Окурок

Вечером Джина сидела не очень близко от телевизора и смотрела «Роман со звездой». Её конспирация дошла до того, что она придала своему взгляду образцовое равнодушие и показательную рассеянность. Эта женщина увидела Баскова, когда ей было за шестьдесят. Она похудела на двадцать килограммов, развелась со своим мужем и стала сопровождать своего кумира повсюду, не пропускала ни одного концерта. Она организовала клуб его поклонников, причём он вобрал в себя людей всех возрастов: самой маленькой фанатке было пять лет, самой старой — девяносто пять. Она-таки встретилась со своим идолом, и фотографии, запечатлевшие их вместе, утверждали её страсть. Если бы Джина была энергичнее, если бы Свен Ханнавальд жил в России, если бы ни её, ни его не пригибало невозвращение…    — Гигантская амплитуда, — говорила Джина во время рекламной паузы, — от пяти до девяноста пяти, девяносто лет. Вот видишь, мама, а ты заявляла, что такого рода поклонение выдыхается к двадцати. Я же отсылала тебя к Гале, которая на середине пятого десятка меняла свои ориентиры. Мы оставили её, очарованную Есениным. Теперь рамки раздвинулись ещё шире, и семьдесят не предел.    — Удивительно, — вмешался Алекс, — от пяти до девяноста пяти, от тихого обожания до прямой агрессии, от таланта до дешёвого ширпотреба. Как звали этого — Витас, Витес?    — Витас.    — И вам он знаком?    — Упаси, боже, как вы можете оскорблять меня, подозревая в столь дурном вкусе? Я о нём первый раз нынче услышала и даже не знаю, это «Витас» — имя или фамилия. От одного звучания воротит.    — А помнишь, как ты завидовала тем трём женщинам, которые влюбились в Путина? Они собирались попеременно то у одной, то у другой на чай к новостным выпускам, ждали его появления на экране и неизменно умилялись, — вклинилась мать. — И это пришлось на тот период, когда игра Иванишевича буксовала и он практически исчез со спортивных телеканалов. Ты так огорчённо задавалась вопросом: «Почему я не влюбилась в Путина?»    — Слава богу, что этого не случилось. Вы бы разорились на видеокассетах, — рассмеялся Алекс, — к тому же, сконцентрировались бы практически на одном, а так у вас куча любимчиков. Посчитайте, как высоки ваши шансы. Вам ещё нет и сорока, худеть не надо, как и разводиться с мужем, и по теории вероятности на какой-то вехе вам должно повезти.    — Я не подхожу под теорию вероятности, у меня синдром понедельника. А вы гарантируете успех даже тем, кто влюблён в Путина?    — Нет, здесь я пас, но сия недоступность вас не постигнет: он не в вашем вкусе.    — Да, меня всегда влечёт к высоким соплякам.    — Впрочем, может, вам лучше с ними и не встречаться. Я что-то не уверен, чтобы кто-нибудь из них и по возрасту, и по роду занятий, и по молодости разговорился бы с вами о Меровингах, — вас ожидает жестокое разочарование.    — Свершение подсластит горечь.    — В самом деле, Джина, — вступила Зоя, — вы интересуетесь литературой, историей, религией — это так не сочетается с пристрастием к телевизору.    — Что ж делать, любовь зла — полюбишь и козла. Так уж бог на душу положил. А вот и реклама кончилась.    — Фу, какая неприятная физиономия. Что у неё со лбом?    — Затрудняюсь ответить. Напрашивается аналогия с занавеской, которую забыли прихватить защипами посередине.    — Это ещё не самое страшное. Посмотрите на цвет её теней.    — Вам, женщинам, всегда бросается в глаза вторичное. На лоб можно напустить волосы, тени смыть, но её нос никуда не денешь, а им с такой формой удобнее всего затачивать ножи. Что же касается рта, то мне всё-таки придётся, Джина, затронуть ваших животных, что вам всегда неприятно, потому что, кроме лягушки, мне ничего на ум не приходит.    — И край этой щели при каждом слове смещается на несколько сантиметров влево и вверх.    — Никак нельзя было допустить, чтобы это осталось незамеченным, поэтому губы вымазаны помадой под стать теням. И к кому прибилось это чучело?    — К Кузьмину. Если у меня была бы такая же рожа, как у неё, я бы сделала пластическую операцию или покончила бы жизнь самоубийством. Но, даже если я была бы в десять раз страшнее её, в такого, как Кузьмин, всё равно бы не влюбилась.    — Что ж вы удивляетесь? На каждый горшок полагается своя крышка. На что же мог рассчитывать Кузьмин со своей отёчной физиономией и выжженными химией волосёнками? Да, и потом… Джина, передай Алексу чашку… Что вы, не за что… Те твои увлечения, Джина, которым несколько лет, старятся вместе с тобой, а ты этого не замечаешь. Возможно, и они сейчас безобразны.    — Ну ты даёшь! Не надо путать божий дар с яичницей. Сговорились вы, что ли, с Алексом меня сегодня оскорблять? Возьмём хотя бы приблизительно подобное — тех, которые ушли на покой или отошли от большой публичности. Тарантини, Кемпес, Росси, Овчинников, Бобрин, Темпест, Иванишевич, Ханнавальд, — с каждой фамилией плечи Джины взметались всё выше и выше в соответствии с возраставшим негодованием. — Любой из них в сотни раз красивее этого олуха. Оскорблённая невинность удаляется на перекур, — и, подхватив чашку, Джина действительно поднялась наверх.    — А кто такой Тарантини? — тихо поинтересовался Алекс.    Наталья Леонидовна облегчённо рассмеялась. Джина, великий конспиратор, присоединила Ханнавальда последним звеном, и её выходка удалась: Алекс среагировал на первое.    — Хорошо, что она вас не слышит. Альберто Тарантини — чемпион мира по футболу 1978 года, левый защитник национальной сборной Аргентины. Это такая давняя история. Он и сейчас, под пятьдесят, густоволос и худощав. Видели бы вы его, когда ему было двадцать семь!    — Возможно, и видел, но, откровенно признаюсь, не помню.    А Джина лежала в постели, курила и переваривала услышанное. Самое главное, самое положительное — она не одна такая сумасшедшая. Это влияние СМИ, это многомиллионное тиражирование играет свою роль. Любви все возрасты покорны. Этому можно поддаваться и в сорок, и в шестьдесят, и в восемьдесят, она не исключение. Впрочем, детская любовь в сочетании со зрелым возрастом смущали, скорее, не Джину, а мать. Дочка же только вонзала шпоры в свои собственные бока и, презрев приличия, четвёртый десяток лет мчалась в тех же степях. Вспомнив это, Джина вздохнула и скривила губы. Самое положительное оказалось несущественным. Пришлось копнуть глубже. Все они любят. Тихо обожают или стремятся к контакту. Для последнего существуют диски с адресами и телефонными номерами. Звони и действуй. Но адреса и телефона Ханни там нет, и не стоит задаваться вопросом, что бы сделала Джина, живи он в России. Все они любят. Но кто из них накладывает своё чувство на неведение его срока, неисповедимость провидения, обречённость, заложенную свыше, кто из них продлевает его в неизвестное, далёкое, посмертное? Кто из них тащит для своих любимчиков возможность материального воплощения, своё толкование религии, кто из них пытается изложить законы мироздания, справедливости и равновесия? И для чего это делает она? Чтобы скоротать время до зимнего сезона и быстрее убедиться, что его уже не будет никогда? Джина притушила окурок, встряхнула головой, пытаясь избавиться от этих мыслей и от откровения, посетившего её сегодня днём, встала с постели и спустилась вниз.    — А для чего вы смотрели эту передачу? — Алекс тоже по-прежнему старался постичь непостижимое.    — Да я жду «Судите сами», там про Осетию с Абхазией, а они со своими версиями совсем меня запутали. По «Eutelsat» крутят одну, по «НТВ+» — другую, по местному телевидению — третью. Иногда даже повтор новостей в три часа не идентичен десятичасовому.    — Зачем же вам повтор?    — Да чтобы дождаться его конца, а после записать «Однако» с Леонтьевым. Где вы пропадали до половины одиннадцатого, вы пропустили самое интересное…    — Я пропадал у ваших дверей и пятнадцать минут разговаривал с приятелем по мобильнику, не мог же я войти с телефоном у уха!    — Дали бы отбой, потом договорили бы. Сегодня было шикарное «Однако».    Зоя взглянула на часы, ойкнула и вытащила из сумки свой мобильник.    — Пётр…    — Зачем вы беспокоите мужа? Алекс здесь, он вас проводит.    — Да, конечно, — вяло согласился Алекс. Вредина Джина вечно распоряжается его временем и снова толкает к Зое. Не спрашивая его согласия. Её Пётр вполне мог бы поднять свою задницу и привезти домой свою драгоценную — так нет, почему-то именно он, Алекс, обязан это делать. Она специально припёрлась сюда одна. Надо купить машину, чтобы эти вечерние прогулки укладывались в две-три минуты. Алекс не желает выслушивать попрёки и укоры. Его равнодушие и невнимание от него не зависят. Всё на свете стачивается в трении, всё известно наперёд.    — Не говори слишком много. Сыро, ты простудишься.    — Моё тело всегда интересовало тебя больше, чем мои слова.    — Слова даны людям для того, чтобы скрывать свои мысли.    — Не всегда, хотя влияние Джины чувствуется постоянно. Всё же я скажу. Можешь мне верить, можешь не верить. Мне нет дела до твоих потаскушек, из которых тебе пора поленницу складывать у своей кровати. Ты и имён их не помнишь.    — Лена, Женя, Стелла, Вера…    — Умноженные на три или на десять? Для твоей коллекции недостаёт только Эсмеральды и Розалинды. И каждая забывается через несколько часов, если не минут. Ты им не придаёшь никакого значения, я с этим мирюсь, это в природе мужчины, хотя со стороны выглядит омерзительно. Но тебе этого мало. Ты избрал ту, которая тебя терпеть не может, она бы сейчас съязвила, что этому предшествовало перечитывание Лермонтова, к достоинствам которого сама относится с холодком. Она живёт в своём особом мире, ты на это клюнул и заблудился в его лабиринтах. Но ты зря представляешь их волшебным чарующим лесом — это мрачные, затхлые и гнилые чащобы. Она лжива, скрытна и порочна, она человеконенавистница и расистка, она ни в грош не ставит людей и избрала себе далёких и прекрасных идолов, чтобы легче было объяснить это неприятие. У неё хорошая память, она выбалтывает то, что вызубрила за сорок лет, и имеет претензию считать себя кладезем премудрости. Её добродетели начинаются тем, что она кормит бездомных собак колбасой, тем же и заканчиваются. И это лишь оборотная сторона её ненависти к людям. Она за всю свою жизнь ни грамма пользы никому не принесла, она извращенка, а её лень просто чудовищна. Ты гонишься за содержанием, которого нет, да и форма в скором времени станет плоской, как стиральная доска. Тогда она тебе и ответит — из вредности.    — Мы уже пришли. Не забудь проверить, спит ли мальчик, и поцеловать мужа. Если набредёшь на Арагона, отметь то место, где он пишет, что маленькая, широко расставленная грудь создана для любви…    Алекс повернулся и пошёл прочь. Сколькие ненавидели Джину вот так, из мелкой ревности, сколькие выливали на неё вёдра помоев за то, что она им отказала! Да и он сам начал с того, что не признал за неё право на её любовь и на её смирение в ней и шпынял, злившись на то, что орешек оказался слишком крепким. Может, Джина была права, презирая и отрицая то, что её окружало. Она бежала от реальности в фантазию, где все играли по более благородным правилам, где за печалью не шла другая, а следовало воздаяние, где любовь торжествовала, а не вырождалась в примитивное отправление. Умилившись этому, Алекс подцепил первую попавшуюся девку и повёл её к себе домой. У него явилась мысль, через пару часов он её проверит…    Сначала Джина, подивившись стуку в дверь в четвёртом часу ночи, подумала, что принесли телеграмму.    — Кто там?    — Я, Алекс.    — Целы, по крайней мере? — Джина открыла дверь и на всякий случай отступила на несколько шагов назад, что наблюдательный Алекс со вздохом подметил.    — Не пугайтесь, я от девок — это чтобы окончательно вас успокоить. А почему у вас имелись основания сомневаться в моей невредимости?    — Я думала, что вы с Зоей заплутали, а Пётр об этом проведал и вас подстрелил.    — Вы бы перевязали мои раны?    — Нет, вызвала бы скорую. А зачем вы пришли в такой неурочный час?    — Посмотреть повтор «Однако» и вас за работой.    — То есть меня в злорадстве и повтор — не то мне придёт в голову, что ваш телевизор сгорел. Проходите и не шумите: мама чутко спит. Чай в ближайшие двадцать минут не обещаю, я в цейтноте: сейчас мы с Леонтьевым будем хоронить Америку.    Алекс прошёл в гостиную, освещённую только мерцавшим экраном телевизора.    — А почему вы сидите в темноте?    — Ищу чёрную кошку, которой нет. Когда я выключаю свет, мой поиск и её отсутствие тонут во мраке.    — А если серьёзно?    — Не люблю свет, это у меня с детства. Я выключала лампу и включала музыку. Я вообще сумеречна, точнее, мрачна.     Джина подошла к видео с кассетой. Если бы Алекс читал её писанину, то вспомнил бы о бликах, игравших на лице Марио. Через минуту сумасбродка уже дёргала его за рукав:    — Слыхали? И как вам «управляемый хаос»?    Спустя десять минут Джина встала и плюхнула на стол атлас, правда, до этого пришлось щёлкнуть выключателем. Её волосы рассыпались, закрыв половину «управляемого хаоса». Алекс, склонившийся рядом, отвёл их, скользнув пальцами по шее Джины; та отдёрнулась почти конвульсивно: ведь эти пальцы не принадлежали ни Санта Крусу, ни Свену Ханнавальду. Теперь волосы покрывали весь разворот, Джина сама сгребла их и перекинула направо.    — Так, что мы имеем? Одна треть уже реализована…    — Можно подумать, этот Петерс слышал ваши замыслы.    — Я всё-таки говорила прежде всего о северо-востоке, обкарнывая Турцию, да и по хронологии не подходит: книга вышла летом.    — Тогда вас можно подозревать в плагиате.    — О, нет. Изданное в Америке я не читаю лет двадцать. Если дела и дальше пойдут так же, нас ожидает весёлое будущее.    — И кого вы видите победителем?    — Вал будет за Китаем, но я ставлю на Россию и «Газпром».    — Если вы расщедритесь на чай, я присоединюсь к вашему мнению.    — Хорошо, только вам придётся сидеть в темноте.    — Я освоюсь.    Джина скрылась на кухне. Немного погодя, вышла оттуда с подносом в руках и снова щёлкнула выключателем.    — И вы не боитесь меня — оставаться со мной наедине в такой неурочный час?    — Вы же от девок.    — А себя не боитесь?    Джина взяла пульт и переключила канал на гомосексуальную порнографию.    — Э, натура противная. Нет, себя я тоже не боюсь, — и выключила телевизор.    Они сидели, курили и пили чай. Молча. Было так тихо, что даже выдох сигаретного дыма раздавался отчётливо.    — Джина, послушайте, что я вам скажу, и не перебивайте. Я намного обеспеченнее вас и гораздо практичнее. Выходите за меня замуж. Я сделаю документы и улажу все формальности. Мы поедем по Европе. Вы будете стоять рядом со своими любимчиками или вблизи от них с видеокамерой, вы возьмёте у них автографы, вы увидите вашу драгоценную немецкую архитектуру, можете прибавить к ней итальянскую. На этом подъёме вы вернётесь сюда и закончите ваш роман. Я его издам, он не будет похоронен в этих стенах. Через год вы станете другой женщиной.    — Спасибо за участие.    — Ответ?    — Нет.    — Причина?    — Их сотни, возьмите хотя бы мою лень. Я не говорю о моральной стороне дела, я оправдываю женщину, когда она продаётся, если она делает это во имя своих идеалов, которые заключаются не в прибавлении к куску хлеба булочки с маслом и не в лишней цепочке на шее. Далее следует здоровье. Я буду, сама того не желая, тормозить вас в стремлении разнообразить мою жизнь, потому что-то, что вы считаете её естественным темпом, для меня является калейдоскопом, а ваш обычный образ жизни — для меня перегрузка. Я запутаюсь и от смены пейзажей, и от головной боли. Мать я тоже не хочу оставлять. Для впечатлений сгодится и телевизор, посещать музеи можно при помощи компьютера, не выходя из своей комнаты. Пара автографов, близость к святыням, лишние кадры — конечно, вспышка, и довольно яркая, но не вечная. Я никогда не буду свободна от желаний, что бы ни откладывалось позади. Да и не в этом дело. Я не приму от другого человека даже то, что он будет делать мне во благо, это будет не моё произведение, это буду не я. Моя судьба — это моя судьба, мне не нужны ни подачки, ни помощь, ни давление извне. Если я сама не могу изменить свою жизнь, чужие приобретения с последующей передачей в мои руки не принесут мне счастья, за всё надо платить, я буду поставлена перед каким-нибудь очередным негативом, о существовании коего сейчас не подозреваю. Вы меня понимаете?    — Смутно. Откуда в вас столько пассивности и непротивления?    — Я всегда была расположена к фатализму. Я старый холостяк, я не люблю менять свои привычки, вернее, терпеть не могу их менять. Одна мысль об этом повергает меня в тихий ужас, вспомните Обломова. Кроме того, я очень устала, да и планы, родившиеся в чётный год, ни к чему хорошему не приводили. Пусть карусель вертится без меня, Джон Леннон писал об этом примерно в моём возрасте…    — Если бы вы согласились, я, наверное, залепил бы вам пощёчину за продажность, — Алекс не верил тому, что говорил, и врал с неохотой, но ему надо было достойно выйти из этого отказа. Он предлагал Джине то, за что ухватилась бы любая, но разве она была подобна другим? Что-то в этом роде он предчувствовал, не ищи ласковых слов в глухой ночи, здесь разговаривают не с тобой…    — И поступили бы несправедливо. Вы толковали о сделке, моральный кодекс в бизнес не входит. Я отказала, собственно говоря, не вам, а своему возможному будущему, у меня с ним совсем другие счёты. Неужели так трудно признать за человеком право жить в другой плоскости, в другом измерении, с другими приоритетами? Я же не тяну вас в свои условности. Неужели так трудно признать за человеком право бродить в своих лабиринтах или подолгу оставаться в заторможенном состоянии? Вы же не восстаёте против полугодовой спячки медведя в своей берлоге. Я снова отсылаю вас к Джону Леннону. He’s a real nowhere man, sitting in his nowhere land, making all his nowhere plans for nobody. Поставьте перед «he» «s»…    — И «wo» перед «man». Вы закиснете в этих мыслях и этих стенах. Что за бред: пестовать свои беды, ничего не пытаться изменить! Откуда в вас столько любви к посторонним делам, почему из них всегда вытекают лишь ваши страдания? Ладно, пусть каждый остаётся на своей колокольне. Мне так же не принять ваше, как и вам — моё.    — Я не лелею свои печали. Вы не подметили главное отличие между мной и действующими лицами в «Романе со звездой». Из тех фамилий, которые я назвала сегодня вечером, только одна принадлежала артистическому миру, все остальные — спортсменам. Каждый из них, врывавшись в мою жизнь, тащил за собой огромный плакат, на котором здоровыми чёрными буквами было написано «УХОД». Это был чек с указанием платы за их свершения и моей расплаты за сопричастие к этому и созерцание этого. С этих расписок и пошли мои представления о равновесии, моё толкование религии и прочие идеи. Если бы бог захотел, он развернул бы меня на изобразительное искусство с гораздо более мягкими условиями соперничества и с большей продолжительностью активной жизни, он и сделал это один раз, пять лет назад, но передышка была недолгой. Я только одного не понимаю: всё то, что было во мне, уже выплеснуто, выражено и сказано. Эмоциями, настроениями, чувствами, кое-где — мыслями. Зачем я ещё живу, если всё определено?    — Возможно, чтобы это отпечатать…    — А смысл? Если я об этом думала, то «это» уже излучено в единое информационно-энергетическое пространство, то есть не потеряно.    — В ночи вы более откровенны. Может быть, теперь назовёте своё самое большое несчастье?    — А вы и так его узнаете. Наверняка — Там, когда мы умрём. Возможно — здесь, если я докончу свой опус. Я дам его вам почитать — таким образом, он не останется похороненным в этих стенах.    — Вы ещё и миролюбивы, днём за вами этого не водится. Впредь вы сможете вести себя так, будто моего предложения и вашего отказа не было?    — Ну конечно.    — И всё-таки интересно: когда-нибудь мы окажемся с вами в одной постели?    — Боже, разумеется.    — А точнее?    — Когда умрём. Посредством материального воплощения или идеи…    На этот раз Алекса действительно обуяло страстное желание исхлестать Джину по щекам. Он чуть не привскочил, но Джина умерила его порыв.    — Да успокойтесь и сядьте, вы же понимаете: я не подсудна. Вы видели меня фрагментарно, вы меня не знаете. Умножьте выболтанное сегодня на триста шестьдесят пять, потом ещё лет на десять-пятнадцать, но и в этом случае вы получите только лишь схему. Я могла бы рассказать о многом, приведя вас если не в изумление, то в удивление. Например, о том, как сильно я любила Америку лет двадцать-тридцать назад. Она была ярка и многоцветна, блестяща, как обёртка от блока жевательной резинки. От неё веяло призывом хиппи к миру, любви и потрясающим песням. Она была глотком свежего воздуха, и он входил в лёгкие так же легко, как наши бёдра проскальзывали в тёртые джинсы. Мы видели только shimmering light из «Hotel California», мы слышали только гитарное соло в конце песни. Никто не знал, что Элвис Пресли, пользовавшись своими связями в верхах, травил «Beatles», никто не знал, что Джону Леннону несколько лет не давали права жить в Нью-Йорке, никто не знал, что те, кем восхищались, подрастут и через двадцать лет будут бомбить Югославию. За то, что она не ложилась под НАТО, как польские и прочие бляди. За то, чтобы потом применить ту же модель развала к России. Это не удалось, и теперь с Россией приходится считаться. Это значимее взорванных пять лет назад небоскрёбов. Но плату за это, развал двух стран, я считаю непомерной. Я могла бы рассказать о многом, — Джина говорила приглушённо, почти без интонаций; рука её опиралась на подлокотник кресла, лоб был упёрт в поднятую ладонь, — я могла бы рассказать о многом. О том, как любила в 1982 году «Beatles» и национальную сборную Аргентины по футболу и всё уже было убито, проиграно, уведено в забвение. Я копалась в старых газетах и старых записях, я по крохам восстанавливала былое величие, я тянула прошлое в настоящее, чтобы обеспечить ему будущее. Прошло два года. Люди устали от бездумности диско, от тяжеловесности металла, от скакавшего Джексона. Стали происходить странные вещи. Все обернулись назад, словно услышали меня. Начался новый виток битломании, диски шли нарасхват, быстрее, чем в шестидесятых, шлягеры двадцатилетней давности вытесняли с первых мест хит-парадов недавно созданные песни Маккартни, на аукционах за огромные деньги покупались и пара исписанных Ленноном листков, и гитарная струна, я уже не говорю о целой гитаре. «Beatles» стали систематически прокручивать по нашему телевидению. Прошло ещё два года. Сборная Аргентины во второй раз завоевала Кубок мира, причём Марадона показал такой футбол, равного которому не было да и не будет, все болели именно за аргентинцев. Я победила. Никто в одиночку не выигрывал сильнейший клубный чемпионат, кроме Марадоны, и равного ему никогда более не родит земля. Никто и близко не подойдёт к «Beatles» по количеству проданных дисков. То, что было всего мне дороже, по заслугам дороже всего. Грандиозность сотворённого моими кумирами была не поветрием, а истиной. Я выиграла, только Джона Леннона ничто не могло поднять из могилы, и в той, второй золотой сборной Тарантини уже не было. Я выиграла. Мне больше нечего было желать, нечего защищать, нечего утверждать. Всё остальное не имело значения. Когда я это уяснила, я наглоталась то ли хлозепида, то ли хлопезида. Дурацкое название и дурацкое лекарство. Я приняла полсотни таблеток и завалилась в кровать, но всё никак не могла заснуть. Было очень холодно в комнате, я травилась в квартире у двоюродной бабки, она в то время жила у нас. Я завернулась в одеяло, накрылась ещё каким-то старым халатом, потом всё-таки пришлось встать и зажечь печку. Снова устроившись в кровати, я смотрела на закрытые ставни, за которыми шёл уже не мой день. Я вспомнила, что должна умереть с именами своих богов на устах, тогда я ещё не верила в бога. Я произнесла их вслух, присовокупила формулу любви, так ясно и отчётливо, закрыла глаза… и проснулась через несколько часов. Я же говорю: дурацкое лекарство. Но это лирическое отступление. О чём я раньше?.. Ах да, за всё приходится платить, мне никто не делает подарков. А ведь это было не реализацией любви, это не было осуществлённым стремлением, но даже за этим следовала (или этому предшествовала) расплата. Так я двадцать лет и расплачиваюсь за химеры, которые услаждают только мой глаз, и за этот мизер почему-то начисляются огромные проценты. Я твердила богу: «Ну хватит, оставь меня в покое, мне ничего не нужно, я выжата полностью, всё во мне стёрто в порошок, я не прошла естественный отбор, я подлежу уничтожению, зачем ты меня не убиваешь окончательно?» Но он играет и считает по своим правилам, и этот, земной, договор ещё не расторгнут. Впрочем, это не моё, это у Роллана, только он называл бога природой. То ли я непозволительно далеко по его понятиям отошла от реальности, но что делать, если она так сильно разошлась с воображением, то ли, приняв его существование только верой, потом я попыталась проанализировать её и понять, что из этого вытекает, но я делала это не для себя, у меня были на то провоцирующие и сильно провоцирующие обстоятельства. Он сам загнал меня в эти обстоятельства и заставляет за это платить, но ведь это несправедливо, — слёзы текли по руке Джины и терялись в сгибе локтя. Она любила Свена Ханнавальда, и это он развёл свою реальность с её воображением, это в угоду его бессмертию она влезала в распорядок, сокрытый для наших глаз, и творила свои иллюзии всевозможности воплощений, за что её наказывал господь. — Где праведный суд, где смысл, когда конец, кто виноват, что делать? Я задавала себе сотни вопросов и тысячи раз пыталась на них ответить, но я ничего не знаю. Я бесконечно устала, и этот поиск, этот разлад, эту смуту не искупить никакими коврижками, нет такого плюса, который бы уравновесил негатив, разрушающий меня, — это ещё одна из причин, почему я вам отказала. Даже если предположить, что осуществится то, что я страстно желаю, я не смогу перейти через горечь того, чем это было оплачено. Здесь, на земле, не существует противоядия, а если оно где-то есть, в чём я сильно сомневаюсь, то упрятано на небесах.    — Противоядия от начала августа. А что тогда произошло?    — Я же вам сказала. Реальность слишком сильно разошлась с воображением, вернее, они встретились, и действительность разбила иллюзии вдребезги. Я приложила титанические усилия, восстановила всё, но трещины остались, и самый глубокий разлом не зарастает. Я как обломанная ветка. Я ещё цепляюсь за дерево, то есть за жизнь, но мне уже ни цвести, ни плодоносить. И жива я только потому, что не знаю, отмучусь ли, если умру.    — Вы сами себе противоречите. Если вы ничего не знаете, то завтра может наступить новый день.    — Для вас — возможно. А я в необратимой ситуации. Вы не можете воскресить Леннона — у меня задача примерно такого же уровня сложности.    Распрощались они мирно. Джина подошла к окну. Прижавшись к холодному стеклу, бесконечно усталыми глазами она смотрела на ночь этого мира, который давным-давно перестал быть для неё этим. Алекс не знает, что ей нужно. Алекс не знает, как её спасти. Свен Ханнавальд не знает о ней. Свен Ханнавальд не знает, что будет дальше. До начала зимнего сезона оставалась неделя. Джина не знала, вернётся ли он, хотя бы в качестве эксперта. У неё была одна сотая вероятности того, что вернётся. Если он не вернётся, у неё останется одна десятитысячная вероятности того, что он вернётся в следующем году. Джина не знала, сможет ли она прожить ещё один год, и не хотела думать об этом. Ей было мучительно страшно тянуться и дальше в неразрешавшееся стремление. По небу плыли облака. Они не знали, куда несутся, они не знали, что с ними станется. За ними скрывалась луна. Она не знала, что происходит на земле, потому что облака закрывали землю. Где-то там, над землёй, облаками и луной, был поставлен высший. Он знал, что будет через год, через два года, через тысячу и миллиард лет. Но он не знал, что будет в конце, потому что конца не было. Неисповедимость путей Господних неисповедима и для самого Господа, ибо он бесконечен. Вернись, Ханни!