснулась другой женщиной. Я расскажу об этом поподробнее: и о любви, и о понятии, и о последней медитации. Но сейчас дело в другом. Я отдаю ему свою и его боль. Я чувствую себя лучше, во мне многое просыпается. То, что я считала абсолютно мёртвым. Я восстановила всё до мельчайших подробностей, до самых ничтожных деталей: чувства Марио, Свена, обстоятельства моей второй воображаемой жизни. Здесь, на земле, я обрела продолжение и новые возможности. А в это время, 31 августа, у него на картах пошли новости, а 1 сентября, прямо вслед за ними, — свеча, переживания. И после этого одиннадцать дней подряд не выходит ничего, хотя карты дают прогноз примерно на неделю. Значит, либо у него сейчас пустота, либо переживания затянулись на более долгий срок, да ещё с периодически выпадающим крестом — известием о смерти, правда, трёх раз подряд не было…    — Суска в омут кинулась… Я вижу, ты изобрела ещё две воображаемых жизни — воображать то, что ты что-то можешь, и воображать то, что реальность, тебе угодная, подгоняется и определяется твоей медитацией, да, к тому же, выводится из твоей связи со Свеном на мм… более высоком уровне. Что за дурацкие бредни расставлять всё, исходя из своих пристрастий, да ещё иметь претензии на справедливость и возможность этого!    — Американцы везде суют свой мерзкий нос и имеют претензию считать себя умными, великими и всемогущими…    — И везде терпят поражения и вызывают только всеобщую ненависть.    — Но я же русская. Самое главное — медитация и тогда, и сегодня действенна…    — И тебе не стыдно топить его, хотя бы в воображении?    — Он же сам виноват. Я этим и не думала заниматься — бог всё расставил.    — Но ты только что сказала, что ТВОЯ медитация действенна.    — Правильно! И я веду её под рукой бога. Прыгал же он под его оком!    — Скоро мне станет его жалко…    — А раньше ты его ненавидела! Я же говорю: всё уравновешивается. Жалость женщины — прямая дорога к любви. Во что ты влюбишься сперва?    Джина вышла из комнаты матери и вернулась туда через полчаса, погадав на картах.    — Ничего! Опять ничего! Приключения продолжаются! Сначала я должна тебе рассказать, за что наказана. Ты знаешь, что Санта Крус в тысячу раз красивее…    — Это слишком. Раз в пять — допустим…    — Во-первых, мне шатены нравятся больше.    — Во-вторых, Ханни худее, а худые тебе нравятся больше.    — Санта Крус тоже стройный. В-третьих, он на семь лет моложе.    — Отсюда следует в-четвёртых — Ханни умнее, ты сама это подозреваешь.    — Не сказала бы. Санта Крус по-немецки говорит — ого-го! А вот Ханни по-испански, наверное, не разговаривает, хотя мог бы выучиться.    — У Санта Круса, да? А если твой Роке — такой же, как ты говоришь, «извращенец»?    — Ой нет, не надо. Оставь меня в моей любви, пока я не уверилась в обратном. Я этого не вынесу. Это уже слишком, если самый лучший окажется извращенцем. Он красивее, он моложе, он темпераментнее, он к своим двадцати пяти годам перенёс травм не меньше, чем Ханни за всю карьеру. Главное же в том, что он был единственным, кто меня спасал, когда Свен уже не участвовал в соревнованиях.    — Но он же сам не играл чуть ли не целыми сезонами.    — Так я смотрела спортивные обзоры, чтобы увидеть его хотя бы на тренировках! А интервью, которые он давал по поводу прихода в команду Керреро и Хулио дос Сантоса, а «Ich, Roque» и участие в программах «MTV», а обзоры прошедших сезонов и празднование чемпионского титула? После февраля Санта Крус остался у меня в единственном числе. Ханни же я больше не видала. Я всегда любила Санта Круса больше. В моих иллюзиях Ханни сходил от него с ума, и я раскручивала эту линию, вкладывая в его душу своё желание — стремление к Марио, то есть к Санта Крусу. К нему тянулись руки, ему посвящались раздумья, он был загадкой, потому что я любила его! И, пока это было, бог меня миловал. А когда Ханни 4 августа объявил о своём уходе, я зациклилась на нём, он стал для меня центром Вселенной. Я ревела — Марио приходилось его утешать, он стал комментатором — и я занималась медитацией, выходя на него, а не на Роке, я хотела слышать его имя в репортажах — и смотрела всё, когда же на экране появлялся Санта Крус, я относилась к этому спокойнее, потому что очередное появление прогнозировалось. И карты я сейчас раскладываю на Ханни, а не на Санта Круса. Роке приносил мне счастье, а от Свена я видела одни мучения — так по справедливости я должна больше любить Санта Круса! Это справедливо, понимаешь? Он меня держал, он красивее, он добрее, он наивнее, он нежнее. А я несправедливо больше люблю другого! Вот за что бог меня наказал — заметь, тем, кого я люблю. Не от Санта Круса пришло наказание — наоборот, он продолжает меня спасать, а от того, кому я в последнее время несла свои мысли, к кому протягивала руки.    Всё это было известно и раньше, и Наталья Леонидовна слушала Джину спокойно, пока она не заговорила о способе наказания.    — Тем? Наказал тем, кого ты любишь. Так бывает всегда. Может тебя наказать, например, Алекс, если всё, что он делает, тебе безразлично? Что может тебе сделать то, к чему ты равнодушна? Возьми их самих — Свен наказан тем, что ему стали недоступны прыжки — то, что он любил больше всего на свете, Роке получает травмы за то, что он любит и делает, гибелью Сенны стала его любовь к гонкам. Нас наказывает только любимое. Всегда.    — Ну да. Любила бы Горана — наказал бы Горан, любила бы Гриньяни — наказал бы Гриньяни. Но почему же который год начинается и кончается на Ханни? Ведь все сроки, по моим бывшим привязанностям, давно вышли. Почему меня привели к нему и оставили? Скоро пятый год пойдёт… Ладно. Это лирические отступления. Теперь — вторая медитация, до и после неё. До неё я уже могла располагать всё по-другому, в том смысле, что он ушёл к своему возвращению. Это объясняет его отсутствие в оставшейся части сезона. Возвращения нет. Это значит, что он может вернуться!    — Возвращения нет… может вернуться… Что за дикость?    — Вернуться в качестве комментатора! Он не тратит время на тренировки, оно у него сейчас в избытке, вот пусть и возвращается, и зарабатывает деньги — надо же ему ребёнка кормить!    — А то до этого он бедствовал…    — Лишнее никогда не помешает. И с этой мыслью я легла в постель. И опять ничего не добилась (я говорю об ощущениях). Но когда я сказала «возьми свою боль», меня просто понесло. Я не могла остановиться. Я не знаю причины, но я мгновенно перешла в состояние дикой, первобытной ярости. Сейчас мне за это стыдно, очень стыдно. Всё моё благоразумие потонуло. Я говорила, что не хочу его возвращения, если он будет распространяться о своём ребёнке и совать его в объектив. Пусть уж лучше не будет никакого возвращения, чем такое. Меня душила злоба. Я лупила его по щекам и орала, что мне ничего от него не нужно, что я обойдусь и без возможности лицезреть его рожу, что я это переживу. Понимаешь? Я же знала, кто и чем меня наказал. Вместо любви всплыла ненависть. Возможно, это было просто водворение равновесия, возможно, какой-то инстинкт сработал на негатив. Я дёргала его за волосы, трахала головой о стенку, выплёскивая своё неприятие. Я желала ему всяческих зол, твердила, чтоб он всегда был в пустыне, чтоб ничто не радовало его глаз, чтоб сомнения и печали не оставляли его, чтоб он вечно расплачивался за то, что мне сделал. Я говорила, что когда-нибудь кто-нибудь повторит его рекорд, что очень рада, что он остался на позапрошлой Олимпиаде без индивидуального золота и не приехал на последнюю, что он никогда не был первым по итогам года, и плевать мне и на его талант, и на его красоту. Это была не медитация, а заклинания Кощея Бессмертного. Моё бешенство возросло больше, когда я подумала о том, что он мог комментировать и весь сезон, если бы не думал о возвращении, и о том, что я тоже приложила к этому руку. Я была его заложницей, я зависела от него — и ненавидела за то, что любила. А потом, не закрывая связь, повернулась на левый бок. Помнишь, в первый раз мне удалось восстановить все былые ощущения?    — А во второй?    — А во второй появилась вера в то, что он может вернуться.    — Ты же не хочешь…    — Да нет, хочу, конечно, я же просто врала…    — Зачем же ты ему врала?    — Я не знаю, так вышло. Я действительно не хочу, чтоб он говорил о ребёнке. Или чтоб больше ненависти на него выплеснуть и заставить понять его ненужность. Первое — это возвращение. Второе — возможность медитации и наличие смысла в её продолжении. Третье — прояснение ситуации с e-mail’ами. В первый раз я не получила ответа, потому что он мог вернуться — всё остальное не рассматривалось. А во второй раз он вернётся, только уже в качестве комментатора, — другие проекты не нужны.    — Есть и четвёртое?    — Да. Я могу не торопиться и не страдать из-за молчания, могу ждать и верить больше двух месяцев. А пятое — то, что когда-нибудь, не поспешая, в будущем, я могу попробовать достать его личный e-mail… Таким же образом, как и e-mail Горана.    — Джина, оставь глупости, я ничего не буду делать.    — Ну хорошо, не надо, я сама. В конце концов, допустимо беспокоить человека один раз в шесть лет.    — В любом случае на меня не рассчитывай.    Мать ловила себя на странном ощущении. В последнее время ей чаще и чаще казалось, что в безумных идеях и таких же действиях Джины иногда появляются крупицы здравого смысла и правды.    — Кстати, а что у тебя самой выходило на картах?    — Аа… Вчера — маска. Меня кто-то хотел обмануть.    — И обманул?    — Нет. Роман звонил и плёл какую-то дребедень про сайт Ханни, я ему, конечно, не поверила.    — Господи, его ты тоже в это закрутила?    — Да нет, так просто, я же говорю: я ему не верю. Мне нужно обоснование для своего отказа — вот я и вцепилась в этот сайт.    — А зачем тебе нужно отказывать?    — Нужно, потому что не нужен.    — А зачем же ты подавала надежду?    — Так вышло произвольно, в начале августа я действительно думала, иногда думала, что смогу с ним встретиться. Ну, если совсем грустно станет, чтобы как-то забыться. В конце концов, он сам один раз обещал мне и не сделал. Не достал e-mail Горана, который ты потом достала. Ну, а теперь обещаю я, хотя знаю, что не сделаю. Так что во всём опять лежит равновесие… Да, а сегодня, — Джина оживилась, переходя к более интересному, чем предстоящий отказ Роману, событию, — сегодня у меня вышло солнце — радость.    — Ну, и какую же радость ты прогнозируешь?    — «Бавария» играет со «Спартаком». Санта Крус забьёт. Он так давно не забивал в Лиге чемпионов…    Санта Крус действительно забил. Джина орала как оглашенная, но этим дело не кончилось. В среду она барабанила в дверь матери в два часа дня — по её меркам на рассвете.    — Почему у тебя глаза красные?    — А, не выспалась, дежурила до «Morgenmagazin».    — И что выдежурила?    Джина опустила глазки, уселась в кресло и заложила ногу за ногу.    — Санта Крус давал интервью, и я, естественно, записала. Ты видала, что он вчера вытворял? Мало того, что «Бавария» выиграла, мало того, что он забил, — ещё и интервью дал!    — Так ты же не поняла, о чём он говорил!    — Я видела! Говорил… ну, что он драгоценный и его надо поберечь. Его же заменили.    — Прямо так и заявил о своей драгоценности?    — Нет, не заявил, а я так думаю. Ты помнишь, куда его провожали? Там ещё люк такой открывали для спуска. Меня бы туда и подсыпали…    — Извращенка…    — Я? Нет! В женщине-то я допускаю любовь к мужчине.    — Ну и что будет делать правильный по твоим меркам мужчина в компании женщины?    — Отбиваться от её поцелуев и её восхищения.    — А женщина?    — Лезть к нему и говорить: «Закрой глаза, и я всё сделаю. Ты представь, что я Ханни». У нас с ним как раз так много общего: мы оба родились в понедельник.    — Так много — больше не бывает…    — Бывает! Бывает! Что ты теперь скажешь — не действует, а? Не действует? Ну скажи!    — Действует…    — И это не всё! Вчера, то есть уже сегодня, я кидала карты — и у него вышел дом!    — Дом? Какой дом?    — Обыкновенный. Чужой дом.    — А почему чужой?    — По значению, по картам, по смыслу. Не станет же выходить и значиться в картах свой, в котором ты и так обитаешь.    — А у тебя выходил когда-нибудь?    — Да, только очень давно.    — Ну, и был именно чужой? И с какими ощущениями?    — Да, именно чужой. С неприятными ощущениями.    — Но он может взять какую-нибудь девчонку и завалиться в мотель.    — Нет! Я всё просчитала. Если бы была девчонка, был бы цветок — любовь, ну в смысле секса, если бы была попойка, была бы рюмка, если бы была встреча: с друзьями, был бы ковёр — вообще приятная встреча; с родными — узел, семейный узел. Было бы что-то хорошее, выпали бы карты, соответствующие веселью, радости, разговорам, наконец. А это чужой дом. Я не помню точно, куда я попала, когда он мне выпал, но во время этого и после этого было неприятное чувство, смешанное ощущение отчуждения, потерянности, тоски и нежелания снова туда попадать. Улавливаешь — отчуждение и неприятие? К тому же, можно предположить и образное толкование: чувство отторженности, бегство в никуда. Один раз у меня выпала рюмка, а я не пила, но в состояние опьянения попала, когда наслушалась «HIM», — даже тут разновероятное. Видишь, как интересно!    — Джина, ты не сможешь долго это испытывать: и ненависть пройдёт, и время, и надоест, наконец.    — Я и не говорю «долго», не говорю «с такой-то целью». Ты думаешь, я действительно буду разыскивать его e-mail? Мне будет достаточно представлять, что я могу и смогу это сделать. И тут — достаточно испытывать, если ощущение нравится, а как долго, что получится и доля согласования с истиной — что мне в этом…    «В самом деле, что ей в этом? Она испытывает то, что хочется, думает, как хочется, представляет, что хочется. А её порыв и первый поцелуй… На земле три миллиарда женщин — сколько из них его целовали? Какое ей дело до того, что это не исполнится? Она смеётся и плачет, любит и ненавидит. Бури, подобные случившейся 5 августа, временами врываются в её жизнь, как протекающая крыша. Дождь кончился, высохла вода — и она опять в своём мире…    Нет, — тут же возражала себе Наталья Леонидовна, — не в своём мире, уже не в своём. Если бы она продолжала там пребывать, её жизнь катилась бы, как и раньше, без особых изменений, хотя бы так, как в начале года. То же, что происходит сейчас, идёт вразрез с Джиной двух-шестимесячной давности. Чересчур много эмоций, чересчур много игры воображения, несусветная оторванность от реалий. Она творит это всё через верх, она живёт совсем уж навзрыд, и в этом «навзрыд» — отчаяние разуверившейся во всём. Любое сумасбродство, никакой логики развития — настроение меняется даже не поминутно, а ежесекундно. Наверное, она уже не представляет, что сможет когда-нибудь разлюбить его, и с удивлением взирает на то, чем стала её жизнь в трясине некогда столь прекрасного чувства. Это не любовь, это исступление ясно сознаваемого бреда и нежелание, абсолютно ненормальное нежелание с ним расставаться. Спроси её, зачем это нужно, — она не скажет, она не знает, она ткнёт пальцем в небо и свалит всё на бога. Она не повинна в этом: она не хотела быть такой во имя кого-то, она понимает, что чувство, которое разваливает её сущность на части, делает её жалкой, нищей и оборванной, вгрызается в неё и поедает, чтобы пышнее разрастись, подобно цветам, выросшим на заражённой земле, перед которыми каждый в ужасе отступит и будет прав. Да-да, и именно поэтому она открыла новый e-mail с полностью придуманными данными — фантазия для убийства истины, фантазия на фантазии для того, чтобы скрыть это убийство. Он её не знает, она никогда с ним не встретится, её будущее определено, ей нечего делать — и в ожидании конца она продолжит вскармливать своей кровью ненасытное чудовище».    Уклад жизни ломался. Мать становилась психологом поневоле, Алекс делал это из интереса. Ему понравилось, и, сам того не замечая, он влип. Джина, сошедшая с ума ни от чего иного, как от долгой пытки, не реагировала на бытие уже на низшем, инстинктивном, уровне отвращения к действительности. Просыпаясь, она думала только о предсонье и о том, как в нём будут тянуться друг к другу их души и руки, чтобы в их любви забыть свою — жалкую, несвершённую, постыдную любовь убогого создания. Иллюзии ей не отказывали — раз возвратив, она вцепилась в них мёртвой хваткой. Это продолжалось до того момента, пока Джине не позвонил Роман, чтобы получить хотя бы на словах нечто более определённое, чем «стучите — и вам откроется», но верующая от библии не отходила:    — Le vie della provvidenza sono infinite, — далее последовали переводы на английский и русский (уловив неполную тождественность итальянскому в стандартном русском изложении, Джина закинула её в свою память. Она долго будет сопоставлять это, через несколько дней выдаст своеобразную сумму, прибавив к ней свой собственный сумасбродный вывод, и, отойдя от хронологии, поместит её в конец ноября) и краткая справка о том, кем и когда библия была переведена с греческого на латинский. Краткая — потому, что минуло уже шесть лет с того времени, когда Джина в ореоле своей любви к Иванишевичу, Анджело Милошевичу и Югославии изучала историю страны и сербохорватский язык.    — Но ведь великое переселение датируется V–Vl веками нашей эры…    — А первые упоминания о славянах на Балканах относятся ко ll-lV векам. Кстати, немало императоров, правивших Римской империей, — выходцы из…    — Я открыл сайт Свена Ханнавальда, — в изнеможении простонал Роман, уже точно ничего не желая и с ужасом думая о том, не придётся ли ему скоро выслушивать цитаты о провидении в немецком переводе.    — Должно быть знаменито, — заволновалась Джина со стоном Эллочки-людоедки, увидевшей чайное ситечко, — schnell, schnell, выкладывай.    — Нашёл фотографию. Прямые светлые волосы, голубые глаза, щёк нет…    — Высокий лоб, крупные черты лица. Он тебе понравился?    — Да, ничего.    — И что бы ты с ним, — Джине не удалось перевести разговор на «что бы»…    — Тьфу, какая гадость, — увы, Роман был тривиальным извращенцем: его больше интересовала какая-то Джина, а не сам Свен Ханнавальд. Бродят же по земле такие олухи! — Там много ещё чего было. Ну, enter, мышка. И какой-то текст идёт, вроде насчёт того, как на этот сайт что-то отправить. Но я не понимаю, это тебе самой надо прочитать, ты поймёшь…    — «.com» или «.de»?    — «.com».    В тот день Джина напечатала всего несколько строчек, хотя обычно изливалась на нескольких страницах. Только вчера она освободилась от навязанной самою собой на саму себя необходимости делать или пытаться делать что-то. Только вчера она решила: никаких посланий, хватит глупостей. Она подождёт до конца ноября, до начала зимней сессии. Если его не будет, возможно, в следующем году что-то напишет, а ещё лучше — только предположит это сделать. Но сегодня прямые светлые волосы не выходили из головы. Ей нужно было вложить и свою лепту, ей нужно, чтобы и её рука оставалась простёртой в страстном безответном призыве… Завтра она поедет в центр, всё равно надо пойти в банк: дома ни копейки денег. А оттуда — в интернет-клуб. Надо всё-таки купить компьютер. Нет, не надо. Уже насмотрелась телевизора. Она сделает это завтра. И Джина в груде наваленных на стол бумаг нашла слегка поизмятый и немного пожелтевший листок. Сухими глазами смотрела она на свою истрёпанную любовь, исправляя «полгода» на «семь с половиной месяцев». Она снова считала…    Но на следующий день Джина ничего не смогла сделать. Она не спала ночь: по «EuroSport» не передали программу, трансляции начали раньше с мотогонок, футбола не было. Господи, теперь повтор. Будет «Бавария» или не будет? Поспать можно всего сорок пять минут. Двенадцать часов, час, два… Нет. Ладно, теперь в банк. Она уже ничего не успеет, это ясно: в пятом часу «Mittagsmagazin» со спортивным обзором. Джина возвращалась из банка. Она сделает это завтра. Теперь размен. В голове шумело, правое ухо было заложено, напоминая необычно холодную весну 2002 года, тот ветреный день в середине апреля, когда Джина, обозлясь в первую очередь на свою убогость, не накинула капюшон на голову, видя шедших вокруг людей, ни на одном из которых головного убора не было. Этот гордый порыв закончился простуженным ухом, которое при сильном напряжении или в сильную жару давало себя знать. При сильном напряжении. Что она сделала? Полчаса прошла по улице. Это сильное напряжение. Если бы об этом знал… Но он не узнает. Проехала какая-то машина. Надпись «Deutsche rot Kreuz». Да, это машина для неё и за ней. В Германии ей бы вылечили это идиотское ухо. «Нас посадят в одну камеру», — шутил Олег, пребывая в игривом настроении. В одну палату, и не с тобой. Впрочем, она уже там побывала. Её выперли. Он не вернулся. А зачем ему возвращаться? Для неё? Ему и без этого хорошо. Посмотри на свои руки. Как резко обозначались вены от стука на машинке. Но он об этом не узнает. Он не узнает, что после бессонной ночи ввалились веки, он не узнает, что, когда она раздевается, в первую очередь бросаются в глаза выступающие рёбра, а не изгиб талии, а когда она умрёт, ей не нужно будет совать ему под нос свою фотографию двадцатилетней давности, где она была красивой, полногрудой и пухлогубой. И даже если разверзнутся небеса, и с них сойдёт Иисус Христос, и Свен Ханнавальд приедет в их захудалый городишко, ей не обвить своей рукой его шею и не запечатлеть поцелуй на его щеке. Щёк нет, а если есть, то она не дотянется, потому что уже не может ходить на каблуках, и он не разглядит, потому что слишком высок, и не заметит, и не наклонится. Она какойто час на улице и давно изнемогает от жары, хотя для остальных духота совсем не изнуряюща. Так что же с ней будет, если она узнает, что он здесь? Вовсе не им — самой собой она была заведомо обречена на неудачу и несвершение, и начало было положено не в 1994 году, а, наверное, ещё раньше. Где автобус? Нет. Надо взять такси, но в этом городе трещат и ремонтируют не только летом, но и осенью, не только в домах, но и на улицах. Всё разрыто. Такси не проезжают здесь или проезжают занятыми. Она подходит к мальчишке, околачивающемуся у раскрытых дверей маршрутки, которая ей не нужна.    — Скажите, здесь останавливается 28-й?    — Да.    — А почему его так долго нет?    — Всего четыре машины на линии. Приедет минут через пятнадцать.    — Да я полчаса уже стою.    — Нет, не может быть. Последний ушёл минут десять назад. Синий.    — А 68-й?    — Его сняли. Мало народу.    Он определённо врёт. Она стоит минут двадцать пять минимум. Или на самом деле так устала? Наконец-то…    Уже сидя в автобусе, Джина кинула взгляд на запястье мужчины, охваченное часами: половина пятого. Она вышла из банка в двадцать минут четвёртого, зашла в пару магазинов, разменяла доллары на рубли. Она не могла стоять десять минут и сколько-то после. Мальчишка врал. Слёзы застилают глаза. Хорошо, что она надела очки… На новости спорта в дневном журнале она уже не успеет. Остаётся «heute-sport».    Шестой час. Дотащилась-таки домой. Всегда убирающая сумку в шифоньер и закладывающая сабо в тумбу, снимающая одежду, в которой выходила, и одевающая домашнюю, Джина оставляет сабо посреди прихожей, швыряет сумку на стул, кошелёк на стол и валится на диван в чём пришла. Из рук падает пакет с плиткой шоколада. До шести почти что час. Ухо перестанет закладывать, если немного полежать. Но главное — ни о чём не думать. Значит, надо переодеться и убрать сумку. Время идёт. Налить чай и лечь. Теперь — курить.    Сигарета. Ещё и ещё. «Heute-sport». Опять ничего. Лечь спать сейчас. Проснуться под ночь. Опять быть вялой днём. Может, перетерпеть до ночи? Она же всё-таки поспала утром полтора часа. Пока силы есть, потерпит. Почему «sport» при переключении каналов в прямоугольнике для программ пишется с маленькой буквы, это же существительное? Сигарета. Французские карты. Ничего. Чай, сигарета. Обыкновенные. Ничего, какое-то свидание. Сигарета. Слишком часто, но ничего. Какая разница… Французские карты.