[Бог] людей «любил»
издалека,
В груди у него сердце
истлело —
Не полюбит в ответ
никогда.
— Ну, потанцуй! Ну, потанцуй для нас! Потанцуй! Младшие жрицы — всегда шумные, в какой бы день года они не оказались подле. Словно бы стайка непослушных, растрепанных голубей, они вечно вьются под ногами, мешая отлынивать от работы. Еще совсем юные девочки — вчерашние дети у грудей матери — они вьются пёстрой толпой, распушая (на манер перьев голубок) свои новые, пёстрые юбки, перебирая пальчиками цветные шнурки и цветочные ленты, поправляя вырез на груди; они вьются, и все повторяют «потанцуй, потанцуй, потанцуй». Каждый год одно и тоже. Благо, боги одарили Кору дурной репутацией и нелюбовью старших жриц, а потому младшие из послушниц держаться всегда близко — но не совсем. На «почтительном» расстоянии с той, которая каждый день получает наказания и почти не ест — лишают пищи за очередной «проступок» (но Коре плевать, она все равно ворует еду с алтаря). Так и стоят девчонки, новые и старые, на расстояние одного только окрика: младших девчонок немного видно, хорошо слышно, но подходить ближе юные послушницы явно не собираются. Во всяком случае во время дня, когда старшие жрицы следят за их поведеньем, и за её, Коры, безобразием. После заката меняется многое. — Прекращай докучать младшим, ты подаешь им дурной пример, — протягивает с обидчивым назиданием Ифемедея, расторопно поправляю корзину на голове, полную душистых лавров. Благородной по крови и богатой по отцу Ифемедеи никогда не нравилось, что за такой, как Кора, то и дело, из года в год, вьется храмовый молодняк. Видят боги, девушку из хорошей семьи отчасти оскорбляло, что ей достается меньше внимания, чем безродной старушке-проданной. Но, что поделать, если таково полотно жизни, что Кора — отрепье и раба храма — слишком хорошо в улыбках и заигрывание с только что прибывшими девушками во услужение? Такой ее создали, вылепили, обожгли, и перенесли в утробу матери. Она ничуть ни виновна в том, что столько лет жизни в скучных храмовых дворах и садах научили ее развлекать разными способами — в том числе и вместе с прибывающими и отбывающими послушницами. Девушки, которые приезжали на пару лет, обожали бесстыдство бедной и бесправной Коры. Должно быть, это казалось им интересным и необычным в сравнение с их собственной свободной и ограниченной правилами жизнью. На краткое прощание, Кора машет ладонью младшим с уверенностью юноши и фривольностью взрослого мужчины, подмигивая напоследок девчонкам, что не перестают галдеть где-то у внутренней ограды храма. Кора даже отправляет летучий поцелуй одной из новеньких, той, у которой кудри отливают черной смолой перед тем, как они с Ифемедией скрываются за тяжелым покровом храмовой арки. Пурпурная жесткая ткань выглядит жалко и ни капли не нарядно, но такая вот ничтожная занавесь — единственное, что отделяет «дом бога» от «дома смертных». Даже резные колонны их храма из дешевого известняка — и те кажутся красивее этой старой тряпки, что разделяет (якобы) смертное и несмертное пополам. Воля Коры — она бы сорвала к чертям кусок этой паршивой ткани. С силой дернула бы, чтобы деревянная балка с прибитым сукно упала зычно; и тогда в их маленьком храме наконец-то стало бы чем дышать — проклятый дым курильниц и неизменно зажжённый очаг багровых уголь десятками лет чадят неустанно, а потому дышать в «доме бога» — непросто и даже больно. Юные послушницы, по первости, и пяти минут не могут вынести в маслянистом мраке храмового черва: сразу пускают мутные вязкие слезы, не видят толком ничего. Их тошнит от тысячи ароматов сожжённых приношений. Воля Коры — она бы еще и потрескавшиеся кадильницы выставила куда-нибудь подальше. Но, увы, у «несчастных» проданных прав тут нет, только обязанности. И потому после того, как «госпожа» Ифемедея заходит в храм, покачивая округлыми бедрами, Кора лишь застилает вход пурпурной тканью. Да застилает поплотнее — чтобы снова не получить нагоняй от главной жрицы: «свету — не место в доме божества». Что сказать, просто поразительная глупость седых жриц и владетелей храма, однако именно тот, кто кормит служанок и рабов — тот им и приказывает: не раскрывать портала в храм — так не застилать. Внутри храма — темно. Непроглядно. После света дня кажется, что тебя сожрали. Лишь кроткий красный отблеск впереди коридора напоминает о еще живом. Красный отблеск, и еще запах. Непрекращающийся смрад разложившихся тел и сладковатый аромат недавно освежёванных наспех шкур. Кора привычна к подобному — она вдыхает полной грудью спертый воздух, прокатывая по языку вкус желчи и соков животных тел. А Ифемедею все еще тошнит, хоть виду она и не подает. Их алтарь, как и всегда, весь перепачкан кровью, которую чуешь. Подносят тут черное бычье мясо, черных гусей, черную овечью шерсть, черных кур и петухов — всё черное, ибо «уходит оно к черной обители его». У черных животных какой-то свой аромат, Кора давно заметила. Какой-то более гнилой и запоминающийся. Землистый пол залит липкими кровями жертвенных животных. Идешь — а словно бы скользишь по илу. Иногда даже можно босой пятой угодить в кусок растоптанного легкого или еще каких кишок. В доме бога всегда так — темно, мрачно, грязно, горы мяса. Дымку дорогих цветочных масел, что скудно отгорают в лампадах трудно перебить аромат затасканной требухи. Гадатели по внутренностям в их краях — дело редкое, но печенку, сердце, мозги, и прочее самое вкусное старшие жрицы все равно хранят до последнего в храме, в мисках на полу, пока всё в плошке не сгниет. Работа подобных Коре выметать «священным» веником из (конечно же) черных перьев всю эту гадость наружу, а потом сжигать. Но так, как «подобных Коре» в этом храме — только Кора, она уже недели полторы гордо отлынивает от своего долга. Убирать этот закуток родной вони — так лень. Тем более, всё равно в темноте без окон ничего не увидишь: чистота — удовольствие света, раз света тут нет — то убираться можно не так уж часто. — Что ты там возишься с покрывалом входа? — нежный и мягкий голос Ифемедеи звучит вновь с капризной обидой. Родовитые послушницы, вроде Ифемедеи, частенько отличаются особым рвением в делах поднесения жертв, а потому задерживать каждодневное приношение лавра божеству — недопустимо. Кору нередко приставляли рабыней-помощницей к богатым девицам, но каждый раз она все равно с усталостью выполняла свой долг, делая все медленно. — Иду-иду, моя «госпожа», — лениво растягивая слова, Кора столь же лениво поправляет в последний раз ткань, начиная неспешно ползти вслед за свой маленькой хозяйкой. Прохаживаясь по узкому храму, Кора ладонью ведет по неровным и испещрённым зарубками стенам, ощущая на пятках комья забуревшей крови. А милая златовласая Ифемедея успевает уже расстелить жертвенное покрывало перед кадящим очагом, что стоит перед камнем алтаря. Только когда Кора вальяжно подходит ближе, становясь на колени перед ямкой алтарного костра, Ифемедея начинает ссыпать лавр из корзины на голове на священную ткань. С ее пухлых розовых уст еле слышно текут слова сладкой, самозабвенной мольбы, будто бы течет сок из спелого красного яблока. Ифемедеи шестнадцать лет, она в жрицах уже три года, и через два дня она покинете храм бога, дабы вернуться в свою семью. Каждый день она усердно совершает возлияния статуям бога в храмовом дворе, на стареньком ткацком станке ткёт одеяния богу, собирает фрукты для бога в их саду, и исправно таскает подношения в храм, зачитывая сокровенные слова прошения перед костром алтаря. Каждый день Ифемедея просит об одном и том же. Прости о том, о чем Коре, как считают местные жрицы, стоило бы просить еще чаще и еще отчаяннее, чем Ифемедее. Но, увы, Кора всегда лишь улыбалась лукаво, взирая снисходительно на то, как лавр или другие травы, нисходят в пламя, медленно сгорая. Ей не о чем было просить, даже если иные так не считали. — Ты правда думаешь, за последние два дня он успеет что-нибудь сделать? Кора привыкла говорить во время молитв; язвить всем тем молоденьким жрицам, к каким её приставляют рабыней-помощницей. Как ни как, это столь забавно — с ехидством перебивать чужие искреннее (или не очень) мольбы к богу, который (по мнению этих девочек) прибывает здесь. — Не мешай мне молиться, — хмуря пушистые светлые бровки, морща курносый носик, как-то слишком серьёзно для девочки, кидает Ифемедя, с еще большем рвением подбрасывая ни в чем не повинный лавр в огонь. — Было бы чему мешать: попусту тратим отличный лавр, жжём его зазря, — пожимая чрезмерно широкими для женщины плечами, Кора сочувственно смеется в кулак, чуть ёрзая коленями по рыхлой земле, ощущая, как налипают комьями кусочки мясистых шкур к коже. — Кора, как ты смеешь? — прикрывая сурово глаза, Ифемедея с малой силой, но большой оскорбленностью, резво шлепает по плечу Кору. Подобный маленький жест пробивает на еще один умильный смешок: девочки из богатых семей любили «поколачивать» Кору время от времени; но обычно они только отбивали свои маленькие и хрупкие ладошки о ее мозолистую смуглую кожу. — Думаешь ему правда нужны все эти сушенные горькие листья, м? Мы просто переводим съестное, — изгибая насмешливо брови, Кора награждает Ифемедею снисходительной улыбкой, что, безусловно, чрезмерно дерзко для проданной когда-то в услужение храму рабыни, но вполне подходит деве, которой скоро минет тридцатая весна. — Не смей возводить хулу! — вновь шлепая своей бледной ладошкой Кору, шипит недовольно белокурая «госпожа», обижаясь все более и более на ежедневную «хулу». — Как у тебя язык поворачивается… в таком месте каждый, каждый, каждый раз говорить такое! — продолжая шлепать ручкой смуглые плечи рабыни, Ифемедея, как ни забавно, вовсе не повышает мягкого голоса. Чернота вокруг них отдает зловоньем буреющей плоти, и только красный очаг, очаг бога — его чрево и его рот, все еще горит. Его алые тени и багряный свет пляшут у них на лицах, рисуя причудливые пятна будто бы крови. Будто бы они еще две жертвы на заклание здесь. — О, мой курос, прошу тебя, смилуйся над словами этой безумной! Поверь мне, ей просто не досталось ума при рождении, — шепчет торопливо куда-то в сторону огня Ифемедея после того, как ей окончательно надоедает «избивать» безумную девку. Кора только улыбается шире, слыша это своенравное девичье «мой» перед «курос», меж тем, осторожно утаскивая с расстеленной ткани пару листьев лавра. За все двадцать два года прибывания при храме, Кора могла бы гордо сказать, что Ифемедея — самая ревностная почитательница их «господина большого дома» из всех прежних благородных дев, которых ссылали сюда прислуживать куросу по два-три года. А, раз уж вышло так, что Ифемедея — ревнительница благочестия, придется обойтись лишь двумя лаврами, а не стащить половину принесенной жертвы. — Кора! — однако, краем глаза замечая, как наглые жесткие руки тянут сухие листки, вскрикивает Ифемедея, начиная немедленно хлестать по алчным ладоням свою рабыню. — Ты меня сегодня решила уж точно из себя вывести! Ты же совершаешь преступление! — Ой, да ладно, он даже не заметит, — кивая якобы виновато головой, так, что рыжие, непослушные пряди текут смолой по плечам и рукам, Кора, не взирая на возгласы своей «госпожи», прячет в полах платья свой улов. — Тем более, он не любит лавр. Ему нравится сладкое. Ифемедея «грозно» кривит лицо, надувая щечки, до красноты. И Кора еле сдерживает себя, чтобы не рассмеяться, точнее даже, чтобы не лопнуть от смеха. Слепая вера этих девочек и женщин, что пытаются откупиться от жизненных забот лавром, мясом или молодым зерном, в то, что «их курос» решит все их проблемы без раздумий и сожалений — поистине поразительна смешна и мила. Кора не брезговала насмехаться над бесцельностью чужих стараний, раз уж она одна тут понимала, что к чему. Поначалу, когда Кора была еще совсем юной, ее частенько колотили за богохульство и оставляли без еды за издёвки знатными дочерями знатных отцов, но теперь, спустя столько времени, ей уже ничего не грозит. Даже за вот такие нечестивые высказывания о том, что курос любит, а что нет. Старшие жрицы теперь знаю — всё бесполезно. Все равно Кора не собо ощущала удары палками или руками от этих женщин. Она выросла вместе с деревьями гранатов в храмовом саду, и стала похожа на них: высокая, поджарая, крепкая. Наказывать ее — тратить попусту силы. Легче вовремя припомнить, что Кора — просто юродивая безымянная рабыня и успокоиться, не замечая ее речений. — Ты-то откуда знаешь? Рабыня! — особенно горько взывая именно сегодня, Ифемедея все-таки удерживает голос, продолжая шептать. — Ты мне надоела, ты… ты все эти три года портишь нам всем моление! Мне особенно! Чужое наивное и невинное отчаянье кажется бессмысленным настолько же, насколько все эти куски мяса, что догорают в пламени очага. Кора только усмехается, решая дать бедной девчушке вздохнуть спокойно, раз уж ей столь важны все эти жертвы и ритуалы. Тем более, она уже успела своровать себе сушеных лавров к ужину — дело сделано. Неспешно кивая в сторону пламени, Кора дает дозволение Ифемедеи продолжить начатое. Будто бы от Коры и ее кивка зависит жизнь яркого огня, что пожирает жертвы. Будто бы Кора решает — примет ли огонь подношение или же нет. И Ифемедея горестно поджимает губы, но возвращается к молитве, как ей и велят. Рабыня — принадлежит храму. Храм — богу. Значит рабыня храма — рабыня бога. А потому, как можно спорить с самой собственностью бога? Кору можно отчаянно отлупить белыми ручками, но оспорить ее безумное проведенье — увы, нельзя. Ифемедея это знает. Как и знает, что рядом с Корой пламя алтарного очага горит ярче, багровеет, как пряная кровь. — Да не переживай ты, — тихо посмеиваясь, Кора, как и положено помощнице юной госпожи, кидает в конце молитвы в огонь уже опустевшую тряпку для лавра. — Тебя либо слышат — либо нет. Пару смешных разговор только уводят тоску, они не портят твоих жертв. Боги, так-то, не хуже людей любят болтать о том и о другом. — Ну, Кора, хватит уже! — резче, нежели обычно, вдруг прерывает их обыденную лёгкую брань Ифемедея, резко вставая с колен, торопливо поправляя цветные ленты на упругой бледной груди. — Ты и правда юродивая! Топая ножкой по отсыревшей от крови черных баранов земле, Ифемедея терпеливо дожидается того, что и Кора поднимется вслед за своей маленькой хозяйкой. — Безусловно, самая юродивая среди всех, — продолжая язвить с улыбкой и нежностью, Кора поднимается на ноги медленно, устало, вяло. Колени с ночи болят, и пялки истоптаны до мозолей. — Как тебя еще не выгнали, — сжимая пунцовые кулачки, Ифемедея машет отбитой о плечи Коры ладошкой, давая знак служанке направиться к выходу и приоткрыть для «госпожи» занавесь перед уходом. Сама же Ифемедея должна завершить последнюю молитву, пока рабыня будет возиться с куском пурпурного сукна. Должна завершить — но… она не будет. Интересно, эта милая малышка в курсе, что Кора прекрасно слышит — среди стрекота огня, истекающих масел, жужжащих лампад, и вони мяса — слышит, что Ифемедея на деле не говорит в полголоса слов прощания с богом. Ифемедея просит. Молит. Умоляет. Взывает. Желание девочки такое простое, что нароком услыхав его впервые, Кора еле сдержала хохот. Смогла придержать себя и свое веселье лишь из-за того, что ее милые хозяйки, сменяющие одна другую, были ей и правда отчасти дороги. Насколько может быть рабу дорог его повелитель. Неизменно, каждый день, каждое приношение, Ифемедея просит одного и того же. Упорство её и скромность желаемого дара — сущая мелочь. Мелочь, которую тот, кому принадлежит этот неказистый алтарь, может исполнить и без глупых, бесцельных служений. Исполнить просто так. По щелчку пальцев. Кора открывает тугую занавесь, и яркий свет седого солнца подло бьет в глаза. Приходиться жмуриться и прикрывать болезненно веки. Светило немилосердно терзает любого смертного, что выползает из дыры храма на тленную поверхность. Подземный стылый мрак — богам, выжженная солнцем земля — людям. Ифемедея выходит степенно из узкой кишки-коридора храма, нехотя. Кора знает, девчонке не нравится мрак и духота алтаря, но именно там — в чреве божества — Ифемедея особенно верует, что ее мечты сбудутся. Ах, если бы за время, проведённое в этой черной клоаке и правда исполнении желания, все местные жрицы уже давно перестали бы быть несчастны. — Надеюсь вечером ты поднесешь ему жареного мяса, — мечтательно тянет Кора, следуя по каменистой тропе, петляющей среди густых гранатовых древ, за своей маленькой благодетельной «госпожой». Храм окружают сады священных плодов, он тонет среди резных листьев. — Я давно не ела мяса козла или барана. — Даже не вздумай снова воровать подношения! — со всей возможной строгостью кидает вместо пощечины в лицо Коре Ифемедея, набираясь сил снова шлепнуть свою рабыню по плечу. Шепот древ вторит их прогулке по петляющим тропам храмового двора. Ароматный ветер, пропахшей сладкой багровой коркой гранатов, облизывает заботливо плечи Коры. Там, где ее снова «побили». — Да, не ест он мясо, — закидывая руки за широкую спину, Кора насмешливо устремляет взор к небесам. Те, как всегда — безразличны и полны шерстяных облаков. — Кора, прекращай! Я уже три года слушаю твой бред! — уже не столь грозно отчитывает Ифемедея. Голос ее за пределами храма всегда становиться ласковее, будто бы под пепельным белым небом ей дозволительно быть радушной к безумной рабыне. Они идут бок о бок: Ифемедея — в белоснежных и злаченых одеждах, дорогом платье с ракушками на поясах; и Кора — в заношенной грязной юбке и одном единственном поясе с тысячью дыр. Разные — но обе омытые ветром и соком гранатов. Ифемедея всё еще капризно злится. Но в ее неизменной злости — всегда есть толика манящей игры. Игры — за пределами алтаря храма. Она надувает губки, поглядывая изнеженно на свою неразумную рабыню — и её зеленые глаза просят развеять ее печаль. Ту печаль, что всегда настегает Ифемедею после жертвоприношений в храме. Не умея отказать девичьей просьбе, Кора теплой, даже жаркой рукой притягивает Ифемедею к себе за ее тонкую мягкую талию, позволяя себе наконец-то засмеяться во весь голос. Смуглая и крепкая ладонь Коры бесстыдно скользит по чужим бедрам, и Ифемедея начинает спритворным отвращением пищать, словно бы она есть — пойманная в силки горлица, а Кора — охотник с изящным дубовым луком. Где-то вдалеке снова слышны голоса. Точнее один тихий голос. «Потанцуй, Кора, потанцуй!».