Окурок

Джина пропустила сарказм мимо ушей.    — И с этой исходной позицией я легла в постель, и у меня всё получилось. Джина написала e-mail на сайт Свена. Открывая его, он обратил внимание на обратный адрес: Марио Манчини — удивился, конечно, и позвал Марио. Нет, это не он писал. Он передал бы на словах, так сказать, в прямом эфире. Откройте почту и посмотрите другие данные. Может это быть или нет, я не знаю, но Свен открыл и увидел дату рождения: 9 июля 2001 года. Для Марио всё стало ясно. Это было второе рождение Джины, только она могла внести эти данные и его имя и фамилию. Марио позвонил Джине. Сказал, чтоб она молчала и не удивлялась, он ей потом объяснит, как сюда попал. Не называя при этом имени, строя фразы так, чтобы не было намёка на пол. Он поднёс телефон к уху Ханни. Да, он прочитал, он благодарен, правда, не знает кому. Конечно, не всё зависит от него, ещё и телевидение остаётся, но он постарается. Джина молчала, как сказал ей Марио. Первый раз в жизни Свен излагал свой монолог только ей. А потом сидел с Марио во флигеле, и Марио рассказывал ему о Джине, мятущейся далеко-далеко отсюда, идущей по грани истерики и шока, о её злой судьбе, своём спасении, удивительной смене ориентации. Там ещё много чего было, длиннющий диалог, всего не воспроизвести. Свен упивался красотой Марио и в сознании его очарования, и в прелести образов, проносившихся в его глазах, и в таинственности и отрешённости взгляда. Поэзия платонической ориентации Джины несла его к губам этого занебесья, общая боль за свою судьбу завораживала и подкупала его, а близость и уединение искушали. Вчера они были в моих фантазиях ближе друг к другу, чем когда бы то ни было. И телом, и душой, и я вдалеке, но с ними рядом — своим желанием. У нас была общая боль, один обнажённый нерв. И я чувствовала дрожание этой струны и в себе, и в Марио, и в Свене, их взаимное влечение во имя любви, во имя красоты, во имя меня, во имя всего того несвершённого, что человек обливает слезами всю свою жизнь. Это бдение, эта их бессонница до рассвета роднили их и меня с ними, и мы плыли в согласии единого желания.    А за окном была зима и стоял холод. И только их союз мог спасти их от вмерзания в вечность безверия. Помнишь, тогда давно, когда они сидели в машине под сошедшим снегом…    — А кончилось всё это, как всегда, в постели?    — Даже не кончилось, а продолжалось. И утром они лежали в постели и, хотя целовались мирно, не были свободны от желаний. Они по-прежнему стремились друг к другу (на всех уровнях, понимаешь?), Свен пылал страстью обнародовать свою любовь и потащить Марио в церковь, а Марио хотел развернуть Свена, чтобы тот смотрел на свой уход с менее мрачной и безнадёжной точки зрения. И для этого нужна была я. А далее следует сон! И Ханни предстаёт в нём снова на экране, в совсем неожиданном амплуа, да ещё со своей прекрасной задницей. Отсюда вывод: худыми намерениями мостят дорогу в рай. Кто там говорил «грех»…    — Твои худые намерения немного перекликаются с «Фаустом». Значит, твоя морока отпадает?    — Нет, что ты, мне нужна fotografia, и я сейчас же отправлюсь за ней.    К удивлению матери Джина отправилась к телевизору и застряла у него на пятнадцать минут, потому что напала на «U 2», «Muse» и Ренато Дзеро. Затем отправилась к видеокассетам и из их длинных рядов выудила одну. Тут Наталья Леонидовна поняла, почему Джина произнесла слово «фотография» по-итальянски, и обрадовалась странным ассоциациям, рождавшимся в мозгах Джины и заставлявшим её поступать вопреки логике и изложенному, но согласно последовательности образов. Фотография Ханнавальда натолкнула дочку на «Fotografia» «78 BIT» — она и полезла за кассетой с записанной песней.    — Чёрт, у меня мелодия почему-то на «Cleptomania» переходит.    Песня была записана в конце, кассета же отмотана на начало. Сперва Джина любовалась красавцем Андреа Морини, потом — двадцатью Джанлуками с десятка съёмочных площадок, за ними следовали Рон, Лаура Паузини, Чезаре Кремонини, Риккардо Фольи, Горан в матче на Кубок Дэвиса, опять Джанлука с абсолютной оккупацией первого места в классификации. Мать внимательно наблюдала. Слёз сожаления об утерянном не было, ужас контраста настоящего с прошлым не вставал ныне, исходная позиция, с которой Джина двинулась за этой кассетой, была забыта напрочь. Она легко и властно вошла в этот круг и скользила свободно и в полном согласии с разматывавшейся видеоплёнкой, отдаваясь красоте песен, мелодий и лиц. Настал черёд «78 BIT».    — Почему у меня эта песня всегда затушёвывалась «Cleptomania»? — вопрошала Джина через пять минут. — Ведь разница очевидна. Эх, жаль, ты не помнишь, как они давали интервью по «Magic.tv». Двое сидели впереди, за столом, а двое других помещались сзади и немного выше. И третий обвивал ногами плечи первого, а я, дура, не записала! Это которые самые красивые! Вот это настоящая любовь! Sei come sa’ngue al cuore, sei come respirare, — фотография в первоначальном варианте была отложена до неопределённого будущего: Джина начинала немного позёвывать, сегодня она здорово недоспала, — ну ладно, я пошла спатеньки. На сегодня я его прощаю. Sono ancora piu’ vicino a te-ee-e*… ----------------------------------------------------------------------------------    * Намеренное искажение текста. В оригинале: «Sono ancora li’ vicino a te». ----------------------------------------------------------------------------------    — Ты заметно переврала…    — У меня сдвиг по фазе, это допускается.    «Ведь два часа слушала, и настоящее все эти два часа дышало на ладан. Это допускается. Как бы сакцентировать её преимущественно на этом, с её страстью к итальянскому и музыке? Можно самой посматривать видео почаще. Она, конечно, вмешается со своими комментариями. Или намолоть кучу колких гадостей про Свена, а потом добавить кое-что посущественнее. Только исподволь, чтобы она как бы сама на это вышла. Со стороны её не разубедишь. И ведь симпатичные парни эти двое и тоже геи. Ну и ну, что в мире делается. А, может, сама Джина бывает права намного чаще, чем я думаю?» — и мать в сердцах обозвала Ханнавальда извращенцем, прибавив к этому пару более крепких словечек.    Несколько дней спустя Джина сидела в том же самом кресле и лениво пялилась в телевизор. Морока была отложена до следующей недели: в интернет-клуб решено было идти, когда пройдёт десять дней с отправки последнего послания.    — Ну и что у вас нынче в котелке, фрау федьма?    — Слушаю «Placebo». Представляю Гриньяни. Слышу «Fotografia». Думаю о Ханни. Летаю где-то ещё выше, — Джина опускала голову с одновременным зигзагообразным подъёмом руки с зажатой между пальцами сигаретой.    — Как с вашим сердцем и умом      Быть чувства мелкого рабом?    — Любви все возрасты покорны, а что касается сердца и ума, то… Он опять мне снился. Косвенно, как всегда. Он снова был действующим, мне снова надо было дожидаться зимнего сезона. А там, во сне, шла осень, и по телевизору крутили велоспорт. Шоссейный. И он там принимал участие. То ли это была часть тренировок, то ли какие-то прикидки для определения формы. А я держала в руках листок, где записывала результаты заездов. Он был первым, двадцать первым, в конце тридцатки… Я ещё тебе говорила: «Вот видишь, он же может быть первым. Правда, он красивый?» А ты отвечала, что ничего красивого в нём нет, так холодно и авторитетно отвечала… Потом мне пришло в голову, что я могу его увидеть сейчас, мне для этого надо было выйти на трассу, по которой они только что проехали…    — Это же было в телевизоре…    — Это было во сне, а во сне был выход из дома прямо на эту дорогу. Я вышла, там были толпы народа, прямо демонстрация, и напоминала она ту картину, о которой я тебе говорила раньше. Ту, какой я часто воображала свою жизнь. Улица, и на ней — праздник, люди, транспаранты, флаги, воздушные шарики, музыка, а я бреду, оставив всё это позади, мне приходится оборачиваться для того, чтобы всё это увидеть. Я оставляла праздник позади, а мне под ноги летели обрывки газет и опавшие листья. Я понимала, что та фиеста и та радость давно уже не мои. Но во сне всё было по-другому, без знамён и музыки, и я была с ними, среди них.    — Вы шли вместе?    — Нет. Я только была среди них, но они шли к финишу, а я — в противоположном направлении, мне приходилось проталкиваться. Я знала, что это не будет долго, скоро толпа поредеет, мне станет легче. Они шли туда, к финалу, за результатами профессионалов, а у меня была другая цель: я шла к старту, потому что во сне на старте была наибольшая вероятность увидеть его. И мне надо было пройти около тридцати километров, как я думала. Могло статься, что и больше. У меня мелькала мысль, что я могу устать, но я шла.    — Неужели дошла?    — Нет, конечно. Сон кончился в тот момент, когда я развернулась в противоположном движению этих людей направлении и пошла. Так я и проснулась. Это то, что касается сердца. А насчёт ума… Знаешь ли, что-то мне мнится: дело тут не в его красоте и таланте, биографии, психушке, семье…    — Но ведь именно с него всё и началось, и именно его синдром спровоцировал тебя на дальнейшее, и именно его невозвращения и ребёнок перевели это дальнейшее в безумное!    — Я бы перескочила через это или разлюбила бы раньше. Ничто не длилось столько. Четыре года без трёх месяцев и без признаков окончания в обозримом будущем. Ничто не перескакивало через мой четырёхлетний цикл, даже Сенна и Иванишевич. Всё это во мне давно вышло за рамки причин, я имею в виду обоснование продолжения.    — Так ты теперь отрицаешь и Ханни целиком, и руку бога, и понедельник?    — Я принимаю и руку бога, и понедельник. Я отрицаю его самого, реальные причины, реальное обожание. Мои фантазии разгонялись, когда выходили из-под моего контроля. Они жили без их создателя, вне зависимости от меня, на этом срезе высочайшего уровня эмоций. Так и я сейчас живу: вне зависимости от Ханни и себя самой, логики, лечения временем. Моя любовь не контролируется больше, не идентифицируется ничем. Это что-то высшее вне меня и поглощающее меня полностью, как и иллюзии, когда выходили на пик, когда творились уже не сознанием.    — Выходили, творились. Почему прошедшее время? Ты не веришь в продолжение?    — Я допускаю его и буду ждать, просто сейчас я в другой власти и не знаю, когда и как это закончится, только думаю: не скоро и плохо.    — И не противишься? Хотя бы потому, что он и те двое сожрали твою прекрасную грудь?    — Пусть сожрали. Они, родившиеся в понедельник, у меня, родившейся в понедельник. А я, родившаяся в понедельник, сожрала твою, которая была ещё красивей, у тебя… Я говорила об этом только Алексу, не сказала бы и сейчас, если бы не примирилась и не вижу теперь ничего ужасного в понедельнике, что и ты тоже… родилась в понедельник.    — Так-с.    — Сенна своим рождением в понедельник примирил меня с небом. Сохрани тебя судьба, чтоб не стал всего дороже тот, кому не нужен ты. Судьба не сохранила Ханни. Для него всего дороже прыжки — то, чему он больше не нужен. И меня не сохранила судьба. Для меня всего дороже он — тот, кому я не нужна. И пусть мы оба так и будем вместе, если для него и для меня нету выхода, — вместе своим несчастьем. И поэтому я не поменяю свой понедельник ни на какой другой день рождения. Так судит бог. Аннушка уже разлила, — Джина, как обычно, не договорила и вышла из комнаты.    Спуск Джины в гостиную днём 28 сентября Наталья Леонидовна обставила торжественно и удивительно: зааплодировала, услышав шум открываемой двери, важно уселась в кресле, вытащила сигарету из пачки «Мальборо» и, изящно щёлкнув зажигалкой, непринуждённо закурила. Джина от изумления бросила тереть кулаками глаза и спросила, проглотив от неожиданности окончания более половины слов:    — Ой, бля! Ты эт чё?    — Влезаю в твою шкуру, занимаюсь психоанализом, медитацией, устанавливаю истину.    — И как успехи?    — Спасибо, неплохо. Вчера вопёж из твоей комнаты раздавался не на протяжении всего матча «Интера» с «Баварией», а лишь в течение последних десяти минут, из чего следует, что Санта Круса выпустили на замену.    — Да, после того, как Писарро забил гол. Санта Круса берегут — ты же знаешь, какой он драгоценный.    — Настолько хорошо, что не удержалась вчера от соблазна и включила телевизор: уж больно громко ты вопила. И надо же, чтобы именно в сей знаменательный момент, получив мяч чуть не у самых ворот «Интера», твой красавец умудрился пройти половину поля в противоположном направлении, да ещё скинуть мяч на ногу сопернику.    — Подумаешь, всего одна ошибка была. Если бы позже он не пошёл на противоборство, они бы не запутались, отыгрывая, и второй мяч Подольски бы не забил. Коню понятно, — добавила Джина для вящей убедительности.    — Всё техническое суть вторично. Коню же понятно, что иногда даже ты просчитываешься, и вовсе не с помощью медитации, — тут Наталья Леонидовна не удержалась и опять передразнила дочку. — Лучший из шпионов, как говорила Медичи, — логика.    — Карты, как говорит Джина. У него недавно вышел скандал — из тройной молнии, а вчера — большие неприятности, то бишь три черепушки.    — Ага. Он окончательно запутается в своих бабах, а они будут шантажировать его детьми, экспертизами и алиментами. Потом придут к выводу, что лучше столковаться между собой, соберутся вместе и устроят ему большие неприятности. Вроде тех, что устроили одному милому парню шесть его поклонниц, каждой из которых он торжественно обещал ЗАГС в самом ближайшем будущем. Они и удовлетворили его на пустынном пляже, причём так искусно, что в сей бренной жизни дальнейшие удовольствия ему уже не светили, равно как и ужасы семейной жизни не угрожали. Всё в жизни уравновешено, как изрекает Джина, — Наталья Леонидовна и сама затруднилась бы ответить, принимает ли она эту мистификацию, отрицает ли, подшучивает ли, подыгрывает ли Джине, слегка или серьёзно ли втягивается в игру. Её главной заботой было увести Джину от Ханни, но странное дело — пытаясь отвести её от него, она и сама уводилась в том же направлении, что и дочь…    — Знам, знам, кстати, это не так уж искусно. В одной африканской местности не очень большой начальник занимался тем, что забавы ради оскоплял мужчин из подвластных ему деревень. Это привело к тому, что их жёны его похитили и действительно искусно сохраняли жизнь в течение девяти дней, и вопли его были гораздо выразительнее моих вчерашних.    — Откуда ты это взяла?    — От Иры. Я брала у неё книгу «Антология иностранной повести»: меня интересовала «Над пропастью во ржи» Сэлинджера — там и прочитала. Это было лет двадцать назад или даже больше, раз я могла даже читать американцев. Да самой книге лет десять: «Над пропастью во ржи» к шестидесятым годам относится, если не ошибаюсь. Так что твой пример, может статься, вторичен — и по времени, и по придумке, и по мастерству. Что же касается Ханни…    — Подожди, подожди, а то забуду. А у тебя самой что в смысле карт?    — Корона — власть. И уже вторая неделя, как другой тройки не выходит, следовательно, я ещё могущественна.    — Хороша твоя власть: не получила ответа. Твоё единственное обладание — эта фотография, — и мать умудрилась так встряхнуть фотографией, принесённой Джиной из интернет-клуба и со вчерашнего дня лежавшей на столе, что она хлопнула в воздухе не тише кровельных листов с развалившейся веранды, которые месяца три назад Джина собственноручно перетаскивала на свалку — водились за ней в давности и такие подвиги…    — Я получила нечто большее, чем ответ и фотографию, — об этом после. Если ничего тройного больше не выходит, то первое продолжает действовать.    — Сама говорила, что это расклад на ближайшую неделю. Твоя «власть» закончилась, и ничего существенного пока нет.    — Как ты всё ещё не уяснила: для меня важно не то, что я знаю, а то, в чём я хочу себя уверить. Ты отвлекла меня от темы… Да, ваши страшные предсказания не сбудутся. Ханни занимается вело-, авто- и мотоспортом (в «Actuelles» куча фотографий и в первой, и во второй, и в третьей ипостасях), форму держит…    — Если ты опять об очередном возвращении, то…    — Мама, мои надежды умрут только с его смертью, это закрытый вопрос.    — Ничего себе. Когда ему будет шестьдесят, ты тоже будешь надеяться?    — Я не доживу до шестидесяти шести, у меня burn out syndrome, а в России эта болезнь считается неизлечимой. В Германии же, может, и такой курс омоложения придумают лет через пять, что…    — Что это посчитают допингом, и тво й Ханни будет позорно отстранён и дисквалифицирован…    — Он уйдёт в «Senior Tour», если догадается прочитать моё письмо. И вообще, давно пора заводить ветеранские соревнования на широкую ногу, как в теннисе, причём с добавкой обязательных трансляций по ARD. Я не о том. Он убежит от своих поклонниц, через год с небольшим ему будет тридцать три. Возраст Христа, в котором я временно спаслась и навсегда поменяла ориентацию. И он прозреет, и поменяет, и обвенчается с Санта Крусом.    — Уй, мадам, натурально, вы не понимаете, — коварнейшая из коварнейших улыбок изогнула губы Натальи Леонидовны. Она вошла в роль Джины настолько, что начала цитировать её любимые романы и тут поняла: ей по-настоящему нравятся эти условия — принять всё на веру и топить себя в этом с головой. Ведь и Алекс чуть не сбрендил в погоне за разгадкой этой сумрачной души. Джина допускала всё: идею вседозволенности, посмертное материальное и прочие воплощения, обратную связь, возможность достаточно мощной силы иллюзии подчинять себе или отодвигать реальность, первичность сознания по отношению к бытию. Это была странная смесь религии и своего собственного мировоззрения, некий гибрид руки бога и свободной воли человека. Три с половиной года Ханни гнался за миражом, может быть, гонится и теперь. Она следовала за ним. Куда она себя загнала, было непонятно. Ей нужно было или гнать дальше, или отдать всё на произвол бога, или, приняв всевозможное, выведенное из неисповедимости его путей, менять негатив на позитив. Ханни мчал за реализацией идеи; Джина отыскивала их в глубинах своего воображения, чтобы убивать время бесплодного ожидания в имитации наличия идеи и следовавшей из этого необходимости погони. Эта бесконечность произвола и следовавшая из неё бесконечность расположений, эта бесконечность бесконечности, эта производная бесконечности странным образом вплетала некрасиво повисшие на фотографии космы Ханни в волосы Джины, а та, уже понявшая, куда клонит мать, не сидела, как прежде, в кресле, съехав бёдрами к краю сиденья, а ходила по комнате, нервно покусывая губы, круто разворачиваясь на поворотах, и при каждом повороте её волосы взметались всё выше и выше, всё более и более широкой волной. Мать, задумавшая дурачить Джину и смеха ради (так она думала сперва) вошедшая в её мир, возвеличивала её теперь и поднимала над Ханни её собственными идеями. Выпустив джина ли, Джину ли из кувшина, Свен потерял контроль над ней, так, как она сама иногда на пике эмоций теряла контроль над своими мечтами и ныне — над своей любовью. Она творила то, что до сегодняшнего дня не было создано никем, она била рекорды иных воображений в ослеплении своей страсти. Не будь её — она не создала бы ничего, удовлетворись она — Джина осталась бы ничтожеством. Куда бы ни привела Ханни его судьба, Джина оказалась выше, потому что вынесла из этой гонки больше. Эти мысли отпечатались в мозгу Натальи Леонидовны ровным строем, как план урока, который она записывала, работая в школе. Ей не было нужды отображать их на бумаге — это Джина таким образом освобождалась от очередного завала в своей голове, хорошо зная, что через пять минут будет занята абсолютно другим. — Не обвенчается Санта Крус с Ханни. Не с кем венчаться: такой Ханни ему не нужен. Ты не хочешь верить тому, что знаешь, — я это допускаю. Но созерцание является твоей основой, и от свидетельства глаз своих ты никуда не уйдёшь. Помнишь, как ты намеренно скрывала своё разочарование, когда записала на видео своего обожаемого Ханни восьми-девятилетней давности? Ты не ожидала, что в периоде своей самой нежной молодости он не будет нести в своём облике того очарования января 2003 года. Ты удивлялась тому, что не находила в его родителях сходства с обворожительностью сына. Твой Ханни подобен женщине, цветущей в период своих счастья и удачи. Это время прошло — и красота исчезла. Он такой, как все. Не хуже и не лучше. Обыкновенный. Санта Крусу нечем пленяться, тебе — тоже.    — Он устал после гонок.    — Его испортили превратности судьбы. Между 4 и 10 августа2005 года пролегла вечность. В декабре он был уже не тот, а сейчас…    — А, может, фотография относится к более раннему сроку.    — «Actuelles» тебе ни о чём не говорит, второе невозвращение тебе ни о чём не говорит, твои глаза тебе ни о чём не говорят — оцени хотя бы то, как слабо ты защищаешься. Ты же подсела и возражаешь только из упрямства, поэтому твой голос так глух. То, что пленило тебя в декабре 2002-январе2003, больше не существует. Кстати, и в январе 2002 года ты пленилась не так уж сильно и освободилась довольно быстро.    — А, подглядела, нехорошо… Я его снова видела во сне. Он снова участвовал в велосипедных гонках, я снова записывала.    — Не увиливай. Красота прошла, талант прошёл, ничего не осталось. Тебе больше нечего любить. Остались только воспоминания и имя.    Бог знает, каким расплавленным свинцом падали эти слова на сердце Джины. Она могла бы взвиться, могла бы сопротивляться, могла бы наговорить тысячу возражений, изобрести две тысячи причин, но вялость её упрямства охлаждала её мозг — и она уже ничего не могла. Джина уселась за стол, взяла из рук матери фотографию и положила её перед собой.    — Ладно, признаю. Только это дела не меняет. Я говорила тебе на днях о том, что мне мнилось. Причина уже не в таланте и не в красоте.    — Тебе не мнилось — ты пророчествовала. Так ты всё ещё…    — Да. Я получила больше, чем ответ и фотографию, — об этом тоже говорила. Я получила ещё одну возможность. Я буду закидывать его сайт своими e-mail’ами. Ах, да. То письмо, которое копировали, скопировано не полностью, я вчера посмотрела, оно же было отослано и в мою почту. Очевидно, в тот момент rambler и отключился. Правда, не хватает всего нескольких строчек, смысл остаётся, но… и тут всё многовариантно. Так вот, я буду закидывать его своими e-mail’ами. Поздравлять его с днём рождения. Спрашивать, прочитал ли он предыдущие, вернётся ли как комментатор, верит ли в обратную связь, в бога, как представляет жизнь после и свои возможности в ней.    — И получать вместо ответа то же молчание.    — Пусть. Мои послания — это моя свободная воля. Наличие или отсутствие ответов на них — это уже рука бога. Я всё-таки нашла границу. Я раскрутила своё воображение. Я примирилась с понедельником. Я определила рубеж. Только одного я не сделала: не прижалась губами к его шее.    — Ты никогда этого и не сделаешь, потому что на ней уже нет той головы.    — Красота — богиня капризная и изменчивая. Ты помнишь кольцо царя Соломона, на котором было написано «всё пройдёт»? Когда Сенна разбился, я поняла, что Соломон ошибся. Ему надо было написать на кольце «всё вернётся» и ждать не ухода боли, а возвращения счастья. Все люди делятся на две половины. Одни считают хорошим день, который прошёл и не принёс ничего плохого, — это несчастные люди. Другие считают прошедший день плохим, если он не принёс им ничего хорошего, — это счастливцы. Я долго, очень долго относилась к первой половине. Я устала от этого. Пусть дни будут плохими — я буду ждать хорошего.    — И таким образом хочешь стать счастливой?    — Я буду счастлива, как всегда, — в пути к цели, хоть и в призрачном, хоть и к призрачной. Ожиданием. Нет новостей — хорошие новости? Так говорила Медичи. Нет новостей — плохие новости. Так говорил Генрих lll. Он был правильно ориентирован и в сексе, и в жизни. Я приняла его сексуальную ориентацию, я приму и его философию. А пока, — тут Джина потянулась, выгибая спину, — буду ждать ответа. Буду ждать обратную связь. Всё течёт, всё меняется, — Джина расхохоталась. Её рассмешил разворот направления обратной связи на 180 градусов. — Amore che prendi, amore che dai. A пока… Так, Блок относился к символистам. Символика. Образование несчастья. Вернёмся к 5 августа 2006 года. После пяти лет — французские карты. Я их сделала заново, теперь у меня новые, а старые, — тут Джина поднялась в свою комнату, откуда вышла через минуту, в руках у неё были старые французские карты, — старые — вот они. Джина вытащила из колоды два листка с половинками ножа и, совместив их в единое целое, положила лицевой стороной на фотографию, на то самое место, где находились глаза ничего не подозревавшего об этом злодеянии Ханни.    — Очередная мистификация? Ты думаешь, что без этого путь его усыпан розами? Глядя на лицо, не скажешь…    — Я ничего не думаю, цветок уже выходил… У роз, между прочим, есть и шипы.    — Ты залезла не в свою епархию. По твоему же утверждению, это не твоя прерогатива, это рука бога.    — Моя свободная воля обнаглела, ей, как и любому человеку, всегда всего мало.    — Какая жестокость…    — Всё в мире уравновешено. За 24 марта 1999 года приходит 11 сентября 2001, за 5 августа 2006 — 28 сентября того же 2006, — Джина раздвинула карты на фотографии и возложила на их место свои руки. — Я кладу руки свои и душу свою на глаза твои и чело твоё. Возьми у меня свою боль и мою тоже. Пусть твоя жизнь станет маетой, морокой, несчастьем и тоской, пока ты не ответишь мне, не встретишься со мной и не влюбишься в меня.    — Предательница! А твоя ориентация?    — Не бойсь, всё просчитано. Если уточнить, я сменила свою в октябре 2001 года, мне было тогда тридцать три с половиной года. Ханни волен ошибаться не менее меня, у него в запасе девятнадцать месяцев. Time to understand that, — тут Джина спохватилась и сейчас же исправилась. — Daisy, mille persone e pochi secondi per fare l’amore. Помню как сейчас — летят талибы по небу, летят…    Джина восстановила на фотографии нарушенный порядок, встала из-за стола и развалилась на диване с сигаретой в зубах: сегодня ей разрешается курить в гостиной.