Любовь как цветок — ей нужно время, чтобы расцвести

Сережа с утра чувствовал непонятную слабость, он постоянно мерз и кутался в плед, и старательно сдерживал кашель. Волков, заметивший это, кидал на него обеспокоенные взгляды, и в какой-то момент, несмотря на то, что для Разумовского это типично, решил проверить, а нет ли у того температуры. Сперва рукой, а потом для верности, не найдя ничего лучше — губами прикоснувшись ко лбу. — Вроде небольшая есть, — произнёс он. — Я уж было подумал, что ты горишь. Красные щёки. Разумовский горел изнутри, по крайней мере, ему так казалось. От прикосновения теплых губ к коже, стало только хуже и почувствовав, что ещё немного — и на этот раз без очередного выплюнутого с кровью цветка не обойдется, Сережа рванул в ванную, чуть не запутавшись в пледе. Он сотрясался от кашля, прикрывая рот рукой, и не заметил, как на простыне, о которую он оперся, чтобы не упасть, остались алые капли. Зная, что Волков последует за ним, он запер дверь. Он не ошибся — едва успев выкинуть яблоневый цвет под ванну, он услышал почти паническое: — Серый?! — Что ж ты себе снова надумал, несносное ты создание, — проворчал Птица. Волков, с ужасом обнаружил кровь на простыне, и сейчас был на грани того, чтобы выломать дверь в ванную, где закрылся кашляющий кровью Сережа. «Неужели, пока меня не было все ухудшилось настолько? Нельзя было уезжать!» — корил себя Олег. — Сережа, открой… — Тряпка, да успокойся же ты! — прошипел Птица, встряхнув того. Он бы ни за что не признался в собственном беспокойстве. — Ты так задохнёшься. И перед Волче спалишься. Разумовский бросил на него отчаянный взгляд, не в силах сейчас вслух попросить помощи, он открыл воду, пытаясь смыть кровь и одновременно сглотнуть новые порывы кашля. Птица устало вздохнул и погладил Разумовского по голове прежде, чем поменяться с ним местами. Смыл кровь, прокашлялся, чувствуя, как горло дерёт, а тело ноет. Чёртова слабость. Птица направился в сторону двери, но по какой-то причине вместо того, чтобы нормально выйти — едва ли не вывалился из неё. Даже не специально, просто… так получилось. Постоянные переходы между прибыванием вне тела Разумовского и «за рулём» ослабшего, болеющего хворью его родного мира, организма, попытки поддерживать состояние Тряпки хотя бы немного стабильным, это всё подтачивало и силы самого Птицы. Олег успел поймать чуть не упавшего Серёжу, взволнованно глядя на побледневшее лицо и заметил россыпь красных точек на его рубашке. — Серый, как ты? Все стало хуже? Ты был у врача?! — Всё хорошо, Олежа, — выдохнул Птица, борясь с тошнотой. Чёрт бы побрал эту любовную болячку с этой слабостью! — Какое хорошо?! — подхватив упрямого Разумовского на руки, Волков заглянул ему в глаза, тихо заметив. — У тебя на футболке кровь… Птица сжал зубы, надо было в зеркало глянуть хоть. Но толку — с одеждой-то он бы ничего не сделал. Сил спорить не было, пришлось устало примостить голову на груди у тягающего тушку Разумовского Волкова. При близости с причиной болезни, телу становилось самую малость лучше, но только потому, что сам Разумовский со своими делающими ещё хуже мыслями прибывал где подальше. Олег лишь вздохнул, вернув его в кровать и вновь укутав в плед, собрался уйти на кухню, чтобы заварить успокаивающий горло отвар. В пледе было достаточно удобно и уютно, словно в гнезде, но едва ли Птица расслабился настолько, чтобы упустить момент, когда Волков решил уйти. Рука почти инстинктивно схватила того за запястье. Тряпке был нужен его волк. Птице нужен здоровый Тряпка. С этим нужно было что-то делать. — Серый, — Олег погладил вцепившуюся к его запястье руку, бережно обведя пальцами костяшки и длинные изящные пальцы. — Я хотел тебе чаю заварить… — Не уходи, — хрипло то ли просит, то ли требует Птица — голосовым связкам плохо — и передёргивает плечами. Из-за чувствительности тела от прикосновений мурашки идут, и Птица ничего не может с этим поделать. Волков никогда не мог отказать в чем-нибудь Серёже, поэтому он лишь вновь вдохнул, присев рядом на кровати и взяв ладони Разумовского, отчего-то очень холодные, в свои, начал бережно массировать их, иногда пытаясь согреть дыханием и словно случайно касаясь при этом губами медленно согревающейся кожи. Птица прикрыл глаза, неосознанно наслаждаясь прикосновениям и почти ластясь до момента, пока осознаёт это. Слишком тяжело отделять собственные эмоции и ощущения от тех, что выдаёт тело Тряпки. Будь тот у руля, сейчас бы совсем закончился, как человек. Волче раньше как-то особо руки целовать не лез, хотя частенько массировал руки озябшего Серёжи, чтобы согреть. Олег же не знал, как помочь самому дорогому человеку. Заводить вновь разговор про врачей и обследования, которые ещё в детстве замучали Серёжу, не хотелось, а уж глядя на его усталый грустный вид… Пара минут размышлений — и Волков все же сделал то, что так давно хотелось — отстранившись на миг, причем, прежде, чем выпустить чужие ладони из рук, оставил отчётливый поцелуй на каждом запястье прямо рядом с голубой бьющейся венкой. — Олежа, — протянул Птица, получивший по сути почти красноречивое подтверждение, что Волков и сам влюблён в Серёжу. Он улыбается, слабо, но довольно, на усмешку сил не хватает, и пытается добудиться Разумовского, вот только Тряпка, слишком ослабший, засел в глубине собственного создания, и на контакт особо не выходил. Похоже, тело придётся лечить. Пока в нём Птица. И Волче отталкивать нельзя… иначе всё, чего они так долго ждали, испортиться и исчезнет. Олег, с нежностью посмотрел на Серёжу и быстро скинув с себя футболку, лег рядом с ним, обняв и пытаясь согреть своим телом. Это почему-то казалось правильным решением и видя, как улыбается Разумовский, он последовал этому желанию. Пригревшегося Птицу неожиданно потянуло в сон, и он не стал особо сопротивляться. Интересно, если он проспит почти всё то время, пока не выздоровеет, Волков сильно обидится на Разумовского?