Горизонт событий

— То есть, как это ты уезжаешь? — с претензией осведомилась Зора, по обыкновению появляясь, не спрашивая на то дозволения. И, очевидно, пропуская львиную долю предыстории, которая привела ее к подобному вопросу.       Хао, читавший прибывшее из дворца сегодня утром письмо, даже головы не поднял, чтобы посмотреть в ее сторону. — Слугам принято ждать разрешения, чтобы войти, — холодно отчеканил он. — Да брось! — фыркнула Зора, сделав пару торопливых вдохов и выдохов, дабы унять волнение от услышанной новости. Война — ну надо же! Что ему вообще делать на какой-то войне? Хао ведь не солдат. Он специалист по совсем другим вопросам, которые никак не могли возникнуть у людей в ходе вооруженного конфликта. А, чтобы исповедаться, вымаливая отпущения своих грехов, солдатам следовало обращаться совсем в другие инстанции. Да какие, к чертям, грехи? Японцы жили по другим законам, потусторонний мир не делился на черное и белое, а имел намного более широкие границы, которые для Зоры так и остались чем-то эфемерным, таким, что никак не хотело укладываться в ее понятную картину мира. А, следовательно, духовный наставник на войне был вовсе не нужен, и Хао незачем было ехать туда.       Зора все ждала, что Хао что-то ответит, пусть даже накричит за самодурство, посмотрит так, что мурашки побегут и станет досадно, когда он в очередной раз укажет ей на ее невежество и вздорность. Но Хао избрал тактику ледяной отчужденности, и это злило Зору во сто крат сильнее, если бы он призвал своих духов и приказал им атаковать. Так бы хоть было понятно, что ему не все равно, что Зора все еще задевала в нем какие-то потаенные струны души, и те, пусть издавали фальшивый аккорд, но все же отзывались на ее существование.       Равнодушие убивало.       Но — нет, кажется, он был серьезен, указывая ей ее место. Он не поднял головы, не взглянул на нее, не удостоил даже косым взглядом исподлобья, словно она была пустым местом, будто она ничего для него не значила.       Конечно, его обида была глубже и серьезней, чем ничего не значащая ссора. Она отвергла его. Не признала в нем взрослого человека и, по его мнению, не хотела понимать, что он был готов подарить ей сердце и преподнести душу на блюдечке, если бы только это растопило в ней ее черствость. И именно то, что ей это было не нужно, так больно ранило его. Нет ничего страшнее уязвленной мужской гордости, а уж когда ей предпочитают призраков прошлого, то это уже само по себе являлось величайшим оскорблением.       И что было ей делать в такой ситуации? Злило, это все так жутко, неимоверно бесило, что уже не было никаких сил сдерживать внутреннее раздражение.       Зора преодолела расстояние от дверей до низкого столика, за которым сидел Хао, и решительно сбросила все, что лежало на столе.       Потревоженный Матамунэ тут же подскочил с подушки, выгибаясь и громко шипя от страха.       Хао лишь слегка поморщился, но, наконец, поднял голову, одарив ее ледяным взглядом. — Ты переходишь черту, — предупредил он.       Зора отпрянула, кажется, впервые не зная, что делать. Нет большей обиды, за которую невозможно простить — эта боль, которую женщина может причинить мужчине. Зора сделала это, когда не пожелала принимать его чувства. Это оскорбление навсегда разделило их, уничтожая все прежнее доверие, что Зора с такой хрупкостью выстраивала столько лет.       Будь она чуточку умнее, то, (как знать?) может и нашла бы менее болезненный путь, чтобы донести до него ту же самую мысль, что вместе они быть не могут. Но она была доведена до предела: в чужом времени, вдали от семьи… Кто бы ее пожалел… — Ты уезжаешь на войну… — тихо напомнила Зора. — Зачем тебе туда ехать? — В лесах, где стоит лагерем армия императора, появился злой дух, убивающий по ночам солдат. Мне приказано разобраться с этим делом. — Разве… разве кто-то из твоих учеников не может это сделать? Или другой оммёдзи… — неуверенно пробормотала Зора. Причина, почему Хао придется ехать на фронт стала понятна. Но смириться с ней все равно было слишком тяжело.       Хао раздраженно откинул от себя письмо, которое не пострадало лишь каким-то чудом. — Ты и сама понимаешь, что говоришь глупости, — заметил он. Зора досадливо закусила губу. Конечно, она требовала невозможного. Сам император отдал приказ Хао, и его никто не имел права ослушаться. У Хао не было выбора — ему придется подчиниться. Придется смириться с этим и Зоре, вот только она не могла.       Война — это плохо. Война — это страшно. Эта простая мысль жила в ней с самого раннего детства. Потом она своими глазами, с замиранием сердца наблюдала по телевизору, как горели правительственные здания, на улицах устраивались бойни, а людей могли убить в собственном доме просто по ничего не значащему подозрению…       Так убили и ее возлюбленного когда-то. Но он, дурак, сам виноват, хотел навариться на всеобщей неразберихе, разбогатеть. Вот и поплатился за жадность.       Здесь, в этом средневековье, война была чем-то другим. Не столь разрушительной, но не менее страшной. Зору она никогда не касалась, война была где-то там, за пределами ее мира и мыслей, была частью той политики, в которую ей влезать было не дозволено, и, честно говоря, ей и самой не было до этого никакого дела.       Но империя Ляо была могущественной силой, с которой были обязаны считаться все. Китайцы уже подмяли под себя большую часть Азии, и теперь позарились на японские острова.       Хао не был каким-то генералом, не владел мечом или другими воинскими умениями, а его заставляли поехать на фронт, рисковать жизнью…       Зора села, потерев ладонью лицо и с досадой уставилась на Хао. — Не уезжай, — взмолилась она. — Пожалуйста. У меня плохое предчувствие. А мои предчувствия всегда сбывались. — Ты воспитывала меня и учила. Разве ты сомневаешься в своей и моей силе? — сказал Хао, отворачиваясь. Он поднял кота, перемещая к себе на колени и с нежностью провел рукой по его загривку. — Если у тебя все, то можешь идти.       Зора смотрела, внимательно следила, как его пальцы зарываются в мех, как он чешет животное за ухом, а Матамунэ ластится к нему, мурлычет, успокаиваясь под теплыми прикосновениями.       Зора покачала головой, подавив в себе судорожный вдох. — Тогда… возьми меня с собой, — тихо, но уверенно попросила она.       Рука Хао замерла, и он поднял голову, уставившись на нее непередаваемым взглядом. — Женщине нечего делать на войне, — отрезал он. — И, как в прошлый раз, переодеться мужчиной у тебя не выйдет.       Зора хмыкнула, вспоминая о той спонтанной идее. Сколько же воды с тех пор утекло… Глядя на свое отражение в стоячей воде, Зора с трудом могла узнать в собственном взгляде себя прежнюю. Ей казалось, что она постарела на целый век, целую жизнь и даже вечность. Только вот лицо было все таким же, как и в тот день, когда она последний раз смотрелась в зеркало на ночь перед тем, как лечь спать в своей комнате в двадцать первом веке. — Но ведь все получилось и… — слабо запротестовала Зора. — Это не тот случай. Я не хочу, чтобы ты ездила со мной, — не терпя возражений перебил ее Хао. — Ты так сильно обижен на меня? — Зора подняла на него мрачный взгляд, почти виновато приподняв уголки губ. Рот дрогнул, губы задрожали, и она тихо вздохнула, признавая поражение. — Нет. Но ты должна знать свое место. Я уже не тот ребенок, которым ты, очевидно, привыкла меня считать. Я — Великий оммёдзи, и я заставлю тебя считаться с этим титулом.       У Зоры перехватило дыхание. И что-то горькое затопило ее с головой.       Она обреченно опустила голову, запустив пальцы в волосы, но не найдя такой родной, привычной длины, ее охватило смятение. Казалось бы, пора было уже привыкнуть, смириться… Но вдруг ее затопило омерзение ко всему, что ее окружало: к валяющимся на татами вещам, к свету, что лился из окна за спиной оммёдзи, к этому блохастому зверю на его коленях, и к Хао — к нему тоже и даже особенно. — Знаешь, моя бабушка — цыганка. Это такой кочевой народ, который мало кто где любит. Они живут табором — одной большой семьей. Для них нет большего бесчестия, чем остриженные волосы.       Хао нахмурился, явно не понимая, к чему она клонит и вообще за столько лет впервые заговорила о себе.       А на Зору напал тот самый момент откровенности, когда слова просто лились, требуя выхода, чтобы хоть немного облегчить собственную душу от непомерной ноши. — Тадатомо позволил мне стать твоей служанкой, если я без возражений приму это наказание. Прилюдно, на глазах у всех. Я согласилась, не раздумывая. А знаешь почему? — она мрачно взглянула на растерянного Хао и вдруг поймала себя на мысли, что отчего-то испытывает непередаваемое отвращение, когда она смотрела на него, такого равнодушного к ней и намеренно подчеркивающего свое превосходство, — я хотела быть к тебе так близко, как это только возможно, чтобы суметь защитить тебя от этого долбанного мира, от всего зла, что есть в нем. Но посмотри на себя! Дни напролет ты читаешь эти древние трактаты, вместо того, чтобы поиграть с родными детьми. Вместо того, чтобы найти радость в том, что тебя окружает, ты забываешь, что живешь. А жизнь скоротечна. Она проходит так мимолетно, а там, за гранью, уже не будет той радости, что ты можешь обрести здесь. Глядя на тебя сейчас, как ты своими руками губишь свою жизнь, я начинаю жалеть, что отдала единственное за тебя, что у меня было.       Зора решительно поднялась из-за стола и уже собиралась уйти, как почувствовала, что Хао перехватил ее за запястье.       Взгляд, которым он смотрел на нее, заставил Зору неуютно поежиться. Колкие мурашки пробежались вниз по спине, вызывая непроизвольную дрожь. В его тяжелом, пропитанном странной горечью взгляде, читалась невообразимая усталость. Темное одиночество, что пожирало его душу вот уже столько лет, сейчас вырвалось наружу, и Хао позволил ей увидеть, как в действительности ему было больно. Будто все это время он думал, что она пренебрегла им, бросила, предала… — Я не просил приносить таких жертв, — сказал он тихо.       Зора хмыкнула. В этом весь Хао. Вместо слов благодарности, вместо простого, сопутствующему случаю извинения, он пытался казаться независимым. Но, кажется, Хао истрактовал ее веселье совсем в другом ключе. На мгновение поджав губы, он стиснул пальцы на ее запястье сильнее. Почти больно. Почти до синяков, о которых Зора узнает лишь через пару часов, когда те появятся на неровно загорелой коже. Впрочем, синяки ее ничуть не побеспокоят, она даже порадуется им, ведь те будут свидетельством, что, на самом-то деле, Хао не все равно. — Не просил, — согласилась Зора. Мягко накрыв его пальцы своей второй рукой, она заставила его разжать хватку, и после она села рядом: близко, но сохраняя дистанцию. — Я сама приняла это решение и никогда о нем не сожалела. Нам всем приходиться делать в жизни выбор, а после расплачиваться за него. Но, знаешь, я старалась никогда не сожалеть ни о чем. И вот, что за ирония… самый сложный выбор моей жизни всегда был связан с тобой. У вас, на Востоке, говорят, что это карма. Я предпочитаю называть это судьбой. Ты — моя Судьба, дорогой, мой Рок. Сейчас, тогда, и даже через тысячелетие… Ничто не изменит моих чувств к тебе. Моя жизнь, сердце и душа — твои. Твои враги, твоя боль, твоя ноша — все это и мое бремя. Я знаю, что обидела тебя, и видит Бог — я не хотела. Просто… не одному тебе бывает тяжело. И мне…       Зора не успела закончить свою мысль, как почувствовала теплое прикосновение к своим губам. Чужое дыхание опалило ее кожу, будто оставляя призрачный след, незримую метку, понятную только им двоим. Хао целовал ее с неистовым отчаянием, с той огромной нежностью и благодарностью, которых никогда не посмел бы выразить вслух. Этот поцелуй был наполнен вкусом слез. Слезы текли по ее щекам, обжигая холодную кожу, щипали глазницы за закрытыми веками. Зоре казалось, что она умерла и снова воскресла. Ей казалось, что ее душа горит в пламени от разрывающих ее чувств.       Нет. Это неправильно… Так нельзя.       Она упирается обеими руками ему в плечи, решительно заставляя отстраниться, разорвать прикосновение. Низко опустив голову, и все почему-то сжимая пальцы на плечах Хао, Зора дышала глубоко и тяжело, будто пробежала несколько километров без остановки. — Нет… — тихо прошептала она, вторя мыслям. — Я много думал, искал причины твоей холодности, — начал говорить Хао, разрешая ей эту постыдную слабость, потому что не шевельнулся, позволяя стискивать пальцы на своих плечах сильнее, — но не нашел их. Ты заботилась обо мне, растила, ты делилась со мной своей силой, учила меня. Все, чего я достиг, все, что имею — все благодаря тебе. Ты любишь меня, я это знаю. Но скажи мне, Зора, почему отводишь взгляд, почему никогда не зовешь меня по имени, почему не позволяешь нам быть счастливыми… — Потому что… — перебила его Зора, но успела вовремя захлопнуть рот. Она подняла взгляд, улыбнувшись сквозь слезы. Растерянность закончилась, и она, выпрямившись, поспешила утереть слезы с лица. Она и так сказала слишком много, то, что обещала держать в себе до скончания времен. Видимо, переоценила она себя и оказалась вовсе не так сильна, как ей бы хотелось. — Пожалуйста, возьми меня с собой. Прошу тебя.       Хао тяжело вздохнул, будто смиряясь с ее упрямством. И то, что это было последний раз остается висеть в воздухе звенящим предупреждением, последним не сказанным «Прощаю». Зора слышит это слишком отчетливо и сжимает пальцы в кулак, чтобы ни в коем случае не упустить свою решимость, не дать этому последнему шансу раствориться в пустоте. — Могу лишь обещать, что подумаю, — наконец произнес он, отворачиваясь к окну.       Зора благодарно кивнула, растеряв все, абсолютно все слова.