Окурок

— Мама, мама, смотри! У него дерево и флаг!    — О, боже! Ну и что?    — Как что? Дерево — это кто-то ждёт. А флаг — победа над кем-то.    — И ты не ревнуешь?    — Нет, конечно. Во-первых, кто-то ждёт. Но его всегда кто-то ждёт. Их было несколько миллионов. Не я же одна осталась! Есть ещё кто-то, и не кто-то, а много! И, потом, дерево — это ерунда. У меня тоже выходило дерево. Меня ждёт кто-то, кто мне не нужен. И его — тот, кто ему не нужен. Ему от этого ничего, но всё-таки приятно, что действие продолжается.    — А если тот, кто ждёт, дождётся?    — Значит, Роману не на что рассчитывать. Чтоб вышло аналогично.    — И это причина для отказа?!    — Это причина для того, чтоб не дождаться. Кстати, он может и не знать, что его ждут. Помнишь, у меня выпал семейный узел, а я всё терялась в догадках, что бы это значило. И только сегодня пришло письмо от Иры, по обыкновению, она обо мне печётся больше, всё волнуется. Посмотри, каким числом помечено. Улавливаете?    — Так это всё равно проявляется.    — Может и не проявиться достаточно. Как говорят глупые англичане, ждать — пассивный глагол, обозначающий не активное действие, а состояние, потому и Continuous не образует (в основном).    — Это не только глупые говорят, но ещё более глупые исповедуют…    — Дело не в этом. Сбывшееся ожидание было бы отмечено другим тройным выходом: взаимностью, обоюдною любовью, счастьем, сексом и прочее. Дерево же остаётся деревом. Стоящим. Ждущим. И вряд ли когда-нибудь получит возможность сдвинуться с места. Так что дерево не страшно. К тому же, его может ждать Санта Крус…    — Он не пассивен.    — В каком смысле?    — Обычном.    — Ханни ещё больше повезло. Кроме Санта Круса, я ещё есть.    — А ты ждёшь?    — Всегда. Всего. Больше всего — что вернётся.    — Тогда твоего Ханни можно хоронить на лесоповале.    — Под лесоповалом.    — А флаг?    — То же самое. Мало победить — нужно, чтобы победа радовала. Я, например, стабильно выигрываю у тебя в нарды…    — Тебе просто прёт…    — Должно же мне хоть в чём-то переть! Изменяется только счёт, в остальном ситуация стабильна. Ну, признается ему в любви какая-нибудь смазливая девчонка — мало их у него было! Опять-таки, если он захочет ответить, карты покажут двойное, обоюдное. А флаг одиночен.    — Меня просто поражает наглость, с которой ты отбеливаешь решительно всё.    — Я просто ревности сейчас не чувствую.    — Ты ещё пару дней назад его топила со сладострастным упоением…    — Два дня назад здесь царил Санта Крус. Ты перепутала.    — Ну, три дня назад.    — Так это когда было! Ты ещё вспомни…    — … O чём говорил отец Варлаам с Гришкой-самозванцем на литовской границе.    — Это ещё не так давно. Я действительно изменилась. На последней медитации, например, я только и смогла, что вяло пожелать ему отозвать свои бедствия, а заодно прихватить и мои. Но дальше дело не пошло. Я не испытывала никакой ревности, никакой злобы — хлёста по щекам и богохульства…    — Не сотвори себе кумира, а то появится вторая причина для наказания.    — Была бы шея — хомут найдётся. Хлёста по щекам и богохульства не было и в помине. Ну, психанула тогда малость. Я же его люблю, в конце концов! Так вот, флагом, победой над кем-то может быть победа надо мной. Слушай, что получается. Во-первых, не смогла в последней медитации проявить ненависть, потому что у меня её не было. Победа его обаяния? Победа. Во-вторых, сегодня, когда я возвращалась, я просто с ног валилась и в буквальном смысле, и в моральном. Я чувствовала себя такой забитой, жалкой, противной, низкой, а он… Он по-прежнему парил высоко, гордо, недоступно, и в этом противопоставлении заключалась соль. Оно наглядно показывало, кто он по сравнению с остальными. Я-то, конечно, вообще печальный случай, но у него и в миллиардах других огромный отрыв. Покорение это высоты или нет? Покорение. Победа. В-третьих, совсем недавно, ещё позавчера, я убеждала себя, что продолжать слать e-mail’ы не нужно. Это бесполезно и недейственно. И убедила, но только на день. А вчера я решила опять заняться тем же. Он будет продолжать читать — или просто копить, пусть и не в своих сундуках, — объяснения в любви и признания в ней же. Победа это его личности? Победа. В-четвёртых, я его люблю. Ещё одна победа. Он три с половиной года не побеждал, он соскучился, а тут сразу четыре победы. Прямо Большой шлем на Турне четырёх трамплинов…    Голос Джина предательски задрожал, взбухли в глазах и покатились по щекам слёзы: она вспомнила, как первый раз увидела Ханни. Печаль настоящего текла, падала и разбивалась на запястьях; омытые ею, ярче блестели глаза счастьем прошлого, воскресшего в тихой гостиной. Он вернётся. ========== 7. АГОНИЯ (ОКОНЧАНИЕ) ==========            — Тупость какая, — ворчала Джина, сидя на ковре перед диваном. В одной руке она держала листок с наспех переписанным немецким текстом, в другой — немецко-русский словарь. Шло 19 сентября. В субботу «Бавария» проиграла в четвёртом туре, Лиги чемпионов на этой неделе не предвиделось. Джина, наконец, побывала в интернет-клубе, просмотрела сайт Свена Ханнавальда и обнаружила кучу фотографий, о существовании которых раньше и не подозревала, — сайт на «.com» кончается, а весь текст на немецком. «Wird Vater» — коню понятно, стал* отцом. «Vaterland» — -------------------------    * Смотреть в конце. ------------------------- отечество. Славлю, которое есть, но трижды — которое будет… Либо я ни черта не понимаю по-немецки, либо он действительно не сказал, кто родился: мальчик или девочка.    — Скорее, первое. Не в смысле мальчика и девочки, а в смысле непонимания.    — Определённо, девка. Был бы мальчик — звону было бы больше.    — Кстати, девочки рождаются реже, так что он выбрал более уникальное.    — Девочки рождаются реже, потому что они никому не нужны, вот бог их и меньше разводит. А мальчиков по жизни остаётся меньше, к тому же надо учитывать процент геев. Лет двадцать назад таковых было 3%, а сейчас каждый шестой гомосексуален. Так что ещё лет через пятнадцать геем будет каждый третий. Тут динамика положительная. Так что, с одной стороны, реже, а с другой — хуже. Это, как и психология, которая всегда о двух концах, как говорил Раскольников, вернее, Достоевский. Родила царица в ночь не то сына, не то дочь…    Мать пристально наблюдала за Джиной, пытаясь определить, каких эмоций больше принесено из интернет-клуба. Джина, как всегда, пересыпала свою речь цитатами — это было хорошо.    — Скоро они останутся только как свиноматки. Это стало новой главой в нашей жизни. Тьфу, ну и стилец. Прямо-таки Манифест Коммунистической партии. Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма. Где же славословия Создателю? Безумное чувство, — Джина презрительно оттопырила нижнюю губу, — какое безумное чувство? Что он знает о безумных чувствах, мальчишка, сопляк?    — Ну да, по сравнению с твоими…    — Странно, правда?    — Да, слишком высокопарно. То, что говорят о нём или от его имени, часто рождает… недопонимание, что ли, словно какая-то несуразица в этом проскальзывает.    — Говорит о ребёнке — и не заикается о том, что это всё искупает. Очевидная глупость. Распечатывается в сайте о чувствах — он, всегда топивший свои чувства в себе.    — Всё ли искупает? Через месяц он уходит и не может сдержать слёзы — вот это и есть настоящее чувство… того, что вовсе не всё искупается. Если бы искупалось всё, на вопрос, чем он будет заниматься, он бы не ответил: «Не знаю». С тех слов, которые ты прочла, ясен совсем другой ответ: «Семьёй».    — Да, и его, такого естественного, исходя из сообщения на сайте, не последовало, а он вытекал бы ещё в декабре 2005 года. Он всё-таки не мог сдержать свои слёзы. Тогда, когда в будущем его уже ничто не удерживало. Обман, самообман, отвод, бегство. К чему это всё? Ради того, чтобы убедить себя и других, что у него всё прекрасно?    Джина была оскорблена. Ханни в декабре 2002 года потому’ и был прекрасен, поднимал к небу потому’ и дивные очи, что в этом небе он видел своё творение. И отсвет этого, превосходившего его очарование, возвращаясь на его чело, удесятерял его красоту. Ханни был прекрасен в феврале 2003 года, потому что так же возносил свой взор к небесам и не ведал, что в них уже ничего не свершится. Он был прекрасен в конце 2003 года, сидя на стадионе в Мюнхене, потому что отблеск очарования неизмеримо более красивого Санта Круса на его лице множил его собственное великолепие. Во время матча во Фрайбурге, во время декабрьских интервью 2004 года, во время пребывания на Турне четырёх трамплинов сезона 2004-2005, выбивая слёзы и боль и из комментаторов, и из Джины, даже во время объявления о своём уходе 4 августа 2005 года он был прекрасен, уже по-другому. Он оборачивал свой взгляд назад, видел за своей спиной безнадёжно обломанные крылья, но они были его величием, хоть и прошлым. Величие прошлого, складываясь с трагизмом настоящего, вносило в его глаза не просто юношескую красоту, красоту благополучия, везения и обласканности судьбою, — оно поднимало эту красоту на более высокий уровень и полнило новым смыслом. Он был прекрасен в декабре 2005 года, так как снова был рядом, и снова его лицо обдувал тот же ветер. Он мог взирать куда угодно, и Джина принимала это всё, но он не смел опускать свою голову вниз. Ханни, смотревший на кусок мяса, хоть бы этот пятикилограммовый окорок и был его собственным помётом, Ханни, сюсюкавший что-то у колыбели, рождал в Джине чувство гадливости и омерзения, потому что это сюсюканье было тем подвохом, в котором должны будут неминуемо расплыться и обабиться прекрасные некогда черты. Когда Джина думала о Ханни, ворковавшем что-то типа «гули-гули», она не могла представить ничего, кроме полураздавленной на асфальте гусеницы, и не испытывала ничего, кроме почти физических порывов к рвоте. Он не имел права опускать свою голову, потому что все, как и Джина, имели право спрашивать с него больше, чем с кого бы то ни было.    Наталья Леонидовна не была права, когда предполагала, что в мечтах Джины могли быть какие-то намёки на рождение ребёнка и совместную жизнь с Ханни. Все фантазии Джины о рождении ребёнка кончались на том, что она безнадёжно рыдала, держа в руках свёрток, в верхней части которого краснело что-то сморщенное, и никак не могла понять, как от Свена могло родиться такое. Рядом, конечно, стояли Филипп и Марио. Филипп, разочарованно взиравший на произведение того, к кому был почти равнодушен, говорил, что Джине надо было рожать от Санта Круса: тогда результат был бы более выдающимся. Марио, более добрый и любивший Свена, пытался Джину утешить: по крайней мере, это мальчик, значит, попадает в лучшую половину и уже сейчас красивее, чем Рональдо и Зидан, а когда вырастет, ему можно будет сделать пластическую операцию — ведь Джина богата, так что пусть не отчаивается и не сдаёт его в детский дом: жалко его, такого гаденького. К совместной же жизни с Ханни она не подходила и вообще, потому что решительно не представляла, что могла в ней делать. Она не знала, сидеть ли ей в другой комнате и пореже попадаться Свену на глаза, чтобы ему не надоесть, или находиться рядом с ним, чтобы его не удивила неприятно её замкнутость. Она не знала, когда ей надо будет вставать и что готовить ему на завтрак, когда, где и что подавать на обед, как часто менять постельное бельё. Она не посмела бы причёсываться в его ванной, потому что не знала бы, куда девать вычесанные волосы, она не посмела бы обратиться к нему за пояснениями, если бы не разобралась сразу в его аппаратуре. Она не могла бы взять в руки веник и подмести пол, так как, если делала это в реальной жизни, когда Лолита была в отпуску, через пять минут с неё начинал градом лить пот и темнело в глазах. Ложась в постель, она не могла бы ночь напролёт смотреть телевизор, не могла бы предаваться своим фантазиям, потому что они были бы унесены без остатка думами о том, что ей надо будет делать завтра; в его доме не было бы её кассет, он не разрешал бы ей курить и бесконечно напиваться чаем, а оборачивал бы к устраивавшему его образу жизни. Она не смела бы дышать в его доме и ходить в нём: а вдруг под её ногой случайно скрипнет половица и отвлечёт Ханни? Он подавлял её своим величием. Джина спокойно сидела в доме Алекса, спокойно дёргала его за рукав, если ей нужен был пульт, расхаживала перед полками и копалась в книгах, шла на кухню и производила ревизию его запасов, отыскивая своё любимое варенье, брала большего объёма чашку, если её не устраивали те маленькие, в которых подавался чай, опять спокойно дёргала Алекса за рукав и осведомлялась, где находится туалет. Один раз, закрывая дверцу шкафа, она нечаянно смахнула полотенце на плиту и весело заорала: «Пожар! Горим!» Когда вошедший хозяин навёл порядок, Джина довольно нагло поинтересовалась, не подаст ли он на неё в суд за материальный ущерб. Алекс ответил, что скор на расправу, и слегка прикусил Джине нижнюю губу, после чего получил увесистую оплеуху и высунутый по выходе из кухни язык. Джина спокойно сидела в его доме, в доме доктора, у Зои с Петром, как раньше — у своих подружек в Москве. Джина чувствовала себя прекрасно в квартире Володьки, но то, что она считала естественным и обиходно безразличным в общении с другими, представлялось святотатством и кощунством с Ханни. Тем не менее, другая женщина делала примерно то же самое у Свена и ещё что-то требовала и получала взамен. Эта женщина вызывала у Джины недоумение. Она была Надин Лоренц, она могла быть Натали Фишер, Коринной Готтвальд — какая разница! Первая, вторая, третья проходила естественный отбор, а Джина не проходила и подлежала изоляции и уничтожению. Что вложило в её разум логику самоубийцы — стремление во всём обвинять саму себя? Преступления за собой она не ведала, а кара уже была на неё наложена; Джина обращала свой взор в будущее, пытаясь отыскать свою провинность там. Может быть, грядущее самоубийство будет этой виной? Но всё это было сбивчиво и недоказательно…    — Так ты послала свой опус или только картинки смотрела?    — Тут такое дело. Посылать-то я посылала, но ты ведь знаешь этот дурацкий rambler — иногда его выбивает совершенно неожиданно, или выдаётся сигнал «ваше время истекло». Ну, я ему говорю (не rambler’у, а дежурному): «Rambler, мол, может отключиться, проверьте, пожалуйста». А он почту открыл и для проверки моё письмо, которое на сайте было, переслал на мой первый e-mail, а потом, то ли оттуда, то ли с последнего, — вроде бы снова на сайт. Там ещё «Vorname» написано было, ну, это имя, а ниже — то ли «Nochname», то ли что-то на это похожее, но в словаре ничего близкого «фамилией» не переводится, хотя по смыслу и по месту должно быть фамилией. А, подожди, «noch» — это «осталось» или «ещё», перед Олимпиадой говорили, сколько дней осталось: «noch» и число, — Джина листала словарь, — да, «noch» — это «ещё». Так что я не знаю, дошло или нет после всех этих манипуляций, вдобавок, учитывая приблизительность ориентировки в немецком. «Absenden» — это «посылать»? Да, посылать. Вот так. Правда, потом мне выдали на дисплей: «Большое спасибо за письмо, мы прочитаем и ответим», но di buone intenzioni, — Джина не договорила и, потянувшись, развернулась от дивана, — sono lastricate… Там тысячи сообщений — кто их будет читать? И, потом, всё это не от него зависит, а от телевидения, а последнее — от бога. Аннушка уже разлила… Я вот что думаю. Я вчера писала про Темпеста — и так здорово отошла, причём надолго, часа на три, когда вспоминала. Десять лет прошло, а всё перед глазами, как сейчас. Помню, как сейчас, лечу я по небу, лечу, — взгляд Джины стал мечтательным и устремился в дальние дали, — сижу я на диване, сижу, и у меня под ухом «Mr. Brown, Mrs. Brown», а перед диваном ковёр разостлан, такой, круглый. «Mr. Brown, Mrs. Brown», а я представляю, как на этом ковре Джой меня раскидывает, «Mr. Brown, Mrs. Brown», и я кончаю (на самом деле, а не в представлении). Прикол. Если бы они знали, чем я занимаюсь и куда меня уводит. Репетиторство и Темпест. Бытие и сознание. Оргазм и фантазия. Они оба уводили меня от Сенны. Сначала — один Канделоро, потом — вместе с Темпестом. От Сенны. Двенадцать лет назад я была на восемь лет моложе, а теперь — на четыре года старше. Тридцать четыре. Он не родил ребёнка и не родит никогда. Здесь… И тот парень — тоже бразилец, тоже гонщик, не в «Формуле-1», а в «Формуле-3000», кажется. Ему было двадцать лет или даже девятнадцать, и тоже разбился. С нами в одном классе мальчишка учился. Кеворков Виталик, хороший мальчишка. Он от менингита умер. В одиннадцать лет. Он ещё Сашку Давыдова один раз за меня отдубасил…    — За что?    — А Сашка меня обозвал.    — За что?    — Он был в меня влюблён, а я с Фунтиком целовалась, а потом растрезвонила об этом девчонкам, он меня и обозвал. Из ревности — ха-ха-ха! Так вот, от них здесь уже никто не родится. И была бы ужасная несправедливость, если бы после «здесь» не было «там».    — Сто раз слышала. Ты лучше скажи, тебе нравилось с Фунтиком целоваться? Он был самым красивым мальчиком в вашем классе.    — Нет. Я с ним целовалась и думала, как всё это неинтересно. Мне тогда девять лет было — значит, я была влюблена… в кого же? Ах да, в Боярского. Но мушкетёров тогда ещё не сняли. Следовательно, Теодоро. «Собака на сене».       « — А вдруг она его полюбит? Она ведь женщина…         — О да, но так горда и так спесива,           Что лишь собою занята.         — Всегда надменна красота…         — Да, но жестокость некрасива».    — Ты это о ком? Уж не о себе ли, прекрасная Диана?    Джина удивлённо пожала плечами.    — Нет. С чего ты взяла? Коню понятно, о Ханни.    — Оставь в покое свою лошадь. Какой-то смысл в этом есть. Такие люди, как он, могут только снисходить, но не становиться на один уровень с теми, с кем общаются. Сознание своей ценности слишком велико. Вряд ли он может принести кому-либо счастье. Помнишь его ответ на вопрос, почему он не взял Суску с собой: «Не надо, попозже. А то её на части разорвут». Имел он в виду, конечно, не её личность, а свою популярность. От этого он и будет отталкиваться. Всегда.    — Даа, бедная Суска. Она стала заложницей его желания освободиться от прочих посягательств, — Джина говорила медленно, лениво растягивая слова, — верный признак того, что думала о чём-то другом.    — О чём это?    — Подожди, — и Джина почти бегом устремилась в свою комнату. Спустилась она оттуда через пять минут взъерошенной и обескураженной.    — Что случилось? Теперь у Санта Круса родился ребёнок? Новости вроде прошли давно…    — Сенна… Сенна… Я посмотрела. Я не знаю, почему мне это до сих пор не приходило в голову. Он тоже родился в понедельник.    — О, господи… Ты уверена?    — Да, я два раза посчитала. Он тоже.    — Театр абсурда. Только ты могла так безнадёжно влипнуть в эти три понедельника. Сенна, Иванишевич, Ханнавальд. Бог троицу любит. Not a fourth time?    — 1993, 1997, 2001. Поэтому-то я ничего и не дождалась в 2005.    — Но в Ханни ты влюбилась в конце 2002.    — А увидела в начале. Самое начало — по восточному календарю это конец предыдущего. 4×3. Двенадцать. Тринадцатый год идёт. И это навсегда. Бог вынес на третье.    — Десерт? Ты всегда обожала сладкое.    Джина печально усмехнулась.    — Я случайно вышла на Сенну… теперь. Смотрела «Jukebox» по «Vh 1». Прокручивали песню Вильямса, ну этого, который мне никогда не нравился. «Supreme». Собственно, не его, а перепев «I Will Survive» Глории Гейнор. Просто там клип, — она говорила медленно, поминутно поднося ладони к пылающим щекам, — связан с автогонками, и периодически появляются документальные кадры, я и узрела Сенну… несколько раз, и во мне всё… А сейчас, когда узнала про понедельник, я не знаю… что думать… Их троих, всех троих снедала одна и та же ненасытная страсть. Быть первым, всегда, везде, только лишь первым. Один так и разбился, несясь первым к первому месту. Другой с четвёртого раза выиграл Уимблдон, на этой волне продержался ещё несколько месяцев и ушёл — это не так плохо, но вся жизнь была потрачена на одно и отравлена постоянными сомнениями в возможности достигнуть желаемое. Они все становились чемпионами мира, брали призы, устанавливали рекорды. Для них не существовал красный цвет. И когда он появился перед третьим, он не мог поверить в это три с половиной года. Во что бы то ни стало примчаться первым, во что бы то ни стало выиграть Уимблдон, во что бы то ни стало вернуться. И я, которая никогда не желала стать первой и превыше всего ценила красоту, меру таланта и качество, а не результат, зачем-то перенесла на себя их желания и жаждала вместе с ними… за них. Три понедельника, три жажды. Grand Prix, Уимблдон, возвращение. Они всё равно должны были когда-то уйти, как уходят тысячи других. Но они не пожелали уйти «как» нормально, им надо было уйти по-другому, потому что они родились в понедельник. И я не пожелала принять их жизнь и их уход, как все, нормально, я закручивала себя в жёсткие стрессы, кидалась в дикие срывы, пока не помешалась окончательно, потому что родилась в понедельник. Дождаться возвращения. Во что бы то ни стало. А теперь — новое. Дождаться ответа. Какой бы ни был. Во что бы то ни стало.    — А зачем?    — Да разве я знаю зачем? Иногда мне кажется: мне просто приятно будет его получить.    — Ну, напишет он в крайнем случае: «Спасибо за тёплые слова, подумаю о передачах».    — Да не он, а тот, кто обслуживает этот сайт.    — Ну и что?    — Ничего, конечно. Мне просто время надо убить. Десять дней, пока буду ждать. И ещё десять, когда не дождусь и накатаю ещё одно послание. Так скорее наступит ноябрь, когда он, может быть, вернётся. И так скорее пройдут эти дни, когда у меня ничего не получается. Мои фантазии мертвы, как в начале августа. Это всё из-за него. Я была такой хорошей, такой правильной, такой искренней. Он не был мне нужен. Я любила Марио за него, его за Марио. А теперь я, кроме своей любви к нему, ничего не вижу.    — Но ты же допускала возможность любви женщины к мужчине.    — Допускала, но не ставила во главу угла. На кой-чёрт мне нужно это — уродливое, безответное? Что меня вообще дёрнуло на это желание выхода? Десять лет я жила спокойно, мне не нужна была никакая связь. А с тех пор, как он ушёл, тем более — во второй раз, всё лучшее во мне умерло, а осталась эта дрянь. Тем сильнее, чем мертвее моя основа…    — Подожди. Но когда ты застучала в первый раз, ты отвлеклась от Ханни. Ты сама говорила: мол, анализ разрушает иллюзию и так далее.    — Я не от Ханни отвлеклась, а от всего, главным образом — от любви Ханни к Марио, уж потом — от самого Ханни. Тогда он не был ещё таким главным. И бросила стукать, потому что Марио мне был дороже. А сейчас Марио и так редко появляется, отдельными фрагментами, а этот Свен постоянно торчит перед глазами и продолжает зацикливать меня на себе всё глубже и глубже. То ли я прибилась к изложению текста, то ли не отошла от 5 августа, только он никуда не убирается ни днём, ни, самое главное, ночью, — Джина была потрясена наглостью Ханни, который ломал расписание её фантазий и дерзко совал свою рожу из дневных игр в её вторую воображаемую жизнь: здесь стоял тот домик в горах, где она сидела рядом со Свеном и гладила его по груди, только теперь он сидел рядом с нею и гладил её по груди, и она замирала от его поцелуев, и не воображала, а действительно хотела отдать всё за один час, за две минуты этого. И через эти самые две минуты она, казня себя за свою любовь, высмеивала его, когда он судил Джину за её несуществующий роман. Она разворачивала ситуацию. Он сам оказывался судимым и ею, и её мальчишками, и остальными любимчиками. Она выливала на него вёдра помоев, цистерны грязи, едкий сарказм и язвительные ухмылки, спортивные сомнения и сексуальные гадости. Ей надо было видеть его раздавленным и уничтоженным, чтобы упиться воображаемой расплатой за невозможность реальной любви. Ночь истаивала как свеча; Марио не появлялся, и она рада была бы не изощряться в мелочном, но Свен отталкивал её от Марио и заслонял его, и всё начиналось вновь и простиралось долго после рассвета, — самое главное, ночью. Я занимаюсь медитацией — и страдает Марио, я печатаю из-за Свена — и страдает Марио, Свен уходит — и страдает Марио, я не печатаю из-за Свена — и страдает Марио, я жду ответа от Свена — и страдает Марио. Свин он, а не Свен, мать его, писюк, ублюдок…    — Ты слишком любила Марио и, сама того не подозревая, перенесла на него свою ауру — вот он и страдает… из-за Свена.    — Ты думаешь… Да, возможно.    — Сама-то ты как относишься к своему роману?    — О, это замечательная вещь. Третья по гениальности после «Евгения Онегина» и «Неточки Незвановой».    — Ты забыла Толстого.    — Я ничего не забыла. В «Анне Карениной» Толстой осуждает Вронского, едущего в Сербию бить турок поганых и нести свободу братьям-славянам, и саму войну. Дескать, война не выход. А этих тварей надо всегда было только убивать, вешать и жечь. «Убивайте, убивайте, убивайте и не думайте об ответственности», — это тоже гениальная фраза… Так, ну, а про «Войну и мир» вообще говорить нечего. Нищая безграмотная потаскуха визжит от восторга, когда на её глазах свора натасканных (кстати, человеком) псов терзает одного несчастного зайца, кроме того, там творятся и другие мерзости, и прочие нелепицы соседствуют друг с другом, противореча и взаимно исключаясь. А «Евгений Онегин» — творение настоящего гения. «Он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил»…    — Это ты про себя или про Ханни?    — Это Пушкин про нас двоих. В «Неточке Незвановой» два великих достоинства. Во-вторых, любовь двух прелестных девочек, Аня — Ханни, Катя — Роке Санта Крус, даже имена перекликаются, улавливаете? Да и внешность, уровень красоты и её контраст, степень таланта… Тоже потрясающее пророчество. Во-первых же, в прологе философия перекрещивается с психологическим анализом. Изначально одарённый человек попадает в плен своего характера и обстоятельств, и это трансформируется в несчастную судьбу. А теперь о «Заложнице». Здесь сперва задана печальная судьба — и жизнь превращается в мистификацию, топит реальность и делает первичным сознание. О глубочайших философских проблемах я уже не говорю. Где вы ещё такое видали?    — Не я, а Ханни, и не где, а когда — в мае 2004 года.    — Во-во. В годину бедствий и разлада в чужой истерзанной душе.    — Слышится величавая поступь «Евгения Онегина»…    — То не он — то Ханни бродит…    — А ты не предполагаешь вероятным вновь оказаться обращённой к Сенне? «Вернуться» — это для тебя всегда было так заманчиво…    — Нет. Просто меня поразило это открытие. После смерти — да, вероятно. Впрочем, и тогда нет, я-то уже другая. Но если разбираться дальше, всё это с Сенны началось. Я впервые вышла в астрал 2 мая, на следующий день после его гибели. Мгновенно, без перехода, даже не осознав, что желаю, — Джина оживилась. — Мне очень нужно было узнать, ведь у меня оставался один бог. Всё было по-прежнему, никуда не исчезло: и шум воды в ванной, и крики детей за окном. Я закрыла глаза и сразу оказалась там. Я смотрела со стороны моря на берег — то была другая жизнь, после. Там готовились к празднику, смуглые симпатичные парни устанавливали какие-то гирлянды или венки, и всё это на песке, под солнцем, и краски были такие — если на старых телевизорах чуть сильнее естественной прибавляешь насыщенность цвета. А надо мной был ещё кто-то — невидимый, но Главный. Я ощущала его присутствие ещё до того, как заговорила с ним. Мне очень нужно было знать, и я спросила: «А Сенна?» Его не было там, на берегу, но после моего вопроса проступил его силуэт. «Пока нет, но скоро будет». И я, облегчённо вздохнув, открыла глаза. Потом, правда, долго жалела, что про себя не спросила. Понимаешь? Если бы это было моё сознание, то я представила бы его в красном комбинезоне, прошлогоднем, когда он ездил за «McLaren», как я потом ещё долго-долго его вспоминала, — а силуэт был в синем, этого года. И второе. Если бы это было моё сознание, я бы отправила его в рай сразу, без перехода, а он был там долго, потому что любовь и печаль поклонников его не отпускали.    — И его грехи…    — Ну какие же грехи? Ну, врезался в Проста. Ну, Шумахера с Эрвином поколачивал. Так это же достоинства, а не грехи.    — А твоя выходка?    — Но я же сама.    — Из-за него.    — Но это же не он, а бог.    — Ты просто иезуитка в своём обращении со свободной волей и провидением.    — Ты просто видишь вторую тему, как Свен в моей книге усматривает прежде всего оскорбление своей персоны, а не кучу умностей. Так вот — это был бог, это был выход, это не моё сознание, я не могла ошибиться. И в декабре не могла ошибиться. Загвоздка в том, что это даётся очень редко и только в случае наличия недавней высочайшей эмоциональной нагрузки.