Шашки

Фредерик Трампер, действующий чемпион мира по международным шашкам, неотрывно следил за своим соперником, лишь иногда краем глаза поглядывая на доску. Чёртов русский, своим ничего не выражающим взглядом напоминающий неподвижную глыбу, лидировал в матче с разрывом в два очка; Фредди требовалось сосредоточиться, чтобы остаться в своём титуле. Партия давно перетекла в эндшпиль, где шансы чёрных — и Фредди — казались совсем минимальными. Сергиевский отнюдь не был из тех, кто мог бы позволить ему двинуть шашку вперёд хоть на клетку, а его в перспективе четырьмя дамками, как известно, было очень легко расправиться с одной дамкой и одной простой. Сергиевский имел запас времени в десять минут против семи или шести минут у Трампера и теперь вообще не задумывался, проводя свою шашку к последней горизонтали почти механически. Фредди выдохнул, впившись в противника пронизывающим взглядом; тот, будто его ощутив, вдруг закашлялся. Арбитр невдалеке бросил на Сергиевского взгляд, и лицо Трампера исказилось в усмешке. — Он жульничает! — одним резким порывом он встал, и ещё одним резким движением доска была перевёрнута; шашки рассыпались на пол. Арбитр, конечно же, незамедлительно подбежал ближе. — Он кашляет за доской, и я не намерен, — оканчивая этот фарс, — играть в подобных условиях. — Тебе ли не знать, что в таком положении и любителю не потребуется подсказки, — однако даже сейчас голос этого человека звучал без единой эмоции. — Я предлагаю вернуться к игре, Трампер. — Только после принесённых мне извинений. Трампер исчез резким вихрем, более не оборачиваясь. Он стремительно нёсся вперёд и остановился лишь в собственном номере; счёт между ними был, если учитывать и эту партию, брошенную им, 1:4, и, кроме того, были сыграны шесть ничьих. Оставалось ещё девять партий, но за прошедшие Трамперу удалось победить только раз, проведя изящный восьмиходовый удар с выигрышным попаданием на преддамочное 45. Может быть, Сергиевский тогда и предвидел его, однако не предусмотрел, что в получившемся окончании ему не спастись. Может быть, Сергиевский позволил ему победить, забавляясь, — сама эта мысль была в высшей степени отвратительна. С нарастающей отчётливостью Фредди чувствовал, словно вдруг оставался на месте, но мир продолжал вращаться, и он в этом мире оказывался в тени. Сергиевский вовсе не был посредственностью подобно большинству соперников на минувшем турнире, чьих имён Трампер даже не помнил. Однако сейчас наступила борьба равных, и, к сожалению, психологически чёртов русский казался несокрушимым, в то время как Фредди — чуть более рассредоточенным. Политический подтекст (впрочем, если бы это были шахматы, их с Сергиевским игра и вовсе стала бы лишь борьбой двух враждующих стран), ещё пресса, вдобавок и Флоренс, отношения с которой в последнее время ощутимо испортились… На мгновение Фредди уронил голову вниз: усталость брала своё, как он ни пытался скрывать её там, среди толпы. Сергиевский был очень решителен, собран в любую секунду их схватки; конечно же, редкая россыпь оставшихся шашек Фредди, если бы тот не перевернул доску, очень скоро потерпела бы крах. Фредди однажды стал первым, избрав свой стиль игры как за доской, так и вне её, чтобы стать очень яркой и неповторимой фигурой и, может быть, оставаться в сознании людской толпы нескольким дольше, чем он сможет удерживать шашечную корону. Он не просил никого помочь, оставаясь один на своём пути; Флоренс сама увязалась с ним — так он хотел думать. Флоренс, как всякая женщина, требовала к себе внимания едва ли не большего, нежели к самим шашкам, чего Фредди не мог ей дать никогда. Но он всё же явился туда, куда Флоренс сказала ему, — только чтобы принять извинения от Сергиевского. Может быть, уязвлённая несправедливостью гордость смогла бы пошатнуть чужой разум — и Фредди бы удалось сравнять счёт. Но, может быть, Сергиевский продумал всё далеко наперёд и теперь умышленно сблизился с Флоренс, атаковав этим Трампера вне борьбы их умов: в самом деле, они так мило ворковали в углу, не замечая вокруг никого! Всё-таки Фредди сумел отыграть одно очко, когда их игра возобновилась, однако ещё при шести ничьих это едва могло принести ему радость. Ему начинало казаться, что русский умышленно всё упрощал (чего стоил его длинный размен пять на пять в середине) и таким образом, ни разу не выиграв после того инцидента, с неотвратимостью побеждал в конечном счёте. При сыгранных восемнадцати партиях Фредди сделал публичное заявление, что завершает карьеру. Конечно же, Флоренс ушла от него — и ему было жаль лишь в той степени, как сожалеют, когда избавляются от укоренившейся, но бесполезной привычки. Ещё год до первенства мира — турнира, что в этот раз должен был состояться в Мали, — он провёл один, обучаясь совсем не тому, о чём когда-то мечтал. Может быть, думал Фредди, его карьера в шахматах, а не шашках, могла бы сложиться иначе (по крайней мере, тогда его имя звучало бы не в пример более громко). Может быть, в шахматах он никогда не встретился бы с Сергиевским — и это позволило бы ему сохранять титул дольше (по крайней мере, он так предполагал). Может быть, если бы родная мать всё-таки отвела его в секцию шахмат, как он и просил, а не только сунула ему в руки старую доску и то, что нашлось к ней в комплект, занятая очередной перебранкой с отцом, судьба Фредди сложилась бы как-нибудь по-другому. В каком-нибудь красочном, ярком, полном ночных искушений Бангкоке он мог бы являться предметом неумолкающих слухов и сплетен уж куда более широкого круга и привлекать к себе куда большее внимание, даже если бы бросил играть. Фредди хмыкнул, представив, каким шахматистом в такой фантазии мог оказаться победивший его в Нидерландах советский гроссмейстер. Да уж наверняка точно таким же непоколебимо-спокойным, бесстрастным, подчёркнуто правильным, собранным; закоренелым холостяком — или, может, он мог бы иметь жену и двоих детей, больше прославленный в шахматах и представляющий собой образец гражданина своей страны. Он точно так же размеренно передвигал бы фигуры, разыгрывая какую-нибудь индийскую защиту, а не дебют Рафаэля (чёрт возьми, Сергиевский никогда не делал иного первого хода, а 32-28 давно набил Фредди оскомину). Возможно, их пути никогда бы не пересеклись, или, может быть, им суждено было встретиться за доской при любых обстоятельствах. Но сейчас Фредди прибыл сюда, в Мали, и никаких других вероятностей больше не существовало. Разумеется, Сергиевский лидировал даже с заметным отрывом, молниеносно ловя некоторых соперников едва ли не на удар новичка (хоть в данном случае Фредди, конечно, утрировал, суть была именно таковой). Ему иногда становилось жаль, что в его отсутствие победы одна за другой удавались русскому настолько легко. Фредди взял у него интервью перед началом — и это словно бы разожгло в нём какую-то искру былого соперничества, однако та скоро погасла. Сергиевский был в идеальной форме, Сергиевский был видимым фаворитом от советской сборной (вторым номером значился некий Виганд), Сергиевский был действующим чемпионом и будто бы не имел никакой уязвимости, куда можно было нанести удар. Фредди стоял на просторном балконе собственного гостиничного номера, пребывая в своих мыслях, когда совсем рядом с ним кто-то довольно знакомо закашлял. Похоже, его случайному соседу за перегородкой из светлого камня вовсе не стоило представляться. Всё складывалось совершенно причудливо: вот они оба стояли здесь, глядя на едва вздрагивающие от ветра широкие пальмовые листья внизу. — И вот мы вновь один на один, — пробормотал Фредди вполголоса, не вполне разработав линию текущего поведения. Пожалуй, более прочего он ощущал раздражение: он вовсе не был во всеоружии, когда находился в уединении. — Всё ещё не потерял ни очка, верно? — Ты лично мог бы воспрепятствовать этому, если бы играл в этом чемпионате, — не замедлил ответить ему Сергиевский. — В конце концов, звание может быть восставлено, если только твоя гордость не оказалась смертельно задета. Фредди явственно почувствовал, как раздражение начало нарастать с новой силой. — Ты отнял мой титул и моего секунданта, — процедил он, с силой вцепившись в балконное ограждение. — Кстати, где Флоренс? Я до сих пор не видел её с тобой. Сергиевский вдруг рассмеялся: — Ты думаешь, Флоренс ушла ко мне? — В Утрехте все могли это видеть. — Что ж, тогда твоей женщине удалось провести тебя очень искусно, — к удивлению Трампера, не было похоже, чтобы русский сейчас ему лгал. — Я полагаю, что ей просто стало совершенно невыносимо с тобой оставаться — и она решила играть на своей собственной стороне. Я не мог верить её ничем не объяснимой симпатии, и мы с ней больше не виделись с того момента, когда матч был завершён и я вернулся домой. — Зачем ей, по-твоему, было создавать только видимость вашей с ней связи? — полюбопытствовал Фредди, но, в общем-то, всё прояснялось. Что ж, Флоренс вполне могла думать — надеяться? — что её уход мог деморализовать его за доской. — Всё, что когда-либо интересовало меня, — это только игра, Фредерик, — заключил Сергиевский, и в этом они с ним были предельно похожи. — Не в силах какой-либо женщины увлечь мой ум хоть и в одну треть настолько же сильно. Фредди вновь смотрел вниз. Его недавнее размышление почему-то вспомнилось ему теперь. — Знаешь, шахматы кажутся более… перспективными. По крайней мере, когда говорят об интеллектуальном сражении, то в основном подразумевают под этим лишь их. — Да, я думал об этом. Однако какое мне дело до ещё большей, нежели здесь и сейчас, славы и, вероятно, проистекающих из неё политических интриг? Я нахожусь там, куда всегда стремился попасть, и, играя, я воплощаю свою мечту. Шашки всегда привлекали меня своей сложностью и красотой в простоте. Может быть, ты действительно стал бы ещё больше… — Брось, я лишь хотел избавиться от тебя, предложив тебе новый путь, — на лице Фредди мелькнула кривая усмешка. Пожалуй, он не хотел вновь жалеть о несбывшемся и возвращаться к далёкому детству; в его давно сложившейся реальности шашки были и оставались его единственной страстью. — Стало быть, ты всё же вернёшься через два года? — не видя лица собеседника, Фредди очень отчётливо представил, как на этих словах Сергиевский картинно изогнул бровь. Признаться, он перестал замечать, когда их диалог потерял и тень прошлой болезненной враждебности. — Если удержишь своё звание в этом турнире и в матче, то может быть, мне и вправду придётся вернуться. Но я не намерен и думать об этом, если чемпионом спустя год окажется Виганд или кто-нибудь вроде него. — Я уверен в победе, Фредерик. Однако в грядущем давай обойдёмся без твоих прежних выходок; в самом деле, тогда тебе оставалось лишь бросить доску мне прямо в лицо. Фредди раздумывал только секунду: — Только если ты перестанешь играть на 28 за белых, Анатолий.

***

Десятки известнейших в шашечном мире лиц сменяли друг друга на большом экране вверху. Исидор Вейс, считавшийся первым официальным чемпионом мира; голландец Герман Гогланд; французы Бизо и Фабр; Бенедикт Шпрингер; представители Франции Морис Райхенбах, Пьер Гестем; Пит Розенбург; канадец Марсель Делорье; первый чемпион, представляющий СССР, — Исер Куперман; Вячеслав Щёголев; сенегальский шашист Баба Си; чемпион Андрис Андрейко; шашист из Нидерландов Тон Сейбрандс; наконец, получивший свой титул четыре года назад Фредерик Трампер; вскорости сменивший его Анатолий Сергиевский. История международных шашечных соревнований, берущая начало ещё в конце девятнадцатого века, должна была оставаться в памяти новых чемпионов вместе с величайшими партиями их предшественников. Наконец на экране загорелся символ Всемирной федерации шашек, основанной более тридцати лет назад. Фредди как официальный комментатор турнира оставался в зале, когда начался последний тур. Анатолий опережал своих ближайших соперников, Виганда и нидерландца, на три очка, и это обеспечивало ему его звание чемпиона при любом исходе этой игры. Однако, конечно же, Сергиевский был максимально сосредоточен, равно как год назад, когда противостоял Трамперу в матче и победил его. На одну секунду он оторвал взгляд от доски и словно бы улыбнулся наблюдающему за ним Фредди уголком губ. Тот шагнул ближе: Сергиевский успешно расставил бельгийцу ловушку и, словно коварный паук, только ждал, пока жертва погибнет в его сетях. От двойной угрозы нельзя было спастись: следующим ходом Сергиевский неизбежно проводил удар Наполеона или прорывался в дамки, а любая жертва бельгийцем одной или двух шашек не создавала никакой контригры, так что всё было решено. Без сомнения, Фредди мог бы использовать свой старый приём, во всеуслышание заявив, что улыбка — секретное средство общения лидера с третьим лицом, но он лишь усмехнулся в ответ. Он ещё отомстит Сергиевскому, когда вернётся на чемпионат в восемьдесят втором; он достаточным образом изучил игру своего давнего противника, чтобы суметь превзойти её эффективность. Сергиевский был вдумчив, решителен, крайне внимательно просчитывал каждый ход и в восьми случаях из десяти побеждал позиционно, но бесспорным козырем Фредди были невероятные по сложности и задумке удары. В их множественных партиях с Сергиевским гениальность стратегии вновь и вновь схлёстывалась с совершенством и мощностью тактики, словно белый сплетался с чёрным — словно два противоборствующих разума вместе творили удивительную игру, саму логику и искусство. Анатолий Сергиевский снова стал первым игроком на планете. Он и Фредди в последний раз наблюдали за необычной для них двоих природой африканского города в тот вечер, когда церемония награждения была завершена, а между ними двоими состоялось ещё одно короткое интервью. — Однако в этом не было ничего гениального, — не преминул ввернуть Трампер. — Ты хотел сказать «никого гениального», верно? До отъезда оставалось не так много времени. — Что ж, ты весьма проницателен. Виганд всё же второй, хоть и лишь по коэффициенту Бергера, — как я и предполагал. — Таковым и останется, — Анатолий говорил убеждённо, и они оба знали, что так оно и случится. Спустя около получаса двери соседних номеров одновременно распахнулись, и прошлый и действующий чемпионы пожали друг другу руки в прощании и ожидании новой игры. Покидая Мали, Фредди Трампер впервые пришёл к мысли, что, вероятно, его предназначение — а не насмешка судьбы над его детской мечтой — состояло в том, чтобы быть там, куда он теперь непременно вернётся; вероятно, его мать, когда-то почти безразлично бросившая ему треснувшую коробку с шашками вместо желанных фигур, могла быть прощена им за это. Анатолий недолго смотрел ему вслед. Почему-то он был убеждён: до появления на мировой арене ещё более яркого гения они с Фредди оба добьются заветного звания ещё не раз.