Гончая со звездами под когтями

Тилрет-Амму никогда не жил в роскоши и знает цену вещам, особенно если те идеально подогнаны. Ему не раз и не два приходилось донашивать за родственниками — и еще чаще приходилось драться со сверстниками за что-то новенькое — или ценное. Все, что у Тилрета есть, он или украл, или выменял у родни, или сделал сам — и за каждую из своих вещей, от защитных очков с треснутой линзой и до стоптанных сапог, он готов драться, пока не найдет что-то лучше… За все, кроме шарфа. Шарф он не променяет. Это все, что осталось ему от отца — если не считать рыжину волос. Тилрет не помнит отца — тот погиб через пять циклов после его рождения. Это Тилрет помнит точно — мать тогда еще носила под сердцем мелкого и никто не ждал от нее ни ярости, ни готовности вести за собой… Но она срезала собственные волосы и сплела из них вдовье ожерелье, она взяла копье своего мужа, еще помнящее тепло его рук, она проколола себе левое ухо и вдела серьгу, сделанную из его подвески. Зура-Амму стала ханом своего корабля, и сражалась за свою свободу и жизнь с теми, кто хотел отобрать ее власть, ее кровь и корабль. Тилрет помнит — ему было пять полных циклов, и мать сказала ему: — Смотри, это шарф твоего отца, который он не снимал ни в час горя, ни в миг триумфа. Смотри — на этом шарфе следы всех его побед и его поражений, а меж нитей остались следы его крови. Смотри — и не забывай, даже когда другие забудут. И Тилрет-Амму запомнил. Он знает каждую нить, каждый шов, каждый виток узора — и каждую вставку, каждую заплатку знает тоже. Тилрет разматывает его, осматривая и прощупывая повреждения. Мана-плазма прожгла его насквозь, но не разрезала на две части, а испорченные нити запеклись и вроде бы не собираются расползаться… Но зашить необходимо, как необходимо вытащить хотя бы часть поврежденных нитей, чтобы не царапали кожу. Тилрет осторожно касается пальцами непривычно голой шеи, там где осталась царапина. Кровь давно перестала течь, но Тилрет все равно долго смотрит на свои чистые пальцы. Только сейчас накатывает осознание — надави капитан Телур чуть сильнее, он бы умер. Так уже было раньше, после Нирна: Внизу Тилрету не было страшно, весь месяц, что он выживал в одиночестве, он не боялся смерти — и лишь на палубе родного корабля на него нахлынул весь накопленный за месяц ужас… Надо отвлечься. Не самое лучшее время, чтобы вспоминать о Нирне. — Мутсэры, у вас не найдется спиц и нитей? Или хотя бы иглы? Настроение у Тилрета поганое, ему срочно надо успокоиться, надо унять злую дрожь, надо забыть — и забыться. Он не уверен, что на корабле оседлых можно найти что-то для починки одежды: говорят, те давно разучились это делать своими руками… Но нужно разбить тишину. Стража его предсказуемо игнорирует — но не игнорирует Нартиар. Он подходит близко-близко, чуть ли не упираясь носом в силовое поле, и пристально всматривается в Тилрета. — Зачем тебе? — Вы испортили мой шарф, хотелось бы починить. У меня ведь теперь полно времени. Нартиар фыркает что-то под нос, и Тилрет пытается понять, что в этом было смешного. Не понимает — впрочем, что ждать от потомка осевших предателей-Сулов, у них у всех с головой проблемы… Он показательно закрывает глаза и делает вид что медитирует. — Ладно, — говорит Нартиар, и, судя по шуршанию, поворачивается к страже. — Поищите что он попросил, я точно помню, что кто-то из офицеров увлекался рукоделием. Если спросят зачем, скажите… что хочу попрактиковаться в более тонком контроле. Один страж уходит, второй нерешительно топчется на месте. Тилрет приоткрывает один глаз и следит за происходящим. Оставшийся страж явно хочет что-то сказать, но Нартиар обрывает его взмахом рукава. Его лицо — приятное и даже симпатичное, как-то становится жестче, холоднее и будто бы старше. — Я способен защитить себя самостоятельно, что бы вам ни говорили старшие офицеры. Не заставляй меня повторять приказ дважды. Стражник поджимает губы, разворачивается на пятках и уходит вслед за первым. Тилрет не знает, как трактовать произошедшее. Нартиар шипит что-то под нос, и тон его слов отдает странной досадой и горечью. Лезть ему в душу Тилрет не собирается, но наблюдение… интересное. Повисает тяжелая, душная тишина — Тилрет делает вид, что ему нисколечки не интересно, а Нартиар очевидно бесится и не менее очевидно хочет кому-то на это пожаловаться, но терпит изо всех сил. — Скажи, — говорит Нартиар через несколько долгих минут. — Как вы справляетесь с теми, кто оспаривает вашу силу не из ненависти или зависти, но из любви и заботы? Тилрет думает — и понимает, что не может однозначно ответить. Он свою силу доказать не смог. И старшая сестра, и младший брат любили его, но родственные привязанности не помешали им увести из-под его носа лучшую добычу. Многие из Амму завидовали, когда он сумел найти на Нирне эбонитовый клинок в превосходном состоянии — и все они перестали с ним считаться, когда все следующие его Охоты обратились неудачей. Только мать могла бы сомневаться в его силе и его упорстве из любви, а не из ехидства — но Тилрет знает, что она не сомневалась. Иначе не отдала бы именно ему шарф отца и не назвала перед предками лучшим из своих детей... Видимо, думает Тилрет слишком долго: Нартиар вдруг тянет в улыбке губы, вроде бы весело и шкодливо, с его лица пропадает то странное выражение… но Тилрету все равно не по себе. Видимо, не просто так старейшины клана говорили, что из всех потомков Гуарьих Костей Сулы — что осевшие, что продолжившие кочевать, — самые коварные и опасные. — Забудь, я зря спросил. Лучше скажи: можно ли посмотреть, как ты будешь чинить? Сначала Нартиар выглядел так, будто голыми руками запихнет Тилрету слова в глотку, если тот вдруг решит спросить что-то лишнее — но к концу просьбы это ощущение пропадает. Он снова ощущается подростком, полным скуки и праздного любопытства. Тилрет неосознанно ежится от этого контраста, но он — и бояться какого-то пацана? Никогда. — Я конечно знал, что богатые господа руками не работают, но что они ни разу не видели… Тилрет хорохорится, чуть задирает нос и расправляет на коленях шарф. Нартиар выглядит не пристыженно, не уязвлено, а как-то… будто бы его опять что-то неимоверно смешит, но объяснять шутку он не хочет. — Не-а. На языке Тилрета уже зародилась острота — и почти-серьезное предложение научить рукоделию, — но невовремя появились ушедшие стражники. В их руках были спицы и нити. Черные. Тилрет смотрит на свой шарф всех оттенков красного — и вздыхает. Если судьбе угодно, чтобы обгоревшие нити были сшиты нитями цвета плодородной земли и бескрайнего неба, значит тому и быть. Рука стража легко проходит сквозь силовое поле, и Тилрет поднимается, с тихим стоном чувствуя как бежит по ногам застоявшаяся кровь. Он берет нити и спицы, стараясь не коснуться чужих рук — незачем нервировать лишний раз — и отходит к кровати. Вязать на полу ему не хочется. Нартиар выглядит как-то даже обиженно, тянет шею, силясь разглядеть что-то издалека… “Нет, — думает Тилрет, с трудом удерживаясь, чтобы не показать никому язык, — Так я и дал всякой страже следить за моими трудами и потешаться”. А затем он улавливает краем глаза серебристую вспышку силового поля — и на мгновение теряет дар речи. Стражники, впрочем, тоже. Нартиар лун-Сул, наверняка чей-то там любимый сын и наследник, проходит сквозь силовое поле каюты-изолятора, пинает ногой стену, раскладывая встроенное кресло, и садится прямо напротив Тилрета. — Что? Ты сам хотел предложить мне посмотреть, но не успел сказать это словами. Я все равно услышал в твоем дыхании, в твоем изломе губ и хитром взгляде, поэтому не вижу проблемы. Выглядит он при этом как… Тилрет не может подобрать к этому разумного сравнения — прежде никто не совершал глупости, подобной этой. Он не встречал дураков, готовых шагнуть в логово неубитого волкооленя — и шагнуть безоружными. До волкооленя Тилрету конечно далеко, но и Нартиар не выглядит как кто-то, кто сможет сопротивляться, если ему вдруг попробуют свернуть шею. Впрочем, это отличный шанс поторговаться. Тилрет отворачивается, садясь к Нартиару вполоборота, снова расправляет шарф и начинает доставать нити, которые нельзя ни спрятать, ни использовать, не рискуя потерять все плетение. — Просмотр стоит дорого. Нартиар снова складывает на груди руки и чуть откидывается на спинку кресла. — Мое время тоже. К тому же, разве спиц и нитей недостаточно для оплаты? — Это возмещение ущерба. Лун-Сул смеется, прикрывая рот невозможно длинным рукавом, а затем чуть щурится. — Хорошо, тогда как насчет информации за информацию? Я смотрю и спрашиваю, и ты тоже смотришь и спрашиваешь? Бинго. Именно это Тилрету и нужно: ему не жаль показать свою работу, да и поучить он тоже не против, если в обмен на это лун-Сул расскажет о жизни на Массере, о том на что следует обращать внимание — и к кому лучше бы не соваться… Вместо ответа Тилрет вновь к нему поворачивается и даже чуть приподнимает шарф, чтобы было видно лучше. Он не любит говорить и думать, когда чинит одежду — обычно он напевает, сплетая слова и нити в один узор… Но сейчас, при свидетеле, Тилрет сдерживается и лишь тихо мычит любимый мотив под нос. Ритуальными песнями клана Амму он не вправе делиться. Нартиар, впрочем, никак это не комментирует, лишь подается вперед, смотрит неотрывно и почти не моргая… Он будто бы пытается запомнить как движутся нить и спицы — и далеко не сразу Тилрет понимает, что следит Нартиар не за результатом, но за самими движениями. Нартиару не интересны ни нити, ни шарф, ни спицы — его интересуют пальцы. Сначала Тилрет пытается это игнорировать, не обращать внимания… Но это странно — и это вызывает любопытство. Кости Гуаров редко говорят о том, о чем думают, сразу — они должны покружить вокруг, сгустить краски, набросить тени. И лишь потом, когда их собеседник потеряется между тенями и отблесками света, между явью и сном, лишь когда утратит способность мыслить и контролировать дозу правды и лжи в словах — лишь тогда они скажут действительно важное. Тилрет-Амму не любит и не особо понимает такой подход, но сейчас он на чужой территории и должен считаться с чужими обычаями. Будет правильно, если сначала он задаст отвлеченные, не касающиеся его подлинных интересов вопросы... — Не хочешь попробовать сам? Шарф я тебе свой не дам, но… Нартиар должен бы обрадоваться — или вежливо отказаться, — но он удивляет. Тилрет готов поставить самое дорогое из своих колец — Нартиар замер и побледнел без видимой на то причины. Тилрет удивленно приподнимает бровь и уже хочет спросить, мол, что за хрень, что опять не так, — но его опережают. — Это оскорбление — или ты в самом деле не знаешь? Голос Нартиара звучит не насмешливо и даже не зло — скорее устало. Убито. Никак. Тилрету не сложно извиниться, но не в том случае, если он не знает, за что извиняется. Поэтому — и только поэтому он продолжает: — Если тебе так противно работать руками, мог бы так и… Он не договаривает: Нартиар резко подрывается с места и подходит к двери. Тилрет думает, что он хочет уйти, но тот снова его удивляет: — Покиньте свой пост. Тилрет не видит, но слышит как тяжело вздыхают стражники, почти уверен, что они недовольно переглядываются друг с другом, но все же уходят. Что ж, или Нартиар собирается истерить и не хочет терять перед подчиненными лицо — или Тилрету все же стоит начать молиться. — Я не думал, что хоть где-то в Обливионе остались те, кто не знает какой ценой Дом Сул был принят в Дом Джарун. Он подходит к Тилрету близко-близко, почти упираясь коленями в край койки — и говорит, не словами, но в мыслях: “Я покажу”. Темно-бирюзовые рукава халата, расшитые золотыми крылатыми тиграми, медленно, будто бы сами собой подворачиваются. Тилрет слышал о таком — кажется, это называлось телекинезом, но почему… Они начинают сворачиваться все стремительней — и Тилрет понимает. Все меры рождаются с двумя руками и двумя ногами, и на каждой из них по пять пальцев — все иное мутация, патология, которой не должно существовать, если это не даэдрический промысел. Но у Нартиара нет никакой патологии, нет протезов или ужасных шрамов... И кистей у него тоже нет. — Тысяча девятьсот двадцать три, — говорит Нартиар лун-Сул, и голос его звучит мертво. — Столько меров ходят под знаменем и покровительством Дома Сул по праву крови и древних договоров. Возможно, их стало больше за тот год, что я не был дома. Почти две трети из них — старики, дети и женщины. Мы не можем защитить их оружием, властью или деньгами — и потому мы защищаем их отсутствием силы. Тилрет не знает, что сказать, но даже если бы знал — не посмел бы произнести ни звука. Глаза Нартиара горят темным огнем, и на мгновение кажется, что призрачные руки держат Тилрета за горло. — Наш Дом с древнейших времен стоял на пересечении двух миров — и каждому из них он был чужд, пока один из наших предков не обменял свою силу и независимость на право войти в Дом Джарун. Мы отсекаем свои руки, мы отсекаем саму возможность обрести силу, чтобы те, кто идут за нами, не были уничтожены и стерты. Это долг всех, кто родился в главной ветви нашего рода, всех, кто носит имя лун-Сул по праву крови. Хватка усиливается, и Тилрет понимает, что ему не кажется. Рукава халата опадают, не поддерживаемые магией, но Тилрет все равно не уверен, что хоть когда-нибудь сможет забыть обрубленные запястья, исчерченные знаками и скованные браслетами черного стекла. — Скажи мне, Тилрет-Амму, стоит ли счастье одного жизни тысяч? Стоит ли благополучие клана нескольких смертей и пары десятков рук, отнятых в каждом поколении? Тилрет мог бы ответить многое — о том, что это безумие, что это дикость, что даже среди самых бешеных Гончих нет настолько жутких обычаев… А потом вспоминает, что это ложь. Таких обычаев нет — но есть другие. Он мог бы жалеть, мог бы сочувствовать, мог бы покивать для вида… Но Нартиар лун-Сул обнажился перед Тилретом-Амму до кости, хотя имел бы полное право потребовать смыть ненамеренное оскорбление кровью. Тилрет не хочет ему лгать — и не хочет оскорблять еще больше. — У меня нет ответа, которым я не солгу ни себе, ни твоим предкам. Нет ответа, которым я не оскорблю чьей-то памяти. И нет жалости. Тилрет готов к тому, что здесь и сейчас оборвется его жизнь — и сейчас это кажется почти честным, почти справедливым… Но Нартиар отступает назад, отпускает горло, напоследок в почти случайном — он бы сошел за случайный, будь у Нартиара пальцы, — жесте касаясь чужих челюсти и волос. А затем смеется — не надрывно, не истерично, а чисто и искренне, даже не пытаясь никак прикрыться. — Мы обычно не показываем своих рук — и редко оставляем в живых тех, кто видел. Но мне нравится твой ответ — и отсутствие в нем жалости. Ладно, теперь моя очередь спра… Тилрет почти всегда чувствует, когда бы остановиться, просто редко слушает назойливый и нудящий внутренний голос. Так и сейчас — ему бы перестать тыкать в спящего волкооленя палкой… — Нет, моя. Если ты не забыл, я предложил научить тебя, а не спрашивал о твоей жизни. Нартиар снова насмешливо фыркает, падает в кресло и раскидывает по подлокотникам руки. Тилрет старается не думать, что под рукавами нет ладоней, которыми можно провести по обивке, и нет пальцев, которые могут в нее впиться в порыве гнева… Получается так себе. Он видит, как Нартиар набирает в грудь побольше воздуха, чтобы выдать что-то наверняка едкое, злое и неприятное: и потому спешит завершить хождение по кругу. — Но, так и быть, я сделаю вид, что действительно имел в виду тот вопрос, на который ты ответил. Задавай любой. — Это будет нечестно, — отвечает Нартиар с таким видом, что Тилрет тут же жалеет, что решил поиграть на его территории, а не согласился сразу. — Поэтому расскажи сам. Что-нибудь личное, что никому не рассказывал. Что ж. Теперь Тилрет знает: если у него вдруг когда-нибудь будут ученики и дети, он настрого запретит им иметь хоть какие-то дела с Сулами. В информацию они вцепляются точно тигры-нетопыри из древних легенд — и как те тигры ни за что не отпустят добычу, чью кровь попробовали.