Hi Tiger
Teach me Tiger how to kiss you
Show me Tiger how to kiss you
Take my lips, they belong to you
— Тебе же нравится, что ты видишь? Идия скрипит голосом и улыбается, как божество. Его влажные зубы напоминают наконечники фебовых стрел. Его сизый рот растянут широко и гадко, словно бы лукавая тетива, готовая убивать. Всё юношеское тело, в каждой стылой черте и в каждом перламутровом переливе походит на бледный, словно бы прах, стебель: прямые, но ласковые изгибы лепестков, острые линии резного венчика. Немеющий нарцисс в изломе его голубоватых губ, которые подрагивают мелко, лиловым — и дыхание короткими вздохами течет вниз по подбородку, словно бы капли светлого вина. Дыхание капает к его сухой груди. — Тебе идет улыбка, Мистер, — Кора смеется белесым паром. Но смех её –шелестящая сброшенная кожа. Смех её — жаркий и хриплый. В её словах — душная нетрезвая мука. Идия отвечает на нетерпеливый мокрый трепет Коры собственным смехом. Приглушенным на каждом мягком выдохе, но полным неизрекаемого сиплого самодовольства — смех божества перед жалким, недостойным смертным. По его мраморной коже течёт рассеянный в пыли свет. По широким плечам расползается стыдливая серая тень, и ткань эта лучше любой из одежд украшает его. Прелый сумрак вычерчивает полупрозрачным, но все-таким темным пурпуром натянутую сладко кожу костянистых ключиц и заносчивый изгиб длинной шее. Идии к лицу быть тщеславно самодовольным и снисходительно раскрытым, подобно позднему бутону. Чужое пламя становится бледным переливом дикой родосской розы, когда Кора склоняется ближе к чужому прекрасному лицу. — Мне идет всё, если ты не знала, — колкий голос Идии чарующе холодный. Каждое слово стелется погребальными лозами по её скулам и сырым губам. Каждое слово терпкое и насмешливое, глумливое. Как мёд, которым бальзамируют ушедших. Кора сглатывает судорожно и липко, склоняясь теснее. Теснее. Идия не впечатлен тем, что она смеет выжидать и что-то еще говорить. Он хмыкает с игривым отвращением и требовательным своенравием. В его взоре — влекущий ихор, который затекает Коре в глотку и жжет. Истинно — невозможно просто смотреть. Слишком жарко и слишком туго. Мутит невыносимо — приторная текучая боль растирает по телу и внутри что-то слишком горячее. Ноющее желание расползается от дрогнувшей напряженной, чувствительной груди все ниже. Одно касание — и судорожно накроет. Истома вымученно плавится, как пережёванная жвачка. Мотает и набухает вязкими спазмами между ног. Подгибает колени, и всё сжимает до почти приятного. Хочется тереться бездумно о чужую ногу. Или сожрать. Вместо ответа себе или ему на ненужные речи, Кора истерзанными жаждой хищными губами припадает к чужой выгнутой почти до хруста шеи. Но не в глубоком страстном поцелуе — кусает. Жёстко и навсегда. Вкус заставляет прижаться крепче к чужим худощавым бедрам — соленый пот на деснах, а под языком стылая тонкая кожа. Где-то под клыками бьется в жилах его насмешливая кровь. Идия стонет сдавленно и чертовски неспешно сквозь приоткрытые, подрагивающие губы. Однако, когда Кора с дерзкой издёвкой кусает сильнее — он лишь с неохотной покорностью подставляет шею, ломано извиваясь змей от… наслаждения. Его руки — хлад и смерть. Быстрым порывом они сыро впиваются в ее бедра. И изящные в своей худобе пальцы — каждый из которых седое перо — смыкаются до боли на её коже. Идия дышит редко и в улыбке его пьяная нега и вызов. А в ладонях голод — он тянет к себе, он путает в себе. И получает всё, что хочет. Язык оставляет мокрые след, поблескивающий тускло. Кора не целует — она продолжает вереницу душащих укусов. Неторопливо ниже — до впадинок ключиц, где натянута бледная кожа истерзана стуком крови, расцветает соцветиями вен. Идия стонет. Снова — предвкушая и повелевая. Руки его не знают нежности, в отличие от голоса — мучительная настойчивость в том, как сильно он хочет быть близко. Неразрывно. Как притягивает к себе. Кора хрипит низко и с вожделением, наконец-то позволяя себе вздохнуть. Отстраняясь на жалкий миг от чужого тела, она ладонью касается прохлады чужих бедер — кости выпирают изгибом арфы, и Кора играет на ней: поглаживает неуловимо кончиками жестких пальцев. — Чего ты хочешь? — смех течет по её губам соком, и Идия пьет его нектаром бессмертия. — Тебя, — неизменный ответ на глубоком выдохе. Чужая мраморная грудь опускается в истошном блаженстве, теряя воздух. — Хороший ответ, - с наглостью повелителя и обречённостью влюбленного растягивает багровые слова Кора, кивая медленно головой. И волосы её — рыжая распущенная грива — разливаются по её часто вздымающейся груди, путаясь и насмешливо переливаясь янтарным. Взгляд Идии блуждает от переливов этой нещадной меди до её лукавого лица, затем безнадежно прикасаясь к груди: чужой взор облизывает её, особенно соски. Божественный ответ требует дара — человек возносит подношение своему божеству — и потому Кора наконец-то прикасается влажной ладонью к чужому члену. Такому твердому от каких-то малых ласк, от ничтожных спелых укусов — она ведь может дать ему намного больше, что же будет тогда? Прямя горячую спину, и лишая несчастного Идию терпкого тепла своего дыхания по лоснящейся синим коже, Кора возвышается самонадеянно над ним. Позволяя себе без жалости обхватить ногами и оплести бедрами его ногу. От ощущения прохлады меж бедер, которая ползет по скользкой коже выше и глубже, Кору пробирает порыв дрожи от позвонков до поясницы. Дрожи, которая начинает невыносимо ныть. Тоскливые, неудовлетворенные спазмы внизу — везде. Её всю сжимает. С тихим и вымученным лукавством, Идия чуть сгибает колено, и Кора с довольством потирается мокро. — Какой хороший мальчик, — хмыкая с вяжущей похвалой в удушливом голосе, она наконец-то позволяет Идии ощутить что-то чуть более явственное, чем исчезающие с кожи поцелуи-укусы. Её пальцы еле ощутимо оглаживают липкую головку члена, оттягивая плоть и ногтями проводя по уздечке. Растирая смазку жестче с каждым разом, Кора упоительно мнет губы, видя, как отрывисто Идия выгибается ей навстречу. Ребра его груди — похожи на крылья. Белые перья. Его тело — мрамор старых скульптур, забытая роскошь былых храмов. Так трудно не задохнуться красотой. Каждая прямая, но при том плавная черта выламывается полетом, вздымается и опадает лепестками жертвенных бутонов. Высокое юное тело, грациозное — гармония белых оттенков и пылающих кровью волос. Великолепие широких линий, и грубых ладоней. Кора с самодовольным восторгом продолжает водить неясно по головке, и это рождает столько прекрасной музыки. — Кора… больше, — хрипло и с ломающейся зыбко гордостью. — Проси. Кора не гадка в своем смехе — в нем она уверенна, как и в том, как развязно и жестоко она вдруг отводит руку. И Идия мстит ей тем, что хватается за ее бедра неистово. Впивается в плоть, и не дает скользить дальше. Он сильный, если хочет. - Пожалуйста, — натянуто, с уязвлённой, но искренней мольбой хрипит он. Кивая снисходительно, так, что волосы снова текут ниже, Кора словно бы нехотя, ладонью проводит по члену еще раз. Обхватывая туго, но водя до смешного неспешно. Оттягивая крепко кожу, и не позволяя унять чужого желания — позволяя лишь наслаждаться с надрывом, наслаждаться долго и протяжно. У них есть на то время — целая вечность. Идия почти не дышит, он лишь сжимает судорожно губы — его горло скребут стоны. Он прекрасен. — Какой ты красивый, — Кора шепчет среди мрака, среди редкого света, среди пыли. Среди отблеска его багряных волос, что есть сад спелого граната. Ей не отвечают — не нужно лишних слов. Кора нежно и мокро потирается теснее, и в голове мало приличного. Там Идия. Который сейчас вьется под ней. И зовет по имени. — Кора. Чем чаще она двигает кистью, чем меньше в её руках милосердия — тем слаще им обоим. Идия еще столько раз успевает произнести её имя, прежде чем Кора просыпается в поту и бреду.
***
Что ж… возможно, это был бред. Настоящий бред. Бред, и столь желанное наваждение. Ветхая комната поет соловьем среди влажного сумрака безлунной ночи. Скрип отсыревшего древа и жесткий крой подушек что-то пронзительно шелестят, намекают на прошедшее, дурманят удушливо. Где-то за шепчущими дырами тюля слышен далекий неспокойный океан. Кора просыпается без надрыва. Просто открывает глаза, растекаясь вымотанным взором по скрипучему пыльному потолку. Все-таки, ей снился вовсе не кошмар, чтобы рывками истязать покрывала и простынь, стремясь убежать куда-то. Чтобы вставать неожиданно и дико. Кора спокойна, хоть и печалена. Ей снился не кошмар — хотя, лучше бы всё же давний, родной дурной сон. Тело пропитано горчащей влагой. Такой мутной и вязкой, словно бы капли густой смолы, что текли от груди к бедрам. Жар клубками страстных змей путался везде, куда дотягивался — от задыхающегося горла до тихих, но настойчивых спазмов между ног. Везде чем-то ныло, чем-то тянуло и было трудно не скрещивать бедра. Привставая на мозолистых локтях, и стараясь хотя бы немного дышать плавно, не столь глубоко, Кора лишь зыбко сводит вместе плечи, ощущая постыдно, как стылый холод полосует разгоряченную спину. Плотная сизая майка болезненно ранит грудь, потираясь шероховато о ключицы и твердые соски. Хорошо, что хоть трусы Кора забыла нацепить перед сном: не особо приятно валяться в мокрой ткани посреди ночи. Это правда был несмешной бред. Удручающий бред. Тебе двадцать шесть, ты работник (теперь) школы, у тебя из денег только двадцать шесть мадоллов, ты скучна и безобразна, безнадёжна и измотана, и что же тебе снится? Ладони подрагивали крупно, но, благо, хотя бы редко. Коре было лень убрать паутину медных волос с лица. Кровать всё более топила в своей изысканной сырости прежний пыл. И всё так незаметно становилось каким-то хреновым… Знать, на что ты идешь — великая вещь. Просто величайшая. Если ты при этом знании еще и умеешь оценить последствия — то весь мир падет к твоим ногам, и ничто не причинит тебе боли. Легко было догадаться, что ни первого, ни второго Кора никогда не имела или умела. Всю жизнь она текла сухим листом по течению старых каналов или сточных труб — куда заносили ее судьба и собственные желания, там она и была. Собственно, кредо «живи как вздумается, сдохнем потом» преследовало её и сейчас. Весело было порой так жить, и Коре почти удавалось забывать о том, как много раз до собственная участь медленно сползала дождевой каплей куда-то не туда. Хотя, почему «до»? Ведь сейчас — именно сейчас — все её резвые и жаркие решения привели её к подобному унижению: взмокшей кровати и подрагивающим губам? Ну, что сказать. Идия был прекрасен. Осуждать себя или оправдывать за то, что невозможно было прекратить вожделенно всматриваться в золото чужого взора — Кора не собиралась. Величайшей глупостью было бы отрицать те пёстрые соцветия каких-то диких, необузданных цветов, что цвели чем-то белёсым в груди каждый раз, когда она слышала его голос. Голос такой мрачно тихий и холодно шелестящий, как перезвон листьев гранатного дерева. Не думать об Идии было святотатством. Не улыбаться в ответ на его змеиную ухмылку — грехом. Кора знала — нет наказания для того, кто влюблен в божество. Но, всегда есть казнь для тех, кто желает божество осквернить. Ей было паршивые двадцать шесть и кроме собственной кожи, обтягивающей широкие плечи и жесткие руки, у нее ничего не было. Из талантов — усмешка и наглость. Из умений — чтение странной литературы вместо работы. Её надменное желание просто приятно провести время с Мистером Шраудом поначалу казалось небольшой прихотью, пошлостью, распутством. Может, даже, азартом погони за тем, кто так учтиво и брезгливо бил её по протянутой ладони. Когда все стало каким-то чрезмерно серьезным и тяжелым — Кора не хотела вспоминать. Момент, когда его улыбка, тихая и смущенная, стала тлетворной зависимостью каждого чертов дня — хотелось исправить. Хоть как-то, что-ли. Но разве можно исправить совершенное тобой же? Это наивная блаж. Во всяком случае Кора — точно та, кто не умеет склеивать заново расколотые черепицы своей жизни. Идия был совершенством. И чем больше они беседовали среди ароматных, залитых вечерним туманом и сочным мраком аллей, тем острее впивалось понимание сего куда-то под ребро. Будто бы то был острый кинжал для жертвы на заклание перед алтарем. Кора мечтала о том, что никогда не было бы её, даже на долю мига. У него была хорошая семья. Во всяком случае богатая, престижная, светская. Явно его родители бы не одобрили какие-то необычные и весьма интимные связи «любимого» старшего сына с какой-то потасканной библиотекаршей. К чему бы им было такое чернильное пятно на безупречной репутации «тех самых Шраудов»? Даже легкий школьный роман богатого мальчика, видимо, был бы недопустим. Интересно, сколько соответствующих статусу сына невест ему уже подобрали? Сотню — целую гекатомбу? Милые, ухоженные девушки, что умели себя вести и не выглядели, как потаскухи со стажем. Таки упоительно нежные, как весенние цветы и трель соловья. Смотрящие на своего жениха с обожанием. А не с голодом. У Коры не было и шанса. Хотя, как можно было вообще думать о «шансе»? Серьезность отношений — это явно не для Коры, для её безответности и лени. Так было, и так должно было быть. Когда-то давно сама Коры выбрала для себя жизнь бурого кленовго листа среди течения Сены. Она сама решила, что что-то вроде «быть парой» — придумали для других. Отчего бы было сейчас… вроде как, сожалеть? Идия Шрауд — непревзойденный гений, тонкий интеллектуал, поклонник всего «восточного», юноша из роскошной семьи, обладатель множества талантов, и просто парень, которому нравятся «кавайные девочки». У него прекрасная жизнь — и в будущем его ждет только наслаждение. И чья-то любовь. Всё, на что могла рассчитывать Кора, всё, о чем могла неосторожно мечтать, — приторное, приевшиеся общение: со стороны Мистера — от скуки и безвыходности положения одинокого, непонятого творца; со своей стороны — от восхищения и невыразимой тоски; В самых своих дерзких чаяньях, Кора думала о чем-то вроде… случайного секса в силу чужого возраста и собственной ничтожности. В силу того, что она якобы единственная девушка в этой школе, что Идии восемнадцать, что ему одиноко, и далее по удручающему списку. Однако, чем больше ей доводилось вслушиваться в красоту чужих речей, тем яснее приходило понимание — он прекрасен. И в жизни его помимо теней родного «Стикса» будет много блистающих «каменьев недр земных». И Кора уж точно не один из этих даров аида. Коре не светит даже близость тел с пометкой «случайно». Она тусклая, как заблудившийся в маслянистой лампаде рыжий огонек. Жертвенник не принимает такие скромные подношения. Мысли растекались жидкими каплями, вместе с ноющим ощущением какой-то слишком пошлой пустоты. Было одиноко во всех возможных смыслах. Ветер задувал гулко в щели меж пыльных стекол. Ноющая неудовлетворённость всё еще не отпускала. Липкие мысли о собственной ничтожности почему-то лишь подстегивали желание закончить пытку из тугих судорожных позывов. Но делать всё рукой — нет, это уже совсем унизительно. В лучшие времена у Коры был рядом её дорогой, но полудохлый вибратор, в котором периодически не обнаруживалось батареек. Но даже вместе с подобным «чудом» в роли компаньона на ночь… делать всё самой — не совсем её стиль. Раньше можно было легко найти себе кого-то, столь же отчаявшегося, как она сама. Кого-то, кто был готов утопить медовые фонари вечера в порочной страсти ночи. Кого-то, такого же (зачастую) пьяного и уставшего. Вы переспали — на утро забыли имена друг друга (если вообще их знали). Ничто не свяжет вас — вы просто два скитальца, которым было хорошо какое-то время. Взаимная выгода, чтобы не делать всё самим затекшими руками. А теперь у неё не было ни игрушек, ни дешевых баров, ни ночных клубов. Однако, самое ужасное — у нее впервые, кажется, за жизнь не было желания совершать всё привычное и знакомое. Всё довольно-такие низкое и простое: секса не хотелось — секса с кем-то, кроме. Кора ладонями накрывает свое некрасивое лицо, стараясь уже не думать ни о чем. Перед истерзанными глазами мелькают лазурные всполохи. Так паршиво в эту смурную ночью, прямо как в предыдущие штук десять. Когда придет конец её бездумным мечтам — не понятно. Может, такого вообще не случиться. Может, ей еще остаток жизни мучиться по нереальному. Оставаясь во мраке наедине с собственными демонами, Кору часто настигало то самое избитое, но от того не менее мерзкое, осознание. Осознание всей бесцельности своих поступков, своих грез наяву. А меж тем, морфей так гадостно подливал ей сладчайшего яда в кубок с багровым вином. Кора пила быстро, глубокими глотками. Каждую ночь засыпала в тянущей мелкой боли между бедер, а просыпалась… Зачем вообще просыпалась после такого? Если, только, чтобы еще раз всмотреться вечером в чужое лицо объятое бирюзовым пламенем. — Снова всё по новой… — голос Коры сиплый, как ил на дне подземных рек. Всё «по новой». Как и вчера, как и завтра. Она видит то, чего не будет, и ей как-то даже больно в душе. Стонет не только её плоть. Как до смешного иронично жаль, что пепельным утром Кора растеряет все обреченные мысли о нём и себе. Сделает виртуозный вид, что не помнит прошедшую бессонную ночь и свои невесёлые, но правдивые измышления. И будет как обычно приветлива и чрезмерно настойчива. Будет ждать от себя и от Идии надежд и приторных слов. Будет пожирать его взглядом и наслаждаться его ядовитой умылкой. Всё или ничего. Если бы боги только подарили Коре ума. Но они подарили ей лишь своенравную глупость.