Окурок

В ночь с 17 на 18 октября Джина валялась в своей постели, комкая в руках угол подушки. Формально её взгляд был направлен на смятую салфетку; на самом же деле она смотрела на неё, как обычно, ничего не видя. Слёзы счастья вскипали в её глазах — то были слёзы благодатные. Отторженности последних дней от всего, когда она не могла понять, что сталось с её любовью, где её искать, и живёт ли она ещё на белом свете, этого чувства пустоты и отчуждённости, выраженного в картах чужим домом, как не бывало. Нынче они предсказали ей кольцо — взаимность. Я люблю. Так воображение, иллюзия будут питать мою любовь. Из этого следует, что, во-первых, она может быть вечной, во-вторых, моя собственная фантазия оказалась могущественнее, чем Ханни реальный. Она творит со мной то, что он уже не может создать. Я снова во власти любви, одно плохо: не Марио, а я сама встаю в своих сюжетах перед Ханни. Я лежу на его груди и вожу кончиком пальца от его шеи к низу живота и обратно, потом — подушечкой пальца, потом — всей рукой. Моя голова лежит на его соске, я слышу, как бьётся его сердце, и тонкой струёй яда это биение вливается в моё ухо. Несколько мгновений — и я уже плыву в море этой отравы к тому берегу, который, наконец, сделает всё возможным.    Как Джина выходила на это, она не могла понять. Радость сознания власти чувства над ней мешала ей думать. Ей достаточно было того, что ситуация развернулась. Она может любить вечно — и постоянно будет выходить на это. Это неуклонно будет всплывать в ней. Она гнала от себя и явную ложь предсказаний, и очередной крах, который будет предъявлен завтра или послезавтра. Возможность продолжения скитаний её души в лабиринтах леса, наречённого женским именем, была дороже всего на свете.    Марио так и не явился ей, в предсонье метались поднимаемые осенним ветром бессвязные обрывки её и его страсти, никчемные, никому не нужные, не дарившие спокойствия. Джина заснула на рассвете и поднялась через два часа. Спустилась за чаем. Поднимаясь с чашкой в руке по лестнице, вспоминала, что увидела во сне. Как это было? Она шла по вестибюлю школы, в которой училась. Кажется, до этого спустилась по боковой лестнице. Сжимала в руке пустой пакет, скорее всего, упаковку от какой-то еды. Выбросив его, оглянулась и увидела бабушку, спускавшуюся вниз по центральной лестнице. Бабушка там была её матерью и преподавала в начальных классах. Всё это в кромешной тьме — и в здании, и за окном. Она подошла к бабушке и спросила что-то насчёт занятий, по своему обыкновению, громко. «Не кричи, директриса спускается. Занятий сегодня фактически не будет, нечего по школе болтаться. Отсиди ещё один урок и возвращайся домой», — и бабушка вышла из школы. Джина отправилась в направлении, обратном тому, в котором шла к вестибюлю. Ею овладело странное возбуждение, она не шла, а неслась по первому этажу, заметила мимоходом приоткрытую дверь комнаты, в которой раньше располагался завхоз. Через узкое пространство, почти что щель, пробивался слабый свет. «Никто меня не увидит, а если и увидит, не разберёт: я так быстро бегу, в этой щели мелькнёт лишь тёмная тень», — подумала Джина, примчавшись к боковой лестнице, и устремилась вверх. Она поднималась во весь дух, перепрыгивала через ступеньки, в уме проносились строчки каких-то считалок. «Раз-два, раз-два, перемена между первым и вторым уроками самая короткая, всего пять минут». Ей надо было подняться на третий или четвёртый этаж, вопросом, зачем она бежит, раз занятий всё равно нет, она не задавалась. В конце подъёма, вынесшись на площадку между лестничными пролётами, она наконец поняла, как устала, и перевела дыхание. Нет, было ещё что-то. Она поднималась к этому последнему пролёту, и, чем меньше ступенек оставалось до площадки, тем больше ею овладевала мысль о том, что её бег бесполезен. «Зачем я бегу? Ну да, был Ханни, я его увидела, хоть и не рассчитывала, но он уже ушёл и не вернётся в соревнования. Он был, но это ничего не меняет». И с сознанием этого, успокаивая биение сердца, она проснулась.    Это должно что-то значить. Всё надо разобрать по порядку. Сначала она спускалась по боковой лестнице, спуск — это неудача, это её жизнь, особенно в последнее время. Неудача, перемежавшаяся с повседневностью, постылой, надоевшей своей ненужностью. Ведь держала она в руке какой-то кулёк — то ли что-то ела, то ли уже закончила — и была к этому безучастна, и выбросила его равнодушно. А потом — бабушка, умершая более года назад. Она направлялась домой, но на самом деле идти-то она могла только к могиле! И определяла Джине тот же путь, только позже, через один урок. Она была одета в старое-старое пальто, в котором уже давно не ходила, это ведёт к семидесятым годам, и именно тогда в правом крыле школы помещался кабинет завхоза. Семидесятые. Зачем? Занятий нет, старое пальто, кромешная тьма. Стоп. Кромешная тьма, пальто, зима — конец второй четверти перед Новым годом. Когда весь материал был пройден, занятия превращались в опрос желавших исправить двойки и тройки на более удобоваримое и беготню учителей в организационных предпраздничных хлопотах. Конец декабря. Но почему именно семидесятые? Ещё раз стоп. В последние полтора-два десятилетия праздники в школе можно было отмечать чуть ли не в течение всей последней недели уходящего года, только в семидесятых последний день занятий, хоть ничего уже не значил, оставался неизменным — 29 декабря. I’ll find a way. 29 декабря. День её смерти известен, известен даже час. «Отсиди второй урок и езжай домой». Второй урок заканчивается в 09.35, и около часа на прибытие туда, домой. Итак, 29 декабря, к половине одиннадцатого утра её уже не станет. Джина посмотрела на часы. Половина десятого, ей остаётся семьдесят два дня. И в эти семьдесят два дня — бешеный подъём по лестнице с осознанием бесцельности этой спешки в конце. Вверх по лестнице — это удача. Но она бежала на свой последний урок в уходящем году, ничего для неё не решавший: ведь свои отметки она знала заранее. И в эти семьдесят два дня была зажата мысль о Ханни, то ли прошлогоднем, то ли новоприобретённом, но также ничего не решавшем. И она переводила дух, найдя хотя бы отдых в конце пути — это и есть удача?    Джина выкурила ещё одну сигарету и заснула до очередных спортивных выпусков по ARD-ZDF, их пустоту заполнил предобзор Лиги Чемпионов по «EuroNews» с красавцем Санта Крусом, прибывшим в Португалию. Ещё один день привычно прокручивался обычной суматохой в сознании. Тридцать восемь дней до начала зимнего сезона. Болваны телевизионщики, показывают вместо «Баварии» «Челси» с «Барселоной» — кому они нужны? Хоть бы сон не наврал. Тогда кольцо замыкается… Во что же замыкается кольцо? В посмертное существование? Но она же не может быть там рядом с ним, в его доме: там другая женщина и их ребёнок. Он умрёт? Но кольцо — на неделю, а она доживёт до 29 декабря. Ничего не получается. Он ответит? Но он два раза не ответил, почему он должен это сделать в третий раз? На кой-чёрт ему нужно несколько тёплых фраз, они для него не возвращение, может, он уже и перестал думать о нём. Гораздо раньше её самой. Евросоюз приглашает Путина на встречу, что им нужно? Ну понятно, мой газ, им мало его у них, они ещё хотят доступ к разработке и эксплуатации трубопроводов. Ключ от квартиры, где деньги лежат, их не интересует? Обнаглели, ублюдки. Надо было перекрыть им газ ещё в 1999 году, замёрз бы скоропостижно кое-кто — и никаких проблем не было бы. Ничего, Путин им ответит, сразу заткнутся со своей Грузией. Кому собака — друг человека, кому управдом — друг человека, а Европе «Газпром» — друг человека. Хамы, хамы, ха, миллион. Хорошая песня. Love will be easy… Нет, уж пусть лучше остаются хамы, а не carma. Любовь никогда не бывает лёгкой. Куда девался Марио? Его нет в моей второй воображаемой жизни. Чёрт бы побрал эту любовь. Меня разворачивает на гетеросексуальное, банальное, извращенческое. Хочу, чтобы он меня хотел. Сванидзе трепется про Абакумова. Абакумов придумал ледяную комнату — и сам в неё впоследствии попал. Всё по закону. Для равновесия. Я придумала себе иллюзию и хотела наслаждаться ею. А вышло, что попала в её сети — вот и бьюсь. Сигареты, хлеб. Свен Ханнавальд. Скотина, хам. Тьфу, «Челси» выигрывает у «Барселоны». Абрамович своровал мои деньги, а Баллак за них играет. «Vh 1» Rocks. Восьмидесятые. «Tigertails». Длинные волосы, узкие бёдра, облепленные кожей. Почему я в них не влюбляюсь? Потому что всё расписано на небесах. «Бавария» выиграла у «Спортинга». Интересно, кто забил? Надо посмотреть «Morgenmagazin». Вот будет кошмар, если 29 декабря я не сдохну. Вкусное варенье. Пачка закончилась, иди теперь выкидывай. Встала. Голова кружится. Скорее бы. Я рассматривала возможность частичного или полного воздаяния людям за их грехи уже здесь, на земле. Фиксируя их беды и горести, я равнодушно, холодно и безапелляционно отсылала их искупать зло, предполагавшееся или уже свершённое. Их несчастья не трогали меня, это естественно, это справедливо, я и сейчас не раскаиваюсь, они это заслужили, так судил бог. Случай с Санта Крусом — пограничный. Он не совершал ничего плохого, он не может это совершить. Его травмы — компенсация за сверхъестественную красоту. Меня огорчает его частое отсутствие, но я с этим смиряюсь. Ведь он носит в голове сознание своей занебесности, и я упиваюсь этим по мере возможности. Почему же в burn out syndrome Ханнавальда я не разглядела кары за своё собственное будущее? Предполагала его сначала, как и в случае с Санта Крусом, компенсацией за красоту, талант и неординарность? Очевидно, да — поэтому и конец весны 2004 я приняла без ужаса, как нечто временное, само собой проходящее. Возможно, и он рассматривал это сперва не полностью, окончательно определившимся. А вышло по-другому. Интересно, как бог всё это рассчитывает… Более полутора лет назад я записывала его интервью с чемпионата мира и только за несколько дней до сегодняшнего разобрала в них «Freundin», поняв что уже долгие месяцы эта фрёндин спокойно и властно занимала своё место в его жизни. Хорошо же его вылечили, ублюдка. Господи, ну какой болван засунул в «Top 5 90-Rock» «Unforgiven», не могли вместо неё пустить «Nothing Else Matters», хотя, может быть, она была написана в восьмидесятых… Как я ревела осенью 2004, слушая гитарный перебор в «Nothing…» после того, как его тридцатилетие не осветили по телевидению! Прошло ощущение необузданности моего стремления к нему, только на сутки его и хватило… Марио, нас предали, искупая зло, причинённое нам же…    Чем же я рассчитывала его заинтересовать, на что сориентировать, к чему расположить? К тому, что он рано или поздно и так, без меня, узнает. Я опять ничего не решаю — всё расставляет бог. Если Ханнавальд меня не слышит — значит, бог накладывает на него глухоту искуплением за… мою же боль. Содержание всех прошедших месяцев этого года оказалось несостоятельным, его пришлось выкинуть на помойку и… терпеть, либо до начала зимнего сезона, либо до 29 декабря, а может статься, и намного дольше — столько же, сколько и ему.    Почему я решила, что я одна могу донести до него свет истины? Почему я решила, что это должна быть именно я? Почему я решила, что именно мои мысли самые драгоценные, непреложные и правдивые? Почему я решила, что только я могу его спасти? С чего взяла, что он вообще нуждается в спасении? Что я смогу ему дать, если вдруг произойдёт невозможное и наши пути скрестятся? Пару более-менее умных фраз и себя, больную, слабую, изношенную и опустошённую, причём не только им? Это ему нужно? Это нужно тебе? Ты ревновала к его ребёнку — а ты сама, если бы встреча стала возможной, смогла бы родить ему здорового ребёнка, смогла бы вообще родить? Ты живёшь в другой стране, бог изначально отдалил тебя от него — что же ты пытаешься изменить высший произвол, когда знаешь, что это невозможно? Ты бежала в своём сне неизвестно куда, неизвестно зачем, ты рвалась к цели, которой не было. Ты неслась в кромешной тьме, в полном мраке, ты не встретила на своём пути ни души, а ведь была перемена, и в коридорах должны были находиться школьники. Но единственными твоими товарищами были безверие, безысходность и бессмысленность.    Более месяца прошло, он не открыл почту на своём сайте — значит, и не предполагает возможность твоей любви, не ищет неведомых пока путей вообще. Из этого ты можешь сделать вывод о его духовной организации. Свена Ханнавальда больше нет.    Что же я сделала из него бывшего? Красную тряпку для своего интеллекта? Сомнительно: часто я его люблю, часто я люблю его очень сильно. Но не чаще ли того, что я его люблю, я сознаю, что никакие Айртоны Сенны, никакие Гораны Иванишевичи и никакие Свены Ханнавальды никогда не будут цитировать в оригинале «Божественную комедию», сонеты Шекспира и «Евгения Онегина», никогда не будут заниматься индийскими ведами, никогда не смогут протащить через себя моё мироощущение, никогда не будут пытаться яснее прочертить границу между провидением и свободной волей человека? Не чаще ли я интересуюсь этой гранью, чем думаю о любви к нему? И бог карает меня за дерзость попытки проникновения в это его уходом и этим же самым карает его за боль, причинённую мне. Тогда всё замыкается на мне — для меня. И для Ханнавальда всё замыкается на нём самом, и так далее для каждого из шести миллиардов. Наложенное друг на друга, это практически полностью воспроизводит бога и становится им самим. И снова наказывает меня. За ошибку — если я ошиблась в выводе. За дерзость и пророчество — если оказалась права. И в отбывании этого наказания — одна из миллионов возможностей для дальнейшего развития самого бога. Так вот на что я посягнула бы, задумав прервать свою жизнь самоубийством!    Джине не нравился этот поиск обоснованности греховности суицида. Она прекрасно сознавала, что его результат не может быть руководством к действию. Она не хуже Раскольникова понимала, что вся психологическая развёртка её состояния — палка о двух концах, что, придумывая десяток причин для невозможности совершения самоубийства, она с такой же лёгкостью изобретёт два десятка убеждений для его необходимости. Это опять-таки ничего не решало, а ей надо было вернуться в своих настроениях хотя бы на уровень додекабрьский, прошлого года: каким бы плохим ни являлся, он казался теперь сущим раем по сравнению с тем, что представляли её последние месяцы. Джина пыталась выяснить, в чём заключается ключевое отличие той её жизни от этой, но явной разницы не видела. Для облегчения рассуждений она откинула медитацию, возню с e-mail’ами и ожидание ответа и оказалась со своей свободной волей сейчас и без неё с её мизерными возможностями тогда. С конца 2002 года по конец 2005 она жила без тягостного чувства необходимости её приложения к чему бы то ни было и ещё более тягостного бремени ожидания результата этого приложения. Она лишь походя, мимолётно отмечала факт её существования в своих фантазиях, но, осведомлённая о её незначительности, не принимала её всерьёз и не развивала никакую тему, так или иначе связанную с ней. Однако на том месте, которое она теперь занимала, что-то находилось, и Джина хотела это «что-то» определить. Там был катастрофически быстрый, хоть и растянувшийся на год, спад его формы, там была неизбежность его ухода, и параллельно с этим шли его восшествие на престол её иллюзий и установление абсолютной монархии. Это меняло сюжеты и создавало новые комбинации, это увеличивало и без того огромную роль телевизора. Ей нужны были новые песни «HIM», и «МP-2» она ещё ловила, и Гриньяни был прекрасен, и Иванишевич ещё играл… К этой многослойности прибавлялись сдохшие в Ираке американцы, снукер и сериалы, за ними следовали болтовня по телефону, шатание по магазинам, нарды и отшитые поклонники. Всё это было и всё это сейчас не подходило. Всё это было, но и тогда не могло занимать двадцать четыре часа в сутки. Основой было ожидание смерти, всё остальное добавлялось как интерьер, созданный Джиной для спокойного и комфортного доживания до перехода. Но Ханни спалил её шалаши, потому что так ему повелел Господь. Зачем богу было это нужно, зачем он мучил Ханни и Джину, когда мог не мучить ни того, ни ту, было непонятно, и Джина по сотне раз в день перетряхивала прошлое и настоящее в надежде на то, что ум просветлеет или на пол упадёт завалявшаяся в складках бумажка с универсальной формулой для решения всего на свете. Ум не просветлел, бумажка не вытряхнулась — Джина включила телевизор и стала смотреть на Сергея Парамонова, тридцать четыре года назад исполнявшего «День рождения». Она вспомнила эту песню, узнала, что её текст был переведён на японский, услышала, как Парамонов, когда его голос начал мутировать, перешёл из солистов в хористы, а потом и в зрители, приходил на репетиции, садился в заднем ряду и смотрел, как тот, кто занял его место, исполнял «Беловежскую пущу». Песня и голос были так красивы, что заставляли забыть, какой ценой эта красота была куплена; тогда же, в семидесятых, родились и «Вологда», и «Берёзовый сок», и «Родина моя, Белоруссия», и Джина всё это помнила, да и Парамонов, умудрённый своим низвержением, должен был сознавать временность новоприбывшего и предвидеть грядущую череду смен кумиров. «Sic transit gloria mundi». Интересно, а Ханни знает эту фразу? С Парамоновым не работали психологи — оттого он и умер так рано; с Ханни работали и психологи, и психиатры — оттого он и живёт себе прекрасно; Джина совмещала психолога, психиатра и пациентку в одном лице — оттого и путалась так часто. Тем не менее, на 07.15 у неё появилось дело, «Беловежскую пущу» надо записать, и очень удачно она пропустила наложившуюся на неё «Bundesliga Kick off!», теперь у неё есть дело и в половине четвёртого, а если там показали Санта Круса, у неё будет дело и в половине седьмого. Всё это близко подходит к «Morgenmagazin» по ARD, а ведь завтра «Бавария» играет с «Вердером». Начало пятницы и конец субботы обеспечены, а в перерыве Путин прилетит в Лахти (забегая вперёд, надо отметить, что, к великому неудовольствию Джины, перед каждым появлением Путина на экране исправно сияли трамплины). Джина аккуратно записала на видео и песню, и красавца Санта Круса, прогибавшего на тренировке спину и запрокидывавшего голову, а вечером демонстрировала свои приобретения матери.    — Смотри, как здорово развивается сюжет. Сперва очень красивая песня тебя забирает, а потом её прелесть переходит в сверхъестественную красоту Роке, и твои эмоции взметаются ещё выше. Реальность в согласии с восприятием — как это потрясающе!    — Не реальность, а её отображение, впрочем, для тебя последнее важнее.    — Видишь ли, меня всегда привлекает более эфемерное. Неосязаемое, не определённое точно, истолковываемое по-разному, неведомое, непознанное…    — Что же тут неведомого, когда человек на тренировке отжимается?    — Как ты не понимаешь: нельзя постичь до конца бесконечное, запредельное совершенство. Это во-первых. А во-вторых, он отжимается, я записываю. Это первая производная. В-третьих, я смотрю то, что записала, но ещё не знаю, какие эмоции это во мне вызовет. Это последующая, вторая производная, которая в начале пути тебе неизвестна, но теперь ты понимаешь, что она оказалась большой и положительной.    — Я ничего не понимаю. То ли ты математику впихиваешь в эмоции, то ли пытаешься ею описать своё «эфемерное»… Как можно вычислить запредельное, непознанное, мнимое? Как можно высчитать настроения, эмоции, чувства?    Мать, как и дочь, терпеть не могла математику, но Джину уже понесло, она убеждённо врала:    — Приводят же к цифрам бесконечную Вселенную, да и с точки зрения времени она становится той же точкой. Пространственные координаты переходят во временные, почему же разумные не могут перейти в эмоциональные и наоборот? Среднеквадратичная аппроксимация и конечно-разностная интерполяция определяют искомое в пределах заданной погрешности. Если принять сознание сочетанием эмоционального восприятия-выражения и разума, вечной любви и полноты всезнанья, то отсюда следует, что Иисус Христос и святой дух взаимно переходят друг в друга, иногда сливаются. Да, я принимаю всё через эмоции, но они более преходящи и менее обоснованны. Они зависят от настроения, рождаются целиком из чувства, их можно возбудить наркотиками и погасить лекарствами. Следовательно, знание значимее, более основательнее, непреложнее.    — Но если твоя жизнь в первую очередь определяется всё-таки эмоциями…    — Реальная, эта. А как насчёт посмертной, когда эмоции будут практически полностью управляемы? Кроме того, ты говоришь только про мою. А люди, в своей жизни руководствующиеся только разумом, — сколько их сейчас? А те, которые сначала жили в основном эмоциями, а потом перешли на значительное, очень большое преобладание разума, — их сколько?    — Наконец-то добрались. Ходит Джина чёрным лесом…    — Она не знает, ходит или выходит. Он хотел, он дерзал, он жил эмоциями. И это шло к плохому концу. Его стали лечить, эмоции убили, остался ум, а то, что было его сущностью, умерло — полностью или наполовину. Он перестал быть самим собой. Тому, кто это понял и осознал, стало очень грустно за такую смерть.    — Но только убийство эмоций могло его спасти.    — Да не его, а оболочку — то, что осталось от него…