Окурок

Джина была верна своему гороскопу: через три минуты после вышеприведённых откровений она уже лакомилась мёдом из довольно объёмистой вазочки и передёргивала очередную цитату:    — Ходит Джина чёрным лесом       За каким-то интересом.       Инте-, инте-, интерес,       Выходи на букву «эс».    Невозможно было не засмеяться — в таком объёме Наталья Леонидовна тоже понимала немецкий язык.    — Перестань с такой жадностью поглощать мёд. Впрочем, ты всегда любила оральные контакты.    — Малин, что ли, мало в Марьиной роще? Тут у него — любовь с интересом, тут у него — лежбище, — и, зачерпнув очередную ложку, Джина воспроизвела совсем уж непристойные действия и звуки.    Мать встала было: похабщину она не любила, попрекать же Джину в её состоянии такой мелочью считала подлостью, но Джина была уже за тридевять земель от своей выходки:    — Сядь, да сядь же! Не бойся, не сделаю я из его фамилии для себя хану. Это уже пройденный этап. А что касается «Места встречи», то в Высоцкого я была влюблена дважды: в одиннадцать лет и в двенадцать. А в тринадцать он остался и прибавились ещё двое. Так что я была влюблена в троих: Высоцкого, Игоря Бобрина и Патрика Дэвера. Ему-то и посвятила «В кинотеатре звучит твой лукавый мотив», а не Тарантини, как ты могла думать.    — Я ничего не могла думать, я не слышала. Прочти, разберусь.    — Сердце трогает вкрадчивость темпа провинции,        Душу ранит мотив, порождающий боль,        Память мчит по спирали, ведущей к провинности,        Что сознание высветит словом «любовь».           Отшлифуй свои ножки дорогой шершавою,           Выйдя в гулкую тишь клейковины ночной,           Где слепой фонаришко косит жёлтым глазом.           По сентябрь — жара, до рассвета — покой.        И изменится всё: сердце ныть перестанет,        В кинотеатре звучит твой лукавый мотив.        Я и ты; кошки хвост в предрассветном тумане.        И любовь завивается в кудри твои.    — Подожди, но это же… Вкрадчивость темпа провинции. Дочь степной небогатой помещицы, ты на курсах, ты родом из Курска. И ещё… По сентябрь — жара, до рассвета — покой. Ещё кругом такая мгла. Такая рань на свете, что площадь вечностью легла от перекрёстка до угла…    — И до рассвета и тепла ещё тысячелетье. Я тоже, когда прочитала Пастернака, удивилась, как точно смогла поймать это настроение, даже два.    — Так ты написала это до того, как прочла Пастернака?    — Разумеется, где-то в четырнадцать-пятнадцать. Тогда у меня был Вознесенский, а Пастернак относится к Джине шестнадцатилетней. Не думаешь же ты, что после его строчек мне пришло бы в голову расписывать то же самое настроение своей рукой. Меня вот что занимает: если я могла так точно войти в это настроение, что даже результат был один и тот же (исключая, конечно, качество), так почему же я не могу снять ни одно из настроений или чувств…    — Ну, ты не знаешь. Может, и сняла, только пока не понимаешь. А, может, там и нечего снимать.    — Нет, есть, просто… Просто здесь это навсегда останется для меня тайной. Продлим её в бесконечность, а после смерти исследуем. Мы немного отвлеклись от темы. Да, это было посвящено Патрику Дэверу. Он умер давно, а Высоцкий — ещё раньше, — Джина встряхнула головой. Она стояла посреди смертей и разрушений. Ей негде было преклонить колени. Может, поэтому она давно уже не молилась ни днём, ни ночью. — Их было трое, и каждый олицетворял для меня разное: Высоцкий — обострённое чувство совести, импульсивность и целомудрие, Бобрин — красоту и очарование спорта, когда он переходит в искусство, и на первое место выступает уже не результат, а мера таланта и степень самовыражения (по лицу Джины пробежало облако. Четверть века в её жизни и вне её были ой-ой-ой как намертво повязаны), и лёгкую долю эротики, Патрик Дэвер — торжество забытья в незамысловатом мотиве — помнишь семь повторяющихся нот с постоянной сменой акцента? — они завораживают меня двадцать пять лет, безмятежность, красоту тела и секс. Для чего я тебе это рассказываю?    — Неужели для того, чтобы всё это вогнать в «предчувствия» и навесить на Ханни?    — Нет. Любовь к двоим, троим — не только возможность, но и необходимость её была и раньше. Мне нужны были разные эмоции, я испытывала разные чувства. Трогала то одну, то другую струну в своей душе, и звук вёл то к одному, то к другому. Я была свободна и выбирала, ориентируясь на настроение и порыв. То же самое и с другой тройкой Сенна — Темпест — Канделоро. Разные сюжеты, разная красота, разные мысли — и неисчислимое количество вариаций. Горан, Анджело, Югославия. Ди Катальдо, Гриньяни, Берсани. Санта Крус, Марио, Филипп. Я убрала из жизни пространственные координаты: они мне не были нужны. X, Y, Z перестали существовать. А спираль времени я разогнула и вытянула в прямую. Сознание стало первично. И только в начале этого вектора длиною в двадцать пять лет я была свободна. А потом свободы становилось всё меньше и меньше, а руки бога — всё больше и больше. Помнишь 1994 год? Сценарий был расписан уже не моей рукой. По инерции я ещё думала, что свободна. Бог иногда позволял мне заблуждаться, особенно в 2001–2003 годах. Но пелена спала, и я повязана такой жёсткой зависимостью… от последнего понедельника.    А Сенна часто являлся мне в сновидениях. И в поезде, и на яхте, и в старой бабкиной квартире, и в школе. Мы вечно с ним трахались. А один раз приснилась такая благодать… Я вылезла из какогото подвала и стояла уже порядочно далеко от него. Видела только зарешёченное окошко и слышала шум водного потока — и всё это вдали, незначимое, прошедшее. И он рядом. Мой подбородок лежал на его плече. По идее я должна была задрать голову вверх: он хоть и не Горан, но всё-таки выше меня на пятнадцать сантиметров. Я должна была задрать голову вверх — а я смотрела вниз и видела его спину, в веснушках от сильного загара. Я смотрела и думала, что на свете много других спин и многие гораздо красивее, но для меня это была лучшей. Подвал вдали, я уже вылезла на свет божий. Мерзкая жизнь вдали. Я была уже там, в раю, с ним… Мне ничего не было нужно. Я никуда не рвалась, не металась, не терзалась. Спокойствие, блаженство. Free from desire. Но сон кончился, я снова оказалась здесь. То ли тогда, то ли позже мне стало так противно и муторно оттого, что это никак не кончается, и я прокляла свою жизнь, так и орала про себя: «Пусть же каждый день приносит мне несчастье, чтобы я всё здесь окончательно возненавидела, не могла ничего принимать и сдохла бы скорее!» Тоже нечто вроде медитации, призыва к богу. А ты говоришь «не действует».    Это невозможно было слушать. Наталья Леонидовна с ужасом сознавала, что предпочла бы сей-час считалку и похабщину.    — Джина, откуда эти скачки’? Почему ты всё время мечешься? Почему всё время мечется твоё сознание? Ты описывала недавно гол аргентинцам и рывки Фильола, наблюдавшего за мячом. Ну, сама металась, как он, пока Ханнавальд всё не возвращался. Но теперь-то всё ясно. Он же успокоился, негде метаться, не за чем рваться. Что же ты?    — Мяч — это не материальная точка, движения которой описываются коротко и просто, как в учебнике физики восьмого класса. Место приложения удара, момент вращения, сопротивление воздуха, направление ветра… Но он мёртв, это кусок кожи с воздухом. А тот был живой. Разгон, момент отрыва, развод лыж, балансировка, планирование, ветровые потоки. Это сложнее, чем полёт самолёта. Невозможно просчитать до конца. Он сам говорил: «Невозможно просчитать до конца». И я металась, когда это, непросчитанное, не сбывалось. И он метался, и сбрасывал вес, и погрязал в сомнениях. Откуда ты знаешь, кончились или нет его метания? Может, он, как и я, зацикливается на этом снова и снова и не может отойти. И я, вослед за ним. И он, снова. Обратная связь…    Я раньше предполагала. Допустим, он вернётся в спорт. В прекрасной форме. Возьмёт олимпийское золото. Ещё раз выиграет Турне четырёх трамплинов. Станет чемпионом мира. Но ведь после этого следует остаток. Вернулся бы он зимой 2004 года. Сейчас осень 2006. С какими достижениями он ни остался бы на сегодня — и так, и так время бы вышло. И теперь, сейчас он всё равно бы ушёл. И я осталась бы у разбитого корыта. Продолжал бы он как комментатор. Показывался бы два раза по два дня в месяц. Несколько минут в месяце, всего четыре месяца. А потом восемь месяцев безвременья и пустоты. Не смогу же я прожить две трети своей жизни в вакууме: меня просто разорвёт на части. Летом, которое меня подпитывало, уже ничего не передают. Выходить на конец ноября я буду уже разорванной, отравленной предстоящим началом весны. Предположим даже самое насыщенное. Он появляется стабильно в еженедельной передаче, сайт постоянно обновляется, я пью всё время, я больше не жажду. Что дальше? Нектар станет водой. С каким итогом я ни оказывалась бы в конце сезона — мне всего будет мало. Ненасытнее всего желание человеческое…   — Так продолжи дальше. Приведи он тебя в свой дом, окружи любовью, заботой и лаской — и этого тебе будет мало. Ты не то что предполагала — ты знала это и два года назад. Я не понимаю, что ты хочешь из этого вывести. Уход в фантазию? Что у тебя там сейчас?    Какая-то закономерность в настроении Джины всё-таки была. Она психовала, в основном, когда её фантазии не раскручивались или всплывали фрагментарно. Если же всё было нормально, и они выдавали ей целый роман, она была спокойна.    — А, никаких сюжетов. Одно желание и бесконечный поцелуй…    — Которого ты так отчаянно жаждала месяц назад и от отсутствия которого ревела горше всего — горше, чем от присутствия ребёнка.    — А, ты это поняла. Я-то думала: тебя развернёт на земное, реальное.    — Не представляй меня идиоткой. Коню понятно, как ты любишь говорить, что не с реалисткой я имела дело. Итак, что тебе ни выложи на экран, что тебе ни выложи в предсонье, что тебе ни выложи в жизнь — тебе всего будет мало. А до смерти неизвестно сколько.    — Почему же? Считайте, ибо сроки ведомы только Господу. Только считайте с другой стороны. Славьте каждый час, который прожили, ибо он ровно на час приближает вас к смерти.    — Я вижу, как ты славишь. Ни одного не дославила: только на полчаса тебя и хватило.    — Я верна самой себе.    — Если верна, тогда включи своё воображение и что-нибудь изобрети.    — Уже изобрела. Я нашлю на него маету.    — Что?!    — Маету. Мороку. Заморочу ему голову. Оставлю ему в этой жизни секс, жратву, работу, а во всё остальное время буду морочить его.    — Джина, ты рехнулась. Ты не имеешь права этого делать. Он-то тебя не морочил. Ты просто не в своём уме. Это грех.    — Я в своём уме. Это не грех. Это элементарная отдача. Он заморочил меня — я заморочу его.    — Если уж на то пошло, это началось с Сенны. Или ещё раньше.    — Началось с Сенны. А Свен меня в этом окончательно утвердил. Он, последний, родившийся в понедельник. Он из всех нас действительно родился в самый последний понедельник. И не я начала морочить ему голову, а его прыжки, которые опутали его желанием возвращения, заведомо несбыточным. Он наслал на меня полное отвращение к реальной жизни, не имеющее конца. А я окончательно утвержу его в его собственном отвращении. Из жизни надо уходить красиво, отдав все долги. Бог меня наказал бы, если бы желание этого не пришло бы мне в голову.    — А как ты себе это представляешь? Опять чёрная магия, колдовство, твои книги? Достойное дополнение к картам.    — Кстати, в картах я разочаровалась. Я их так часто раскладывала, что они в любом случае или наврут, или покажут сиюминутное.    — Ну да. А выйдет у тебя венок, так ты будешь орать, что завтра сюда прилетит Ханни… в голубом вертолёте.    — У него нет вертолёта. Он птица низкого полёта. Это у Сенны были и вертолёт, и истребитель. Постой, — и Джина кинулась к книгам, — я загадала. Открываю Пушкина на середине и читаю крайний правый столбец, пятнадцатую строку. «Его страшит сияние престола». Так, а всё предложение?      «Неумолим! Он от себя прогнал        Святителей, бояр и патриархов,        Они пред ним напрасно пали ниц;        Его страшит сияние престола».    — Ты на кого загадывала?    — Вообще-то на себя, а получилось — на Ханни. Сначала это его манило, а теперь страшит.    — Скажи ещё, что он прочитал твой шедевр в английском изложении, хочет дерзнуть, но боится.    — Там слишком много вариантов дерзновений…    — И всё — суррогат. Скорее всего, тебя страшит. Ты хотела его потопить в своей ненависти — и бог у тебя её изъял. И с твоей морокой так же будет, — мать уже почти успокоилась. Джина — человек порыва, который быстро уходит.    — «Они пред ним напрасно пали ниц», — да нет же, это про Ханни. Преклонение обернулось давлением.    — Время разберёт. Так что — ты будешь его с чёрной магией в руках морочить?    — Нет. Я решила поставить мороку на научную основу. Я буду действовать опять-таки медитацией. А то пойду в интернет-клуб — и ничего не найду, только пошлю опять. А так фотку сниму, всё не без пользы.    — Не догонишь — так согреешься, — хмыкнула Наталья Леонидовна, — лично я отправляюсь на покой. Ночь уже давно.    «Джина брехала, это ясно. Через десять минут она будет горько рыдать из-за своей несчастной любви, через пятнадцать минут будет ругать Свена на чём свет стоит и поливать его очередным потоком мерзостей, завтра насмотрится спортивных выпусков, отпечатает ещё один пучок бредовых идей, подходящих под настроение минуты, и пойдёт накуриваться, стараясь уверить себя в том, что когда-нибудь всё будет прекрасно. А потом всё повторится вновь. Ну и что? — думала мать. — Она живёт так, и она несчастна. Но что лично я могу ей предложить? Алекса или коробку конфет? И это её устроит? Я сама не вижу выхода, я, трезвая. Я отвлекала её от Горана Джанлукой, когда отвлечение уже состоялось, причём она так разогналась, что воткнулась в этого Свена. Плохо, что он её последний, и плохо, что её последнее так печально. Проклятая троица…»    На следующий день Джина спустилась в гостиную сияющей, как утренняя звезда. Она опоздала: шёл двенадцатый час.    — Ой, что скажу! Ой, что скажу! Мне сейчас Ханни приснился! Ты представляешь, опять по телевизору. Там рядом с «ОРТ» оказался один французский канал, его на самом деле нет, но во сне он был. Я включила, перевела, а по нему как раз начинался концерт Ханни.    — Он ещё и поёт…    — Да, и ещё как!.. Но у меня вечно во сне, когда что-то интересное по телевизору начинается, то сопровождается разными неприятностями. У меня начал барахлить магнитофон. Я кассету вставила, включила на запись, зачем-то переключила канал и обратно, зачем-то выключила кассету и отмотала. А концерт в это время уже закончился, я стала просматривать кассету, а на ней у меня больше записалось, чем на самом деле было. Только во сне такое и бывает. Я смотрю, уже в записи, тут ты подходишь к телевизору и говоришь, что тебе не нравится. Я не поняла, что именно, кажется, что-то в манере исполнения.    — А как у него с голосом?    — Прекрасный голос, не такой красивый, как у Гриньяни…    — Нашла что сравнивать.    — Я и не сравниваю, я признаю. Впрочем, тебе Ханни никогда не нравился. Ты всегда мне говорила: «Не нравится мне твой Ханнавальд».    — А что тут неожиданного? Он должен мне не нравиться хотя бы потому, что ты о нём слишком много говоришь…    — Но он тебе совсем по-другому не нравится. По мере моих страданий. Ну, у Гриньяни голос лучше, я это признаю. Ещё тебе его имидж не понравился. Он был подмазан, как Джанлука в первом клипе «Fa’bbrica di pla’stica», и волосы у него были такие же длинные.    — Там у Гриньяни короткие.    — Нет, я имею в виду как обычно. В общем, ты критиковала, а я балдела. Жалко, что опять только по телеку, а не в натуре. Там и сборные из фрагментов были, и отдельные песни. И крупные планы, и дальние. А одну песню он пел в белых штанах, и у него была такая потрясающая задница!    — О, господи…    — Нет, не господи, а задница. Просто умопомрачение. Я и подумала…    — «Если бы я была Санта Крусом…»    — Да, если бы я была Санта Крусом… Ты помнишь этот фильм «Боб и Лиза», когда Боб начинает объяснять дружку Лизы, что он гей, и приводит в пример официанта, на жопу которого дружок внимания не обратил, а она была очень красивая.    — Откуда ты знаешь! — завопила Наталья Леонидовна. — Ты не видела — и всё!    — Я и так знаю без «видела». А во-вторых, я во сне видела! Да, если бы я была Санта Крусом, я бы сдохла, но его бы трахнула.    — Ему бы не понравилось — это во-вторых, и он бы не дал — это во-первых.    — Ну да! Не дал! Да если перед тобой стоит Санта Крус… Это во-первых. И, конечно бы, понравилось — и во-первых, и во-вторых, и в-третьих.    — А когда ты закончишь? Как у тебя, в-четвёртых?    — Сравнила… В-шестых — он же парагваец, — Джине наконец-то удалось нормально затянуться и промычать первую строчку из «Fa’bbrica di pla’stica», — ho provato ad e’ssere…    — Come tu mi vuoi… Почему у тебя все всегда должны быть такими, какими ТЕБЕ нравятся?    — Так Джанлука же согласен…    — Не на Санта Круса, надеюсь.    — Да, он же извращенец. Ты не представляешь, как это потрясающе, когда тебя трахает Санта Крус, а ты сам доходишь… без его рук, его ласк и поцелуев.    — Да это совсем не в твоём вкусе.    — Нет, там всё это есть, потому что Санта Крус и сам его обожает, и, естественно, нежничает. Я говорю в таком смысле: для того, чтобы возбудить Ханни в постели с Санта Крусом, ласки вовсе не нужны. Это само срабатывает. Как у женщины, когда её берут сзади.    — Бог мой, а женщина тут при чём?    — Как ты не понимаешь! У женщины всё интенсивнее вовлекается в дело при анальных контактах: и матка, и влагалище, а на последнее намного сильнее давление идёт, чем при обыкновенном акте, да ещё с изгибом, и возбуждение, естественно, больше. Если бы я была пассивным геем, я бы объяснила, что там у мужчин вовлекается, но если там что-то есть, то это и вовлекается*. Итак, если партнёр тебе противен, то тебе вообще ------------------------------------------------------------------------ * Джина с компьютером не дружила и слэш не читала — поэтому её понятия о гей-сексе весьма приблизительны. ------------------------------------------------------------------------ ничего с ним не нравится, если ты его любишь — тебе всё с ним нравится. Неважно что — важно с кем. А красота Санта Круса обсуждению не подлежит.    — «С кем» — это женская точка зрения.    — Возможно. Если чего и не хватало гомосексуализму, так это всестороннего подхода. Он мне никогда так долго не снился, — глаза Джины закрывались, ресницы дрожали, ноздри трепетали, губы вздрагивали, — никогда.    — А как твоя морока? Удалась?    — Всё по порядку. Я погадала на французских картах. У него вышел цветок. Любовь.    — Твоя любовь, тебе мнилось?    — Нет. Цветок — любовь в смысле секса.    — По-твоему выходит — он сексом занимается один раз в полтора месяца.    — Нет. Тут цветок не похлёбка. Значит, на стороне. Он взял в руки зеркало и спросил:        «Свет мой, зеркальце, скажи,          Да всю правду доложи,          Кто на свете всех милее,          Всех румяней и белее?»            Молвит зеркальце в ответ:            «Ты прекрасен, спору нет,            Только Роке всё ж милее,            Всё ж румяней и белее…»    Естественно, после этих слов у него открылись глаза. Он понял, что Санта Крус…    — Но ведь Санта Крус сильно загорел и вовсе не белее!    — Я имею в виду как обычно.    — Он просто какую-нибудь смазливую девчонку уложил в постель.    — Ничего, время пока терпит. На меня снизошло озарение, когда мне было тридцать три года. А ему в ноябре будет только тридцать два.    Тут Наталья Леонидовна не удержалась. Передразнивая Джину, она устремила взгляд в потолок и, многозначительно покачивая указательным пальцем, произнесла:    — Как говорит Андрей Болконский, вернее, Толстой, жизнь ещё не кончена в тридцать один год.    — Во-во. Потом я погадала на себя, и, — Джина медленно перекинулась в кресле, очертя головой полукруг, — у меня вышла корона. Власть. Первый раз в жизни. Смекаете?    — Да. Сейчас кликну Лолиту, а ты в ореоле своей власти повелишь ей приготовить на завтра жареные каштаны. Только следи, чтобы корона не упала. Как-никак, ты её надела на пустое место.    — Не кличь, время пока терпит. Потом я погадала на обыкновенных картах на себя. И у меня всё время выходила пиковая дама. Совсем давно она означала порчу. Недавно я поняла, что теперь это не так, потому что сейчас порче неоткуда взяться. Следовательно, она стала означать мою злую судьбу. А со вчерашнего дня — зло, творимое мною. Многовариантность всегда прелестна, — вытянув ноги и чуть не съехав с сиденья, Джина разлеглась в кресле, — улавливаете? И уже в самом конце я снова погадала на него, на этот раз на обыкновенных картах.    — Ну и что?    — У него действительно что-то там, на стороне. Мотается, подлец.    — Но он же всё-таки свободен… официально.    — Ах, да. Я это не учла. Но всё это ерунда. ТА ЖЕ САМАЯ пиковая дама ТАК ЖЕ выходила у него везде, и всё закончилось ею же. Чуете?    — Я чую, что для тебя получить иллюзию сознания возможности важнее, чем её осуществить. Ещё возиться, чего-то там делать. Прямо морока какая-то.