I said, I'm blinded by the lights No, I can't sleep until I feel your touch I said, I'm drowning in the night Oh, when I'm like this, you're the one I trust
Что ж. В итоге идея Орто была хорошей. Сносной. Идеальной. Совершенной. Ведь… В ее глазах восторг. Восторг-восторг-восторг. И Идия, с упоением, готов гордо признаться себе, что в терпких переливах ее карьих глаз отражаются великолепные акварельные краски покорности. И медовой благодарности. Стоит чаще прислушиваться к советам того, кого сам и создал. В один день творения всегда превосходит создателя — неизменный закон. В ее глазах восторг. В последний раз Идия воображал себе, что на него так смотрели бы тиммейты, когда он в одиночку затащил команде очередной бесполезный чемпионат. Смотрели бы с кротким и безусловным восхищением, с каким смертный человек взирает на мрамор божества, трепетно возлагая к ногам статуи маслянистую мирру. Идия воображал, как красивы были тогда взоры этих несуразных якобы «геймеров», что писали ему в чат столько омерзительно льстивой чуши. Воображал, и упивался этой эфирной, ненастоящей славой интернет-героя, а в жизни — ничтожества. Но его дерзкие мечты не могли сравниться ни в чём, с тем, как сейчас на него смотрела Кора: блеклая звездная пыль — и взрыв сверхновой. — Я даже не думала, что у вас есть такая сокровищница в колледже, — её приглушенный голос бархатно насмехается над пылью манускриптов, и в полумраке сизых, холодных огней он клубится почти осязаемо. Идия хотел бы его потрогать, если бы то позволяли законы физики этого евклидова измерения. Кора говорит тихо — словно бы с ее вишневых губ слетают шелестящие пушистыми крылья мотыльки. Это так несвойственно ей. Необычно. В чем-то даже преступно. Правилами любой игры запрещено улыбаться идеальной синусоидой, изрекая каждое слово с чем-то безусловно ласковым внутри, полным спокойствия. Сервера мыслей рушатся под хитрой атакой бага со странным именем «Кора». У Идии Шрауда совсем нет антивируса, и его изломанные, синие пальцы утопают во мраке ее слов. Школьный архив обдает пронзительной стылостью — а Кора пронзительной теплотой взвившегося костра. Среди бесконечного множества стеллажей, устланных старинными книгами, растрепанными документами и кучей иных, процесс окисления Идии в пламене чужих яшмовых глаз протекает особенно удачно. Тепло, что излучает она — иррационально. Ведь Шрауд не прикладывает механических усилий, дабы реакция горения началась вместе с рыжиной чужих глаз, позволив ему согреть свои изломанные позвонки в текучем огне. Он не разжигает костра, не высекает искр. Но Кора все равно пылает. Пылает просто так. Приглушенный отблеск огня ex nihilo. — Мозус, конечно, говорил мне, что у вас есть особая коллекция исторических оригиналов, но… тут же закрытый доступ? Особенно для таких древностей, — Кора неотрывно скользит мерцающим взором цвета электры по очередному раскрытому свитку. Ее натруженные руки как-то особо нежно касаются блеклого пергамента. Ночь, что прячет от лишних голосов их встречу, растекается через резные витражи старых окон. Повисший серп луны смеется ехидно, заливая мертвым серебром ступни их ног. И Идия впервые за свою скомканную жизнь как-то совсем по-нормисовски рад, что ему хватило приторной гордыни и неутолимого желания, дабы совершить то, что он все-таки совершил. Привести Кору в закрытый архив по персональному пропуску для особо одаренных студентов — все-таки, как ни крути, выразительная глупость. Что не укладывалась ни в одну адекватную и самодостаточную формулу описания бытия Идии Шрауда. Выходила за рамки «дано» в задаче, не поддавалась шифровки в систему единиц и нулей. Но рядом с ней все объективные факты и расчеты теряли смысл. Шрауд бы сказал, что ему пришлось сбежать в темноту вечера, нарушая комендантский час, что его вынудили. Что пришлось вынести свой хлипкий скелет из безопасной комнаты старосты. Пришлось встретить Кору на перпендикулярном перепутье мрачных аллей. Пришлось гулять с ней час по архиву, вслушиваясь в хвалебные гимны книгам и старине. Пришлось делать вид, что ему весело, совсем не паршиво. Шрауд бы сказал так, если бы это не противоречило исходным данным — ему ничего не приходилось. Все было до ужаса добровольно, все было до ужаса нужно. Ведь увидеть чужую ухмылку, насмешливо-надменную, взрослую, и сильную, ему было сегодня особенно нужно. Сегодня — и видимо еще завтра, после завтра, месяц спустя, годы вперед. — «Закрытый доступ»? Ты о чем? Такому гениальному студенту, как я, разрешено посещать любые зоны архива по персональному пропуску, — пока Идия вальяжно и слишком анимешно-пафосно говорит свои несуразные речи, Кора не отрывает лица от созерцания свитков, руками оглаживая полки перед собой, словно бы касаясь любовника. Но, отчего-то, Идию совсем не задевает такое вопиющие невнимание с чужой стороны. Пусть смотрит на книги, а не на него. Он пока же наслаждается своим превосходством в рейтинге — сегодня лучший он. Ведь сегодня и сейчас он знает — то, чем является Идия Шрауд по сути своей, наконец-то приносит свои вяжуще, приторные плоды. Только потому, что Идия настолько хорош в научной деятельности, ему пренебрежительно вручили пропуск в архив. А значит пропуск к глазам Коры, которые поили его нектаром восторга. Идия знает сегодня — он лучше любых книг. Он к ним не ревнует. Если сегодня открыть дальнюю, запароленную папку «честность», где-то в самой глубине психики, Шрауд бы сейчас признался себе, тихо и скорбно, что именно этого он всегда и жаждал до ноющей боли в горле — жаждал, чтобы кто-то восхитился им. Искренне и всепоглощающе. Им, как призраком проклятого его рода. Им, как забитым хикканом с кучей фангёрл стаффа. Им, как капризным дарованием, определённо лучшим, чем большинство здешних учеников. Восхитился им, а не тем, чем он мог бы быть. Восхитился, как восхищалась сейчас Кора — через посреднечество книг и документов, Кора восхищалась им. Идией. Ей не нужны были двенадцать подвигов, ей нужно было лишь вручить в руки свитки с ахейской письменностью и просто провести с ней полночи в каком-то невпечатляющем, невзрачном архиве. Куда меньшем, чем частная коллекция Дома Шраудов. — Мистер Шрауд, Вы прятали от меня истинную драгоценность весь вечер, пока мы тут гуляли, — Кора пожирает жадным пламенем взора манускрипт в руках, стараясь преодолеть правила игры и совершить невозможное по задумке разработчиков — прочесть то, что не может прочесть. Как бы эрудированна она не была (а это приходилось признавать), знать правила чтения старого диалекта ахейского языка было вне системных возможностей ее модельки персонажа. Но Кора все равно всматривается в полумраке огней в выцветшей гекзаметр, так, словно бы ей было доступно всё — все языки мира. Отвага и бравада даже в таких мелочах. Кора была бы отличным героем сэйнена, может быть, лучшим. — Это же… «Иллиада», да? Один из списков позднего периода античный литературы, — и на выдохе вопроса Кора плавно обращает своей лицо к Идии. Так осторожно, словно бы боясь своим дыханием разрушить их хрупкий мир посреди архивных огней. Рыжие волосы текучей медью плывут по широким и крепким плечам, украшая лучше любого золота светлую кожу. Растрёпанные густые пряди похожи на пучки оголенных проводов. Золотой канифолью бежит переливами свет по локонам Коры, и Идии кажется, что все это невычислимо красиво. Красиво, не как в аниме или манге. Ее волосы — не стереотип. Ее плечи — не стереотип. И лицо с высокими жесткими скулами и багровыми губами — тоже. Кора не похожа не махо-сёдзё девочку из его прелых ночных мечтаний. Не похожа совсем. И не красива в привычном, анимешном смыслет слов… Потому, что Идия всегда лелеял нереальные яркие картинки из комиксов — это он и считал (обычно) красивым. А не живущих и дышащих. Живое — тлетворно и смертно. Надменно и жестоко, жалко. И таковой была и Кора — надменной, жестокой, бренной. Но в ее глубоких янтарных глазах не было сожаления. Жалости к себе или к ему. Это и было красиво. Завораживающе. — Ага-а-а, угадала — «Иллиада» — Идия тянет долго и блаженно свой запоздалый ответ, склоняясь кривым позвоночником над манускриптом и Корой. Он все же выше — единственное его преимущество в физическом скине, которым сейчас Шрауд пользуется с особой бессовестностью. Его худощавая и гадкая тень накрывает чужую фигуру, и застигнувший мрак этой самой отброшенной тени вынуждает Кору как-то по-кошачьи доверчиво склонить голову к плечу. Она позволяет ему быть сейчас выше во всех доступных семантических смыслах и любых этимологиях. Когда Идия касается кончиком ломаного ногтя строк пергамента, совсем близко к чужой руке, держащий старинный пергамент, он замечает, что Кора делает глубокий вздох и забывает сделать короткий выдох. Так опасно показывать ему слабости, особенно на территории, где у него есть слишком много преимуществ. К архиву он прирос, как плесень. Тут его мир. Тут он сам. Тут всё его. — Мэнин аэйдэ тэа пэлеиадэо ахилос улемэнэн, — голос у Шрауда предательски хрипнет и столь же подло растекается от довольства. Он может сейчас показать Коре что-то, что не показал бы никому, что не оценил бы никто. Впечатлить непокорную, словно северный ветер, Кору — лучшая из сложнейших ачивок. Ценная и архи-редкая. — «Гнев богиня воспой Ахиллеса, Пелеева сына», — вторя в несдержанном удивление Кора, наконец смотрит в худощавое лицо Идии. Не смотря никуда больше. Когда их свободные взоры встречаются, Идия более не отводит глаз. — Ты слишком умный для такой, как я. Такой удивительный Мистер Шрауд, — голос ее слаще бессмертия амброзии и вечного дыхания нектара. Голос ее — то чего нет ни у богов, ни у людей. И удушающе теплая улыбка Коры решает все. Последние условие уравнения, у которого нет конечного решения. На Идию никогда не смотрели с таким наслаждением. Она же посмотрела. Ошибка системы 404, файл не найден. Ничего не найдено. Баг уничтожил все. Когда Идия склоняется так низко, что у него крошатся и хрустят стыдливо позвонки, в голове пустота — блаженный вакуум, в котором рождается пыль вселенной. Кроет чем-то совершенно пустотным, лишенным атрибуций, качеств и загонов. Ничто не истина и все впервые дозволено. Ему не страшно. Губы Коры горьки. Они сухие и колкие. Но касаясь их своими, холодными, ощущаешь ядерный жар, что пронзает тонким лезвием изнутри грудной клетки. Легкое касание, простое. Несдержанное. Нетерпеливое. Но среди скрипящих ребер разрывается системный блок души. Бабочки и правда летают в теле, как оказалось. Липнут к костям и сухожилиям и щекочут нутро. Но от их стрекота так приятно. Идия совершает величайший и эпичнейшей фейл в своей жалкой жизни. Но с каким восторгом. Как это хорошо. Хоть и горько. Горько. И все-таки губы Коры горчат крепким и тягучим медом из душистых трав. Напиться её поцелуем — значит захмелеть. Поцелуем. Да, поцелуем. Другого имени этому нет. Первый и последний — смерть и утрата в этом жесте безумства. Если бы только можно было прижиматься губами к её губам так же долго, как ощущать в каждый из дней тревогу — то есть бесконечно. Если бы Идия только мог навсегда застыть в этой душной темноте, как застывает на экране битый пиксель. Если бы он мог, если бы она могла. Если бы отключить параметры времени, он так бы и остался мухой в янтаре ее прикрытых глаз. Но. Нельзя. Надо хотя бы дышать. Изредка и счастливо-смущенно. Отстраняясь слишком медленно, Идия все еще слышит аромат ее кожи — что-то сладко-соленое и давно знакомое. Пока в голове перезагружается оперативная система, вся реальность причинно-следственных связей ждет. Но ведь не Кора, да? Кора не умеет ждать.***
Oh, the city's cold and empty No one's around to judge me I can't see clearly when you're gone
I said, I'm blinded by the lights
У Идии губы бескровны — так холодны, словно бы потоки ледяного кокитоса. Тонкий, изящный холод, который обдает кожу чем-то тлетворно великолепным. Тебя будто бы касается почти высохшим, но еще еле ощутимо живым крылом мотылёк. Это — великолепно. Это — больше, чем великолепно. Кора забывает каждую из тех ночей, проведенных в зыбком одиночестве и рваном сне, какие у нее были бесцельно жизнь. Растворяются кошмары сновидений, которые уже давно успели стать родными. Растворяется сама жизнь и сама она. Кончики пальцев вязнут в ощущении блаженства. Настоящего блаженства, а не того серого подобия, которое ей приходилось искать в бесстыдных ночах на пару с кем-то незнакомым. Поцелуй Идии был лучше, чем всё, что она знала. Даже лучше, чем секс. Мысли выцвели, став бледной тенью, уйдя куда-то далеко. Кору бы пробрала вязкая дрожь, если бы только ее тело могло позволить себе такую роскошь — она забывала даже дышать, не то, чтобы содрогаться от… Содрогаться от наслаждения? Если бы только это можно было так назвать. Прикосновение его тонких губ было превыше столь простого слова. Стеснительно, нетерпеливо, на полувыдохе, Идия вдруг прижался губами к ее губам так крепко, так отчаянно, что Кора забыла. Забыла всё и забыла настолько, что время превратилось в утекшую реку. Она пила его губы — он пил ее. И это длилось вечность. По-другому сказать было невозможно — маленькая бессмертная вечность в соединение их лиц и, кажется, в соединение чего-то еще, что тлело меж их ребер. Было ласково. Было хорошо. И мало. Как бывает мало любому бренному человеку, чьи кости когда-то иструтся в труху. Когда ты конечное существо, разве можно не утонуть в жадности? В голоде? Разве можно не желать чего-то совершенного? Чего-то прекрасного? Чего-то, вроде Идии? Разве можно не умереть от жажды по нему? Ночь нагло разрывает их прикосновение, просачиваясь угрюмым холодом между их соединённых лиц. Кора теряет миг, когда Идия все-таки отстраняется, почти исчезая в сумраке лазуревого архива. Вокруг него игриво пляшут розоватые искры волос, но сам он — кажется — спокоен. Так несвойственно себе умиротворен, что как-то неожиданно на щеках и скулах Коры выступает багровое подобие стыда. Смущения. Хотя, более — неожиданности. Она могла бы ожидать от себя такой гадкой выходки, такой алчущей страсти. Но от Шрауд… для него подобные действа были равно гибели. Но, кажется, Идии не страшно было броситься в бездну погибели. Они вместе оказались утоплены в этом тягучем и нежном вкусе друг друга. Кора первой прерывает хрупкость лунного света, который изредка опадает белыми лепестками им под ноги. — Ты… ты весьма храбрый на своей территории, — размыкать губы становится почти больно. Так хочется иного — хочется продолжить начатое. И именно это Кора и собиралась сделать. Уже нечего терять. Собственно, так было всегда — она играла с судьбой в игру с высокими ставками, где никогда не выигрывала. Но сегодня, может быть, ей повезет. По крайней мере, Кора этого так сильно-сильно хочет. Закидывая руку на чужую ломкую шею, она упоительно чувствует, как выступают под тканью толстовки юношеские позвонки. Они близко, и ей ничего не стоит сделать их еще ближе. Разве можно закончить на одном поцелуе, если впереди у них целая ночь одиночества пополам? Целые часы, чтобы изведать еще лучше что такое прикосновения друг друга. Кора тянется к синим и бледным губам с безнадежностью страждущего и с тоской покинутого. Почти совершает еще один тихий поцелуй. Однако, «властвует жестокий рок над смертными и богами». Идия за долю краткого мгновения оказывается у дальнего стеллажа, так, что Кора ощущает перед собой лишь порыв ветра, который Шрауд оставил, сбегая. Мягкость объятий, таких осторожных, что ей было почти мучительно сдержать силу, оборачивается стылым замешательством и почти оскорбленностью. Иногда Мистер Шрауд может быть поразительно быстр. Настолько, что пламя его волос успевает только лишь насмешливо пощекотать Коре лицо, пока он скрывается блуждающим огоньком где-то далеко, где-то в недосягаемом мраке. Терять бдительность, млея мечтательно от поцелуя, было роковой ошибкой. Просчетом, который заставил за долю незримого мгновения сменить слабый и изнеженный порыв любви на дикий раж погони. Кора не таила гнева или бесцветной ярости, просто понимала — сейчас начнется. — Н…Не… Нет! Я…. Я не храбрый… Я… это, я… — заикаясь сипло на каждом слове и спотыкаясь на высоких нотах, Идия вдруг ломко и крепко прижимает к груди свои точеные ладони, как делал когда-то в их первые встречи. И Кора с легким ужасом понимает, что значит такой нервный жест. Он стоит между проходами стеллажей и книгохранительных стекол, так, что его высокий стан превращается в черную иглу, по которой скользит отблеск синих факелов архива. Становясь бледнее самой смерти, Шрауд часто дышит, так что его ребра оглушительно скрипят о ткань затасканной толстовки. Кора так хорошо ощущает его перезрелую, сочную тревогу, панически подступившую прямо к краю чужого языка и жгущую чужие десны. И Коре столь трудно, практически невозможно, понять отчего он так взволнован, и отчего попытался уйти. Уйти, зная, что его поймают. — Я… я… я это, в общем, да… Понимаешь, я… — ногтями Идия скребется о вытянутые рукава, снующими медовыми глазами рассеиваясь по книгам архива. Но как бы Шрауд не хотел, как бы не молил, всё же он не в силах совсем отвести взор — так или иначе Идия прикасается хотя бы глазами, если более не губами, к Коре: стыдливо и смущенно до ужаса. И все же…он желанно очерчивает ее пухлые губы. Кора ловит эти взгляды и пытается не отпускать. — Я всё понимаю, — в голосе Коры нет ревнивого осуждения или ожидаемой девичий обиды. Она говорит ровно и даже немного насмешливо. Как всегда. Успокаивает упоительно-расслабленным тоном, потому что, не смотря на явную гадость со стороны Мистера Шрауда, ей и правда хорошо. В мыслях (пока) всё прекрасно, там штиль посреди темной реки. Но есть, как всегда, проклятая ахиллесова пята — нюанс: тело выдает тебя лучше голоса и размышлений. Тело не ждет, тело не терпит, тело не готово пойти ни на малейшую сделку. Ее телу, ее рукам, ладоням, губам, щекам, скулам, глазам — всему — нужен этот худощавый мальчишка, младше ее почти на восемь лет. Долговязая тень аида, в которой собрано все утонченно-превосходное, что бывает на земле и под ней. Нужен, до натянутой муки по каждой кости и нерву. Нужен так сильно, что Кора сама не замечает того, как неосторожно делает шумный и несдержанный шаг навстречу. Идия делает такой же шумный и боязливый шаг назад. Два ее шага — три его. Она впереди — он сзади. Замедленная съемка дрянной комедии, в которой они оба упускают свой шанс забыться немного. И просто утонуть, и насладиться. Вновь шаг Коры — опять опрометчивый и настойчивый. Вновь шаг Идии — опять изнеженный и истеричный. А потом — начинается сумбурный и хмельной бег. Буквально бег. Идия срывается с места неудержимым вихрем. Так, как будто бы он — легконогий борей, за спиной которого растут прозрачные мушьи крылья. Огибая узкие коридоры архива с гениальной точностью, теряясь и прячась среди ароматных полок, Шрауд превращается в бесцветное видение, которое лишь угадывается где-то среди книг и пергаментов. Идия умеет бегать, чтобы он не говорил. И впервые за их сладкие и тайные встречи, Кора понимает с восторгом и разочарованием — она не успевает за ним. Хотя явно более смыслит в марафонских забегах, чем он. Ее бег — просто бег смертного. А Идия… он несется вместе с крылатыми сандалями Гермеса. Кора дышит тяжело, стараясь нагнать. Не от усталости или едкого зуда в ногах, а от того возбужденного потрясения, которое пробило ей дыру в груди. Потрясения от чужой бравады и желания быть с ней. Потрясения от чужих губ, вкус которых еще можно ощутить. И, конечно, потрясения от того, что Идия, ОКАЗЫВАЕТСЯ, может бегать так: быстрее Коры, которая убила добрую половину жизни на спорт и красивый выворот стопы. Да, безусловно, она преклонялась перед его божественным умением сбегать от социальной ответственности в моменты ужаса и страха. Это было виртуозно и соблазнительно. Но все же, бег от ответственности и от преследующей его дамы, как ни крути — разные вещи. Кора не думала, что Идия настолько хорошо во втором. — Постой же, остановись уже, — Кора кричит почти рычаще, пока хватается на слишком уж крутых поворотах за острые деревянные углы полок и пыльных шкафов. Старые кроссовки скользят протёртостями, ее заносит. — Нет-нет-нет, нет-нет-нет! — оглушительный и протяжный вскрик Идии и его надрывные вопли бьют остро в уши. Он не часто позволяет себе подобный тон и подобную громкость в «открытых локациях». Но, видимо, сейчас ситуация требует от него всей его наглости, дабы избежать катастрофы — то есть продолжения начатого им самим же. Нечаянная ласка, что грела их боязливым пламенем, превратилась в беснующийся огонь преисподней. Они оба вспыхнули и не выдержали жара. Идия захотел уйти, а Кора наоборот — захотела стать единым. Дубовые двери главного архива и старой пинакотеки Колледжа Ночного Ворона заскорбно свистят, когда магический пропуск с гербом общежития Игнихайд тихо и бесславно звенит в чужих мраморных ладонях. Идия легко выскальзывает через резное дерево турникета, просачиваясь застоявшейся ночной росой к выходу и лифтам, что ведут подальше от Коры и от его собственного безрассудства. И в этом чудесном плане побега, где он крылатыми стопами очерчивает коридор, есть лишь одна неудачная оплошность — Кора-то без пропуска никуда не уйдет. Магия над ней не властна, а вот запертые двери — вполне.***
Когда Трейн на утро по своей излюбленной педантичной традиции посещает архив, ступая почти по-кошачьи бесшумно, Кора наконец просыпается. Ощущает аромат его терпкого одеколона и блаженно отрывает лохматую голову от стеллажа мягких книг, что послужили ей и подушкой, и софой. Привалившись в зыбкий и грязно-мутный сон где-то к часам к пяти утра (как только закончила изучения местных редкостей), она предпочла оказаться поближе ко входу, дабы ее, несчастную, заметили скорее, вызволив наконец из изящной тюрьмы. Заточение в архиве, безусловно, было приятным и духовно обогащающим, но холод и легкая сырость, полезная для манускриптов, не была столь уж полезна для Коры. Да и спать полусидя, привалив ржавый затылок к деревянной полке, оказалось тем еще удовольствием. Конечно, такое ложе для сна было не многим лучше ее узкой и дрянной кровати в Ветхом Общежитии, но как-то все равно не привычно. — Доброе утро, Господин Мозус Трейн, — не вставая с согретого за ночь места, Кора приветственно и еще немного сонно махнула рукой. Рука плохо сгибалась, локоть предательски затек, а в горле воркотала сухость штукатуренных стен, но в целом — нормально, жить будет. — Что ты тут делаешь? — вместо пожелания доброго-раннего утра, Мозус сводит вместе свои упоительно ровные брови, хмуря седину морщин и обвисшие с годами веки. Мантия набирается недовольно у его острых локтей, а Люциус шипит противно на хозяйских руках. Прежде чем дать развернутый ответ, Кора заставляет Трейна немного подождать — это её небольшая привилегия за сносную работу библиотекаря. Ее умение быстро сортировать библиотечные карты и студенческие пропуски, а также ярое желание унижать не оплативших долги по просроченным книгам были поступками достойными по мнению Трейна. И давали ей пару привилегий. Скрипя вымученными ногами и шаркая одеревеневшими коленями, Кора неспешно поднимает уставшую задницу, отряхивая небрежно и скорее для вида вытянутые колени спортивных штанов Если бы не Трейн, она бы не стала тратить и минуту своего (не) драгоценного времени на такую безделицу — стряхивать пыль с протертых штанов. Ну, и зачем эта попытка в опрятность, если Кора все равно носит чьи-то поношенные вещи, найденные ей Диром в кладовках? Но тут, вроде как, степенный преподаватель — положение слегка обязывает сделает хотя бы небольшой реверанс в сторону чужой педантичности и любви к опрятности. — Ночую ночь, — пожимая широкими плечами, Кора хмыкает также презрительно, как это умеет делать сам Мозус. Она уже не девочка, дабы лебезить и проникаться благоговейным трепетом перед возрастным профессорам. Для нее Мозус Трейн — часть новой каждодневной рутины, которой она уж точно не собирается выказывать чрезмерного уважения. Пока Кора пытается распрямить майку спортивной формы, Трейн только потирает раздражённо уставшую от работы с идиотами переносицу, пытаясь, должно быть, не пуститься в пространные поругания несносной девицы, которая не соответствует ни одному его благородному стандарту. — Как ты тут вообще оказалась? — с элегантным нажимом, делая акцент на каждом безупречном слоге своей аристократичной речи, Мозус не удосуживается порадовать Кору и коротким взглядом. Прикрывает дряблые, бледные веки и вздыхает. Столь протяжно и дидактично, что ее почти тошнит. Однако, она умело сдерживает сей «недостойный» позыв. — Меня провёл сюда один студент с очередными годичными долгами, — пожимая плечами еще раз, Кора врёт так расслабленно и уверенно, словно бы сама верит в сказанное. — Такой смуглый, непричёсанный бистмен, неопрятный. Он вечно книжки просрочивает, куча долгов по редким изданиям о шахматах, знаешь… с татуировкой еще, — прекрасно понимая, кого она топит в строгой немилости Трейна, Кора слегка улыбается. Победно. Как не поверить в такую кинематографичную ложь? А если она еще добавит пару акцентов — то все останутся довольны и удовлетворены. — Может, задобрить меня хотел, сыграв на моей безусловной любви книгам. Он меня пригласит в архив — а я не расскажу, что он уже третью неделю не возвращает лимитированное издание «Новой шахматной теории» в пяти томах в кожаном перелёте с дополнительными комментариями составителей, — подходя на пару шагов ближе к безмолвно выведенному из себя Мозусу, Кора почти что дружески хлопает его по плечу. Точнее, очень хочет это сделать, но вовремя прячет руки в карманы спортивных штанов. Все же, такую дерзость ей не простят — ни кот Люциус, ни кот Трейн. — Кингсколар? Этого еще не хватало. Не для того ему выдали пропуск в архив, — еще более тяжелый и давящий вздох Мозуса Кора слушает как витиеватую симфонию. Она уже научилась отличать по оттенкам разные виды вдохов и выдохов профессора, и сейчас могла сказать наверняка — ее маленькая подстава этого коронованного засранца, что всегда говорил с ней так надменно и мерзко, удалась. Кингсколар ей не особо нравился — слишком много высокомерия для того, кто сидит на шее у венценосных родителей и венценосного брата. Однако, она все же испытывала к нему что-то вроде сочувственной приязни. Особенно в те дни, когда он тихо и тайно, как и полагается королям, приходил к самому открытю библиотеки, дабы без лишних взоров прибрать к своим рукам очередное пособие по развитию аграрной экономики. Почему этот юноша не хотел, дабы иные знали о том, как он любит правление на самом деле (что даже тратит время на чтение политических трактатов) — Кора не знала. Как и Леона не знал, почему порой «надоедливая библиотекарша» улыбается ему не так уж и едко. Они сделались «забавной парочкой двух недовольных котов», как их связку назвал Буччи: иногда помогали друг другу, иногда что-то говорили, иногда скалились. Но чаще — Кора насмехалась, Леона повторял вслед за Рагги «невыносимые женщины Саванны». — Не бойся, я помню все пропуски и задолженности Кингсколара, он не останется не наказанным. Можешь даже не тратить время на выговор, я с ним разберусь, — Кора подходит ближе к высоким дверям архива, намекая весьма очевидно, что ей бы выйти. — Уже готова к работе, сейчас переберу и отсортирую все карточки с фамилией «Кингсколар» и сделаю тебе выписку с его библиотечными грехами. Думаю, это будет неплохой расплатой за его дурацкую идею с архивом. И тебе не придется тратить свое время на исправительные беседы, — немного льстя садистскому самолюбию Трейна таким своим решением относительно Кингсколара, Кора звонко стучит костяшками по резным узорам местных турникетов. Из нее неплохая охотница — убила двух ланей одной стрелой: сама же ввергла Леону в пучину немилости; сама же спасла его (и заодно себя) от разбирательств; Мозус вздыхает в последний раз. Так, что его пронзительный вздох заставляет сотрястись всю пыль бесконечного архива. Масляные картины на стенах трепещут в ужасе, а Кора — в довольстве. — С ним все равно нет смысла проводить «исправительные беседы», — сухо подытоживает свои утреннее расстройство Трейн, протягивая Коре горящий яшмовый пропуск, чтобы наконец прогнать названную гостью из его сокровищницы знаний и фолиантов. — Иди в библиотеку, разберись с книжными картами и студенческими билетами, встречай первых посетителей. Я же пока проверю архив и пинакотеку. И — ради всего святого — больше не вздумай ночевать здесь. Кашлянув сдержанно и изыскано, Трейн проводит кончиками всегда одернутых перчатками пальцев по мягчайшей шерсти своего единственного любимца во всем колледже — черного кота. Люциус довольно трется о старую, но родную ладонь. — Этот пропуск оставь себе. Чтобы более никто не воспользовался твоим желанием читать книги, — как-то слишком уверенно в искреннем порыве Коры лишь читать, а не красть, чуть тише заканчивает Мозус, отправляясь в глубь архива, к магическому кодификатору экспонатов. — Безусловно, Господин Трейн, — насмешливо и ужасно довольно, изрекает Кора, что в эту ночь и это утро смогла доставить себе два удовольствия: Идию и пропуск. Чудесные дни наступают, не потерять бы их.