Любовь как цветок — ей нужно время, чтобы расцвести

Теперь жизнь Олега стала очень странной. Сережа, с которым он только успел наладить отношения, все также ластился и иногда даже целовал, впрочем, достаточно быстро отходил с виноватым видом, принимаясь гладить невидимого Олегу Птицу, чей надрывный кашель был почему-то слышен Волкову, несмотря на то, что на глаза этот крылатый больше не показывался. Птица старался слишком сильно не пугать Разумовского, но получалось слабо. Болезнь вынуждала его собственное тело предавать его, и шло всё более печально и быстро, чем у того же Тряпки. Вероятно, проблема была в том, что он точно знал, что с ним происходит, и каждый раз видел подтверждение того, что никогда и ничего не получится. Птица и не хотел, чтобы… получилось. По крайней мере, он хотел в это верить. Птица сильный. Чувства — слабость. И он же не был столь глупым и человечным в достаточной мере, чтобы за столь короткое время разомлеть, как уличный, пригретый чужим теплом и заботой, кот и привязаться к Волче до такой степени, чтобы влю… Глупости. Безумие. Невозможно. Но лепестки говорили, что ещё как возможно. Однако, Птица не собирался вот так просто смиряться с этим. Если Разумовский наверняка не мог разлюбить своего волка, то вот Птица подобным не страдал и страдать не был намерен. Он сделает это, даже, если это будет болезненный путь и долгий. Разве что, если не выйдет… Вряд ли даже Тряпка слишком расстроится… Сережа же с каждым днём выглядел все более грустным, ведь в отличие от Волкова, он видел и все больше бледнеющее лицо своего хранителя, и его словно потускневшие перья, и кровь на губах, которую он не очень успешно прятал… А также — уже целые соцветия ярко розовой магнолии. — Ты уверен, что не хочешь попробовать, ведь со мной у тебя получилось? — взволнованно спрашивал Сережа, пользуясь тем, что Олег куда-то вышел. — Потому что он любит тебя, идиот. Его волчья преданность к тебе была почти очевидным предвестником того, что всё получится, — пока кашель уже почти с четверть часа его не беспокоил, Птица вновь стал достаточно ворчливым, чтобы иметь возможность объяснить Тряпке всё, что он думает о его дурацких идеях. — И ты забываешь, что он мне… — в горле засвербело, но кашля не последовало. — Не нужен. — Ага, а кашляешь ты, от большой и чистой, просто так? — Сережа давно научился отвечать в том же тоне, хоть и пользовался этим редко. — Ну пожалуйста, ты ведь просто не даёшь ему к тебе привыкнуть — он тебя не знает, не видит… — Я не от большой и чистой, — прошипел Птица. — Я не способен любить. И ему меня ни знать, ни видеть не обязательно. — Да-да, — кивнул Сережа, но продолжать не стал, — ну а я любить умею, вот тебя люблю и Олежу, и ты этим от меня заразился, поэтому и лечить тебя мне! Птица ткнул его пальцем в щёку. — Прекрати нести ахинею. Разумовский покачал головой, потом повернул лицо, легко коснувшись чужой, не успевшей убраться руки, поцелуем. — Ты мне нужен и важен ничуть не меньше Олега, запомни это. — Ты отчего-то в последнее время сам вбил себе в голову этот бред, — Птица искривил губы, прикрывая глаза веками. — Я тоже люблю тебя, Птенец. — И в кого ты такой недоверчивый, — едва слышно посетовал Сережа, поглаживая крыло Птицы. Признание его пугало — будь крылатый в норме, он бы никогда не стал говорить такого, а это значит, что все очень плохо. Птица осторожно отнял крыло и отвёл его в сторону. — Я реалист, Птенец. Сережа закусил губу, понимая, что не ошибся. Он с отчаянием смотрел на Птицу покрасневшими глазами, пытаясь хоть как-то сдерживать слезы — они сейчас не помогут. — Ну ведь если мы попробуем, хуже не будет? — сам понимая, что это не так, продолжал уговоры Разумовский. — Я подумаю, — погладив Разумовского по голове, пропуская рыжие пряди между пальцами, отозвался Птица, который особо размышлять об этом всё равно не собирался.