Божеством «любимы»
в этот мир пришли вы,
Мудрость — отрицая,
веру — отвергая, жертвуя одними,
счастливы с другими, жалкую влачите жизнь
В малой трапезной гуляет вечерний ветер. Соленый ветер с моря, который бесстыдно играется с девичьими волосами: то путая пряди, то, наоборот, расплетая лазурные ленты в косах. Соленый ветер с моря приносит с собой аромат недозревших гранатов. Даже приятно подставлять ему под шепчущие порывы лицо, дабы уловить запахи тысячи свежих древ. Кора от вольных касаний бриза чуть жмурится, и устало морщит нос (весь в веснушках), откидываясь спиной все больше и больше на стену трапезной. Рабыням не положено возлежать над столом с яствами, а потому, по излюбленному обычаю, Кора устроилась на полу около сплошной южной стены, так, чтобы было видно не только весело галдящих молодых жриц за столами, но и высокие арки красных колон, за которыми уже начал вполголоса распускаться цветок пурпурной ночи; нарциссовой ночи. — Кора-а-а, ты что, сегодня не присоединишься к нам? Голос Пайи — самый громкий из звенящих хора юных голосов. Она — бойкий уголек черных локонов и темных, словно земля, глаз. Она — лучшая из ткачих бога, чьи ткани блестят на свету и во мраке. Она — поет прекраснее всех, а танцы для бога ее — всегда живые. Она — глава младших жриц. И она — зовет рабыню к столу. — Я устала, хочу посидеть тут, — Кора отмахивается стёртой почти до крови ладонью, практически уже лёжа у стены; бесстыдно наслаждаясь прохладой известнякового камня, который подпирает ее смуглую спину. Место у сплошной стены, между деревянными столами и арками во двор, — лучшее в трапезной: здесь гуляет мягкая сумрачная тень от маслянистых светильников; здесь льется прохлада камня; сюда чаще другого залетает ветер; тут можно лежать во весь её, Коры, немалый рост. Иногда, конечно, есть настроение променять свое укромное «ложе» на роскошь полного ароматных сластей стола, дабы в волю поесть сытного с рук милых послушниц… но, наверное, не сегодня. Пока Пайя и остальные девчушки что-то гомонят, наперебой пытаясь уговорить Кору вкусить именно с их тарелки, а не с иной, среди мелодичных упрашиваний раздается каждодневное благовоспитанное возражение: — Рабыне не положено есть со стала младших жриц, — Ифемедея кротко кивает пышными золочеными локонами, словно бы пытаясь не возразить, но напомнить Пайи и остальным о законах жизни этого храма. Ифемедея, не смотря на строгость отстранённого взгляда, всегда становилась очаровательно робкой в толпе девиц. Командовать она умела только Корой, остальным же она никогда не «повелевала», а лишь пыталась «напомнить» об «обязанностях послушниц». — Ой, да ладно, это же Кора! — раздается эхом сразу двух или трех голосов. В трапезной становится сразу как-то тесно, стоит младшим начать спорить с Ифемедеей. — Кора всегда нас веселит! — И она так долго живет тут! — Да, да! — Помогает с делами! — Носит на руках! — Еще танцует! — И срывает гранаты, которые растут высоко! Звучат на перебой разные слова — в основном, конечно, слова приятные. Всякие малые и незначительные глупости, из каких складывается жизнь Коры последние… последние все года, что она провела здесь. — И, к тому же, — самодовольной усмешкой заканчивает общую мысль, общую речь, Пайя, — К тому же, кто лучше Коры рассказывает нам истории о нашем куросе? Пайя поправляет с пресыщенной важностью пояс платья, затягивая алую ткань потуже; она проделывает этот безобидный жест изящно и легко, но в нем ящеркой скользит надменная издевка, присущее только очень знатным девушкам. Порой бывало странно думать о том, почему и как настолько богатая и родовитая девушка, как Пайя, попала в их маленький, неказистый храм… Хотя, сама она вроде бы что-то рассказывала о своей матери, что тоже прислуживала именно здесь когда-то. - Вам бы только богохульные россказни слушать, — стараясь не столь уж сильно надувать личико, становившееся подобным весенней почке на иве, просопела себе под нос Ифемедея, горестно поднося к губам кубок сладкого вина. — А почему бы и не послушать? — слышится заливистый, но чуть хриплый голосок Кары, дочери местного кузнеца. — Кора всегда так интересно всё говорит! Словно бы и не рабыня вовсе — а тоже умная! Посмеиваясь немилосердно над потаённой обидой Ифемедеи, Кара первая из послушниц подползает к южной стене, что так снисходительно послужила изголовьем «ложа» для их «старой рабыни». Кара резво ползет на коленках, во рту сжимая зубами кусок оливкового хлеба, который она стащил с чьей-то тарелки. Она — словно бы маленькая кудрявая кошка: такая же смешная и проворная. Довольно быстро оказавшись подле их рыжей «юродивой», Кара со сладким довольством (и не без доли гордости), самодовольно и без всякого разрешения возложила свою кудрявую головку на жёсткие коленки Коры; намекая тем самым красноречиво и шумно, что сегодняшний вечер рассказав и бесед начался. Кора не успевает ни возразить, ни запустить руку в жесткие локоны Кары, дабы погладить ее, как и другие девицы быстро и нагло оказываются вокруг нее. Кто-то еще жует ужин, кто-то допивает вино. Иные уже все перепачкались крошками. Но все — помладше и постарше — желают поскорее занять место рядом с Корой; место прямо на пыльном полу. Одна только Ифемедея остаётся возлежать за потрескавшимся столом, показывая всем своим видом, насколько она предана храмовым правилам; насколько ей «плевать» на выдумки старой Коры. … ну, «вид» Ифемедея явно пытается напустить на себя именно такой. Сама, должно быть, того не замечая, она тихонько гнет свой стан в сторону «собрания» у южной стены, невзначай готовясь внимательно слушать очередную небылицу. Последней у ног Коры оказывается Пайя, сегодня не сильно раздосадованная тем, что ее любимое место для внимания рассказов заняла кузнечная дочь. — И что, мне опять вас развлекать? — вздыхая искренне измотанно, но как-никак по-доброму измотанно, Кора прикрывает на мгновение глаза, силясь хоть так — под мраком век — спрятаться от вездесущих девчонок. Но, увы, вот такие маленькие хитрости не особо помогают, и, даже в темноте закрытых век, Кора видит чужие улыбки и слышит, как послушницы, затаив дыхания, хихикают в сумеречном отблеске лампад. — Хотя бы одну историю, Кора — только одну, ежели ты очень устала, — лукавит смешливым голоском Пайя, отвечая за всех. — «Только одну»? — через силу приоткрывая янтарные глаза и обласкивая взором благодарных слушательниц, выдыхает Кора. Она вяло протягивает ладонь к толпе девчонок, и неизменно получая кубок вина с хозяйского стола. За годы жизни девочки в храме, девочки хорошо научаются понимать Кору без слов — и ей стоит лишь протянуть руку, дабы получить немного еды или вина. Ведь у негласного сказителя для молодых жриц есть и свои маленькие радости: с Корой охотно делятся едой, сластями, выпивкой, и, иногда, даже одеждой или дорогой тканью. Почти осушая одним глубоким и резким глотком небольшую чашу приторного пития, Кора старается заставить себя придумать, что бы еще рассказать этим детям. С годами, проведенными в храме, историй становится, конечно, всё больше… но и толкать речи приходится все чаще. Так что именно, что «вспомнить, что еще не рассказывала» становится с каждым разом сложнее. Некоторые из новых историй этим малышкам при всём желании не расскажешь — мало что поймут, да и подобное сами узнают, когда придет время их брака… — И что же вам рассказать? — Кора задумчиво кидает бесцельный вопрос в толпу, давая девочкам еще немного времени приблизиться к ней; сесть поудобней; лечь поленивее; посмеяться почаще. Пока послушницы замыкают тугой круг, пальцы Коры, меж тем, с заботой путаются в каштановых волосах Кары. И та изнеженно мурчит себе под нос что-то довольное. Руки Коры умеют не только выполнять грязную работу при храме, они также прекрасно научены гладить, расчесывать, жалеть и обнимать — вполне полезные навыки (как оказалось) для общения с молодыми девушками благородных кровей. Собирая воедино все свои воспоминания, Кора силится вспомнить прошедшие пару дней: может, что-то из этого она еще не успела рассказать милым детям вместо колыбельной на грядущую ночь. — Ладно, пусть будет это… Что ж, вы, наверное, не знаете, — начиная тихо и бархатно, Кора прикладывает к губам указательный палец левой руки, словно бы сейчас она не юродивая рабыня, а хранительница всех секретов храма, рассказывает нечто ужасное и безусловно завораживающе тайное этим молодым, не ведающим ни жизни, ни мужчин, жрицам — Да уж, откуда вам знать? — смеясь наигранно, а оттого особенно весело, Кора с усилием натягивает на лицо улыбку. С усилием — но не столь уж большим. Стоит лишь ей начать говорить вполголоса хрипло, как кружок младших послушниц сужается вокруг нее, будто бы пестрая удавка поперек жертвенных снопов ячменя. Искренне-любопытные девичьи глаза, устремленные на нее, начинают тихо гореть вихрем редких, но пылких искр. Усталость и правда мало-помалу отступает. Подобно морскому отливу на сухом берегу: медленно, но верно. Ведь чем больше видишь восхищения в глазах младших — тем меньше сил приходится прилагать, дабы звучать бодро. — Вы даже не знаете, что каждый день ваши мягкие, бледные ручки, которые готовят нашему куросу особое подношение, восхитительную еду, о которой такие, как я, могут лишь мечтать, мусаку, — Кора протяжно тянет последнее слово, заставляя свой голос становиться столь же томным и сладким, как сама эта восхитительная еда. - Стараются зря! — вдруг начиная шептать столь тихо, что младшие подползают еще ближе, Кора склоняет голову низко кудрям Кары, что всё так же лежит на ее коленях. Кара вздыхает мечтательно, улыбаясь с мольбой о том, чтобы Кора продолжала. — …ведь наш курос ненавидит мусаку, — почти рыча, как дикая кошка, Кора вдруг неожиданно вскидывает руки на манер когтистых лап. И от этого ее паясничества пару младших даже валяться на спины — кто в испуге, кто в приступе хохота. Спустя пару мгновений вся малая трапезная начинает неспеша тлеть не только в свете пахучей оливковой лампады, но и в вязких теплых отзвуках всеобщего хихиканья. — И почему же наш курос «ненавидит» священную мусаку? — и Пайя тянет свой наглый носик через толпу девиц стараясь оказаться поближе к Коре. Её никто не перебивает, и все смешками поддерживают этот вполне уместный вопрос. Даже Ифемедея, усердно делающая вид, что чем-то крайне занята за столом, «невзначай» поправляет золото тугих локонов, дабы те не ниспадали на ушки, и всё сказанное было бы хорошо слышно. Минута проходит словно бы вечность — настолько велико возникшее напряжение, сотканное из праздного, но столь умильного любопытства бесхитростных девушек. Тени от лампад пляшут смешливо на округлых личиках, а в пышных волосах младших уже путается озорная, пряная темнота. Ночь распускается лиловым всё ярче. И Кора не так уж случайно замечает, как хозяин мрака всё чаще прикасается к тонкой коже его маленьких жриц. Сегодня его настроение явно лучше, чем вчера — тени походят на безобидных мотыльков, а не на хищных птиц. — Да, у него просто один раз перехватило горло, когда кусок горячей мусаки застрял у него в глотке, — прямо и без утайки, мигом лишая голос всякой загадочности, отвечает Кора, пожимая плечами. Подобным ответом, она игриво издевается над тенями, над шумом садовых деревьев, над туманом виноградников, и, безусловно, над малютками-послушницами. — С тех пор он в жуткой обиде на эту еду, так что можете забирать мусаку себе с алтаря и… — закончить Кора не успевает, ведь комната, до того тонувшая в прелом предчувствующем хихиканьи, вдруг утопает в по-настоящему громком смехе. Девчушки на перебой начинают галдеть, стараясь хоть как-то удержать голос и не перебудить старших жриц из соседнего крыла. Коре по нраву такой смех. Да, она устала; да она не спала всю ночь (и не будет спать еще одну); да, у нее слипаются веки; да, она сегодня мало ела, а теперь развлекает толпу; но искренность молодого веселья — она ей нравится. — Вы бы видели, как он хватался за горло и корчился в тот раз… — отпивая тягучее красное вино из кубка, который вновь подносят младшие, Кора добавляет, как будто бы невзначай. Словно бы слова вырываются из ее хитрого рта совершенно случайно, пока она вспоминает день, что был так давно — более десятка зим назад; смешной и забавный день, начиная с которого ей стало позволено таскать плошки мусаки ночами и забирать их себе — невиданная щедрость невиданного бога. — Ой, прям «корчился»? — Пайя громче всех восклицает, хлопая задорно в ладоши. Хотя, происхождение отца Пайи и отца её отца — высоко настолько, что в их доме (по её же рассказам) целых три лошади, среди всех послушниц этих лет она — наиболее всех любит послушать россказни старой рабыни о том, каков на самом деле их курос. Пайю особо прельщают все эти смешные рассказы. — Еще как, — тихо усмехаясь, Кора прилагает к собственному горлу ладонь, стараясь повторить божественно не изящный жест. — Его лицо тогда походило на сухую, кривую фигу, — высунув язык и сделав смешливый вид, что «задыхается» и жутко «кашляет», прохрипела низко и утробно Кора, продолжая вслушиваться в чистую мелодию юных голосов. — Я не могу! — Пайя катится прядильным волчком по пыльному полу, выражая без стесненья свою радость от очередного «богохульства». — Ты всегда так гримасничаешь, будто бы всё это было на самом деле! — Ага! Как будто сама там была и всё видела, — подхватывает Кара, что от души ластится к жестким коленям Коры, притворяясь в этот вечер маленькой непослушной кошкой. Получая в руки от кого-то из девочек кусок белого хлеба с сушеным виноградом, Кора самодовольно разламывает ароматный и еще теплый ломоть пополам, дабы насладиться небольшой платой за свое выступление. — Я и была, — изогнув одну рыжую бровь, Кора подмигивает Каре, начиная спешно грызть свой кусок пищи. — Давно это было… Мне тогда не было еще и двенадцати. Убиралась к ночи в храме после гадателей по костям, а он там — подавился мусакой и корчится. Прежде, чем Кора успевает догрызть свой хлеб, а Пайя — задать очередной взволнованный вопрос, среди смеха и таящих ароматных лампад, раздаётся неизменно стылый и чрезмерно серьезный голос: — Как не стыдно, очередное поругание куроса! Ифемедея поправляет с обиженным капризом волосы, убирая голубые ленты в косах куда-то за спину. Её ровная спина и молодое, но суровое лицо выглядят горькой косточкой в сладком плоде их вечернего застолья. — Тебя послушай, наш курос — не бог, а какой-то… какой-то… — силясь подобрать не совсем уж нечестивые слова, Ифемедея опускает главу к своим коленям. Так, что ее светлые волосы струятся весенней светлой смолой по пухлым плечам. — А какой-то разиня? — учтиво и даже с вежливостью рабыни в голосе, заканчивает Кора за Ифемедеей, оказывая своей нынешней «хозяйке» явную услугу: ведь как можно позволить благородной послушнице произносить столь «оскорбительные» вещи. Хорошо, что Коре — можно всё, она-то может говорить, как оно и есть. — Кора! — Ифемедея всплескивает обворожительными ручками с запалом верующей, которая всеми силами хочет показать свою любовь божеству. — Да уж, Кору послушай — потом всю ночь будешь смеяться, — Пайя хихикает с неприкрытым наслаждением, из-под опущенных черных ресниц взирая на то, как розовеют щечки Ифемедеии от негодования. — Но в этом и вся забава — слушать выдумки Коры, — Кара кивает согласно с негласной царицей этих лет, устремляя улыбку, жаждущую одобрения, к Пайе. — Правда же? — Конечно, — Пайя уверенно кивает с благоволением, складывая ладонь к ладони на груди, будто бы готовая просить прощения за свои прегрешения перед божеством. — Это ведь просто смешные истории, ничего такого, о мой курос! Не покараешь же ты нас за такие невинные мелочи? — Не покарает, — вместо их куроса, что столь редко заглядывает в трапезную или в спальные покои его жриц-невест, отвечает Кора, продолжая прихлёбывать неположенное ей по статусу вино, снова полученное из рук какой-то малышки. — Он вас боится больше, чем вы его. — И правда, разиня получается, — задумчиво шепчет Кара, привставая на локотках, дабы приблизить свой маленький носик к лицу Коры. — А если он разиня, то он хоть красивый? Кара — одна из самых младших: ей лишь недавно исполнилось одиннадцать. Быть может, она меньше других наслушалась вдоволь историй Коры. Поэтому, из вечера в вечер и из ночи в ночь она задает один и тот же вопрос. Вопрос о том, каков же их курос: какие у него глаза, зубы, руки, ногти, кожа, прикосновение, волосы, и сердце. — Конечно, красивый, а как иначе? Ты сто раз уже спрашивала, — после непродолжительного затишья, назидательно отвечает Ифемедея, до сих пор явно обиженная на кражу лавра и на то, что все снова слушают Кору, а не ее. За три года бедняжка так и не привыкла к безрассудствам и бесчинствам ее подруг-послушниц — вот что значит настоящая «благородная дева». — Пожалуй, соглашусь с моей «госпожой», — смеясь бархатно, Кора ребром руки осторожно поглаживает скулу Кары, что только и ждет милований. — Хотя, бога-то во всей «красе» не увидишь — я и не знаю, красивый ли он, в смысле, как человек, — почти не увиливая от вопроса, Кора отводит взор в сторону ночного сада, что сливовым темнеет за алыми колонами трапезной. Не новость, что на бога нельзя смотреть — «а то ослепнешь». Божества — слишком прекрасны, чтобы вынести их истинный облик. Однако, через поволоку угольного дыма алтаря и тумана пряных ночных садов все-таки… кое-что всегда можно увидеть. — У него глаза — цвета потёртого золота, а губы — цвета стрекозиных крыльев, кожа — словно бы серый мрамор, одежды — из черных туч, а вокруг всегда танцует бирюзовое пламя — добавляет в полголоса Кора. Она вспоминает то, что каждый раз оказывается так трудно вспомнить; то, что с каждым годом всё труднее описать языком смертных. Столько лет для всё новых послушниц она придумывает новые слова и новые сравнения, а всё равно — толком и не расскажешь, какие же это глаза, и какие губы. Кара невзначай бессовестно валится Коре на шею, обнимая крепко, почти ложиться на их рабыню. В этом жесте есть какая-то сладкая доверительная нежность, будто бы Кора — старшая сестра, а вовсе не отрепье без имени и рода. — Красиво-о-о, — влюбленно слышится из толпы послушниц. — Ага, пока он не начинает капризничать, — Кора отвечает возгласу с самодовольной ухмылкой, делая вид, что не начинает очередную историю, из-за которой они все снова полночи не будут спать в своих мягких ложах. — Если он злится — то глаза начинают гореть желтым, как желчь гнойника, — Кора кивает в сторону Пайи, что наконец распихала толпу послушниц, очутившись у самых ног «сказителя». — А пламя вокруг него тогда становится неописуемо буйным и алым, будто бы закат. Вокруг всё резко начинает пахнуть чем-то горьким и кислым, и зачинается пожар… Он так раз чуть меня не сжег: еле успела наклонить спину, а когда поднялась — половина садовых гранатов превратились в тлен. Ифемедея поджимает судорожно губы, окончательно отворачиваясь, дабы выказать всю степень своего неодобрения. Увы, но юных послушниц не пускают в трапезную старших жриц, а то бы в противном случае Ифемедея давно бы уже туда ускакала, подальше от таких вот откровений. Смешные рассказы она еще слушает, а вот «оскорбляющие» — пугают ее благочестие. Малышка серьезно думает, что от таких вот речей Коры ее желание к куросу может не сбыться. — О, ты про пожар четыре года назад? — Пайя почти подскакивает на месте, снова ударяя в ладошки, так, что хлесткий хлопок похож на стрекот крыльев жертвенного голубя. — Жрицы говорили мне, что это ты подожгла молодые саженцы древ, а на самом деле вот оно как? — Поверь, «госпожа», я — неповинна, — строя гримасу невинной скорби, Кора только пытается удержаться от громкого смеха, даб не испортить атмосферу еще одного рассказа. — Просто наш курос в очередной раз приревновал меня к мужчине — не более. Тогда был праздник черного барана, и сын местного ковыля, Исиасей, привез в храм золотых и медных подков для подношения… — Сын местного ковыля — Тесасей, — Кара без упрека поправляет Кору, будто бы желая тоже немного побыть рассказчиком, вставив столь важное замечания тихим голосом. — Да, много «сеев», — улыбаясь, Кора лишь позволяет себе еще одну наглость за вечер — она осторожно поглаживает по пушистой голове Кару, расправляя ленточки в ее кудрявых волосах. — Так вот, когда «господин» Тесасей привез подковы, и так вышло, что встречать его и его слуг выпало на долю тогдашней моей госпожи и меня, и как-то так вышло… Кора вовсе не хотела и сегодняшнюю ночь провести в рассказах о том, каков их бог на вкус, что он обожает, а из-за чего может сжечь. Хотелось хотя бы немного поспать перед своей настоящей ночной работой, но, видит их курос, младшие послушницы каждый год как-то слишком крепко привязываются к Коре. А она как-то слишком просто дает им себя привязать… Ветер с моря продолжает гладить лицо Коре, пока слова о нём стекают мёдом по её губам. Ветер — это пальцы бога.