В [мире], что сотворен давно
моей рукой
[Дева] способностью наделена
песни мне петь и плясать до утра.
Не каждое зерно, что упадет на землю — прорастет. Не каждое зерно, что прорастет — даст сильный всход. Не каждое зерно, что дает всход — переживет зиму. Не каждое зерно — вообще зерно. И никогда, тем более, не знаешь, что же вырастит из твоих зерен. «Идия» — она дала ему это имя. Скрутила из ковыля и веток ив, переплела между собой пожухлые алтарные цветы и дикие травы, умастила сырым маслом, и возложила ему это имя вместо диадемы на печальное пламя волос. «Идия» — ему понравилось, как это тленное имя срывалось шуткой с ее губ. «Идия» — на ее полувыдохе и долгом вздохе струится янтарным медом по веснушкам лица и капает на вспаханное поле. «Идия» — он тоже стал себя так называть. Потому, что до нее — у него не было имени. Своего имени, такого, какие дают друг другу смертные люди. Идия любил зерно — его красивая, безупречная форма и тончайшие, почти прозрачные лепестки. Зерно — мертвое, но в этот же миг живое. Оно спит, пока не прорастет. Оно не дышит, пока его не увлажнить собственными слезами. В зерне — вся суть жизни: пища, питие, рождение, смерть, наслаждение, утрата. …много он создал в свое время зерна, но ни единое из зернышек не давало хорошего всхода. Люди множились, словно мухи. Копошились тут и там, зарываясь то поглубже в землю, вместе с телами своих стариков, то вспархивая к небу вместе с крыльями своего молодняка. Зернышки людей были гнилые с самого начала. Однако. Люди любили его. Того, кто дал начало их роду; того, кто посеял первое зерно человека. Жаль, что Идия их не любил. Люди были глупы и слабы. В их глазах то и дело влажно отзывалась боль, в их руках любая вещь — становилась безжизненной, их спины — гнулись из-за тяжкого труда, их рты — не знали насыщения. Уродливые и несчастные создания, совсем, как сам Идия. Никогда же не знаешь, что прорастет из зёрен — а потому, когда раскиданные им повсюду первые людские зернышки дали всходы, Идия лишь ужаснулся, увидев, во что он превратил свой сад — в кишащую смертными обитель. Идия даже пару раз пытался извести сей людской гнус, который досаждал ему больше, чем термиты в дуплах старых гранатовых древ. Но… человеческие зерна, хоть и неказистые на вид, оказались ужасно живучи. Прямо, как он сам. Ливни с неба, потопы с моря, голод, мор, склоки, буйства, огонь — смертных не брало ничего. Каждый раз они простирали к Идии молельные руки, льстиво обещая не досаждать более своим уродством. Сколько елея людские певцы вливали ему в уши… Сколько раз он соглашался на уступку. Человеческое зерно разрасталось в сорняки и колючки, заполняло собой всё, чем Идия был. Тут и там — уродливый шрам. Тут и там — везде следы людей. Оставалось лишь научиться с ними жить, а им — жить с ним. Идия знал, что, если зерно взошло, остается лишь ждать ничтожного урожая. Срезать колосья, даже самые хлипкие, можно будет лишь в миг, когда они дозреют до работ с серпом. Идия терпеливо выжидал, когда же наступит время жатвы. Ждал, и играл с этими существами, которые смотрели на него и всё вокруг (чем он тоже был) с неприкрытым восторженным страхом. Он много чего успел придумать за время, пока они жили бок о бок. Даже научил смертных готовить ему еду и шить прескверные, но в чем-то даже милые одежды. Идия даровал людям очаг и научил достойному погребению, а они отдавали ему за это самое ценное, что могли отдавать — свои тела, свою кровь, свое сердце. Идия капризно и нехотя принимал невинность молодых и предсмертные муки старцев. Все молитвы — молитвы рождения и смерти — отходили ему. Идия даровал людям детей и врагов, он придумал для них царей и жрецов, вырастил скот и показал сладость граната. Много чего сделал, чтобы насмехаться гадко в кулак, ожидая времён сбора урожая… Люди — его неудачные зерна. Такие же неудачные, как он сам. Идия так думал, до того, как у него появилось имя. И Кора. Кора — странное имя, он не помнил, чтобы говорил людям такого. Должно быть, смертные выдумали его сами, не испросив разрешения. Кора — она была рыжей, как медь, и ретивой, как дикий конь. Ее глаза были в цвет дубовой коры. Кора была единственным во все времена и осени зерном, что дало всходом не убогую сорную траву, а пышный золоченый колос. Кора была единственная, кто видела бога. И единственной, кого видел бог. Идия не думал, что хоть раз у смертной женщины получится воззвать в нем к пылу чего-то большего, чем простая ничтожная страсть: чувство, которое он делил напополам со своими людьми. Идии казалось, что все эти уродливые комки костей и мяса под именем «люди» — лишь изредка пробуждают в нем интерес и желание пролить каплю божественного семени среди рода людского. Не более. Идия был богом — он знал, что не умеет по-человечьи любить. Любой союз с непорочной девой для него — игра от скуки, не приносящая плода. Человек — будь то даже самый красивый мужчина или самая прекрасная женщина — взывал в Идии лишь к отчаянной ухмылке и страху перед медленно разлагающейся у людей кожей. Но Кора… Кора, должно быть, и не была человеком. Потому, что у Коры в переливах каштановых глаз блуждало солнце. Он сам видел, как заходящий огарок заката прятался до утра во взоре ее. Кора была подобно тополю, что растет сотню лет и цвете еще две сотни: высокий стан и крепкие руки, которые игриво гнулись гибкой ветлой, стоило ей лишь взять кувшин воды. Ее спина была всегда прямой, она никогда не приклонялась ни перед чем… Даже, если ее, как рабыню, заставляли встать на колени: жалкое было зрелище! Даже согнутая, стоящая на коленях, она была выше их всех. Ее волосы растекались янтарной смолой, путаясь от прикосновений южного ветра. Ее губы были алым гранатовым соком: также горчили в каждом лукавом слове. Ноги ее — ноги дикой волчицы, что могли унести ее столь далеко, что даже сам Идия не смог бы догнать. Кора жила, дышала, любила одиночество, редко пела, заботилась о других, много танцевала. Кора — только она одна — была живой. Кора была живой. Потому, что лишь познавший всё и умеющий видеть — живет. Ее часто называли «высокомерной» и «гордой» за ее взгляд в никуда, за ладони, что не боялись ни какого дела, за горчащие речи, за сильные плечи. Но то была не простая человеческая «гордыня», то было простое… знание. Знание того, из чего сотворен мир: почему именно этой мелодией по весне звенят листья, почему зимой плачет дождем небо, куда уходят люди после смерти, как поймать за край сутаны бога. То была не гордыня — то было понимание, что, как известно, куда хуже любой спеси. Кора была насмешлива с людьми лишь оттого, что понимала каждого из них. И даже Идию… то есть «куроса» — как называли его люди этого места — она понимала. Понимала лучше иных. Идия оставил бездумную и неловкую любовь людям — но Кора не любила, как человеки. Попросту не умела любить, как человек. Это странное, преданное, верное, жаркое, не знающее отказа чувство, которое сочилось между ребер ее груди — Идия пил его, пока не начинал задыхаться. Это чувство она называла «любовь». Но оно было куда большим… большим, чем «любовь» и чем всё в мире. Никогда не знаешь, какой всход даст одно единственное зерно. Встретив Кору впервые, Идия услышал лишь ее звонкий глумливый смех. Услышал святотатство и хулу на собственного создателя (то есть него). Ее ноги тогда ступали беззвучно, ее руки тогда прикоснулись к его холодной коже ласково. Его раньше никто не касался — никто. Кора даже не повела бровью, когда помогла ему подняться на ноги, утирая остатки пития с бескровных губ. Она увидела его как есть. Идии нравилось думать, что его имя — лишь отголосок, эхо имя самой Коры. Ибо она видела и знала его. И она любила, как недоступно любить людям. Как недоступно любить некому. Она правда любила его любого — омерзительного, несносного, вечно замерзшего, никогда не довольного, изрядного сквернослова, всегда труса. Кора говорила ему «ты бог — ты можешь быть, каким хочешь, ты будешь прекрасен всегда». Эта была любовь столь же глубокая, как отчаянье Идии. Столь же вечная, как его тусклая лазурная душа. Идия не знал, что так можно любить. Идия не знал, что в его саду — саду из гранатовых плодов и страданий — может оказаться семя, словно бы занесенное не отсюда. Древо, в которое выросла Кора, было ему не известно. И от того, так им желанно. Идия не любил время — время было всего лишь витиеватой пыткой, созданной для людей; время текло грязным ручьем только для потехи и для лишних мучений рода человеческого. Но именно время, проведенное с Корой, Идия столь трепетно вспоминал. Нет-нет… он не просто помнил о том, как из тонкой и крепкой девчушки Кора стала неотразимой красоты женщиной — он жил этим. Он перебирал пальцами прошлое, зарываясь все глубже в каждый тот миг, что провел вместе с ней. Он дышал и не мог надышаться. Он повторял и повторял те слова, что говорил он ей и она ему. Он был там, везде, в каждом мгновение проведенным рядом с Корой… Кора всегда была веселой, хоть и веселье ее было тихим и незаметным. Ничто не огорчало ее, кроме плохой выпивки. В мире, на самом-то деле, не было вещи, что могла бы привести Кору к печали — повсюду она с блаженством ощущала руку Идии в своей, а значит — повсюду была не одна. Кора говорила, что «когда рядом с тобой сам бог, неустанно и преданно, к чему горевать?». Идия не давал ей повода для тоски — он пел ей редко дождем, умывал лицо ароматом воскурений, согревал даже в самый тоскливый холод, и над ней разжигал солнца огонь. Кора каждый день смеялась над собой и над другими, потешалась даже над самим Идией. Шутила она грубо и колко, но невозможно было не рассмеяться в ответ, даже, если ты — бог. Мудрая и искренняя улыбка Коры — из-за нее каждый день на востоке всходило солнце. Когда Кора обнимала Идию до скрипа — хлеба приносили урожай. Когда спала безмятежно подле — звезды не потухали. Когда омывала свое тело — вся вода оставалась пресной и сладкой. Когда пела себе под нос что-то сипло и упоённо — болезни отступала от людского селения. Кора стала дыханием мира. Идия помнил каждый миг своего бытия, чем стала для него Кора. И память давала ему сил сотворить еще хотя бы что-то красивое… Больше всего он помнил, как впервые Кора поцеловала его — это был «подарок» на ее шестнадцатилетние. Идия сказал «проси у всемогущего куроса всё, что пожелаешь». И Кора пожелала его. Как смущен был его взор ее наготой в тот раз. Как неловко всё было… Идия и до этого давно понял, что он принадлежит Коре — ведь она дала ему имя — но после того поцелуя в его груди разгорелось пламя. И вовсе даже не сизое, как слеза, а алое — как ее горячее тело. Идия показывал Коре то, что не каждый бог мог бы изведать: весь огромный их мир — от края и до края; нескончаемые недра блистающих земель; бесконечное черное небо; позволял править уздами солнца; показывал, как рождается дождь; был готов даром отдать ей белую луну и любую из синих звезд. Идии нравился приглушенный восторг Коры, потому что лишь он один взывал к нему. Идия знал — всё в мире доступно и понятно Коре, но он на то и бог, что может творить невозможное: он может удивить Кору, заставить ее шептать по ночам «я люблю тебя, мой мальчишка». В мыслях бога — многое; не постичь людям сколько там всего. Но больше всего все-таки — Коры. Потому, что она единственный всход, который подарил Идии покой. Рядом с ней не было страха: страха за себя, за омерзительных смертных, за сгнивающий мир, за растрепанный сад, за багряные плоды гранатов. Беспокойный курос, в чьих руках мор и исцеление, благое и дурное, проклятье и благословление, только рядом с Корой беспокойный курос находил покой. Идия никогда не думал, что, держа кого-то за руку, — перестанешь испытывать боль. Боль собственного, возвышенного над всеми, ничтожества. Будучи цветком среди колючек, он все еще был пунцовым угрюмым нарциссом, но ни как ни прекрасной родосской розой. Однако, держа Кору за руку, ощущая ее надежную силу, Идия был счастлив, словно бы человек, что он — всего лишь мрачный нарцисс. Потому, что нарцисс — любимый цветок его Коры. Их первый голодный поцелуй — их первая жестокая ночь — их первый ленивый день. Идия упивался всем, что было, есть и будет между ними. Но кое-что… кое-что было наибольшим из их наслаждений. Танец. Танец Коры. Как она танцевала — так не танцуют люди. И не танцуют боги. Идия не знал — человек ли Кора, но то, что Идия до сих по по-настоящему не знал — божество ли она. Ибо в танце, который каждый раз она неосторожно дарила его взору, было все то, что не могли иметь бессмертные. В ее танце была радость любить. Каждое небрежное, но столь пылкое движение — словно прозрачное облако, словно свистящий ветер. Бестельная легкость в каждом высоком прыжке. Ее спина гибко гнулась, подобно листьям и колосьям. Ее тело плавно скользило, и даже подземные родники не могли сравниться с журчащей мягкостью ее поступи. Но в тот же миг — смуглые ноги Коры ступали с гордой твердостью по рыхлой земле. Сила ее ладоней был крепче бронзы, а стоило ей отвести назад широкие плечи — казалось, что это ретивое движение может поколебать небесный свод. Идия бог — он должен уметь дать всему свое наречение. Но Идия… Идия умел лишь восторженно и неотрывно смотреть на то, чем был танец Коры. У него заплетался змеиный язык, когда она делала один единственный шаг, игривый и многозначный. У него отсыхали руки от истомы, когда она поводила в жесте необузданного соблазна бедрами. У Идии пропадал ум, когда она увлекала его за собой. Танец Коры — бессмертнее, чем он сам. Танец Коры, отныне и во век, его пища, его услада, его смысл. Смысл — человеческий и хрупкий, а от того столь взлелеянный, трепетный, упоительный. Каждый раз, когда Кора прогибалась колесом или руками выводила линию птичьих крыльев — Идия понимал, что, если мир до сих пор не превратился в погостную яму, то лишь потому, что Кора плясала. Каждую ночь плясала, ни зная усталости, ни жалости. Она уводила его в хоровод из пылающих голубыми пламёнами снов. А Идия-то думал, что божествам не сняться сны… Кора гордо задирала подбородок при танцах, и всегда вела его под руку. Она была теплой. Ее кровь — шумно билась в жилах. Идия слушал ее сердце, которое раскаленными углям обжигало ему губы при каждом ее коротком поцелуе. Кажется, всем стало чуть легче дышать. Деревья зеленели пёстро, и море редко губило моряков. Оливы приносили урожай, а телята реже калечили копытца. И Кора улыбалась снисходительно, когда Идия выполнял любую ее просьбу: будь то руно для храма или новые сандалии — всё, что он мог и не мог. Идия выполнял любую прихоть, даже, если лицо ему искривляла гримаса капризной злобы. Ведь. Кора дала ему имя — он был ее. Он стал ее. Стал ее, потому что лишь Кора жила — и в живой жизни своей, она любила его. Любила так, что каждое объятие Коры рождало еще одну звезду на небе. Небо было в ночи ярким только благодаря ей. Идия был великим богом ничего. В его власти были сорные травы, столь же сорные люди, вечный голод и междоусобицы. Ничего красивого в мире он не мог сотворить, потому что сам был безобразным бутоном растрепанного хворого нарцисса. Творя мир по своему подобию, и получаешь… свое подобие. Кора была зерном, которое, быть может, язвительный ветер занес из иных краев… Потому, что ничего равному Коре не существовало — не внутри самого Идии, ни вне его. Идия любил ее. Идия понял, что значит любить. Вот бы еще поняла это сама Кора… Нехотя наступает рассвет. Сквозь густое сплетение садовых древ начинает капать тепло нового дня. Зарево растекается светлой каплей смолы. Цепкое сплетение их тел укутывает тень от листвы. Высокие травы спасают от жестокости настигающего утра. Идия знает, что пришло его время снова стать соленым бризом с моря. Пришло время, когда Кора скажет ему отпустить. Но ему так не хочется… не хочется слезать с теплого тела Коры, с его излюбленного места. — Не хочу, чтобы ты уходила… — Идия тянет скорбно и обидчиво, чтобы его голос прожужжал осиным жалом у Коры над самым острым ухом. Он прижимает свои исхудавшие пепельные руки крепко-крепко к ее терпкой коже, надеясь не отпускать более никогда. — Да, а работу мою кто будет делать? Может быть, ты, о «великий курос»? — заспанный голос Коры тает усталой издевкой. Она хрипло кидает Идии в лицо надменное «великий», словно бы имеет в виду, какой на самом деле он ленивый, а не «великий». — Давай слезай с меня, мне нужно еще двор подмести, — Кора пока лишь увещевает измотанным, но неизменно ехидным голосом. Идия слышит сколько пряной заботы в ее наглых словах, но отпускать… все равно не хочется. — Когда ты уже останешься со мной? Со мной — рядом, только со мной? Тогда ты… Тебе не нужно будет работать и «подметать», будешь, как я — ничего не делать, — стараясь привычными уловками удержать подле себя красоту всего мира, Идия надувает щеки, словно дитя. Он знает — Коре не нужна такая расточительная мелочь, как брак с богом, несмертие и нескончаемая юность. Она выше таких ничтожных желаний — о таком мечтают лишь недалекие царьки да их жены. Ладони Коры неспешно прикасаются к его волосам. Это их общий жест — она прикасается, он по-кошачьи ластится. Гладят натруженные пальцы Коры с такой нежностью, что даже богу трудно вынести. Сердце разрывает истома. — Завтра останусь с тобой «навсегда», хорошо? — не стесняясь собственной лжи, голосом ласковым и беззаботным, отвечает Кора, даря очередной несдержанный поцелуй лазуревым волосам Идии. — Пока еще не время. — Ты так все время говоришь, — буркнув себе под нос, Идия очень даже по-человечьи щурит глаза, все крепче и крепче обнимая родное тело. — Я устал ждать… — Но ты же бессмертный, подожди еще немного, — слишком печально для шутки вторит ему одними губами Кора, и одним порывистым движением сбрасывая его с себя, как опавший лист. Вновь она застала Идию врасплох, поманив сначала — а теперь выкидывает. Так и оставаясь лежать на сырой от росы и собственных рыданий земле, Идия копошится безвольным жучком. — Мне надоело, не хочу больше я ждать, — Идия лжет чуть рычаще, как лжет ему Кора. Его голос разносится звуками утренней грозы с другой стороны от рассвета. Идия лжет, ведь всегда будет ждать; всегда будет подле, даже, если Кора захочет его прогнать. Она приручила бога — теперь бог всегда рядом. Спина Коры — матовая бронза, что в прохладной тени дерев обдает ему взор жаром. Складки рабского платья неровно ложатся ей на лопатки. Идии не нравится смотреть, как Кора одевается. — Кстати, — уже бодрее и от того еще наглее роняет Кора, обращая невыспавшуюся улыбку-укус к лику своего недовольного божества, — Не забудь одарить Ифемедею ребенком, а то я уже не в силах слушать ее каждодневные причитания, что она не может иметь детей. Мне это надоело, так, что — поработай, «мой курос». Порыв жесткого ветра хлещет Коре веснушки, и волосы шумно распадаются из высокого хвоста. Старая лента в медных прядях быстро тлеет, если того хочет Идия. Испортить Коре с утра прическу — тоже часть их вечной игры. — А у нас когда будут дети? Я уже давно прошу… Когда? — скалясь зубами и лучами солнца, хрипит недовольно Идия, не отвечая на просьбу. Ибо какой смысл соглашаться или спорить с той, чьи желания ты все равно исполнишь; чьи просьбы для тебя — клятва. Даже, если Кора никогда не просила ничего для себя, Идия всегда исполнял желание других, высказанные ему любимыми устами. — Вот, как у Ифемедеи появиться ребенок — так сразу, — хрипло фыркая, будто бы кобылица, Кора недовольно поправляет волосы, что выпали из потерянный ныне и навеки ленты. В лицо ей лезут тысячу рыжих нитей, и она неумело отмахивается от каждой. Гаденький смех Идии — упавшая Коре на медный нос капля росы. — Обещаешь? — Идия продолжает попирать спиной землю, под которой дремлют зерна и семена. Он растекается туманом среди травы, он дышит водянистой дымкой утра. Кора переступает через его разлагающиеся, подобно плесени, тело с насмешкой, за которую Идия готов умереть (хоть и не может). Она отвечает хлестко и уже совсем живо: — Конечно, нет.