Станцуем давай, сама драма только впереди.
Я замираю, от предвкушенья западни любви.
Прикоснись, будто бы невзначай,
Хоть любви риски осторожно выбирай.
Конечно, чего еще стоило ждать? Каким дебильным и низкокачественным расчетам графиков событий нужно было додуматься поверить, чтобы совершить всё… всё… это? Насколько же нужно был деграднуть, дабы сейчас вот так безбожно и по-лоховски наивно попасться? Если бы только Идия Шрауд знал ответы. Но он ничего не знал — впервые в жизни не знал. И соглашался оттого, с пресыщенным омерзением, с этим злоебучим Сократом. — Тише. Тише, ничего я тебе не сделаю, — и голос Коры горячим, янтарным эфиром растекается по собственному лицу, у остроконечной худой скулы; голос, что поджигает бирюзовую прожилку ажурных вен; палит немилосердно куда-то в острое ухо; облизывает и покусывает шею. Голос Коры такой же, как и всегда: Кора врет витиевато и нежно, и лишь крепче смыкает ладонь жестких пальцев на его синих губах, что истошно дрожат. Да. Надо было все-таки подыхать. А не продолжать жить — жить в мире людей, а не в мире безусловных чисел. Зачем только вышел наружу? Ведь. … вся их история — заранее был один только бред предсмертной агонии. Вся их история только звучала, словно бы поехавший, сопливый романтик-бред из избитого фанфика с засахаренным концом — ни добавить, ни отнять. Роли были столь клишированы, что от этого тянуло вязко тошнить. Она — женщина многих лет, многих дум, за плечами у которой самостоятельная жизнь, пару отчислений, куча хмельного, жаркие поклонники, страстная свобода, и вечный иррациональный ответ на любую задачу без или с логарифмом; Он — жалкое ничтожество несмертной крови, который упивается властью в мире анимешных иллюзий и сладостных хентай-геймов, призирая свет, жаждя признания своего великолепия ровно столько же, сколько боясь. Несовместимые точки на небе жизней, не пересекающиеся меридианы карты рождений — в этом весь он и она. Из общего на двоих у них — перезрелый, а значит считай гнилой, сарказм и голод до античных стихов, и на том всё. Более ни одной гипотетической и эфемерной точки счленений, ни единых двойных совпадений инвариантов — полный мрак и чистейшая лажа, отсутствие синергии. «Разные» — чрезмерно, когда разность не ведет к стройному значку бесконечных новых паттернов. «Разность» — в том понимании, что тут его излюбленные литературные тропы фанфикшена — не сработают: нельзя допустить смешения там, где оно не приведет к созданию чего-то… там, где оно останется безрезультатно. В жизни — не как в манге (это Идия, увы, давно понял): в жизни не сработает божественный закон жанра, и черное не полюбит белое, и соленое море не вольется в пресную реку. А потому. Их история — ложь, их история — фальшивые времена сновидений Морфея. Как бы он не упивался оправданиями для всего, что было — это только в убогих и плоских манхвах, какие Идия когда-то любил, совершенство может полюбить убожество; а наоборот — даже у Квазимодо не прокатило, а тот явно был получше характером и поступками, нежели Шрауд. На построения логических силлогизмов, исходящих из избитых «дано в их отношениях» и «следует из знакомство с такой-то женщиной», как и всегда, — были поставлены на режим беззвучки, пока Идия захлебывался множеством нереалистичных допущений к основной теории: как будто бы что-то могло пойти не так, и у него словно бы мог быть… «шанс». Идия реально был жалок и несчастен. И гениален лишь де юра, а де факто — он готов был удушить себя мнимой голограммой, ментальным миражом, который сам же переименовал в папке восприятия «план по сбору сведений о Коре». В своем мирке «маленького божества смерти» (как она его называла) «великолепные» идеи подменяли реальность, а любые доводы полудохлого разума — отбрасывались в угоду грёз. …лишь во снах Идия был смелым и мудрым, делал все, чтобы его сторик с персонажем «Кора» пришел к лучшей из романтических концовок. А вот в реальной плоскости осознавать собственную ничтожность снова и снова — боль; ощущение, что похоже на пытку медным быком. Хотя, столь ли в мучениях тела сейчас повинна очередная задросткая истерика «из ничего»? Ощущение дикой, неистово сладкой боли по каждой жиле — это вина не только лишь психических процессов в его воспаленном мозгу. Ведь сильные, наглые и разгорячённые руки Коры на собственной талии — не хуже сплава железа прижимают к себе в предсмертных объятиях. Собственная худая спина, из которой торчат крылья истонченных ребер, жмется к ее груди, и даже грязная ткань толстовки не дает спасения: Идия чрезмерно пёстро ощущает упругость чужого тела, нетерпение чужих жадных мышц. Кора — топит в себе совсем, как металл бычьей пытки. Только вот позволить вскрик — несчастный и обреченный рёв тупого отаку, она не спешит. Её ладонь зажимает бескровный, онемевший рот Идии так туго, что будь весь этот прелый вечерний абсурд очередным влажным сном — он, может, и простонал что-то в её мозолистую руку. Но сны давно кончились. А пытки и медовые издёвки Коры — вечны, как мрачный аид. Когда в очередной раз он дергается, подобно прозрачному мотыльку, которого пронзают иглой, Кора только теснее прижимает его к себе, держа с силой. Может, она и женщина, может, ей и положено быть «слабее» мужчин, может, он бы и мог… что-то сделать: магия, вычисления, логарифмы, утонченные формулы, юник махо, наследие веков, кровь повелителя теней… В конце концов можно укусить ее пальцы. Но он не смеет. Идия Шрауд — не смеет. Потому, что… быть может…. Быть может, есть вероятность, составляющая усреднённые девяносто девять и девять сотых процента (или чуть больше), что быть пойманным и есть то, ради чего он всё-таки и выполз. Выполз из излюбленной комнаты — совершенного прямоугольно-засранного укрытия, что хрупко хранило его высококачественный хикканский покой подобно тому, как ненадежные облачные системы хранят чьи-то судьбы. Выполз из идеализированной утробы небытия, где каждый спроектированный прямой угол дышал ему в загривок чем-то пыльным и умиротворенным. Выполз из мира эйдосов, который он с тщательностью божественного архитектора выстраивал мучительно долгие три года, не смея нарушить безупречный баланс мрачной сырости и собственной гениальной вдохновленности лишним плакатом аниме-вайфу. Выполз — и ради чего? Ради кого? Конечно, сам себе он и на сей раз нашел отмазку — это Орто выпинал его на пары, ибо родителям была важна хоть какая-то посещаемость. Но отмазка была столь хлипкой и фейловой — что таяла медленно у него на губах вместе с застывшим криком… Идия почти задыхается в хватке (не)чужих рук. Умирает неспешно где-то на пресечение дальних ясеневых аллей, как и всегда, на их параболе троп между магазином Сэма и зеркалами до общаг. Воздуха не хватает. Как и запаха. Запаха Коры — от которого он уже почти отвык. И ключевым хештегом будет «почти». — Да не дергайся, Мистер, — голос Коры скрипит алыми углями в жертвенном пламени; голос её снисходительно кусает загривок и заставляет давиться мокро густыми немыми криками. — Полторы недели тебя не видела, — выдыхает глубоко и почти рычаще Кора в пожар их спутавшихся волос. И правда, её расчеты верны — девять дней, двадцать часов, тридцать четыре минуты. Таков срок, такова длина нити мойр. Путанной и режущей до сизой крови пальцы нити, что затянулась ласково вокруг шеи Идии в тот день, а если быть точным в ту ночь, когда Идия окончательно изничтожил себе жизнь. … не стоило ему верить в себя где-то еще, кроме как в контексте науки и техники. Не стоило допускать даже самую малую переменную со значением «я смогу» в кривое и стремящиеся к нулю уравнение свое жизни. Не стоило выкручивать статы «смелости» и «наглости» на максимальное значение, мутно предполагая, что сможешь затащить архивный данж. И уж точно не стоило ему… не стоило ему. Целовать… Кору. Звучит даже недозволительно, глупо, мечтательно, и несбыточно. Звучит, как что-то без конца — созвездие являющиеся отрезком. Поцелуй — это дар, в нем — твое сердце. А Кора… Коре нужен был потухший синий уголь? Даже, если та вязкая и несходящая с языка пьяная горечь касания их губ выжигала ему нтуро и… даже, если выжигало нутро ей, был ли Коре нужен сизый уголь заместо его сердца? … мысли о содеянном в ту ночь выгорают битыми пикселями и спалённой материнской платой в сознание. А как иначе? Всегда трудно вспоминать позор. Особенно такой эпичный и такой пряный. Такой неугасаемо яркий, будто бы пламя того проклятья, что жжет сердечную мышцу, каждый из желудочков и предсердий. Хотя, проклятье, благословение — суть есть одно и тоже. — Идия, да успокойся ты, — Кора цокает ехидным и острым языком в тот миг, когда Шрауд в очередной раз пытается выставить подальше сухое колено, дабы сбежать. Хочется сказать, что она начинает «обнимать» его крепче, дабы он не испарился призраком заунывного мертвеца, но разве можно говорить о ней это омерзительно-обычное «обнимать»? Кора скорее «хватает», так, что скрипят удрученно кости. Ребра тянет истомой, и идея того, чтобы укусить пальцы, которые сжимают рот — уже не кажется такой уж запретной. … Идия снова врет себе, как врет ему Кора о том, что «ничего ему не сделает». Он не будет её кусать. Даже не попытается, хотя значок «неожиданной атаки» в этом файте — доступен. Но он не будет. Даже, если в этом наглом укусе, в этом изощренном акте мнимой боли — единственное его интровертное спасение. Не будет. Потому, что Кора — права. Слишком по-взрослому пафосно права. Права в том, что прошло уже девять дней и двадцать часов с тех пор, как в последний раз они вели диалог, обмениваясь вовсе не избитыми и заранее предусмотренными репликами второсортных NPC. Прошли эти тягучие, скомканные дни, которые напоминали своей бесполезностью изорванную бумагу, совсем как те листы, что Идия обычно вырывал из скетчбука, когда рисунок выходил уродливым. Эти дни и были, на самом деле, всего лишь неудачными эскизами. Бессмысленной вереницей значения темпоральности, бесцельным криком в молчаливую бездну. Всё это время Идия Шрауд — жалкое порождение дома Эреба — провел под покровом искусственной, фальшивой ночи, созданной светодиодами комнаты и манипуляциями с углом освящения. Лёжа под ворохом грязных одеял, голодный и пылающий стыдом, Идия неделю упивался собственным нытьем, отказываясь сделать и шаг за пределы мягкого, но прокрустова ложа. Орто что-то ему тихо транслировал своим биомеханическим голосом, установленным на бархатный и приятный ухо шепот, но Шрауд предпочитал все эти дни просто лежать… и пытаться не думать (синоним «не существовать»). Ведь думать мысли — значило вспоминать. А вспоминать губы Коры и ее ловкие натруженные руки, что оплетали ему в ту ночь шею — было чрезмерно больно. Ни один социальный антивирус, ни одна отлаженная программа ментального отрицания, ни одна избегающая привязанностей стратегия не спасала Идию от огня, который он сам разжег, так неумело и косо играясь с искрами. Человек — несовершенное биологическое создание, игрушка в руках божеств. Судьба человека — совершать ошибки и изредка учиться на них, судьба человека — быть прахом в урне, прахом, для которого уготованной долей были потери и одиночества …так тяжело было признавать, что на какую-то часть своей субтильной конструкции Идия все-таки оказывался человеком. Ведь кликая в виртуальним договоре real life на иконку «подтвердить, что не робот» он соглашался и на все те уязвимые моменты в механики игры модельки смертного существа. И одна из этих неминуемо уебищных механик была такова — сердце. Которое может болеть и которое можно украсть и изранить. Которое то и будет обречено на вечное одиночество в бездне Тартара. Может, потому он и желал всю свою чертову жизнь провести за набором фотоновых пикселей компьютера. Чтобы никто не выкрал и не превратил в грязный прах его маленькое исковерканное сердечко. Терять себя — не хотелось. Быть использованным, будто бедная Пенелопа или Патрокл — тоже. … только вот Кора не стала красть или втихую искать правильный код-пароль для взлома его уязвимого насоса из клапанов и сосудов в клетке из ребер. Она просто взяла, что хотела. Надкусила кусок мышц и артерий по имени «cardio» остротой своих сладких зубов. И рассмеялась нахально и самодовольно, как делала то всегда. — Идия, успокойся, — Кора почти задевает губами пряди его волос. Говорит она на сбитом и рваном дыхании, но говорит с редкой мягкостью, которая заставляет лишь ярче алеть искры его волос. — Я просто хочу поговорить… Успокойся уже, — Кора шепчет в самое ухо. Торопливо, но без тени сомнений — сомнения вообще не о Коре и не для Коры. Голос её — огонь неба, но не тупое солнце, что-то куда более теплое и менее седое. Последняя попытка Шрауда доказать себе что-то тает, как крылья стрекоз у костра, стоит Коре чуть сильнее зажать ладонью его холодный рот. — Не бойся, мне… не нужны твои объяснения. Что ты, и где ты был, — слова её оседают мертвыми лапками еще теплых бабочек на собственной коже. Голос Коры становится чуть тише и на пару значений ласковей, совсем, как чешуйки жучьих крыльев. Противиться ее просьбам, ее повелениям — какая всё-таки глупость… Кора смеется без смеха, когда костлявое тело в её руках наконец замирает. Мотылек дал проткнуть себя иглой — и это даже оказалось проще, чем можно было рассчитать в уме. Кора и правда более не задает вопросов. Смолкает, но всё еще прижимает к себе. Кора не пытается домыслить или спроектировать реальность прошлого — она не спрашивает ни о чем. Ей не нужны стандартизированные фразы, вроде: «я не хотел», «отстань, не твое дело», «я был занят», «сейчас не лучшее время для такого». К чему погребальные лживые маски на лицах, когда Кора и так может сама ответить — сжато и по существу — почему он сбежал. От неё. Идия в курсе, что она в курсе, что он в курсе. Кора, увы, понимает чуть ли не так же хорошо, как сам Идия, что все эти девять дней «побега» были не более, чем безупречным фракталом повторений — причитания, бубнёж, нервные срывы, и мысли о ней, а потом еще, еще и еще. Никаких лишних мыслей — только загоны. Никаких измен — только сопли и самобичевания. Коре не нужно высылать форматированный отчет полуторным кегелем о том, почему за все дни он не позволил ей и на мгновение заглянуть в желтую бездну собственных глаз. Коре не нужно выдавать пачку объяснительных. Коре не нужно лгать. Коре вообще ничего не нужно. «Коре ничего не нужно» — и поэтому, Шрауд подумал, что его тощая игровая моделька без исключений тоже входит в папку её «ничего». Он искренне полагал, основываясь на фактах и различных системах измерения диалектики душ, что после его нахальной выходки, преодолевшей все границы дозволенного и адекватного, Кора сочтет его, выражаясь без излишних мемных матов, «полным лохом». Ничтожеством, восемнадцати лет, который польстился на ее умелый (во всех ораторских смыслах) язык и ровную, уверенную спину. И еще польстился, конечно, на терпящую любые капризы шею, на которую нескромно хотелось присесть, свесив ножки и ответственность. Идия без патча лишних хитростей думал, что, если Кора и хотела тогда продолжения начатой романтик сцены, то только… потому что была Корой: той самой развязной библиотекаршей, что без смущения говорит об алкоголе, сексе и своих любовниках (если попросить). Одним несчётным влюбленным в нее больше, одним меньше — ничтожный и неважный род изменений, не влияющий на итоговую сумму. Именно исходя из подобных измышлений, уравнивая, отнимая и деля, было легко сделать рациональныйи стройный вывод, что Идия — был бы первым трусливым объектом, который входил гордо в Корено «ничего» — «ничего не волнует, ничего не ранит, ничего не держит». Потому, было проще девять дней утирать сопли о край розовой дакимакуры, нежели услышать на следующий после архива день что-то вроде «ты милый, но ты — единица из множества, ничего личного и ничего близкого». Выходя сегодня из комнаты, Идия приторно смаковал кончикам языка острую мысль о том, что на него пока никто не набросился; никто не нашел его; никто не схватил за загривок; никто не сказал «привет, Мистер». Значить подобный феномен мог лишь одно — быть «особенным» для неё было все-таки аксиомически невозможным. Уж для Идии точно. И с такой горестной и душащий глотку мыслью Шрауд с наслаждением отсиживал все пары. Вновь испивая до дна чашу трепетно любимого унынья и скулежа. У Идии уже даже появилась блистательно-гениальная идея примерно всю оставшуюся жизнь прожить с едким сожалением по той, которую он бы и так не смог забыть (даже появись у него в жизни милая невеста с каре и пухлыми щечками), но и здесь Кора испортила ему жизнь. Её появление в колледже — отмена всех надстрочных знаков и диакритик; потеря оси Х и оси Y, и уж точно оси Z; безбрежный хаос; слом хрустящего позвоночника Шрауда по полам; проклятье (которое одновременно всё еще благословение); — Тише, Идия, — Кора говорит медленно, будто бы с ее пухлых губ капает густой и хмелящий мед. Её слова так надменно и заботливо окисляют любые мысли. Всё труднее выдавать реакцию «сопротивление экстравертному терроризму», когда с тобой кто-то… когда с тобой Кора. И всё — просто «когда с тобой Кора». — Я просто… Хочу поговорить, хорошо? Просто поговорить, кое-что сказать…. Да, сказать, — Кора выдыхает слова паром, и кивает, будто бы вместо Идии, который лишь слушает, как тяжело её дыхание на его пылающих волосах. — Ты долго прятался, мистер, я успела заскучать, — она смеется почти бесцветно, почти так же бесшумной, как ветер, который забирается кривым холодом им под кожу. Истерик Идии Шрауда уже перестает хватать на то, чтобы поддерживать необходимый уровень личных-хикки границ. Необъяснимые не по одной из парадигм бытия слова Коры — греют, согревают, кутают. Как саван обнимает мертвеца перед сожжением, так и она в грубом жесте на самом деле таит что-то слишком знакомое и издавна нужное. Шрауд только судорожно кивает её мыслям, своим затухающим доводом разума, их общему сизифому безумию. Ветра и шелеста ясеневой листвы нет, когда свершается то, что уже давно должно было случиться. Губы Коры без промедлений и жеманных признаний прикасаются с летучей ласковой страстью к его худой хладной щеке. Мимолетно и почти неощутимо — словно бы искра, которая неумолимо угасает в извечном хладе Шрауда — потомка дома мрака и холодов земли. Идия не успевает понять даже такой малости, как «где». Где изощренно горчащие губы Коры оставили очередной след. Всё происходит за миг до вздоха, за кратчайшие доли секунд между тем, как его грудная клетка расправляет крылья ребер, набирая истлевающий воздух. Тепло её истерзанных губ отгорает быстрее, чем в горле Идии застревает очередной хтонический крик, и все-таки… Всё-таки в голове только одно: расцветает бутон граната. Где-то не здесь — в мире за пределами материальных построений. Но так или иначе — молочный бутон расцветает. Идия не может уточнить локацию этого «где» — ни назовет широты-долготы, ни даст ссылку на онлайн три-де карты. Перед мутным взором вырисовывается пышное смарагдовое древо и множество алых кровяных капель — плодов его. И столько же цветочных прожилок. Идия ощущает молочные лепестки у себя по коже и, что ужаснее всего, под кожей. От горько-сладких губ Коры веет ароматом граната и терпкой коры. Бывало ли с ним подобное раньше? — естественно, нет. Но где-то среди перекрученных сухожилий и изломанных нервных пальцев, еще в первый день, когда он ее увидел, Идия понял, что такого с ним не бывало — но будет. Вот оно, вот сейчас. Когда Кора отпускает, скоромно даруя свободу, Шрауд забывает дышать. Привычка смертных наполнять альвиольные сплетения воздухом — забывается им так же быстро, как и все те сомнения, которые грызли его (а он их) девять нескончаемых дней. Узловатые пальцы мгновенно прилипают к щеке — к острому изгибу скулы, где мигом назад вызрел и разлился багрянцем… опять поцелуй. Он мнет и растирает чужое интимное касание, которого просто не может быть по законам любой формальной логике, но оно есть. Теперь есть — видимо, по прихоти логики мифа. Поцелуй есть — Идия ловит его в острое ребро ладони, и жует кожей. Пожирает, как танатос жрет бабочек. Не отпускает поцелуй, и больше… больше не отдаст никому. Маленький жадный бог. — Это было не совсем честно, что ты поцеловал меня тогда, — голос Коры все так же горяч и надменен, как и положено гласу любого истинно живущего в мире под лунным серпом. Голос Коры звучит вдалеке, будто бы над землистыми сводами могилы — ведь этот поцелуй, второй и покрытый ночным серебром, и правда могила, для Идии. Могила, из которой не выбраться, потому что не хочешь. Он продолжает слушать небрежно чужие речения, выскребая ногтями ту метку, то зерно, которая она посадила. — Поэтому, я взыскала «долг»: теперь я тоже поцеловала тебя. Потому, что… как бы сказать: я долго думала о том, что — Кора говорит измученно, но гордо. Не сомнения прерывают ее речи, а лишь нетерпение. Идия чувствует в воздухе аромат её радости — и аромат походит в чем-то на дубовое вино Кора говорит, как и положено Коре, много и витиевато. Как будто поет орфический гимн, прославляя языком и исходясь на коммуникативные трюки. Говорит о том, что знает, что такое скучать, о том, что понимает, что такое «конец». Клянется, что видит высокие пики облаков надвигающейся бури, и что для нее абсолютно ясно, где их общее «хватит». Идия только слушает, но не слышит. Ему и так всегда было плевать, на то, что говорят смертные — а теперь он слишком сильно наполнен гранатовыми семенами, что дадут всходы. И вспаханное поле вскоре будет садом багровых яблок. Как-то завещали веками веков назад те, кто одарил Идию вечной кровью. Кора красиво излагает уставшие мысли, и Идия не сразу позволяет себе её перебить. Все же — её голос слишком красив, дабы не дать ему разлиться янтарной смолой по его губам. Но ничто же не вечно. А потому, он выдыхает обреченно и тихо: — Давай встречаться?***
Со своим волнением совладай —
Преграды в пути сметай,
С признаньем в чувствах смело наступай! Влюбись же, Мистер! Оу, Мистер!
— Давай встречаться? Собственно, Кора слышала уже такие слова. Не то, чтобы каждый день раньше ей предлагали подобное безумное увеселение, но все-таки пару-тройку-квинту раз — бывало. Собственно, Кора обычно и выслушивала подобные этому галантные предложения как раз-таки после поцелуев или секса. Чаще, конечно, после секса — одного или не совсем. Собственно, привычкой Коры в подобных случаях была извечная виноватая ухмылка и искренне радушный отказ. Казалось бы, опыта в том, что именно делать сейчас — достаточно. Но правда в том, что ей именно «казалось». Давно стоило бы уже признаться себе, что всё вокруг — весь этот то-ли фальшивый, то-ли, наоборот, слишком настоящий мир — лишь «казался». Казался понятным и бесхитростным, ничем не отличимым от того далекого бытия прошлых жизней, которое иногда напоминало о себе кошмарами среди безлунной ночи. Маскарад был просто великолепен — Кора почти поверила, что тут ей доступно и открыто куда больше дверей, нежели в запятнанном прошедшем там. Что тут она будет жить немногим, но лучше: не совершит уж столько много ошибок; не испортит себе и иным репутацию. Но вот как забавно: она стоит посреди ясеневых листьев, в медовом мраке фонарной ночи; уставшая иголодная, будто бы наглая парижская кошка; с руками, перепачканными следами чужих ледяных губ; стоит — и не знает, что дальше (а такое с Корой бывало редко, практически никогда). … девять дней просыпались пеплом меж пальцев. Девять дней сотворили много иронично веселого с той, что всю жизнь считала свою независимость ни от кого столь же гордой и роскошной, как и у котов Монмартра. Ошибалась она, как и всегда. Идия — наконец-то стоит напротив. Видишь его надрывный голос, слышишь его бирюзовый цвет, ощущаешь аромат его замершего пламени, чувствуешь вкус его сладкой, как корка граната, кожи. Теперь Идия — не просто фантом, которого с тобой не было. Он почти человек, он — с ней. И демоны, копошившиеся в душонке Коры, наконец-то ехидной отпускают из своих когтистых лапок, её беспокойное сердце. И становится легче дышать, становится наконец-то легче… И потому так трудно поверить, что прошедшую неделю с небольшим у Коры (в кой-то веке) так элегантно по-женски ехала хлипкая ржавая крыша от того, как сильно, она, оказывается, умела и хотела скучать. Весь колледж дышал Идией. Дышал ей в загривок. Дышал глубоко, тяжело, полумертво. Кора и не знала, насколько слабой она окажется к пыткам: время, воспоминания и невысказанные слова — они хлестали ей щеки и душили глотку так крепко, что иногда ей даже (подумать только) хотелось задумчиво молчать целый день, а, может, и целую вечность. Ни с кем не обмолвиться ни словом, ни делом. Настаивать свой голос, как хороший алкоголь, только для того, кого она сама хочет более всего услышать… Кора давно поняла — примерно так полмесяца назад — что Идия станет для нее исключением из всех жизненных правил; из всех немых законов, которые она сама себе сотворила от нечего делать. Её нежная привязанность к чужой чарующей истерии расцвела пышно и быстро — стоило Коре лишь увидеть цвет его глаз впервые и навсегда. Однако, дерзкий сочный цветок вызревал в сахарный плод крайне долго. Иногда даже хотелось, что цветочная завязь вовсе не даст ростка. Но метаморфоза была неминуема, как закат или смерть. Гнать от себя смешливые мысли о том, что без Идии — уже как-то не как, бывало просто, зная, что через вереницу часов и стопку работы ты вновь окажешься, совершенно «случайно», подле его подрагивающих паутинных рук. Легко было отрицать неминуемое, когда он говорил с тобой и смеялся; когда смотрел на тебя неотрывно, уже даже не пытаясь столь очаровательно свою наглость скрыть; когда протягивал к тебе ладонь и даже прикасался к твоей смуглой коже; Легко было отрицать неотрицаемое, дыша чужим лазуревым пламенем. Но стоит отнять конфеты, которые ты не ценишь и которые бездумно катаешь по языку, так сразу поймешь им цену — ведь так? У Коры — так точно. И, если первые дня два она еще упивалась такими бесцельно-бесцветными вещами, как наказание безвинного Кингсколара и карта доступа к сердцу архива, то потом… Потом ей стало чертовски не хватать бутылки родного дешевого виски (или хотя бы бананового ликёра). Привычка топить себя в алкоголе — не самое верное средство от тоски (Кора уже проверяла), но другого пути прогнать от себя кажущуюся лишь тень, с не-чужой самодовольной и острой улыбкой, Кора не знала. Жаль, а, может, и благо, что алкоголя в стенах «приличной» и «хорошей» школы, она не нашла — хотя и искала. Идия. Слишком совершенный для её жадных рук. Плакать и страдать по нему — было бы правильно и даже красиво: совсем, как в трагедиях безымянных поэтов. Молча терпеть под кожей хлад судьбы, которая не позволила бы ей окончательно перепачкать собой божество — удел, к которому следовало бы стремиться. Поначалу, пока еще были остатки сил себе лгать, Кора убеждала себя, что так и сделает, как только мальчишка решит превратить их беседы и сплетни в прошедшие мимо них воспоминания. Поначалу, Кора даже верила, что не станет умолять и скулить. Но госпожа Фортуны — обожает шутки. Потому то Кора и здесь. Потому то всего десяток минут назад она и была перед ним «на коленях». Потому, что иначе не назвать то, что она сделала. Зажать своей грешной ладонью рот и держать так крепко, что в ее руках задыхались чужие ребра? Не давать сделать и шага поодаль, прижимая его так крепко, словно бы она — черный плющ, обвивший синеющий мрамор? Губами тянуться к чужой шее и скулам, желая искусать их хотя бы дыханьем? В этих жестах было столько же наглой развязности, сколько и скорбного смирения. Ведь как еще смертному умолять божество о милости, о хотя бы редком взоре, кроме как поднося ему себя? Даже, если подношение это — столь грубо и некрасиво, облачено в самую дикую форму. У Коры и правда всё больше терялся одинокий разум за всеми этими мыслям, в стиле античных трагиков, пока она стояла и лишь смотрела. Молча смотрела на Идию, что мигом назад был похож на тонкокрылую бирюзовую стрекозу, которую Кора поймала в свои тугие объятия. Он с ужасом бился, желая уйти, желая раствориться в нелаковой тьме стелящейся вокруг черной ночи. Чтобы она ему не говорила — он лишь дергался заунывно, словно бы отвергая все подношенья (и правильно делала, тут его не упрекнешь). Интересно, каков будет её срок за то, что она причиняла «физическое насилие» ученику, а потом еще — как и всегда — кульминация и свободное падение в никуда. А потом еще… Поцелуй. Терпкий и алчный, но все еще смиренный и не просящий большего. И правда «возвращенный долг» за то, что в прошлый раз Кора не смогла одарить Мистера чем-то большим, чем по-дурацки влюбленным взором. Возвращенный долг за дар божества, которым она будет, видимо, упиваться теперь до конца своей жизни, не желая ничего иного, кроме как жить воспоминаниями он ночи среди манускриптов. …Идия был совершенством — таким простым, лаконичным и пламенным совершенством, что Кора была бы не против поплатиться за свою сегодняшнюю выходку. За право не только быть поцелованной, но и поцеловать. Весь мир не стоил того, каким ярым холодом обдало ее сухие губы, когда она прикоснулась к его щеке. Весь мир не стоил Мистера Идии Шрауда в её руках. — Давай встречаться… Кора не особо понимает, звучит ли чужой хриплый и затаённый сладостно голос только в ее воспаленной голове или Идия и правда повторяет свой еле слышный вопрос. Хотя, вряд ли это вопрос. Он говорит подобно тому, как звучит под землей река — размеренно, влажно и с мрачной верой в свою правоту. Его пальцы перламутровыми жуками снуют по его же щеке, облепляя голодно место, куда Кора… поцеловала его пару минут назад. Вроде бы простой неуверенный жест, но у Коры от такой жадности до ее касаний вдруг распаляет нутро. Идия словно бы хочет сожрать остатки её поцелуй, содрать невидимый след, растерзать ее губы, что больше не на его лице, своими тонкими пальцами. Подобный пыл — слишком честный, и он… заставляет желать. Теперь точно невыносимо будет вновь не спать, ожидая хотя бы сегодня изнежиться в чужой немилосердной обидчивости; ожидая преданно чужих изысканных упрёков; чужой неизменной требовательности; ожидая, в конце, как награду, испить сладости бутонов нарцисса в чужой лукавой улыбке; Кора горестно взирает на прошедшие дни, лениво упрекая их и себя за то, что не смогла вовремя отпустить. В её случае — еще и буквально: как только она показалась у их автомата, Идия попытался горделиво убежать, но, увы, — Кора быстрее, проворнее, и отлично умеет прижиматься грудью к спине, оплетая руками. Не отпустила вовремя — и теперь не может остановиться опять. Теперь снова хочет быть с ним. Правда, как оказалось, не только она не хотела отпускать-упускать. Пламя Идии горит знакомо спокойно. И в глазах его — злаченый ихор, который снился неумолимо. И смотрит Идия на Кору без страха — смотрит с обидой, ведь она заставляет ждать ответа на не-вопрос. Видимо, зря Кора надеялась, что после собственных греховных-развратных-влюбленных деяний Идия просто уйдет. С омерзением вспомнит о том, что было в архиве, списав свою храбрость на страсть юных лет, на удачно-неудачный момент, на зов плоти, а не на зов сердца. Зря надеялась, что, если она не смогла остановиться, то сможет он. Может, она не так уж и хорошо и понимала его интровертную душу, кто знает? Да, и свою душу она тоже, явно, столь уж хорошо понимала. Потому, что, прежде чем вспомнить свое прошлое, свою участь, свои желание, да и просто не столько вспомнить — сколько привести весь бедлам в голове в хотя бы малый порядок, подумав как следует о последствиях (хотя бы сейчас), Кора роняет с губ почти что счастливо: — Oui, mon petit dieu de la mort.Конец I книги