эпилог
— А ты уверен, что ты в нужном месте возлияние совершаешь? — и голос её игривый, будто бы ветер. Деревья начинают громче шептаться между собой, когда рядом со святыней оказывается женщина. Тысячелетние и тысячаликие гранаты, горящие смарагдой, гудят — но вовсе не заунывно. Они будто приветствуют, будто что-то поют. Сумрачный сад, что закрывает собой небо, становиться ярче. В нем вдруг просыпается солнце. Онирос с ужасом роняет медный сосуд с жертвенным маслом, когда женщина, одетая столь развязно и гнусно, вдруг проводит рукой по умытому маслом каменному алтарю… А потом еще и слизывает тягучие капли с пальцев. Эта женщина — высока, будто бы свежий тополь. Ее волосы — янтарь и электра, самая изысканная смола, и самая яркая дворцовая медь (святейший из металлов). Плечи и рост — будто бы мужчина, но походка ее, движение тучных бедер, складки пышных одеяний, и почти… нагая грудь — прекраснее, чем у всех известных ему дев. Благо, Онирос — благородный муж, благородных золоченых кровей! Наважденье быстро отпускает его разум и плоть, и он благоразумно отводит свой взор от наглой еле одетой девицы. Пышные кроны насмехаются шипяще над его стыдом. — Да, как ты смеешь?! Что ты тут вообще делаешь?! — прикрывая тканью белых одежд себе взор, Онир старается тряхнуть головой пожестче. Дабы показать наглой девке, кто перед ней… И заодно убрать пряди кучерявых рыжих волос, что лезут прямо в лицо. Шаги ее — неожиданно тяжелы. Вовсе не напоминают о легких танцах дворцовых наложниц. Женщины не должны так ходить… Так ходят лошади в табуне, а не девушки такой красоты. — Знаешь, масло, конечно, вкусное, — голос это женщины разливается будто бы сладчайший нубийский мед с изысканной горчинкой. Ее голос ласкает слух, словно бы колыбельная, которую в детстве пела тебе первая из кормилиц. Онирос старательно прикрывает пепельным рукавом собственный взор, вовсе не желая осквернять тайну ритуала непристойностью женской груди: как ни как его глаза — это глаза правителя и бога! В них должно отражаться чистым помыслам, а не фривольной поступи какой-то… наглой… наглой рабыни! Ведь и правда, если чуть заглянуть за ткань перед лицом, то заметишь, что эта женщина, одетая… столь странно и неприлично, но притом ткань ее одежд — проста и груба, крой — неровный, края — оборванны. Да и руки у нее — натруженные, ноги — в мозолях. — Нет, масло — выше всяческих похвал, но ты возлияние делаешь на месте овчарни. Храм стоял южнее, — ее слова продолжают насмехаться над Ониросом. И интонация у нее такая омерзительно-насмешливая, будто бы она говорит с ребенком, а не с наследником царского трона. Ее алые, будто бы густая кровь, губы ухмыляются, пока она вновь и вновь проводит ладонью по каменному алтарю, собирая капли светлого масла. — Лично мне — вообще плевать, где вы воздаете дары, но твой отец — такой капризный, он вечно хочет, чтобы все было «по правилам», — она говорит с притворной усталостью, это чувствуешь. Говорит тихо и почти шепчуще: так ветер веет меж сплетения диких трав. — Да, как ты смеешь?! — не сдержав всё же пряного удивления, кое граничило с блеклой злобой, Онир всё же отводит рукав царских одеяний, широким и звучным шагом настигая рабыню. Она недвижима в тот миг, когда его сильные руки смыкаются на ее жестком запястье, широком и загорелом. Эта нахальная женщина с видом спокойствия, равному спокойствию небу, взирает на то, как царевичОнирос держит ее за руку. Кажется, ей совсем не больно от крепкой хватки мужских рук, что приучены с малых лет держать меч. — Говоришь так, будто бы… Ты можешь знать моего отца, — собственный голос на минуту подводит, становясь слишком надрывным. Слишком ребячливым… А ведь ему уже семнадцать! Пора бы научиться удерживать в узде собственные капризы! Онир же давно вырос из того возраста, когда любые негодования превращались в дары и причитания дворцовых слуг. Сейчас стоит проявить достойную наследника трона твердость. Однако, несмотря на столь неожиданную вспыльчивость юноши, женщина в его руках — молчит. Лишь улыбается с почти что материнским снисхождением. Женщина в его руках… выглядит вовсе не так, как должна выглядеть слабая женщина в хватке мужчины. Хотя, она и «слабой»-то особо не выглядит… Стоит скучающе-смирно, и, кажется, ростом выше самого Онира. Она столь благосклонна и безмятежна, как и деревья в священном гранатовом саду, колыбели всех его предков. Она насмехается здесь и сейчас с какой-то странной заботой. От нее пахнет свежим зерном. Онирос на мгновение забывает, что по закону их царского дома он должен немедля отсечь наглой девке руки за то, что своими пятами та попирает запретную для всех землю. Запретную для всех, кроме потомков Эреба. — Я не про этого отца — не про старого царя, — нарушает безмолвие потоком южного бриза незнакомка. Почти созревшие плоды гранатов, кажется, сочно звенят, вторя ее отчего-то радостным словам. — Я про отца твоего отца, и его отца, а еще про отца отца твоего отца… — лукаво продолжает отвечать (без капли учтивости!) эта женщина, будто бы не замечая царских одежд на плечах Онира. Словно бы золото изысканных украшений или серебро диадемы для нее значат стол же мало, сколько опавший к земле бурый лист! — Что ты несешь? — стараясь звучать достойно и холодно, а лицу придать безразличный вид, кривит в недовольстве тонкие губы Онирос. Медные волосы, меж тем, снова лезут ему в лицо — но он старается их стойко не замечать, дабы не портить грозного вида жалкими попытками привести в порядок собственных растрёпанных прядей. Густые, будто бы хлеба, рыжие локоны — наследие, которым гордиться каждый из царей их рода, но… иногда с такой «гривой», не уступающей конской, было неописуемо сладить. А меж тем женщина, мягко ухмыльнувшись, неожиданно и крайне подло в одночасье освобождает свою руку из руки Онироса, после ловко перехватывая уже его за запястье. И движение ее легкое и почти незримое, в миг превращается в цепкую хватку болотного тростника. Ее жесткие пальцы держат так крепко, что Онир вскрикивает высоко и истошно. — Пойдем к храму: возлияние сделаешь в правильном месте, чтобы отец не ворчал, — со вздохом отзывается женщина. Почему-то совсем нет сил ей перечить. Хотя Онирос ощущает, как багровеют от негодования кончики его ушей, и как разгорается меж ребер пожар. И все-таки… он вслушивается внимательно в отзвуки ее голоса — знакомого немного, хотя столь низкий и хриплый голос у дев — Онир никогда (вроде бы) и не слышал; мелодичные песни служанок, перешептывание рабынь, звонкие голоса наложниц, сдержанные пересуды благородных дам, все эти голоса звучали иначе, все эти голоса были… как будто бы маленькими. А ее голос — хоть и приглушённо смеялся — будто звучал везде. Ветви гранатов склонялись ближе к ее словам, а пушистые листья покорно затихали. Ее голос был большим, сильным; был повсюду. Когда рыжая женщина делает широкий шаг, уводя его от собранного им же кропотливо каменного алтаря, Онир с раздражением скрипит между зубов: — Ты, должно быть, безумная, если так обращаешься с царевичем. И, если тебе хватило ума прийти в священную рощу Коридов… — Как смешно вы себя назвали, я не могу, — резкой и крайне глумливой ухмылкой прерывает Онироса эта сумасшедшая, увлекая его за собой всё глубже в рощу. Деревья на пути мягко оглаживают ветвями им плечи, а трава под ногами облизывает босые пяты. — В смысле «смешно»? — огрызаясь с колкой досадой, выдыхает шумно Онир, топая ногой о сырую землю. — Имя нашего царского рода — благороднее всех! Ибо каждый из царей и каждая из цариц наследует кровь Бога! Наша мать — прекраснейшая из богинь, живущая среди спелых плодов и обгоняющая ветер! Мы — дети Эреба, первого из царей всей Эллады! Мы — дети Эреба, сына благой и всемилостивой девы-Коры! Мы — Кориды, дети божеств! — не сразу заметив, как собственное дыхание сбивается, а речь становится рваной и влажной, Онирос с пылом решает все-таки закончить свои слова: — Мы дети того, кто завоевал все земли и острова, мы потомки царя Эреба! И я такой же царевич, как все славные цари до меня! Не смей проявлять ко мне и моему имени неуважения! Но его — будто не слышат… Или все-таки слышат, но ответом на горделивые речения ему служит лишь очередная ее улыбка… Улыбка — будто бы игривый укус. — Я всё вот думаю, почему вы не «Идиеды»? Разве не было бы величественно называть свой род в честь Бога? Или «Эребиды» — раз вы так любите этого бедового мальчишку? — голос ее задает праздный вопрос, будто она на самом деле пытается лишь потешаться над несчастным царевичем, коего (безусловно) она околдовала. Раз уж Онирос все так же послушно шел за ней. — Это же столь ясно! — хмыкнув глухо, и стараясь отвести взор от солнца, что запуталось в переливистой меде женских волос, тянет недовольно Онир, — Богиня Кора — лучшая из богинь и богов. Она столь… невыразимо прекрасна, что лишь по ее имени можно было назвать наш великий род! Первый царь Эреб сам называл себя в первую очередь сыном Коры, а потом уже сыном нашего Бога. Кора — затмевает даже своего мужа — это все знают, — упрямо продолжает гнуть свои мысли Онирос. — Кто бы не захотел быть сыном Всеблагой Коры? Кто бы не захотел быть Коридом? — Ты только отцу своему сейчас в молитве это не скажи, — не особо восторженно (хотя и должна быть восторженной!) отвечает незнакомка в старых одеждах, пожимая плечами. — А то у тебя первый год царствования пройдет без урожая вообще… Он же у нас такой «самый великолепный», знаешь? «Хозяин недр», «повелитель мух», «господин мора», и что он там еще вам про себя рассказывал? — на сей раз говоря шутку, как горестную правду, продолжает женщина, закатив глаза. И Онир словно бы ненароком понимает, о ком же она говорит. Понимает как-то странно, не веря в это — но понимая и принимая. Почти понимает, когда пред ним расступается сплетение глубоких, старых древ. Когда гранатовые ветви, чернеющие зеленью, вдруг уступают место пустырю из светлых, почти пепельных трав. Онир не знает, что это за трава — она ароматна, но он… никогда не видел такой. Женщина неспеша отпускает его руку. Но ее пылкое тепло остается вместе с Ониросом. Она словно обнимает его без объятий. — Здесь совершай ритуал — потом иди домой, пей, ешь, веселись, приставай к хорошеньким девчонкам и парням. Празднуй, что станешь царем, одним словом, — безмятежно тянет женщина, возводя натруженные ладони к высокому небу; небу, которое еле увидишь сквозь сумрачные кроны гарантов. — Я.… не знаю, стану ли я царем. Это решать не мне, — зачем-то оправдываясь, Онир неожиданно ощущает, как сладкое веет теплым ветром среди этого пустыря. Как тут привольно; — Станешь-станешь, не бойся. Твой отец еще ни разу не разочаровался в своих детях, — продолжая тянуться к высоким древам руками, как будто пытаясь сорвать недозрелый гранат, отвечает незнакомка, прикрывая глаза. Она встает на носки, разминаясь, будто бы елейная танцовщица перед танцем во храме. — Это решать и не нашему Богу, — чуть хмуря брови и веснушчатый нос, отзывается Онирос. Его вовсе не задевают разговоры о ритуале — такие разговоры его явно меньше выводят из себя, нежели чужое безумие. Ведь беседы о ритуале благословления — дело привычно для их царства; перед каждым воцарением повсюду слышны пересуды: выберет ли Всеблагая того или иного царского сына, или же — прогонит его прочь. Онирос, конечно, ни капли не сомневался, что жребий царства падет на него… Но все-таки, за два дня до ритуала ему было совсем немного боязно. Ведь не ему решать. — А кому же тогда? — с искреннем удивлением, так звонко и юно, вдруг срывается с алеющих, пухлых губ женщины. Она будто бы наконец-то пробуждается ото сна. Ветер поднимается все выше и выше — и он треплет ей волосы, что кружатся теперь янтарным танцем. — Богине Коре, — коротко дает свой ответ Онирос. Молчание повисает меж ними. Женщина смотрит пристально. Она забирается своим ясным и таким… понимающим взором Ониру под кости, и пробирается в самую утробу. Немного непривычно, но вовсе не противно. Должно быть, когда дитя только-только рождается, в первые мгновения жизни малого дитя, мать также смотрит на него: пристально, до исступления; желая познать того, кто сидит внутри этого маленького создания. — Ну, тогда ты вообще можешь хоть сейчас возвращаться к людям и не тратить своего драгоценного времени, — и вновь голос ее становится немного измотанным, однако безмятежным. В голосе ее опять вызревает насмешливая снисходительность. — Ты будешь царем, о Онирос, сын Никты, внук Ойзисы, потомок Эреба из дома Коридов. Онир почему-то не замечает, когда женщина в будто бы истлевающих от времени одеждах, ровняется с ним; когда она успевает ладонью зарыться ему в непослушные рыжие волосы, начав трепать его локоны, будто бы он еще совсем-совсем дитя; её дитя. — Ты хороший мальчик, умный мальчик. Похож на отца, — шепчет она одними губами еле слышно — так завывает далеко на востоке ветер перед наступлением утра; так шепчется между собой зерно в кладовых; так спокойно и тихо разговаривает с тобой твоя смерть. Онирос делает глубокий вздох, когда женщина столь упоительно нежно гладит его по голове. И забывает сделать выдох. Ее прикосновения — ласковее объятий матери. Ласковее всего в мире. Он почти, что все понимает. Почти слышит, что еще она хочет сказать. Еще немного — и Онирос ее бы узнал. Но когда он наконец вспоминает, как дышать — вокруг него лишь гранатовые древа.А еще в Эладе говорят, что когда-то Богиня Кора была человеком, но в жилах ее текла не кровь, а южный ветер. Но те слова передает Павсаний, а он много каких пересудов записал…