Любовь как цветок — ей нужно время, чтобы расцвести

Следующие несколько дней Олег ходил задумчивым, бросая нечитаемые взгляды то на Птицу, то на Серёжу, который старался не оставлять их наедине после того случая, как после их общения долго успокаивал Птицу, помогая ему восстановиться после приступа. Волков же не торопил, понимая, что Птица ему не поверит, да и самому нужно было понять — что он испытывает к крылатому чуду. А разобраться было в чем — тот комок эмоций, ворочавшийся в груди при виде нахохлившейся на диване фигуры, с трудом поддавался расшифровке и ошибиться в ней нельзя. Но уже после нескольких дней раздумий Олег твердо мог сказать, что хотя чувства к Птице и были пока не настолько явными, как к Серёже, но имели те же корни и то же название — любовь. И пусть только недавно распустившаяся, хрупкая, но… Птицу эти взгляды откровенно нервировали, но он их стоически игнорировал, не очень стоически ластясь к неожиданно ласковому и теплому Птенцу. Сережа старался сделать все, чтобы крылатому было легче и очень боялся, что может его потерять, поэтому старался не отпускать от себя ни на шаг, но иногда дела компании требовали его личного присутствия, как сегодня. — Ты точно сможешь посидеть с Олегом? — Сережа не хотел оставлять их вдвоем, но и одного крылатого тоже. — Я и сам могу, — проворчал Птица. — Иди уже. Не съедим друг друга. Разумовский кивнул, хотя на душе и были очень большие сомнения в том, что все пройдет нормально, но он и так слишком долго игнорировал работу… Сережа обнял крылатого, поцеловал, и ещё раз наказав быть осторожнее и не доводить себя до приступов, вышел из комнаты. В кабинете его уже ждал Олег, который нервничал не меньше друга, хоть и скрывал это. — Олежа, я постараюсь закончить быстро… — умоляющим взглядом смотря на Волкова снизу вверх, обнимая. — Все будет хорошо, — мягко произнес Олег, взлохматив его волосы. — Будь осторожен с ним, прошу тебя, — коротко поцеловав Волкова, попросил Сережа, прежде, чем все же отойти, поправляя костюм — совет директоров ждал, а время поджимало. Волков кивнул ему вслед. Он так и собрался поступить. Птицу вообще хотелось не провоцировать, а защитить. — Ушел наконец-то? — хмыкнул Птица, но отвернулся, не дожидаясь ответа. Олег согласно угукнул, наблюдая за ним. Очень хотелось подойти и прямо сейчас выложить Птице результат всех своих размышлений, но Сережа просил быть деликатнее… Волков медленно подошёл к дивану, на котором расположилось пернатое чудо. Птица лениво на него посмотрел, надеясь, что Волче впечатлится и уйдет. Не ушёл. Пришлось сдвинуться. Вот только Олег никуда не собирался, он сел на другой край дивана и серьезно посмотрел на Птицу в ответ. — Я тут подумал… — А ты умеешь? Волков только хмыкнул на его ехидство, а потом все же продолжил: — Чувства — вообще вещь сложная, а уж понять — что из них что… Птица насторожился — неужели у Волче наконец закончилось терпение продолжать этот фарс и он решил сдаться? Милосердно. Ещё милосерднее было бы так поступить изначально. Но они вряд ли оба могли себе позволить вот так вот просто огорчить Серёжу… Сделалось как-то тоскливо. Привычное чешуще-колящееся ощущение от лепестков он попытался проигнорировать. Пока получалось. — В философию потянуло? Волков с беспокойством посмотрел на Птицу, сдержав желание погладить его по крылу, но рука дернулась в ту сторону. — Скорее в самораскопки, — попытался пошутить он. Говорить о чувствах всегда сложно, а уж когда от твоих слов в прямом смысле зависит чья-то жизнь… — И до чего докопался? — как-то глухо спросил Птица, от которого жест Олега не укрылся. Крыло само дёрнулось на встречу, и Птица не стал его убирать. Помирать так с музыкой, да? Видя ответное движение, Олег все же опустил ладонь на словно ещё больше посеревшее оперение, поглаживая перья. Это хорошо отвлекало, придавая уверенности, как напоминание о том, что будет, если это чудо исчезнет из его жизни. Оставалась одна проблема — просто сказать «Я тебя люблю», тут явно будет недостаточно, зная упрямое мнение Птицы. — Ты мне нравишься, я хочу тебя, мне хочется о тебе заботиться и защищать, и мне больно вот тут, — он свободной рукой указал на грудь, — от одной мысли, что тебе больно и что ты можешь исчезнуть из нашей жизни. У меня такое было только с Серым, — Олег, до этого смотрящий на свою руку, перебирающую перья, поднял взгляд, резюмируя сказанное, — я тебя всё-таки люблю, чудо пернатое. Птица замер, хрипло выдохнув. В голове звучало чужое признание, окончательно выбившее почву из-под ног. Сердце застучало где-то под горлом, лишь на мгновенье окрылённое надеждой до того, как рухнуть вниз осколками. — Любишь? — почти отстранённо переспросил Птица. — Да, — твердо кивнул Олег, все также глядя на него в ожидании реакции. — Птенец надоумил? — с кривой усмешкой поинтересовался он. Каждое пёрышко словно распушилось от возмущения. — При чем тут Серый? — непонимающе нахмурился Олег, меж тем его рука провела по встопорщившимся перьям, пытаясь успокоить. — Он мне ничего не говорил… — Убери руку, — внезапно потребовал Птица, как-то задушенно. — Не наигрался ещё в добродетеля? — Вот ведь недоверчивое создание, ну вот как тебе доказать… — рука остановилась, но с крыла не убралась. Птица оскалился, чувствуя боль каждой клеточкой своего тела. Вполне такую физическую, хотя чувства вещь эфемерная. Но только не тогда, когда мешает тебе дышать лепестками и цветками, застрявшими в груди, у сердца, оплетающее всё твоё тело изнутри. Любит! Любит! Да, конечно, Птица так и поверил. Нет ни одной причины, чтобы это внезапно стало так. — Так значит ты меня любишь, Волче? — хрипло, едва слышно, чувствуя, как свербит в горле, произнёс он. Хищные жёлтые глаза сверкнули злостью и болью, но ещё — какой-то отчаянной решимостью. Доказать, что ему врут. А заодно попробовать напоследок кое-что. Сломаться окончательно. — Да неужели? — он делает то, что хотел давно. Ещё притворяясь Серёжей. Уже тогда мелькала подобная мысль, и только сейчас, зная, что всё обернётся катастрофой, он решает её воплотить. Может хоть так Волче играть перестанет. Дразниться, надежду ложную вселять. Сам не веря в то, что творит, Птица делает рывок, его крыло уходит от прикосновения, а он сам — подминает Волкова под себя, целуя, буквально сминая его губы. Чувствуя то, насколько они близко сейчас находятся. Задыхаясь, утопая в этом жарком, кружащем голову, ощущении. Ответной реакции действительно не следует, как он и предполагал. Всего лишь ошалелый, удивлённый взгляд. Птица скалится зло, пряча внутри себя так и норовившую вылезти наружу грустную и горькую усмешку, отталкиваясь от Олега, чувствуя, как лепестки поднимаются вверх. Ханахаки только этого и ждало будто бы. — Пустая… ложь. Кашель прорывается с сгустками крови. Соцветия выпадают наружу, красные, некрасивые, словно бы такие же больные, как он сам. Птица прикрывает жгущие предательскими слезами глаза, чтобы этого не видеть. Удивительно, но эта боль как будто меньше, чем та, что шла изнутри, будучи отнюдь не физической. А ведь он и правда, похоже… Расклеялся. Почти приручился. Всего-то нужно было безопасность, нежность и забота, которая и ему-то не принадлежала, но обманчивым ощущением будто бы на него направлена была. После длительного непринятия со стороны даже Птенца, это было таким новым и странным ощущением, что в нём было слишком просто раствориться.Так ещё и Волков… слишком. В нём было всё слишком. Даже то, что он из жалости решил позаботиться о нём, даже уже зная, кто перед ним. Агония продлилась долго, растянутая из-за этих подачек тепла, но, похоже, ничто не может длиться вечно. Даже боль. Олег и правда не успел хоть как-то отреагировать, замерев от неожиданности, когда его губ коснулись чужие, неожиданно целуя, а когда шок прошел — Птица уже отшатнулся, и со страшным кашлем выплевывал кучу цветов. Его слова показали, что он так и не поверил, решив, что Волков лишь жалеет. Минута, пока Олег не знал, что ему делать и проклинал себя за то, что решил поговорить с Птицей, когда Серого нет рядом. Тот наверное, смог бы помочь, но… Плюнув на возможные последствия, ибо — куда уж хуже, Волков резким движением притягивает упрямое создание, буквально вновь роняя его на себя и целует, несмотря на кровь, забирая очередной бутон из его губ, выплескивая в эту последнюю отчаянную попытку все свои чувства к Птице. Ладони крепко сжимали чужую спину, прижимаясь к лопаткам, пропуская сквозь пальцы перья на крыльях. Сумасшедший. Птица не сразу понимает, что его прижимают к себе, отчаянно и крепко, целуют так, словно пытаются всю боль на себя перетянуть. И снова чьи-то очень наглые руки лезут к крыльям, отвлекая, успокаивая, заставляя по телу проходить искоркам удовольствия. Словно бы и правда… любят. Птице отчаянно хочется поверить в то, что его и правда могут полюбить. В груди жжёт от цветов и желания сказать так и рвущиеся с языка слова, но он не может ни слова вымолвить. Его продолжают целовать, словно бы Волкова нисколько не беспокоили ни кровь, ни лепестки… Птица отталкивает Волкова. Ослабший, сумев только со второй попытки. Его мучительно рвёт цветами и целыми соцветиями, но пытающегося подойти к нему Олега он отстраняет крылом. Птице кажется, что он вот-вот окончательно задохнётся и умрёт, но вместо этого через марево боли, он понимает, как медленно освобождается его организм от гнетущей его болезни. Он устало прикрывает глаза, всего на мгновенье. Если Волков возьмёт свои слова обратно, Птица его убьёт. Но Олег, понявший, что разговаривать с Птицей бесполезно, только осторожно гладит по крылу, очень надеясь, что это не новый приступ, а то, что было с Серёжей, когда он выздоровел. Поняв, что все закончилось, Волков все же вновь обнимает его, прижимая к себе так, словно боится хоть на миг отпустить и шепчет успокаивающе: — Недоверчивый, колючий, как ёжик, милый… Мой! Нет — наш! — лёгкие поцелуи, куда придется и нервно дрожащие руки от понимания, что едва не упустил, чуть не позволил умереть этому чуду. Глаза жгло, а сердце колотилось в запоздалом испуге. — Ведёшь себя, как идиот, — проворчал Птица. Горло было разодрано в хлам, голос оставлял желать лучшего, он словно и правда каркал сейчас. Но зато дышать мог нормально. — Я ведь не хрустальный. И не как Птенец. Ты что, реветь собрался что ли? — вопреки раздражённому тону, дрожащее крыло потянулось, чтобы утешающе укрыть Волкова. — Эй, я не хочу, чтобы ты рыдал тут. Поцелуи солённые будут. — Переживешь, — проворчал Олег, пытаясь незаметно избавиться от предательской влаги, — вредное пернатое чудо. Птица ткнул его пальцем в щёку. — Прекращай давай, — хмыкнул он. — Иначе к крыльям не подпущу, — и после угрозы заметил. — Какой ты неожиданно мягкий стал. — Станешь тут с вами, — постепенно успокаиваясь, словно испугался угрозы, ответил Олег. — Лежи и не возмущайся, — он наконец улыбнулся, поглаживая те самые крылья, — тебе молчать надо, пока горло не восстановится. — Боюсь, если кое-кто продолжит крылья трогать, — выдохнул Птица. — То молчать… не получится. — А ты как вообще себя чувствуешь? — не то, чтобы Олег был против того, на что намекал Птица, но его беспокоило состояние крылатого, только что пережившего сильнейший приступ и плюсом — не очень полезное для организма избавление от болезни. — Сонно и холодно. Но хоть не болит ничего и в груди не мешает, — он клыкасто улыбнулся. — Буквально чувствую, как восстанавливаюсь. — Тогда сейчас поспи лучше, а как Серый вернется — я вам поесть приготовлю, — погладив по спине, чтобы ее провоцировать, предложил Олег, одной рукой стягивая плед со спинки дивана и накидывая на лежащего на нем Птицу. — Зануда, — резюмировал Птица, пригреваясь и затихая. — Пожалеешь ведь. — Спи, чудо пернатое, — гладя его по голове, вновь улыбнулся Волков. — Спалю, — напоследок прошипел Птица. — Поздно, Птичка, поздно, мы все уже сгорели, — тихо и как-то философски протянул Олег, по тону которого становилось ясно — он об этом не жалеет.