Окурок

Как будто Джина что-то не могла ему простить. Дело было даже не в его ребёнке, не в его уходе, не в исковерканной судьбе Джины. Своевольная и своенравная, она признавала над собой одну только власть бога, во всём остальном пребывая независимой, как кошка, которая гуляет сама по себе. А Ханни врывался в её жизнь и перекраивал, изменял её. Джина могла бы принять изменение, исходившее от неё самой, но от чужого человека… Она мирилась с этим до конца 2005 года, пока ждала, что её любовь пройдёт, а когда этого не случилось, её понесло, как обезумевшую лошадь. И вынесло к новым бедам, окончательно перемоловшим остатки разума и свободолюбие. И это удавшееся покушение, эту власть она и не могла простить ему.    После весны 2004 года его отвернули от эмоций, развернули на реальное, сделали рациональным и прагматичным. Он стал обыкновенным и холодным — этого она тоже не могла ему простить. Свен одичавший, как она сама, метавшийся в ослеплении одной навязчивой идеи и в невозможности её достичь, как металась она сама в ослеплении той же навязчивой идеи, был близок ей. Она впустила его в своё сердце — того, родного, он пророс в ней, так как принялся, в них бежала одна кровь, в них пульсировала одна боль. Они были похожи, и он царил в ней, но, проросши так глубоко, он водрузил на верх своей жизни эту крону рутины. Она не могла тащить на себе груз чуждого ей миропонимания, она взывала к умершим в нём ощущениям, потому что они ещё жили в ней. Это противоречие истоков, гнездившихся в её сердце, и результатов, в которые они перешли, и давило её теперь, мучило её постоянно.    Джина ещё немного побалдела от Санта Круса, переключила телевизор на «Время», покрысилась на трамплины, поулыбалась Путину и исчезла на полчаса в своей комнате.    — И чем занимался добрый доктор Тотти? — поинтересовалась Наталья Леонидовна, узрев спускавшуюся Джину и раскрыв нарды на столе.    — Лечением.    — А именно?    — Сбрасывала на фотографию Ханнавальда свою боль.    — Новое слово в медицине, и говорить нечего. Помогло?    — Не знаю.    — Смысл?    — Поможет — мне станет лучше. Нет — и в этом случае моя боль естественно перейдёт на свой источник.    — Если результат один и тот же, зачем ты это делаешь?    — Демонстрирую свою свободную волю. И часто с удовольствием думаю: он умирает, попадает в переход. То-то удивится, когда от абсолютно неизвестной женщины на него выкинется такое количество негатива. Я и полюбуюсь на него в этот момент.    — Очередные бредни. Ты по этой причине меньше стучишь на машинке в последнее время?    — Не, я вообще в романе слегка разочаровалась.    — Основание?    — Роман, фильм, любое другое произведение искусства, кем бы ни были созданы, не справляются со своей задачей полностью. Во-первых, доходя до сознания читателя или зрителя, они уже видоизменяются, потому что каждый пропускает замысел через призму своего мироощущения, своего характера, своей симпатии или, наоборот, неприятия. Этот замысел в своём первоначальном виде не сохраняется, а неминуемо преломляется и искажается.    — Понятно, Аню и Катю Достоевского ты быстро переделала в Свена и Роке, Эстер в «Спруте» превращается в тебя и восходит ко времени твоей любви к Олегу, то есть простите, я забыла про твои «предчувствия» — к тебе настоящей в своей безответной страсти к Свену.    — Точно, даже великие слова «Убивайте, убивайте, убивайте и не думайте об ответственности. За всех за вас отвечать буду я» я бы окончила по-другому. Убивайте, убивайте, убивайте и не думайте об ответственности. На земле гораздо больше плохих людей, чем хороших. Убивая всех подряд, вы творите благо, превосходящее зло. Начинайте с албанцев и американцев, причём с женщин и детей. Мужики через поколение вымрут сами собой. «Над миром властвует разлад, тебе ль не быть с собой в разладе?» тоже имеет продолжение. Оставайся в разладе с собой до смерти. Я была его свидетелем от начала до конца. Ты был так похож на меня, ты был дорог мне таким. Я не желаю видеть на твоём месте ни автомат, ни свинью. О восьмой главе «Анны Карениной» и говорить не стоит. Правильно сделал редактор, который отказался её печатать, — хороший был человек. Вера из «Героя нашего времени» — законченная проститутка. Она продалась старику, обеспечивая сына, родившегося вовсе не от огромной любви — единственного, что могло её извинить. Итак, первое основание — это искажение замысла, а второе — невозможность полностью его выразить. Я могу написать роман, я могу снять фильм. Но, создавая книгу и достаточно точно воспроизводя мысли, чувства, обстоятельства, помыслы, ощущения, я не могу перенести на бумагу сумасшедшую красоту Санта Круса, движения его головы и тела, занимающие огромное место в моём воображении. Никто не опишет «Джоконду» словами, хотя она лишь кусок холста, её взгляд не изменится, её пальцы не шевельнутся. А Марио — живой, он изменяется, он двигается, говорит, это можно выразить миллионом кадров, но тогда неизбежно и сложность чувства, и многогранность ощущений, и течение времени, и внутреннее напряжение будут потеряны. Фильм тоже — всего лишь часть. Кроме того, для полного наслаждения сюжетом необходимо и соответствующее состояние души, располагающее тебя к этому, — не могла же я протащить равнодушие или беспечность Марио через начало августа 2004 или 2005 года. И это ещё не всё. Это сожительство автора с героем, это взаимное влияние друг на друга невоспроизводимы. Для этого надо взять прототип, ощущения создателя, его внутренний мир — и вложить их в его действующих лиц.    — Тогда любой замысел обречён на провал.    — Нет, каждый по-своему важен, для этого только нужно нечто вроде совершенного считывающего устройства, которое может одновременно отобразить всех участников действия полностью. Внутренне — с памятью каждого, сбывшимися и несбывшимися надеждами, характером, миропониманием, ощущением своего места в мироздании, степенью дерзости или покорности. Внешне — с внешностью, движениями, блеском глаз, смыслом жестов, интонацией голоса, мимикой. Просклонять или проспрягать это всё с аналогичным в авторе. После этого задать обстоятельства, условия и время. И в конце вложить желания, их силу, возможность претворения, поиск решения, колебания и сомнения, допустить свободную волю, ограничить её провидением и отправить корабль в плавание под соответствующую музыку, ни на миг не упуская из виду самое сокровенное — касание самых потаённых струн в сердце каждого, их звучание и вечную любовь…    — Но ведь это невозможно в том виде, в котором ты расписываешь.    — Возможно, причём дважды. Ты просто сейчас себе этого не представляешь так же, как и две тысячи лет назад человек не мог представить самолёт, телефон, атомную бомбу, телевизор, компьютер — а всё это создано. Ну, и второе, — и Джина запустила указательный палец вверх, — там-то и не такое, может быть, уже решено.    — Да, настоящее Ханнавальда в это явно не вписывается.    Но близилась ночь, а на следующий день Джину не интересовало, вписывается или не вписывается. Она сидела хмурая и злая: в предобзорах к следующему матчу Санта Круса не показали, Джина пробежалась по каналам и уткнулась в «Национальный интерес» с Дмитрием Киселёвым. При резком снижении количества поступающей информации её всегда разворачивало на проблемы России и около, то она в этом прекрасно ориентировалась, то даже не знала, выбрали ли Путина президентом снова и когда это состоялось.    — Нет, ты слыхала? Южная Осетия спрашивает, признает ли Европа их независимость, а они отвечают, что это произойдёт в том случае, если Северная Осетия выйдет из состава России и с югом объединится, как будто они горят желанием выхода и обзаводятся грузинскими паспортами. Вот бляди!    — Ну сказала бы хоть «суки»…    — Я не обижаю животных. Интересно, за что они нас так ненавидят?    — Во-первых, алчность…    — Ну да, им нужны наши трубопроводы. Европа по сути своей — бедная, почти нищая и, как её называют американцы, «постисторическая». На протяжении нескольких десятков поколений они гнули спину, это в них заложено теперь чуть ли не на генетическом уровне, только в середине прошлого века они от этого отошли, когда работать санитарами, мусорщиками и водителями стали эмигранты.    — Из этого следует «во-вторых» — зависть.    — А почему бы им не испытывать унижение и нелюбовь к Штатам, США были основаны как европейское мусорное ведро, да и Австралия, кстати, тоже. Отбросы мутировали, превратившись в зловредных чудовищ, и ныне Европой управляет собственная помойка. Какой позор! Ублюдки, тупицы! Некоторые из них даже плакали, когда сдыхала эта польская тварь. Описывая её заслуги, вечно тыкали в объединение Германии, но никто не догадался посчитать, сколько стен было возведено вместо одной снесённой. Хорошо, к ним это не относилось или шло на пользу, тогда подумали бы о том, как это отродье десять лет на карачках ползало. И земля его не носила, и бог не прибирал. За благо провидение не так воздаёт, а быстрее и добрее разбирается. И Райку, которая к этому тоже ручку приложила, оперативно сгноило бы, а не мотало три месяца по немецким больницам, пока не откинуло, ещё здесь этот меченый пятнистый подонок остался и его преемничек с опухшим от пьянства рылом.    — Тебя действительно волнует, какие пикантности на них наложатся? Но ведь и рак, и ограничение подвижности не в единичных случаях имеют место.    — И в сотнях, и в тысячах, но не на виду у всех, не так показательно. Подохли бы тысячи американцев в своих постельках — никакой пользы не было бы. Но бог посчитал необходимым, чтоб они сгорели в огне, посланным небом же, в назиданье и на вечный страх оставшимся. Вот это МУДРО! Чё вы улыбаетесь?    — Интересно. Анна Каренина бросилась под поезд — Вронский поехал в Сербию. Ханни ушёл из спорта — Джина начала смотреть «Национальный интерес».    — Между прочим, Сербия Грузии оружие не продала!    — Видишь: не всё в Европе отвратительно.    — Я не отрицаю. Остаётся Сербия. Остаются греки, которые закидывали камнями американское посольство в марте 1999 года. Остаётся Ханке, принявший участие в похоронах Милошевича: он всегда выступает за сербов, несмотря на травлю, организованную всяким отродьем. Остаётся Шрёдер, любящий Россию и тепло отзывающийся о Путине, американцев же и Буша он не любит. Кстати, я давно ему симпатизировала, даже когда об этом не знала, моё расположение было чисто интуитивным и только впоследствии подтвердилось позже поступившей информацией. Эмоции меня не обманули, интуиция сработала верно, предположения оправдались. Но как же я не смогла разглядеть, через что мне предстоит пройти, в другом случае? Как я не смогла предвидеть, что последует после пары уикендов торжества и гармонии? Ведь я должна была так же, интуитивно, шарахнуться в сторону, испугаться, уклониться! Нет, интуиция меня не подвела, когда я увидела его и в первый раз, и во второй. Это почти что неприятие словно предупреждало меня, но я ему не вняла и полезла за третьим лицезрением. А как ты думаешь: могло ли всего этого не быть, абсолютно, совсем не быть, ни милиграмма его в моей жизни, ни одного кадра, ни тени волоса?    — Сомневаюсь. Бог троицу любит. Третье лицезрение, укомплектовка в придачу к Сенне и Иванишевичу. Три любви, три несчастья, три понедельника, хотя понедельники тебя уже не пугают.    — Да, это моё единственное приобретение, во всём же остальном — полный провал, ни минуты покоя. Мне плохо, когда я его люблю, сознавая безответность. Мне плохо, когда я его ненавижу, чувствуя потребность вернуться к любви. Мне плохо, когда я к нему равнодушна, стремясь бежать от бессмысленности. Мне плохо, когда я считаю его несчастным, страдая его несчастьем. Мне плохо, когда я считаю его счастливым, осознавая свою отторженность. Мне плохо, когда я о нём думаю, пытаясь отвлечься. Мне плохо, когда я о нём не думаю, желая вернуться мыслями к нему. Мне всегда и везде плохо, и эти «всегда» и «везде» ведут к нему и замыкаются на нём. Возвращаясь же к началу разговора, — поспешила добавить Джина, которую злила вечная разворачиваемость к Ханни, — придётся констатировать, что, несмотря на определённое количество положительного, отрицательного в Европе всё-таки больше. При всём при этом они нас ненавидят. За что?    — Так ты их тоже ненавидишь.    — Я ненавижу в ответ! Я их любила и пять, и три, и год назад. Я всегда любила французскую литературу, немецкую архитектуру, итальянскую музыку, даже в мерзкой Англии я любила «Beatles». А помнишь, как я любила Америку в восемь и даже в шестнадцать лет?    — Тебе стали слишком малы её тёртые джинсы…    — Во-во! От них только и осталось, что «Hotel California», но Европу они по-прежнему оболванивают, напихивая своим ширпотребом. А те поорали-поорали против войны в Ираке и успокоились. Неужели нельзя было предложить нечто более действенное, чем демонстрации? Да не покупайте аудиодиски с их паршивыми песнями, не смотрите их вшивые фильмы, не ходите в «McDonald’s» — и вы за месяц нанесёте больше вреда, чем за полгода манифестаций. Так трудно было сообразить?    — Не кури «Marlboro». Да и потом, ты не знаешь, на кого работаешь, сдирая обёртку с шоколадной плитки.    — Всё равно, Америке от меня больше вреда, чем пользы, даже если занести «Marlboro» в актив. «McDonald’s» я не посещаю, псевдомузыкальную дребедень не покупаю, мерзкие боевики не смотрю. И Солт-Лейк-Сити ненавижу! Тьфу, опять развернуло. Даже любовь к Ханни, — Джина поспешила вернуться в Европу, — не отвернёт меня от ненависти к тому, в чём он живёт.    — Не «в чём», а «где».    — Нет, «в чём». «Где» — это я люблю. Немецкое и итальянское Возрождение, Бальзак, Гёте, Данте — это я обожаю, впрочем, уже повторяюсь. «В чём» — я имею в виду атмосферу лжи и лицемерия.    — И ты хочешь часть этой ненависти перенести на него?    — А она и так переносится. Он же это принимает.    — Сомневаюсь. Он занят своими делами.    — Всё-таки не двадцать четыре часа в сутки.    — Он может быть не виноват. Ты забыла про пропаганду.    — Кроме пропаганды, существует ещё и элементарный анализ. Ханке его провёл.    — Мне кажется, что любовь, ненависть и равнодушие к Ханнавальду не по очереди гостят в твоём сердце, а, сцепившись в один клубок и яростно грызя друг друга, беспощадно вытаптывают его. Постарайся положить этому конец, попробуй отделить одно от другого. Чем определяется твоя ненависть?    — Он разрушил мечты, в которых ему отводилось такое высокое место! Он сам себя низверг с пьедестала в моём сознании. Он сам себя низверг с пьедестала и в своей собственной, спортивной, жизни. Если бы он ответил на мой e-mail, этой ненависти не было бы. Он держал всё в своих руках: мою любовь к себе самому, мою любовь к его возможно высокой духовной организации, мою любовь к Европе. Но он ничего не смог удержать. Он грохнулся со своего пьедестала на тридцать третье место, он грохнулся с пьедестала, на который я возвела его в своей жизни, он разбил и чувство к себе самому, и чувство к тому, чем он казался, и чувство к тому, что он представлял. Мой роман уже не принадлежит ему.    — Скоро ты обвинишь его в том, что он не поехал в 1999 году бить шиптаров.    — Да, конечно, он в этом виновен. 24 марта 1999 года как раз и зимний сезон заканчивался, и физическая форма у него приличная была, и в горах хорошо разбирался. Вполне мог прикончить с десяток вонючих тварей. И это ещё не всё. Он вошёл в мою жизнь и царит в ней тигром своего гороскопа. Он сцапал несчастную Джину в свои лапы, я отбиваюсь, как могу, увёртываясь от его зубов то в литературу, то в карты, то в телевизор, то в бред наведения своей воли. Я, как он, ни за что не хочу признавать своё поражение и растягиваю его на годы. Как он. Его действительно стало слишком много, я повязана ориентацией на его собственные действия последних лет, я тоже отдаляю окончательное уяснение своего положения на долгие месяцы, хотя всё уже ясно. Я повторяю его путь, я не могу ему это простить.    — Ты ещё что-нибудь наворочаешь в защиту своей ненависти?    — Да, конечно. Я не верю ни одному его слову и не поверю никогда, даже если он будет на чистейшем итальянском излагать «La mia storia tra le dita».    — Почему ты вдруг лишила его своего доверия?    — Он его не заслуживает.    — За твою участь?    — За свою глупость и полное отсутствие воображения. Ему стоило даже не угадать, а только предположить существование такой персоны, как я, — и всё бы изменилось.    — И ты бы его вернула обратно?    — Я не знаю, как точно, но я бы его реанимировала. Он приземлён, его фантазия не играет, если она вообще существует, — это его вина. Я бы могла изложить ему свою религию. Если у него есть собственная, пусть сравнивает и выбирает лучшую. Если он не верит в бога, пусть склоняется к вере и заполняет пустоту в мозгах. Я бы могла убедить его в несовершенстве расклада судеб здесь, на земле. Это взывает к торжеству справедливости и истины там, из этого следуют неокончательность этого расклада и промежуточность земных итогов, это наводит на возможность любого посмертного воплощения — от виртуальной реальности до точнейшего материального воспроизведения — информация для него сохраняется, она-то никуда не делась. Я оставляю за собой иллюзию и бегство в неё по своим собственным сюжетам, почему он не сможет сделать то же самое?    — Но если его это не интересует?    — А что его интересует? По сколько центов за кубический метр «Газпром» газ будет продавать в следующем году, что ли?    — Так и тебя это интересует!    — Как вторичное, несущественное. Автогонки? Нацепил на себя комбинезон, поехали! Сеннавальд, болван! Девки? Так тебе и так все принадлежат!    — Но если это его действительно занимает, почему же он должен принимать именно твоё? В тебе говорит желание править, воля наглеет.    — Во мне говорит не желание править, а желание того, чтобы он меньше мучился и меньше меня мучил.    — Так он едет, забывается — и никаких мучений!    — Для него, но не для меня!    — Так разверни своё к себе, признай промежуточность и угомонись!    — Пусть он тоже признает. Я повторяла его путь три года, пусть он теперь повторяет мой. Он не повторяет — и это увеличивает мою ненависть.    — Так ваши пути всё же разошлись. А две минуты назад ты утверждала обратное.    — Я не знаю, я путаюсь. Меня, кроме того, снедает чувство, что, лишь чуть-чуть изменив прошлое, лишь чуть-чуть обзаведясь удачей, лишь чуть-чуть прибавив мудрости, я могла бы развернуть ситуацию, причём САМА. Я бы ворвалась в его жизнь в 2004 году, я бы написала на своих знамёнах принципы христианства, заветы Достоевского и основы собственного миропонимания, я бы соорудила из них такую стену, о которую разбились бы и burn out syndrome, и депрессия, и нервно-физическое истощение. Оттолкнувшись от этой стены, он поймал бы то тонкое, смыкающееся с потусторонним, дарованное талантом, внесённое богом и выражающееся материальным чувство. Я вернула бы его, он вернул бы всем своё творение. Я родила бы его ребёнка. Мальчишку, его продолжение. И возможное манит обворожительностью, обворожительность сводит с ума. Забыв о том, что это мечта, я несу её в реальность и считаю более осуществимой, чем она на самом деле является. То, что мне мнится, мучит по-настоящему. Я рыдаю над фотографией, и слёзы падают на глаза и полураскрытые губы. То ли он пьёт их, чтобы выплакаться, то ли плачет, чтобы напиться…    — Так это уже любовь, а не ненависть.    — Да, любовь. Я обвиняю его в равнодушии, в отсутствии чувств. Но я же вру: эмоции-то были! И после мая 2004. Он хотел вернуться — это желание, это стремление. Он стоял вдали от корреспондентов и зрителей на этапах того Турне. Не я одна — комментаторы говорили, что им до слёз больно видеть его таким. И в 2005 хотел вернуться, и бросил всё, и убежал к возвращению. И в 2006 хотел. И плакал, когда пришлось заявить, что возвращения не будет. И это тоже любовь. Видишь: это невозможно расцепить, распутать. Взгляд падает то на любовь, то на ненависть, то на равнодушие. Я и испытываю их попеременно. То, что остаётся здесь, в этой жизни, не может меня интересовать. Я иду к своей последней мечте, которая начнёт претворяться после смерти. То, что ждёт меня, если там не будет ничего или почти то же самое, что и здесь, меня пугает, но… эта попытка — последняя. Ход времени и естественное старение — настоящее активное действие для меня. Бег в реальности к воплощению непознанной иллюзии.