Как ты мог допустить смерть ребенка?
Солнце всё ещё садится рано, и вечера в Джемроке темные и сырые от холодного весеннего ветра. Он задувает в открытое окно; на полу — жирные квадраты света от натриевого фонаря. За стеной слышно вечернюю передачу по радио. Когда она приходит домой, ты чувствуешь запах антисептика от её волос. «Ох, Гарри» Ее бледно-персиковые щеки покрыты румянцем от солей, а глаза блестят в тусклом свете керосиновой лампы. «Как я могла сохранить её?», — она улыбается. — «У тебя нет денег. В доме даже нет света. Ты полицейский. И ты нищий. Ты никогда отсюда не выберешься»Она убийца, такая же, как ты.
Хуже. Она женщина. Если будет нужно, она пойдет на любые преступления, даже военные.
Она буржуазная женщина, к тому же. И ей есть, куда идти. В отличие от тебя.
Она убила твою душу.
Была ли у тебя душа, Гарри?
Она собирает вещи. Ей всё ещё тяжело наклоняться, но её платье с узким поясом больше не облегает живот. Она брезгливо сдвигает пустую тару на столе, чтобы сложить в сумку свои украшения. Ты берешь её маленькую руку.Ты когда-нибудь думал о том, что ты можешь ударить женщину?
Алюминиевый язычок винной пробки врезается тебе в пальцы. У неё длинные острые ногти, и они впиваются в твою кожу на предплечьях. Она начинает кричать. Ты зажимаешь её рот ладонью, и это последний раз, когда она касается тебя губами. Кто-то прижимает ухо к стене. Её фигура и громоздкий чемодан на колесах освещаются уличным светом на мгновение, и пропадают навсегда. Она хлопает дверью. Темная прихожая. Шкафы и антресоли выплюнули свое содержимое на ковер. Разбитая посуда. Следы борьбы на кухне. Пустые бутылки на столе и в раковине. В ванной — мутное зеркало с твоим отражением. На створке душевой кабины — свежие отпечатки твоих ладоней в крови. Ты пьешь крупными глотками: паршивое теплое вино попадает в носоглотку и обжигает горло кислотой. Вдалеке с гулом проносятся спортивные мотокареты. Свет в окне кабинета капитана Прайса и полумрак на этажах в участке — затишье перед ночной сменой. *** Дверная ручка с трудом поддается, и твои грязные пальцы прилипают к выключателю, когда ты пытаешься зажечь свет. Тяжелый сладкий запах формалина оседает у тебя в пазухах, а желудок сводит судорогой — ты ничего не ел с утра, кроме горсти таблеток. Ты видишь свои ноги в казенных офицерских туфлях: онизабираются на секционный стол — простреленное бедро обжигает болью — а затем на шаткий стеллаж с инструментами. Он опасно прогибается под твоим весом. Твои руки со следами чужойзапекшейся крови закрепляют что-то на решетке вентиляции под потолком.«Так уж устроен мир»
В глазах двоится. Тут и там мелькают блики от инструментов: ядовито-зеленый свет падает на сталь и отскакивает от растрескавшейся плитки.Послушай. Ты не должен этого делать.
Ты должен это сделать.
Ты сделал всё, что мог.
Ты закрываешь глаза — хор голосов в голове сливается с рокотом компрессора.«Ты должен быть один – в аду, навсегда»
Шелест её белого платья. Звук, с которым воздух выходит из легкого лейтенанта Кицураги. Конец ленты на кассетном проигрывателе. Ты делаешь шаг вперед. Стеллаж выскальзывает из-под твоих ног и опрокидывается с оглушительным грохотом, извергая из себя содержимое. На пол летят инструменты и стекла с препаратами; они звонко бьются, оставляя на полу грязно-зеленые разводы формалина. Этот галстук никогда не был шелковым: выкрашенная в идиотские цвета вискоза, из которой он сшит, растягивается в петле и врезается в твою кожу на шее. Дыхание перехватывает. Ты ничего не весишь теперь, и твои ноги болтаются в воздухе носками вниз, как у тряпичной куклы. Ты делаешь вдох, и захлебываешься: передавленная сухая глотка слипается в кислоте от винной отрыжки. Интерьер секционной медленно расплывается, вместе со стремительно нарастающим шумом в ушах, превращаясь в боль в каждой твоей конечности. Она разливается по твоему телу и обжигает легкие. Твоя грудная клетка судорожно расширяется, но легкие не заполняются воздухом. Ты слышишь шаги на лестнице: должно быть, дежурный пришел с обходом. Сержанты не любят спускаться в подвал, и никто не знает, что ты здесь делаешь. Боль застилает тебе глаза. Ты судорожно просовываешь пальцы чуть ниже узла за левым ухом, чтобы ослабить давление, но они приклеиваются к твоей шее, покрытой ледяным потом, и застревают под натянутой тканью. Как рыба, выброшенная на болотистый берег, ты хватаешь ртом воздух. Ты больше не можешь выбраться из петли, и ты не видишь перед собой ничего, кроме едкого ядовито-зеленого света. Ещё один бесполезный рефлекторный вдох — твое тело больше тебе не подчиняется. Твоя голова запрокидывается назад, а спина болезненно выгибается в пояснице. Бедра напрягаются, а ребра скручиваются в судороге. Шум в ушах превращается в гул, который оглушает тебя: теперь ты не слышишь ничего, кроме угасающих сокращений в своей грудной клетке. Тебя окутывает чувство, похожее на сладкое забытие — ты вдруг понимаешь, что это всего лишь сон. Сейчас ты проснешься. Влажные хлопковые простыни под тобой смялись. Ты только что кончил, и сейчас она обнимет тебя, чтобы поцеловать. Ты почти чувствуешь нежное дыхание на своей коже и запах её волос. Боль уходит. Раненую ногу окатывает теплом, на брюках растекается мокрое пятно, а с носка ботинка капает: это содержимое твоего мочевого пузыря. Это не сон. Ты больше не можешь проснуться.Ты предал нас, Гарри.
Ты всех подвел.
*** Свет, звуки и запахи перестают перестают существовать. Твое тело плавает в воздухе, как желе, и, разбиваясь о секционный стол, медленно стекает на пол. Твою голову отделяют от тела по странгуляционной борозде — это совсем не больно — и прикладывают на место, освободив от петли. Правая половина лица вдруг начинает пылать, как от химического ожога, за болью следует оглушительный удар — он приходится по твоей щеке, а за ним — ещё один, гораздо сильнее. «ОЧНИСЬ, ЗАСРАНЕЦ» Кто-то наклоняется над тобой, прикладывает ледяные пальцы к твоей шее и трясет тебя за плечи. Ты хочешь сделать вдох, но не можешь вспомнить, как это делается. «Больной… больной урод. Ты всё-таки сделал это» Жан отпускает тебя на пол и ты ударяешься затылком о плитку. Ты чувствуешь холод секционной под тобой и отвратительный, приторный запах формалина, который впитывается в твою одежду. Он обращается с твоим телом, как с трупом. Его бьет крупная дрожь, а глаза слезятся от паров; он встает, пошатываясь и вытирая лицо рукавом. Первый удар ногой приходится по ребрам сбоку — это больно, и ты рефлекторно вдыхаешь, раскрыв рот. Он всхлипывает и снова впечатывает в твое тело носок ботинка с приглушенным воем. Ты не можешь издать ни звука; ты чувствуешь, как пылает след от галстука на коже вокруг шеи и жгучую боль в горле, как будто туда засыпали песок. От боли и ударов легкие судорожно сокращаются, и ты дышишь, обжигая носовые пазухи формалином. Викмар замечает твое дыхание: его лицо на мгновение светлеет, но тут же искажается яростью. «Живой», — шипит он. Ты видишь его темную фигуру над собой: смертельно-усталый полицейский с худым изъеденным оспой лицом и впалыми глазницами. Красные белки прозрачных глаз и мокрый кончик раскрасневшегося от слёз носа. Зияющая черным, вентиляция без решетки создает подобие прямоугольного нимба над его головой. Тишина прерывается шумом компрессора. Ты слышишь свое дыхание, рокот мотора — и ничего больше. Он садится на пол рядом с тобой и подает тебе руку.